Мой ВГИК, или глаза Бога. Перепросмотр

Сергей Бойко

К столетнему юбилею Всероссийского государственного института кинематографии им. С. А. ГерасимоваВГИК – это не только высшее учебное заведение кинематографии, это – образ мышления и жизни, познание себя и мира. Век живи – век учись, ясное дело! Нынче ВГИКу – сто лет. Можно было бы подвести кое-какие итоги, но… У каждого человека – свой ВГИК!Я пишу эти отчеты для своих внуков. У меня их пока трое: два мальчика – Константин и Михаил, и одна девочка – Таисия. Дочка Маргарита говорит, что родила бы еще, да не позволяет жилплощадь. По-моему, она лукавит… Придет время – буду писать для правнуков!

Часть 1. НАЧАЛО

Начало

Мой кинематографический стаж официально начался в конце марта 1976-го года. Меня приняли осветителем на филиал киностудии Министерства обороны СССР — и тут же отправили в командировку: я повез коробки с лампами для киногруппы, застрявшей в Костроме. У них там перегорели все лампы от напряженной работы, и съемочный процесс встал. Вечером меня привезли на машине на Ярославский вокзал и погрузили в купе, а утром встретили в Костроме и помогли разгрузиться. Всю дорогу меня распирало чувство собственной важности. Я был горд и счастлив. Кинематограф нуждался во мне!

Утром по приезде я застал в гостиничном номере кинооператора. Он сидел на кровати в трусах и майке и тщетно боролся с икотой. В номере пластался табачный дым и стоял тяжелый кислый дух. На столе, посреди разоренной закуски торчал замызганный стеклянный графин.

Следом за мной в номер вошла немолодая добрая горничная.

— Третий день икают, — сказала она, оценив обстановку.

Она взяла со стола графин, сняла крышку и опрокинула остатки в раковину. Затхлую атмосферу оживил запах чистого спирта. Несчастный кинооператор дернулся всем телом, потянулся возмущенно остановить, но громко икнул — и смирился.

— И эти люди несут искусство в массы! — насмешливо произнесла горничная.

Я понял, что на филиале киностудии Министерства обороны СССР скучать мне не придется.

За два с лишним года до этого, весной 1973-го года я сдавал экзамен по теории вероятностей. Это оказался очень трудный для меня экзамен. Я был студентом Лесотехнического института и обучался на ФЭСТе, факультете электроники и счетно-решающей техники.

Пока я готовился к ответу вместе с остальными ребятами, наш молодой, невысокого роста красавчик-преподаватель по фамилии Авербух — веселый, умный, любимый всеми девчонками и уважаемый всеми парнями — прохаживался между нашими столами. Поравнявшись со мной, он как бы невзначай положил рядом с моим экзаменационным билетом копию повестки, которую я получил несколько дней назад — «В связи с воинской обязанностью…» Я вздрогнул от нехорошей догадки…

Я до сих пор помню одну необыкновенную лекцию Авербуха!

Он как всегда нес «отсебятину», которой нет в учебниках, доказывая какую-то теорему. Мелким почерком он исписал уже почти всю громадную черную доску, когда вдруг замер, сделал шаг назад, нахмурился и окинул критическим взором свою писанину.

— Вот она где! — выкрикнул он и рассмеялся.

Он ткнул мелом в самую середину своих иероглифов — аж крошки полетели! Оглянулся на аудиторию и со смешком добавил:

— Ошибся, извините!

Рукавом пиджака он стер полдоски и заново затеял свое доказательство.

Прилежные аккуратисты, бездумно копировавшие за ним каждую запятую, взвыли от досады и негодования. Вот было смеху!

Но теперь мне было не до смеха…

Той повесткой, копия которой оказалась у моего уважаемого преподавателя, несколько дней назад меня вызвал к себе институтский особист и во время беседы пытался завербовать в «стукачи». Дело было так…

— Проходи. Садись. Давай повестку.

Я присел на край стула. Комнату с этой неприметной дверью я обнаружил между кафедрой иностранных языков и кафедрой общественных наук. Тысячи раз проходил мимо нее и никогда раньше не замечал. Мне предписывалось явиться именно сюда — «В связи с воинской обязанностью…»

За столом сидел спортивного вида молодой мужчина в голубой рубашке с коротким рукавом.

— Давай повестку.

Он взял повестку и сжег ее в пепельнице. Достал из стола магнитофон. Проверил работу микрофона. Направил микрофон на меня и включил запись.

— Поговорим откровенно, Сергей! — произнес он громким голосом. — В комнате, кроме нас двоих, никого нет. Так что, стесняться некого.

Ничего себе, заявочки! Как это, кроме нас двоих, никого нет? А это что? Я выразительно поглядел на работающий магнитофон. Потом — на мужчину. Он сидел спиной к окну, за которым сияла весна, и я слеп от этого сияния и никак не мог разглядеть лица собеседника.

— Как у тебя с учебой? — спросил мужчина.

— Нормально, — пожал я плечами.

— Нормально? А мне говорили, тебя отчислять собираются.

— С чего это? — поразился я.

— Так уж и не с чего?

Я снова пожал плечами:

— Нет, вроде.

— Вроде…, — повторил за мной мужчина. — Закуривай, товарищ!

— Что-то не хочется.

— Хорошо. Итак, что ты делал с друзьями второго мая этого года?

— Понятия не имею. Наверное, что и все. Праздник же был.

— А ты подумай. Значит, говоришь, с учебой у тебя нормально? Или вроде?

— Нормально!

— А что ты нервничаешь? Успокойся. Что там случилось у вас второго мая?

Я молчал, даже не пытаясь вспомнить, что там было полмесяца назад.

— Итак, что ты делал с друзьями второго мая этого года?

— Понятия не имею! А вы?

— Не надо хамить, товарищ. Днем, второго, вас задержала милиция в поезде метрополитена.

— Ах, это! И из-за этой ерунды… И вообще, это не она нас задержала, а мы ее!

— Ты неверно оцениваешь ситуацию.

— А что такого? Какая-то мымра обозвала Тамарку проституткой. Это нашу-то недотрогу! Тамарка ответила. А та встала и за руку притащила к нам милиционера из другого конца вагона. Вы бы поглядели, как он упирался — смех!

— Ничего смешного! А какой у тебя был вид?

— Обыкновенный. Ах да! Сердце на лбу было нарисовано. Помадой. И еще — мы босиком были. Тамарка ногу натерла и разулась, а мы — за компанию.

— А плакат? У кого из вас был плакат? В протоколе зафиксировано: плакат «Ищу работу».

— Ах да! Была картонка. Для хохмы.

— И кто же из вас хохмил?

— В протоколе же зафиксировано. Вовка никак на работу не устроится.

— Его уже трудоустроили.

— А я смотрю, пропал, не заходит. А это вы!

— Можем и тебе помочь.

— Спасибо, не нуждаюсь.

— Не зарекайся. Мы можем пригодиться друг другу.

— Да что вы можете? Трудоустроить принудительно?

— Мы все можем. Мы знаем о тебе достаточно.

— Да что вы знаете!

— Мы всё знаем. Ты увлекаешься горными лыжами. Ходишь на танцы, где выступает «Авангард». Знаешь кое-кого из этой группы. И мы все можем. Мы предлагаем тебе свою помощь. Можем удачно трудоустроить после института. Или провалить на экзаменах.

— За что такая честь?

— Тебе и надо — только последить за некоторыми ребятами. Конечно, все зависит от тебя. Но напомню, выбор у тебя невелик: или — или. Иди и подумай! И еще: никто не должен знать о нашем разговоре…

«…В наше время так легко и сытно быть шпионом. Орел наш, благородный дон Рэба озабочен знать, что говорят и думают подданные короля…» (А. и Б. Стругацкие, «Трудно быть богом»)

Я досидел до конца экзамена и отвечать пошел самым последним, когда в аудитории уже никого кроме нас двоих не было.

— Присаживайся! — сказал Авербух и указал на стул.

— Я не готов, — сказал я, стоя рядом с преподавательским столом. — Я не могу.

Авербух вскинул голову и внимательно на меня посмотрел.

— Да ладно! Что так?

Я не мог смотреть ему в глаза. Мне было стыдно. В голове вертелось только одно: и он — тоже?! Я был ошарашен, растерян и не видел для себя иного выхода.

— Вы меня не поняли. Я — не могу! — повторил я и положил копию повестки на край стола.

Это было похоже на обвал. Я был одновременно и жертва, погребенная под обломками, и гора, освободившаяся от лишнего груза. Тяжесть и облегчение. Как после схода лавины.

Экзаменационный билет я положил рядышком, забрал свою зачетку и вышел вон.

Прежде, чем настраивать себя на армию, я сначала немного потрепыхался.

Я знал, что будет непросто. Только не знал, как.

Для начала я сдал оставшиеся экзамены.

Затем попытался перевестись с ФЭСТа на ИЭФ — инженерно-экономический факультет. Я переговорил с деканом этого факультета, и он пообещал помочь и по осени зачислить меня на третий курс без дополнительных экзаменов, — ФЭСТ высоко котировался в Лестехе, и его студентов с удовольствием принимали на другие факультеты. Добрый декан направил меня на летнюю практику в учебно-производственные мастерские, и я там честно отработал положенный срок. Но с переводом ничего не получилось. Декан смущенно извинялся и намекал, что на него надавили.

Стало проще. Если бы декан взял меня на факультет, не было никакой гарантии, что особист не продолжил бы свои наезды и искусы. Ясность избавляла от страха неизвестности. Определенность освобождала от забот. Хотя бы на пару лет.

Я ушел в армию 10-го ноября 1973-го года. Я служил в частях ПВО. Когда срок службы перевалил на третий год, я добавил на рукав третью годовую нашивку, и ребята уважительно стали называть меня «моряк».

Я демобилизовался 30-го ноября 1975-го года.

Куратор нашей институтской группы, правильная и строгая молодая дама, стращала нас армией, будто тюрьмой, пытаясь воспитать страх и послушание. Когда я через два года демобилизовался и пришел в институт забрать оставшиеся там документы — по-моему, профсоюзные — мы нос к носу столкнулись с ней на «сачкадроме», просторном фойе на первом этаже. Она с напряженной улыбкой сообщила, что теперь я могу восстановиться на ФЭСТе на ту же специальность — «системы дистанционного управления летательными аппаратами». Я, конечно, рассмеялся бы ей в лицо, но вы же знаете мою скромность и нелюбовь к демонстрациям! Я вежливо отказался. Мне показалось, она вздохнула с облегчением…

Меня ждала увлекательная жизнь и работа на филиале киностудии Министерства обороны СССР в Болшево — сначала в качестве осветителя, а потом в должности ассистента кинооператора. А еще через пять с половиной лет, в 1981-м году, пройдя предварительный творческий конкурс, я успешно сдам вступительные экзамены и буду зачислен во ВГИК на сценарный факультет.

Такой же предварительный творческий конкурс я прошел и в Литературный институт. Но я выбрал кино, потому что экзамены у киношников были на месяц раньше, чем у литераторов.

Так я оказался в мастерской Василия Ивановича Соловьева и Людмилы Александровны Кожиновой. Позже к ним присоединится Валентин Константинович Черных, автор сценария оскароносного фильма «Москва слезам не верит», наш третий мастер, который очень скоро станет самым первым.

Экзекуция

В «учебке» в Загорске, перед «малым дембелем», мне сразу присвоили звание сержанта, как отличнику по всем статьям. Не видать бы мне этого звания, — да я о нем и не мечтал никогда, хотя по паспорту чистился «хохлом», а все знают, кто такой хохол без лычек, — не стал бы я сержантом, если бы меня не освободили от физкультуры.

Зимой я еще худо-бедно пробежал на лыжах «десятку» на третий разряд, но по весне я бы ни в жисть не осилил зачетные пять кэмэ в полной выкладке и противогазе! Мне подфартило: от смертельного кросса меня спас панариций на большом пальце левой руки. Садюга-фельдшер вырвал ноготь, залупил кожу на пальце и с удовольствием почистил фалангу стерильным рашпилем; намазал косточку мазью, вставил кусочек марли и забинтовал. Потом он несколько раз с удовольствием вырывал эту марлю, снова чистил кость, накладывал мазь, вставлял новую марлечку и снова туго забинтовывал. Все это время я был освобожден от физкультуры.

Так я получил внеочередное звание сержанта.

Меня оставляли в учебке инструктором, но я отказался, потому что подал заявление в Военный институт иностранных языков и посчитал нечестным попусту занимать место в учебке и освободил вакансию более подходящему выпускнику.

Я ушел в армию, в регулярные войска — в Подмосковную «тайгу». А там, когда пришло время поступать в Военный институт, мне пришел отказ — в связи с тем, что я превысил возрастной ценз. Мне уже был двадцать один год, а у них там брали только молоденьких, как девочек в балетную школу.

А под конец службы в армии справедливость восторжествовала, и меня разжаловали в младшие сержанты!

Это было торжественно и чудно — летом, на плацу, во время утреннего построения полка, под барабанную дробь.

— Сержант Бойко, выйти из строя! — скомандовал начальник штаба.

Я вышел и встал рядом с барабанщиком.

Сотни глаз с удивлением таращились на меня — сочувственно, испуганно и насмешливо.

Штабной писарь, чеканя шаг, вынес на плац красную бархатную подушечку, на которой лежали канцелярские ножницы, и остановился рядом со мной.

Начальник штаба зачитал приказ.

Под барабанную дробь дежурный офицер торжественно срезал мне по «сопле» с каждого погона — прямо как шпагу над головой сломал! Осталось только в кандалы — да на каторгу. Но обошлось.

— Встать в строй!

Я вернулся на свое место.

Вы меня спросите, за что тебе такая честь, Серёжа? Да я и сам не знаю, если честно. За шоколадный загар, неотличимый от южного, вот за что!

Я приобрел этот загар в последнее лето своей срочной службы, принимая солнечные ванны буквально каждый погожий день, отдыхая между дежурствами, вместо того, чтобы спать в казарме. За этим делом меня и застукал на пляже начальник штаба. Я должен был дрыхнуть в своей постели, но я был тут, среди юных тел капитанских дочек и сынков — не отличимый среди них, будто родной.

В это время высокая комиссия из округа внимала песням начштаба полка, который представлял им наши достопримечательности. Он как раз хвастался перед генералом большим чистым прудом с вышкой для прыжков и дорожками для плаванья, когда боковым зрением засек среди загорелых тел мои кирзовые сапоги. По его незаметному сигналу штабной писаришка «секретно» подхватил мои шмотки и удалился в сторону военного городка.

— В штабе заберешь, — уголком рта проговорил майор, проходя мимо меня.

Оказалось, преступно военнослужащему срочной службы загорать на пляже во время личного отдыха! В любое время суток военнослужащий срочной службы во время личного отдыха между дежурствами должен находиться в казарме и спать в своей кровати — руки поверх одеяла!

Вот и всё происшествие.

За настоящие правонарушения и преступления у нас в полку взысканий не налагали. Иногда даже поощряли. Но эти истории — не для этой книжки.

На дембель я поехал в последней команде — «под ёлочку» — «моряк» в звании младшего сержанта.

Чюрлёнис

Серёге Чурляеву по прозвищу «Чюрлёнис» было 29 лет, он был холост, работал осветителем на нашем филиале киностудии Министерства обороны в Подмосковном Болшево и большую часть своего молодого времени проводил в командировках. В выпивке отдавал предпочтение крепленым винам: мог в один присест выпить бутылку «Агдама», вытереть свои пышные усы чистым носовым платком и извиниться:

— Прошу прощения, пить очень хотелось!

На «Будь здоров!» неизменно отвечал: «И ты не хворай!» Был дружелюбен, расположен к полноте и исключительно чистоплотен: подолгу любил плескаться в ванне, если гостиничный номер располагал таковой, и ежедневно стирал после работы свои безупречные рубашки, носки и носовые платки. В отличие от осветителя Лёвы Нигматулина, Чюрлёнис использовал носовой платок по назначению и подшучивал над Лёвой, который сморкался исключительно в пол, после чего доставал платок и вытирал нос.

На моих глазах, в общественном автобусе города Пенза, какой-то подвыпивший меломан со словами «Валера, ты жив?!» кинулся обнимать Серегу Чурляева. Чюрлёнис отстранился и вежливо заметил:

— Простите, но вы ошибаетесь.

Выяснилось, что фанат вокально-инструментальной группы «Песняры» принял Чурляева за ее лидера Валерия Мулявина, погибшего несколько лет назад на гастролях в Ялте…

Серега предпочитал командировки в центральные и северные районы страны, потому что трудно переносил жару, но мог поехать и куда угодно, если в экспедицию подбиралась хорошая компания. Серега легко уживался со всеми, его можно было без колебаний отправить в длительную экспедицию — хоть на полюс, хоть в космос. Он мог поехать даже с режиссером Большаковым, который не любил никого, кроме себя и своей директрисы. Играя в невинные студийные игры — карты, кости, домино, он никогда не терял веселого азарта, даже если проигрывал. Ценил шутку и не обижался, когда сам становился объектом розыгрыша. Деньгам любил счет, заносил в записную книжечку все свои долги и суммы должников, а в дни аванса и получки производил справедливый расчет.

Про те благословенные времена у меня родился юмористический рассказ, который высоко оценил мой друг Вовка Сельницкий и забрал себе экземпляр в подарок на день рождения. Это было несколько лет назад, даже Сашка Бякин был еще жив.

Вот эта смешная штучка:

«ПИСЬМО В РЕДАКЦИЮ»

Рассказ

Дорогая редакция!

Пишут Вам группа жителей из родного Подмосковья, чтобы опубликовать. Посылаем это письмо, чтобы прочитали, кому Гриша Новиков знакомый. Гриша Новиков, он, когда пьет, то пьет, а уж как до баб — это все знают, хоть и жена красавица. Мы завидовали, когда женился.

По за ту неделю был «День дурака» — 1-е апреля. А Гриша совсем про это позабыл. Да и мы тоже. А потом вспомнили — и воспользовались подшутить. Только сначала не знали как. Ведь если человек не поймет, что на него шутят, то и смешно не будет. Надо, чтобы понял. Например, спросим: «А чего это у тебя вся спина белая?» Тот и оглянется посмотреть. А она и не белая вовсе, спина-то, обманули мы его, прикололись, значит. Разыграли, а он и поверил, — вот и смешно, все смеются, всем хорошо, весело — обманули!

А можно и без обмана, не говорить ничего, как сегодня утром на работе. Сели как бы чаю попить, булки белые повидлом намазали, но не начинаем, Шастика Худолеева ждем. Он всегда опаздывает и большой любитель халявы закусить со стола: еще не разделся, еще шапку не снял — шасть к столу! не едят ли? и — хвать кусок пожирней! Вот и сегодня — влетает, а мы тут же бутерброды с тарелки разбирать начинаем, за чай принимаемся. На тарелке два бутерброда остается — один побольше, другой поменьше. Шастик — хвать тот, что побольше, и половину — в рот! А был он густо намазан солидолом, — Серёга Чюрлёнис постарался, специально для шутки. Смешно получилось. И без обмана. Потому что второй бутерброд, что поменьше, был с повидлом, но Шастик выбрал не его.

Или как отвадили Коку Синяева в туалете курить. Ведь после него в туалет только через час зайти можно было, — такую он дрянь курит. Теперь на улицу курить ходит. Обжегся в туалете-то курить. Ему механики в унитаз налили, чем они киноаппаратуру свою протирали — гадость какую-то летучую. А Кока как сидел так и спичку под себя бросил или окурок, и полыхнуло оттуда — ни фига себе! Тоже весело получилось. Правда, он чего-то обжег на теле, но не сильно, чуть-чуть всего — только неделю и провалялся. Зато курить в туалете бросил.

Вот так друг на дружку и шутим всю дорогу. Всем достается. И — главное! — без обид.

Электричка наша долго идет после работы — дорога неблизкая до Подмосковья. К тому же — пятница. Мы там расслабляемся водочкой с пивком, но культурно, без демонстраций, и Гриша Новиков с нами — на Первое апреля, по за ту неделю. Ищем, как подшутить — и тут глядим: ага! Гришина жена Светка неторопливо по проходу идет в новом пальто — со спины и не узнать, еще краше стала! А Гриша ее не видит, со стаканом как раз лобызается. Мы его толкаем в бок: гляди, какая цаца, а ты тут сидишь! Гриша глядит, жену со спины не узнаёт, подымается вслед уходящей, но покачиваясь. Мы животики надрывать готовимся, представляем, как он удивится, когда супругу узнает. Прикольно же!

Но прикола не получилось, потому что Гриша Светку не узнал, когда та обернулась, и стал приставать к своей жене, как к чужой. Светка поначалу удивилась, что муж к ней таким ласковым. Потом решила, что прикалывается — Первое апреля, «день дурака»! — и рассмеялась даже. Гришу женский смех раззадорил, и он совсем осмелел, приобнял и повел свою супругу в нашу компанию как постороннюю особу. Тут только Светка смекнула, что он и не к ней, а как бы совсем к другой девушке пристает, юмора тут не разглядела, обиделась и — так! — ему за эту измену по физиономии, что он упал вместе с нашими бутылками, которые в сумке, а потом выперла его в тамбур.

Вы не поверите! Такого не бывает, но все до одной бутылки разбились! А ведь мы собирались продолжить, потому что еще очень не доехали.

Гриша Новиков на другой день говорит, что ничего этого не было, знать не знает про бутылки и про жену. А теперь скрывается от нас, потому что дорого — целая сумка! Но мы все официально заявляем тебе, Григорий, что черт с ними, прощаем, не в деньгах счастье, но чтобы ты настоял и заставил жену сказать людям правду, потому что нам никто не верит, когда мы про тебя рассказываем, как решили разыграть, да не получилось. И от этого нам сильно обидно.

Одна надежда на Вас, дорогая редакция, потому что некоторые у нас только газетам и верят.

С уважением, группа товарищей и друзей-доброжелателей, потому что не бывает некрасивых женщин, а бывает мало водки, и зачем пить при жене-то при красавице? Так Грише и передайте.

Спасибо, что прочитали!

Теперь всё.

А нам не верят!

Обидно…

(Знаки препинания расставил штатный корректор.)

Однажды летом мы снимали кино в Полесье, в районе Житковичей. Снимали «болты в томате», что на нашем студийном жаргоне означало — самый что ни на есть скучнейший учебно-военный фильм. Дни были жаркие и душные, воздух влажный, вода в кране теплая и вонючая, о ванной или душе приходилось только мечтать, алкоголь содержала лишь дамская парфюмерия, самым заветным желанием был глоток прохладного пива.

Однажды в обеденный перерыв Чюрлёнис поехал на приданном киногруппе автобусе на поиски этого самого пива. Он объездил весь район без всякого результата и для очистки совести заглянул в книжный магазин в Житковичах. А вдруг? В глубинке и не такое бывает. Однажды в Карелии в сельпо на Пукса-озере мы нашли японских роботов для детей и болгарские дубленки. Вот так!

Но Житковичи оказались не той глубинкой. Пива в этом книжном магазине не продавали — только одеколон. Не впадая в отчаяние, Чюрлёнис купил целую коробку одеколона «Ландыш» и вдобавок к ней — толстенную книжку под названием «Гаргантюа и Пантагрюэль». Чем она пленила его в тот момент, эта книга, ума не приложу, но покупка оказалась весьма стоящей…

После работы читалось вслух и пилось — хоть и жарко, но весело и ароматно, как в парикмахерской. В основном читал сам Чюрлёнис — читал под звон стаканов, хохот и рукоплесканье. Очень скоро нашим любимым героем стал Панург. Этот неистовый повеса в союзе с мерзким одеколоном и жгучим отсутствием пива навел меня на мысль о собственном литературном опыте. Вдохновленный Панургом, я пил одеколон, и, обливаясь потом, записывал в школьную тетрадку, специально приобретенную для этой цели, — записывал следующие слова:

«Вы все конечно знаете, что самый лучший район Москвы в смысле утоления жажды — это район Покровских ворот. Вы выходите из Политехнического музея и по проезду Серова попадаете на Маросейку или, иначе, не улицу Богдана Хмельницкого; вы вздыхаете, глядя на безымянную «шашлычную», где раньше был пивной подвальчик, под уютными сводами которого вы частенько пели с друзьями:

Слава Богдану, слава Хмельницкому,

за то, что есть место,

где пива напиться нам!

Вы вздыхаете и проходите мимо, потому что пивного подвальчика не существует, и давно уже никто не спрашивает: «Почему?» Вы проходите мимо чебуречной «Пьяная Лошадь», которая стала просто «КAFE», потому что лошадку, которая лезла на стену одного из залов, закрасили белой краской. Даже если вы не испытываете сладостных мук глубокого похмелья, как бывало, все равно вы торопитесь получить этот вожделенный поцелуй — первый глоток горьковатой прохлады — и бежите прочь заведений типа «соки-воды», «русский чай», «квас».

ТОЛЬКО ПИВА!

Не зря бессмертный Омар Хайям до сих пор объясняет маловерам и трезвенникам, что

Вода не утоляет жажды,

я помню пил её…

однажды!»

Это были наши «ностальгические брызги», рожденные духотой, потом и одеколоном — эти слова из первой главы трактата о пивных и пиве, озаглавленного мной «Путеводитель по Москве для любителей пива и отдыха». Этим трактатом мы с Чюрлёнисом собирались охватить все знаменитые пивные Москвы и Московской области. В той же главе я продолжал выводить «ностальгические брызги» о пивной на Покровке:

«Сколько людей в этом прекрасном загоне! Как прелестно они дуют свое пенистое, золотистое, искрящееся, пахучее, остужающее — нет, не пиво, честное слово, это не пиво! — это нектар, бальзам печени и мочевого пузыря. Вы попали в рай, осененный деревьями. Кругом вас — рой херувимов…»

Нудные киносъемки «болтов в томате» и ожидание возвращения домой были разукрашены дивными пивными фантазиями. Время писания «Путеводителя» и его ежевечернего публичного прочтения было временем вдохновенья, веселья и полного счастья.

Панург заставлял своих потомков по духу жить полной грудью, невзирая на липкую комариную духоту, неутолимую жажду и одеколон! Панург довел нас до творческого взрыва, фейерверка, экстаза! Панугр ждал великолепного трактата под названием «Путеводитель по Москве для любителей пива и отдыха», в котором будут описаны все пивные Покровки, Яма в Столешниковом переулке, Парламент на ВДНХ, Сайгон — или КПЗ — около Киевского вокзала — и многие, многие другие. Панург мог бы гордиться своими потомками, если бы дождался «Путеводителя».

Панург ждал напрасно.

Панург не дождался.

«Путеводитель» остался недописанным.

Киносъемки подошли к концу, киногруппа возвратилась в Москву. Вдохновляющую духоту Полесья и возбуждающую перманентную жажду мы с лихвой компенсировали еще в поезде — остужающими сквозняками, крепкой бормотухой и бутылочным пивом. Причем кто-то ленивый со второй полки среди ночи пописал в пустую бутылку из-под пива, а на утро сам же по ошибке схватил ее, сделал глоток, вспомнил — и потянулся поставить на место, а Шастик снизу тут же перехватил бутылку и на одном дыхании жадно выпил до самого донышка.

— Ну как? — спросили его сверху.

— Сильно теплое, — ответил Шастик.

А зимой Чюрлёнис запил «по-чёрному».

Он пил все подряд: спирт, самогон, водку, пиво, одеколон, сухое и крепленое вино; он уже не объяснял со свойственной ему вежливостью, что «пить очень хотелось» — он наливал и пил. Пил беспрерывно — даже ночью в командировке: специально делал заначку из пары бутылок крепленого вина, просыпался, булькал в стакан и пил. Или тянул из горлышка. Он стал занимать и перезанимать и не отдавать значительные суммы. Сделался вспыльчив, заносчив и мелочен: играя на деньги, спорил из-за каждой копейки, даже если был неправ. Перестал понимать шутки и однажды чуть не подрался с незадачливым шутником.

Конец ознакомительного фрагмента.