Композитор

Сергей Бакшеев, 2011

Голос – второе лицо. Злой гений с уникальным слухом и голосом способен менять его как угодно. Он даже может убить голосом. Но есть то, что ему неподвластно – голос звезды, в который влюбляются миллионы. И он начинает кровавую охоту за лучшими голосами. Книга также выходила под названием «Я украду твой голос».

Глава 6

После открытия музыкального таланта жизнь Марка изменилась. Покровительство Бешеного принесло ему популярность среди сверстников и предоставило некоторую свободу. Он мог посещать музыкальную комнату хоть каждый вечер. Бешеный с легкостью добывал ключи от любых помещений интерната. Но дружбу с хулиганом приходилось отрабатывать. В любой момент предводитель мог прислать верного пацана с приказом «стренькать что-нибудь для души». Марк повторял на рояле известные мелодии, хотя, после изучения возможностей огромного черного ящика с клавишами снаружи и струнами и молоточками внутри, сразу потерял к нему интерес.

Ему больше нравилось улавливать и накапливать в памяти новые звуки, тона и шумы, чем бесконечно воспроизводить ранее услышанные. Он, как сумасшедший коллекционер, стремился схватить и присвоить всё, что влетало в его оттопыренные уши из многообразного мира звуков. Каждую находку он любовно изучал со всех сторон и откладывал в нужную ячейку памяти.

Однажды за исполнением блатной «Мурки» компанию застала врасплох учительница музыки Софья Леонидовна. Она выгнала из музыкальной комнаты всех, кроме Марка, и строго спросила хриплым прокуренным голосом:

— Мальчик, кто тебя научил играть на рояле?

Марк не понял вопроса. Разве учат специально говорить или ходить? Человек видит и слышит, как это делают остальные, и повторяет сам. Так же и с мелодией. Он прекрасно слышит, из каких звуков она состоит, знает, за какими клавишами скрываются эти звуки, и просто ударяет по ним в нужной последовательности. Чему тут учиться?

По интонации учительницы он уяснил, что виноват, поэтому самым покорным голоском ответил:

— Извините, Софья Леонидовна. Я больше не буду.

— Ну что ты! — всплеснула руками пожилая женщина и погладила нескладного мальчика по голове. — Это хорошо, что ты умеешь играть. Только кто тебя все-таки научил?

— Я сам, — тихо произнес Марк и вжал голову.

— Самородок. Природный талант! — похвалила учительница сухими губками. — Тебе развиваться надо. А ты можешь сыграть что-нибудь более сложное, например из Чайковского?

Марк Ривун недоуменно молчал.

— «Лебединое озеро» слышал? — допытывалась учительница.

— А по радио эту песню передают?

— Это не песня. Это балет, — непривычно ласково улыбнулась Софья Леонидовна. — Чайковского, мальчик, лучше всего слушать в театре. Но театра в нашем городе пока не построили.

Марк смутно представлял себе, что такое театр, и совсем уж не понимал, почему слово «балет» учительница произнесла с благоговейным придыханием. Пацаны под балетом подразумевали непристойный танец на вытянутых носочках. Ни один звук с этим танцем у Марка не ассоциировался, поэтому не представлял для него ни малейшего интереса. Он уважал только те слова, которые хоть как-то помечали то, что можно услышать. Однако человеческий язык был слишком беден для обозначения неисчерпаемого многообразия звуковых колебаний. Например, слово «скрип» применяли и по отношению к двери, кровати, сапогам, чернильному перу, снегу под ногами и в десятках других случаях. Но даже разные двери скрипели по-разному, не говоря уж об остальных предметах. В памяти Марка в условной ячейке «скрип» хранились сотни вариантов этого удивительного звука.

Учительница закончила горевать об отсутствии театра, опустила глаза на тощего мальчика со шрамом на шее и поинтересовалась:

— Как тебя зовут?

— Марк Ривун, третий класс.

— Ах да, совсем память теряю. Что же мне с тобой делать?

— Отпустите, — ангельским голоском попросил мальчик.

— Нет, — лукаво погрозила женщина. — Помимо театра, Марк, музыкальные шедевры Чайковского можно услышать еще и на пластинках. У меня дома есть много хороших пластинок. Тебе надо их послушать.

Марк внешне остался невозмутимым, хотя его черствая маленькая душа затрепетала от радостного предчувствия. Он не понимал слова «шедевры», но возможность «слушать» являлась для мальчика самым главным стимулом. Это было смыслом его жизни. Что может быть лучше, чем новые мелодии и звуки, добавленные в копилку памяти. За неполных три года в школе-интернате он изучил и втянул в себя все окружающие звуковые волны, и иногда с раздражением смотрел в ночное небо, возмущаясь немыми звездами. Он страдал, если несколько дней не подпитывал ненасытную память очередной порцией новых шумов.

— Где? Где я могу послушать? — нетерпеливо спросил Марк. — Граммофон есть только у директрисы.

— Это исключено. В интернат я пластинки не дам, — решительно заявила Софья Леонидовна и вновь улыбнулась. — Ты пил когда-нибудь какао?

Марк замотал головой.

— Я так и думала. Приходи ко мне в субботу после обеда. Я поговорю с директором, она отпустит.

С тех пор раз в неделю Марк бегал в покосившийся деревянный домик учительницы музыки, расположенный у оврага напротив большой стройки. Софья Леонидовна заводила граммофон, доставала с полки одну из пластинок и бережно опускала на нее блестящий валик с иглой. Вместе с благородным механическим хрипом из медного рупора в маленькую комнатку врывались десятки музыкальных инструментов и мощные голоса солистов. Тонкий слух мальчика тут же разбивал слаженное нагромождение звуков на отдельные составляющие. Если качество записи позволяло, он легко определял, сколько инструментов в оркестре, и даже сколько струн или клавиш на каждом из них. Он «видел», как напрягается горло певца, дрожат связки и вздымается его грудь. Марк не воспринимал мелодию целиком, его интересовали ее отдельные составляющие. Огромную пирамиду музыкального произведения он разбивал на мелкие кубики и любовно откладывал их в глубины своей памяти.

В эти же часы Софью Леонидовну неизменно посещала старинная подруга Нинель Владиславовна. Две пожилые женщины совместно колдовали над плитой, стремясь снять кастрюльку с закипающим какао в момент поднятия пенки, долго пили его из тонких чашек с китайскими узорами, курили папироски сквозь длинные мундштуки, смаковали самодельную малиновую настойку из хрустальных рюмок и бесконечно пережевывали одни и те же воспоминания из дореволюционного прошлого. Их заскорузлые пальцы передавали друг другу пожелтевшие фотографии, на которых застыли гордые лики усатых офицеров и нарядные барышни в шляпках.

Иногда женщины замолкали и внимательно слушали музыку. Они словно погружались в нее, пропитывались ею, и, в зависимости от характера произведения, разительно менялось их настроение. На старческих лицах отражался весь диапазон эмоций: от морщинок негодования до слез умиления. Больше всего женщин завораживали мощные объемные голоса оперных исполнителей.

— Божественно, — шептала Софья Леонидовна, притрагиваясь платочком к уголкам глаз, — это Бог поделился с ним своим голосом.

Такая реакция удивляла десятилетнего Марка. На его эмоциональное состояние музыка не оказывала никакого влияния. Он ясно видел ее изнанку, пристроченные другу к другу обрывки звуков и грубые швы между ними. Ни тени восторга всемирно известные музыкальные произведения ему не дарили. Он чувствовал их по-другому. Это всё равно что стоять перед величественным собором и видеть вместо него лишь неровные кирпичи, потрескавшиеся плиты и раствор цемента. Однако он наблюдал и старательно запоминал, как тот или иной музыкальный фрагмент или яркий голос влияют на настроение обеих женщин.

Единожды прослушав пластинку, Марк, как правило, сразу терял к ней интерес. Хотя пластинок в доме учительницы хранилось достаточно много, за два месяца он изучил их все. Повторное прослушивание его не прельщало, но торчать в интернате среди агрессивных сверстников было еще хуже. Марк Ривун продолжал посещать Софью Леонидовну, жадно выпивал полюбившееся какао и с любопытством наблюдал за впечатлительными старушками.

Возвращаться в интернат он не спешил и подолгу бродил по городу, устремляясь от одних звуков к другим. Большинство из них он уже знал и мог бы пройти мимо, но теперь его интересовала реакция людей на различную музыку и песни. Марк подслушивал свадьбы и похороны, ресторанных музыкантов и пьяных гармонистов, концерты самодеятельности и военный оркестр, праздники на площади и вечерние посиделки во дворе. Он вновь и вновь убеждался, что звуки: музыка, голоса, шумы — по-разному влияют на людей. Некоторые из них заставляют скорбеть, другие — торжествовать, третьи, четвертые, пятые — умиляться, плакать, доверять, бояться, трепетать, нервничать, впадать в транс и даже получать физическое наслаждение. Он видел, как от простой песенки у слушателей накатывались слезы или ноги сами собой пускались в пляс. Да что там музыка. Порой под влиянием речи оратора толпа в едином порыве приходила в восторг, негодовала или погружалась в скорбь. И не столь важны были слова выступающего, сколь общая патетика, тембр, а более всего, едва различимые оттенки вибрации голоса.

Неискушенного наблюдателя, возможно, удивило бы, что разные, на первый взгляд, мелодии и голоса, действовали одинаково, а похожие, наоборот, приводили к полярным эффектам. Но Марк легко вычислял именно те ключевые составляющие, с помощью которых достигался результат. Чаще всего это даже были не конкретные звуки или ноты, а некоторая тональность, нерв мелодии или внутреннее напряжение голоса и его особая звонкость.

По силе воздействия на людей из всех возможных источников звука, на первое место Марк ставил человеческий голос. Никакой музыкальный инструмент и даже целый оркестр не могли так влиять на огромную толпу, как голос талантливого певца или неистового оратора. Любую инструментальную мелодию слушатели переживали в полнакала, будь то на концерте в доме культуры или на танцплощадке, но стоило подключиться хорошему певцу, как эмоции удваивались, глаза вспыхивали, а тело легко пускалось в пляс.

Люди придумали сотни эпитетов для характеристики голоса: грубый и ласковый, бархатный и холодный, испуганный и робкий, ликующий и уверенный, ехидный и вкрадчивый, плаксивый и заботливый, внушительный и трепетный, твердый и мягкий, яркий и тусклый, торжествующий и леденящий, и многие другие, выражающие самые разнообразные чувства. Но Марк различал гораздо больше оттенков. Ему не хватило бы слов, чтобы все их описать.

Сначала он удивлялся, что люди легко поклоняются, трепещут и даже влюбляются в человека, которого никогда не видели, а лишь слышали его голос по радио. При этом диапазон вокальных возможностей певца или дикция оратора не имели решающего значения. Самый популярный исполнитель, Леонид Утесов, практически не пел, а рассказывал истории несильным хрипловатым голосом, а главный вождь Сталин, от речи которого многие падали в обморок, жевал слова и говорил с акцентом. Однако Марк быстро разобрался в истоках их успеха. Главным их оружием являлась необычная модуляция голоса.

То, что все называли непонятным словом «обаяние», пряталось в структуре голоса человека. Никто не мог толком объяснить, почему один человек кажется приятным, а другой противным, почему одного уважают, а другого презирают, кому-то доверяют, а кому-то нет. И только наблюдательный Марк Ривун познал этот секрет. Он «видел» любой голос, как линии на своей ладони, и так же, как отпечатки пальцев, каждый из них был индивидуален. Но если отпечатки пальцев никто не мог подделать, то нужную тональность и вибрацию голоса необычный мальчик с изуродованной шеей старательно запоминал и быстро учился воспроизводить.

В одну из суббот Софья Леонидовна и Нинель Владиславовна, отведав малиновой настойки, как обычно, млели от чудного голоса итальянского певца. Марк, знавший наизусть все повороты музыкального сюжета оперы, больше прислушивался к новым звукам за окном.

На заводе, стремительно выросшем за оврагом, осуществляли пробный пуск оборудования. Натужно взревела огромная турбина, со свистом набрала обороты. Потом равномерный высокий гул словно натолкнулся на препятствие, потерял юношескую силу и рывками стал заваливаться в старческий бас. В механическом гудении начали преобладать низкие протяжные ноты.

Софья Леонидовна поджала губы, озабоченно потерла виски. Нинель Владиславовна беспокойно заскрипела плетеным стулом. Низкий гул за оврагом нарастал.

— Прикрой форточку, — попросила учительница музыки Марка.

Створка захлопнулась, погнутый язычок оконной защелки лег в металлический паз, отгородив комнату от внешнего шума, но Марк чувствовал, что мощные волны по-прежнему проходят сквозь старую раму и деревянные стены. Он давно убедился, что способен воспринимать звуковые колебания не только через оттопыренные уши, но и напрямую, всем телом.

— Боюсь, война скоро будет. Гитлер пол-Европы уже захватил, — покачала головой Софья Леонидовна.

— Мне тоже страшно, Софьюшка. Ведь и старые уже, пожили, а все равно помирать боязно.

— И без войны что-то тревожно.

— Плохо спала?

— Ворочалась, как всегда. Но с утра всё хорошо было, а вот сейчас… Аж сердце перехватывает. Марк, выключи граммофон!

— Я тоже плохо себя чувствую. Мигрень начинается. Может, погода меняется?

Мальчик послушно поднял блестящий валик с иглой, убрал пластинку. Граммофон ему совершенно не мешал. Всё его внимание было устремлено наружу. Явный шум за окном уже стих, но Марк слышал, как в чреве завода нарастает вибрация. Он чувствовал мощные волны, исходящие от большого агрегата. Они пронзали стену, легко проходили сквозь него, толкались в тела старушек, заставляя трястись их поджилки.

— Страшно, Нинушка, ой как страшно, — схватилась за сердце Софья Леонидовна. Ее лицо смертельно побледнело.

Нинель Владиславовна, не обращая внимания на подругу, вскочила с кресла, заметалась по комнате. Марк с любопытством наблюдал, как перепуганная старушка плотно прикрыла дверь, нервно задернула шторы, а учительница музыки сжалась в кресле, зажмурила глаза и зажала уши, словно перепуганный ребенок. Пять минут назад старушки наслаждались наливкой и музыкой, а сейчас тряслись от страха. Что произошло за это время?

Марк с интересом повернулся к стене, за которой располагался заводской корпус. Сквозь нее шли тяжелые волны колебаний. Он их почти не слышал, но хорошо ощущал внутренними органами. Прятаться от них или затыкать уши было совершенно бесполезно, да его они и не тревожили. Напротив, его тянуло к новым неведомым звукам.

Мальчик вышел из дома и встал на склоне оврага. Из заводских ворот, скукожившись и пошатываясь, выбирались испуганные люди. Они падали на пожухлую траву и корчились от боли. Некоторые в страхе отползали и скатывались в овраг. Могло показаться, что рабочие ранены, но Марк не слышал взрыва или производственной аварии. Завод источал только вибрацию и низкий шум. Приглядевшись, он убедился, что люди внешне совершенно невредимы, их терзала внутренняя боль.

Неожиданно, задев ворота, на дорогу выскочил грузовик, съехал колесом в овраг и рухнул под откос. Машина кувыркнулась, хлопнула радиатором о дно и завалилась на бок. Из-под капота заструился черный дым, выбились язычки желтого пламени. Марк слышал, как огонь жадно прополз по трубке к бензобаку. Яркая вспышка осветила склоны оврага, ухнувший взрыв выкатился из глубины и отозвался дребезгом оконных стекол близлежащих домов.

Когда взрывная волна растаяла, Марк не услышал прежнего низкого шума. Невидимый вибрирующий маховик на заводе остановился. Мальчик подождал немного и разочарованно вернулся в дом. Полыхающая огнем машина его не интересовала. Со звуками пожаров он был давно знаком.

Успокоившаяся Нинель Владиславовна тормошила Софью Леонидовну.

— Просыпайся. Не знаю, подруга, ты как хочешь, а я выпью. — Она разлила настойку по бокалам и тут же махом выпила.

— Что это было? — дрожащим голосом спросила учительница музыки.

— Грузовик загорелся и взорвался, — буркнул Марк, тщательно запоминая новый сегодняшний шум.

— А я думала война. Аж сердце ойкнуло.

— Хватит тебе про войну! Лучше выпей, — посоветовала тучная Нинель Владиславовна, размачивая сухарь в остывшем чае. — Не люблю я эти современные вонючие тарахтелки. Вот раньше: тройка с бубенцами, чистый воздух! Да, Софьюшка?

— Болит, — терла грудь длинными негнущимися пальцами учительница. — Думала, что не выживу. Внутри все трясется, а голову, как тисками сжало.

— Это давление. Может, пластиночку включить? Музыка иногда помогает.

— Воздуха хочется. Марк, открой форточку.

Ривун выполнил просьбу учительницы и сообщил убедительным голосом:

— Я пойду. Мне пора. — Ему не терпелось остаться одному, чтобы всесторонне обсмаковать новый необычный звук, внушающий людям панический ужас.

— Ступай. В следующий раз начну учить тебя нотам, — традиционно пообещала Софья Леонидовна. Она давно хотела посвятить мальчика в азы музыкальной грамоты, но каждый раз с приходом говорливой подружки это обещание откладывалось.

Марк выскочил во двор и прислонился спиной к дощатой стене дома. Ему казалось, что она еще хранит те неслышные, но хорошо различимые телом волны. Он набрал в легкие побольше воздуха и завыл низким басом, пытаясь их воспроизвести. Он старательно имитировал гул и вибрацию, все глубже погружаясь в темную пучину бездонного океана звуков.

Лохматая соседская дворняга, проявившая, было, интерес к ноющему мальчишке, поджав хвост, забилась под порог. Где-то рядом тревожно заржала лошадь и понесла расшатанную телегу. Работяги, пытавшиеся потушить грузовик, в страхе разбежались кто куда.

Марк долго отрабатывал голосовую технику, пока не убедился, что ему подвластен и этот, пугающий остальных, неслышимый ухом шум. Он не видел, как потеряла сознание Софья Леонидовна, как подкосились толстые ноги Нинель Владиславовны. Она опустилась рядом с подругой, обхватив ножку стула. Испуганные глаза смотрели на открытую форточку и дрожащую занавеску. Когда ей показалось, что все внутри вот-вот оборвется, на лицо упала холодная сморщенная кисть бывшей пианистки. Нинель Владиславовна закричала от ужаса и отшатнулась в сторону. Рука дернула стул, и сверху на нее свалилось безжизненное тело старой подруги. Прядь седых волос упала в разинутый рот, прилипла к губам и языку, крик захлебнулся в старческом кашле.

Мальчик, довольный тем, что всё у него получилось, гордо топал по опустевшей улице. О смерти учительницы музыки он узнал раньше остальных в школе-интернате. Это известие ни капли не взволновало Марка, ведь все пластинки в ее доме он уже прослушал.