Не будите спящего героя

Сергей Алферов, 2023

Богатыри из далекой приграничной деревни являются в княжескую столицу зарабатывать славу. Но подвиг – дело коллективное и хлопотное. Злокозненный колдун-разбойник, которого они пленили, сбегает и задумывает лютую месть.Обложка создана с помощью нейросети Dream by Wombo.

Глава третья

На следующий привал остановились только вечером.

Чтобы обогнать шустрые осенние сумерки, Горчак начал готовиться к ночёвке загодя. К темноте он сложил из жердей навес, забросал его лапником и выстлал лежанку пушистыми еловыми ветками. Милена развела костёр и взялась за стряпню. Троица Молнезара, с горем пополам соорудив кособокий общий шалаш, расселась у огня. Никто не разговаривал, друг на друга не кидались — и то хорошо.

Темнеющий бор нагонял тревогу. Как назло, затих ветер, и стал слышен шум леса во всём многообразии: треск веток, стрекотанье и уханье, неясный скрежет и вовсе необъяснимые визги, завывания и стоны. Солнце, утонув за деревьями, будто уносило с собой остатки прошлой, спокойной жизни — вместе с ним исчезал Затон, размеренность и беззаботность.

Увидев, что троица укладывается спать, Горчак окликнул Молнезара:

— Эй, воевода, а охрану на ночь ставить не надо?

Молнезар, пробурчав что-то вроде: «У тебя не спросился!» — пихнул Корса:

— Ты первый карауль, потом Дубыню разбудишь.

Корс покорно выкарабкался из-под одеяла, подхватил копьё и поплёлся к костру. Он долго устраивался на пне, заворачивался в плащ и вертел, так и эдак, копье.

— К огню спиной сидеть надо, если сторожить собрался, — сказала ему Милена, пряча котелок в мешок.

Упаковав вещи, она растерянно оглянулась: пока готовила ужин, лежанку устроить не успела.

— Иди сюда, — позвал её Горчак. — Места хватит.

— С чего это вдруг? Какой комар укусил?

— Язвить будешь?

— Раздумала уже.

Она разостлала одеяло поверх лапника.

— Меч между нами класть? — спросила она.

— Это где ты рыцарских обычаев набралась? — удивился Горчак.

— Где надо, там и набралась.

Наемник внимательно посмотрел на неё, Милена смутилась.

— Я из Полесья, вообще-то, — сказала она, чуть погодя. — Мой отец егерем был у полесинского шляхтича, Богдана из Бразды, а я при дворе родилась. В платьице с кружевами ходила, всё училась бисером вышивать…

— Несладко жилось, что ли? Каким ветром тебя в Затон-то занесло?

— Когда Фольверк с Полесьем союз заключил, и Яна Худого королём начали звать, наш шляхтич тотчас в немилость попал — не ладили они с Яном этим издавна. В народе болтали, они невесту когда-то не поделили, бороды по молодости друг дружке повыдирали. Ян пошёл на Богдана с войском. Повоевали они, правда недолго: за Яном уже немтыри — так у нас фольверкцев называют — стояли, их Светлый Орден за него бился, а Бразда только полсотни всадников могла выставить. Словом, Богдана схватили, железом пытали, а потом сожгли. Страсть как нравилось им людей сжигать, Светлым этим. А потом понаехали в Бразды немтырские попы, принялись церкви перелицовывать. Дескать, наше солнце с семью лучами, а они говорили, что правильно — чтоб пять было, так их Собор решил. Народ воспротивился, ну они — опять жечь.

Милена помолчала немного. Трещал костёр, к небу летели искры.

— Мамка моя знахаркой была. Травы ведала, лечила светлым словом. Оказалось, скверно это. У попов аж глаза блестели и руки тряслись, когда они мамку волокли на судилище. Я слыхала, когда её жгли, народу собралось — тьма-тьмущая. Мне-то всего восемь годков было, одна я туда не дошла бы, да и отца бросить не могла. Он в горячке валялся — крепко ему досталось, когда он мамку у стражи отбить хотел. Он оклемался, хоть никто не верил. И хорошо, что не верили, ведь его тоже сжечь должны были, а тут решили — сам помрёт. Но снадобья мамкины помогли, да и я, хоть малявка была, но чему-то от неё научиться успела. А, как отец на ноги встал, мы в лес ушли. Платьица мои и шитьё — все дома осталось… Слыхал, наверное, про Тараса Злохотника? Это моего отца так стали называть, очень уж он вредил новым хозяевам. Худой Ян за его голову тоже полкоролевства и дочку обещал. Да куда там! Для отца лес родным был, под ним к тому времени уж две сотни лучников ходило. Четыре года мы в лесу жили. А потом война началась, уже с вами.

— Дальше я знаю, — сказал Горчак. — Наш князь Ладомир даже гонца в лес посылал, хотел задружиться с злохотниковыми лучниками. Только получил отказ, а потом Злохотник и вовсе пропал. Слухи ходили, убили его.

— Постарел он, да и я подросла. Вот он на Север и подался. Награду за его голову уже никто не даёт, можно пожить спокойно.

— Пока он просто Тарас — да, но ты бы про Злохотника поменьше трепалась с кем ни попадя: Ян Худой жив до сих пор. И ножик, что папаша тебе отдал, убрала бы подальше, больно приметное клеймо на рукоятке.

Милена невольно накрыла ладонью вытесненный на навершии кинжала знак — натянутый лук с наложенными семью стрелами.

— С кем ни попадя?

— С наёмниками, к примеру. Говорят, они за золото мать родную продадут.

Милена неуверенно улыбнулась.

— Так что с мечом-то? Класть?

— А как же! — сказал Горчак и отвернулся.

Корс, назначенный стражем, уже вовсю клевал носом, тыкаясь лбом в древко. Горчак, невольно затаив дыхание, следил, как копьё кренится, выскальзывает из слабеющих пальцев. В конце концов, оно выпало. Наконечник зацепил поставленные рядком пустые миски. От грохота Корс вскочил, заметался, и чуть не завалился в костёр. Из шалаша Молнезара донеслась ругань, Горчак покачал головой.

— Остолоп… — проворчала Милена, переворачиваясь на другой бок.

Когда из чащи, опасливо раздвинув ветки, выбралась тёмная вытянутая фигура, Корс уже дрыхнул. Теперь он намертво вцепился в древко обеими руками.

«Скверно, сквернее некуда, — подумал Горчак, нащупывая меч.

***

— Только от деревни отошли — и уже леший нагрянул».

Длинная фигура изо мха, веток и листьев, похожая на плетёную куклу, подобралась к Корсу. Костёр не отпугивал лесного жителя, едва-едва освещая ссутулившегося парня. Леший осторожно коснулся копья, остерегаясь притрагиваться к железному наконечнику, потом ухватился покрепче и потянул. Корс, не просыпаясь, мягко завалился на бок и захрапел.

— Эй ты, холуй деревянный! — негромко позвал Горчак, вставая с обнажённым мечом в руке. — Какого херувима сюда припёрся, а? А ну-ка нагрёбывай отсюда, пока дрозда не получил!

Как известно, лешие ненавидят матерную брань, но у каждого эта ненависть проявляется по-своему: некоторые, тут же, с воплями убегают, другие, наоборот, замирают в ужасе, третьи могут в ярости броситься на обидчика. Этот не сделал ничего похожего. Он выпрямился и посмотрел на Горчака блестящими зелёными глазищами.

— Ты пошто так рассобачился, высокоуважаемый? — проскрипел он.

— Так ты не леший? — проговорил наёмник, не опуская меч.

Лесной житель помотал длинным крючковатым носом.

— Какой-такой леший? Я — Дубец, обитаю туточки. Преднамеревался знакомство завести. Уныло ведь в лесу и безотрадно. Ребятки мои давным-давно мне наскучили, дремучие они, тёмные, книжным учением обойдённые. Да вот они, к слову! Эй, Коцел! Лепко! Рутын! Пойдите-ка сюда!

Они бесшумно вышли из темноты. Если дубец походил на дерево, с руками — ветками и ногами-корнями, обросшее мхом и листьями, то эти трое, обряженные в тряпки с чужого плеча, выглядели обыкновенными оборванцами, голью перекатной.

Один — чернокожий и худой, как жердь, с торчащими рёбрами над впалым животом, уродливыми опухшими суставами, разлохмаченной седой шевелюрой и бородой до пояса, опирался на кривой костыль. От человека его отличали разве что чернота да совиные глаза. У второго половина лица, от подбородка до глаз, была замотана грязной тряпкой, он тряс длиннющими лапами, словно в лихорадке. Третий, выше всех на голову, сутулый и широкий, как будто вырубленный из скалы, но такой же измождённый, как и остальные, стоял позади, со свежесломанным деревцем в руках.

Лешак, идолище, жыж и волот. Чудная компания. Если лешаков и идолищ, живущих в лесу испокон веков, Горчак встречал и раньше, то с жыжами и волотами был знаком только по рассказам и старинным легендам. И те, и другие, обитали в горах, только волоты, по преданию, вышли из камня, а жыжи — из огненной лавы. Давным-давно у жыжей и великанов-волотов были свои города, они слыли непревзойдёнными кузнецами и даже торговали с людьми. За оружие, украшенное их старинным клеймом, перекрещенными молотами поверх пламени, не жалели денег.

— Ну, и что дальше? Знакомиться пришли? Знакомьтесь на здоровье, — произнёс Горчак, поигрывая мечом.

Дубец покосился на опасную железку, переступил с ноги на ногу и улыбнулся корявым щербатым ртом.

— Ты б это… Чинжальчик свой убрал бы… Что ж так гостей привечать-то?

— Убрать? Ладно.

Он рассёк мечом воздух и вонзил его в землю.

— Ещё что? Может ноги связать?

— Зачем же так? — обиделся Дубец. — Не желаешь вести беседу? Так и скажи. Пойдём мы тогда, нам перебранки ни к чему. Правда, ребятня?

«Ребятня» закивала и загудела, соглашаясь. Они развернулись, собравшись уходить, и Милена, которая уже стояла за спиной Горчака, тихонько выдохнула.

Тут всё и началось. Жыж, с полыхнувшими алым глазами, скакнул к мечу — его, огневика, железо нисколько не пугало. Прыжок был быстр, но Горчак успел: выдернув клинок, он со всего размаху хватанул навершием по уху жыжу. Тот рухнул мордой в костёр, но тут же подхватился. Тряпки, обмотанные вокруг головы, загорелись, и он скинул их, обнажив изуродованное свежей раной лицо.

Идолище и волот заревели, каждый на свой лад, и ринулись в бой. Дубец навалился на Корса, оседлал его и оплел руками-ветвями горло.

Наемник отступил влево, оставив волота за спиной идолища, и размашисто рубанул, остриё меча располосовало худую смуглую грудь глубоко, до рёбер. Волота он ударил хитро, снизу вверх, но великан защитился дубиной, и клинок, наполовину разрубив свежую древесину, намертво в ней увяз. Волот торжествующе гукнул, выламывая меч из руки Горчака и замер. Глаза его расширились: он заметил на клинке наёмника знакомое клеймо.

Гулко брякнула тетива, выпущенная почти в упор стрела разрезала воздух и навылет прошибла шею великана. Волот выпучил глаза и захрипел, Горчак тут же саданул ему плечом в живот и великан, зацепившись ногой за катающееся по земле идолище, повалился навзничь, выпустив деревце с застрявшим в нём мечом.

Жыж, видя, что числом уже не взять, раздумывал, не вернуться ли ему в свою чащобу, а наёмник, не мешкая, подхватил баклагу с водой и плеснул прямо в зубастую пасть огневика. Завоняло и зашипело, жыж заорал так, что раззадорил сам себя. Одним прыжком, как гигантский кузнечик, он доскочил до Горчака и схватил его раскалёнными ладонями. Задымилась одежда. Горчак ударил жыжа лбом в подбородок, свалив его на землю, и добавил сапогом по зубам. Пока огневик отлеживался, наёмник вырвал меч из дерева и кинулся к Дубцу. Лешак сразу сообразил, что к чему, бросил полузадушенного Корса и метнулся в чащу. Жыж, согнувшись в три погибели и злобно шипя, поковылял следом. За ними, держась друг за дружку, охая и скуля, потащились идолище и волот.

Горчак стоял, сгорбившись и рисуя остриём меча круги. Милена отбросила лук и подбежала к Корсу.

Горемычный попович одной рукой массировал горло, а второй утирал ливом льющиеся слёзы. Горчак медленно обернулся к шалашу, откуда на него смотрели две пары растерянных и испуганных глаз. Молнезар пришёл в себя первым. Он покряхтел, вставая, и протёр глаза:

— Чего шумите? Спать не даёте. Лаялись, что ли?

Дубыня, не выдержав взгляда Горчака, зачем-то закопошился в дорожном мешке.

Усмехнувшись, наёмник сунул меч в ножны и, буркнув Корсу: «Иди спать, страж», уселся возле костра. Сон пропал. Подбросив в огонь ветку, он послушал, как укладывается натерпевшийся страху Корс, как его о чём-то спрашивает Молнезар, как глухо бубнит Дубыня.

«Скверно, — подумал Горчак. — А ведь только от деревни отошли».

Затон после войны стал тихим местом. Лешаки здесь не озорничали, идолища сидели мирно в своих чащобах. Только лютая нужда могла заставить их сбиться в банду и нападать на людей.

Парни построили шалаш недалеко от костра, Горчак слышал, как они переговаривались шёпотом, но слов разобрать не мог. Впрочем, он знал, о чём они говорят. Корс, потирая горло и откашливаясь, в бесчисленный раз описывает яростный взгляд лешака, сучковатые прутья-пальцы, нечеловеческую силу. Знал Горчак и то, о чём они думали. Что они — простые деревенские парни, и призвание их — копаться в огороде, пасти коров и рыбачить на Вонюльке, но никак не шастать по ночным дорогам, по страшным тёмным чащобам, где не постучишь в любую хату и не попросишь водицы, не ляжешь беззаботно спать в стогу посреди поля. Не ударишь мечом по глиняному горшку или соломенному чучелу, потому что на дороге любое чучело ударит в ответ. Горчак знал, что завтра троица будет молчать, виновато глядеть искоса, и каждый из них будет лелеять мысль о возвращении, хотя никто не выскажет её вслух.

— Они могут вернуться, — заметила Милена, подсаживаясь.

— Не вернутся. Увидели, что у нас железо имеется. Лешак и идолище железо на дух не переносят.

— А великан этот? Его тоже твой меч сильно напугал.

— Не напугал, — ответил Горчак. — Он клеймо увидел. Этот меч — их, волотова работа. Для них сейчас каждое такое клеймо — ножом по сердцу. Напоминание о былых временах, когда они ещё были гордым народом, а не бродягами.

— Что же с ними случилось?

— Люди случились, — сказал, пожимая плечами, наёмник. — Больно богаты были волоты. Золото, камни драгоценные, железо… Разве можно было это стерпеть?

— Их перебили?

— Сами извелись. Драть стали князья с них три шкуры, торговля — дело хитрое. Волоты за зерно равную часть золота отдавали, а на равнину, где б они сами сеять могли, их не пускали. Ну, и войны были, конечно. Великаны в строю биться не хотели, луки презирали, шлемов и щитов не носили. Против волота, раз-на-раз, ни один богатырь не выстоял бы, зато десяток копейщиков или стрелков справлялся. Словом, бросили волоты свои шахты: кто в пещерах схоронился, кто подался на равнины и в леса. Правда, нигде им жизни не было, потому и народа скоро не осталось. Только одиночки: бродяги, перекати-поле. Жыжам ещё хуже пришлось, им же вовсе на равнины нельзя было уходить, воды боятся. Она им — как для нас огонь. Но, вишь, приспособились.

— Разбойниками стали?

— В лесу, таком, как этот, много не наразбойничаешь. Эти, видать, оголодали сильно, вот и полезли к нам.

Горчак посмотрел в чернеющую чащу.

— Надо бы им еды оставить.

— Нелюдям? — ахнула Милена. — Людоедам?

— Нелюдям тоже жить надо. Зима скоро, а вам припасов надавали с лишком. Ну, а для людоедов придётся одного из вас тут к дереву привязать, давай-ка жребий бросим!

Девушка не улыбнулась.

— С чего это ты такой добродетельный стал? В деревне — Злыдень, а тут…

— А с людьми по-другому нельзя, — перебил её Горчак. — Люди — они добра не помнят. А вот нелюди — другое дело.

Милена посмотрела на наёмника искоса.

— Горчак… я всё спросить хотела… Зачем ты Молнезару грамоту отдал?

Наёмник подобрал ветку и принялся строгать её ножом.

— А какой от неё прок?

— Ну, не зря же ты гонял деревенских к посаднику!

— Не мне грамота эта нужна была, а старосте! Это он теперь думает, что облапошил меня, ведь не зря они в переглядки с кузнецом играли — видать хитрость какую замыслили. Вот и получилось, что я, вроде как, на хитрость их купился. Он меня в путь снаряжал, деньжат отсыпал порядочно, напутствовал по-отечески. Не думаю, что по-другому удалось бы у него хоть часть собственного золотишка обратно забрать, больно уж хваток этот Венд.

— Так ты ради этого всё и затеял? Только чтоб золото получить?

— Ну, а ты как думала? Что я вправду в сказочки эти поверил, про полкняжества и невесту?

— Может и думала! — буркнула Милена. — А у тебя одно только золото…

Она встала и пошла к лежанке, по пути пнув гнилое бревно.

— Тетиву с лука сними на ночь, ослабнет, — сказал ей вдогон Горчак.

— Сама знаю!