Жора, Иваныч, Саша и Сашенька

Сергей Алексеевич Минский, 2015

Главный герой всех рассказов – ирония. Она везде: даже там, где, казалось бы, иронии вообще нет места. Просто довольно часто ирония – на грани фола, и ее можно распознать, лишь поднявшись над ситуацией. Но у персонажей, ввергнутых собственными судьбами в непростые с точки зрения повседневной обыденности условия, не всегда хватает на это ума. Они реагируют на раздражители так, как у них это получается.

Жора

То, о чем пойдет речь, произошло почти уже в середине восьмидесятых, как раз в то время, когда музыкальный мир взорвал стиль евродиско, когда два немца надавали и американцам, и англичанам по их англо-саксонской сопатке. Но, правда, на их же языке. Я тогда как раз работал в геологоразведочной экспедиции вахтовым методом: две недели — СеверА, две — дома. Летали на «Аннушках» — Ан-24.

На эту парочку нельзя было не обратить внимания. Как только я вошел в здание аэровокзала, я сразу же их увидел. Они стояли недалеко от стойки, где разместился экспедиционный диспетчер, отправлявший спецрейсы нашей экспедиции в Тюменскую область. Они улыбались друг другу, о чем-то беседуя: она жестикулировала, иногда от улыбки переходя на смех, а он держал руки в карманах и был сдержан в чувствах.

А то, что они представляли собой внешне, как выглядели — это вообще отдельная песня.

Ее полная, и это весьма мягко сказано, фигура казалась претенциозной, хотя ничего такого, если рассматривать все в отдельности, на претензию не тянуло. Черное удлиненное пальто, красные полусапожки, большой павловскопосадский платок — черный с красными розами накинут на плечи и завязан впереди. Черные средней длины волосы нарочито небрежно заложены за уши, в которые словно вмонтированы приличные по размерам золотые серьги. В отдельности ничего. Но все вместе отдавало какой-то цыганщиной. И я не сразу догадался почему. Но, присмотревшись, понял: что-то грубоватое скрывалось в ее поведении, не стыкуя детали и опошляя в ней женское начало.

Ее попутчик вызывал во мне не меньшее удивление. Он мне напомнил Шукшина по описанию кого-то из его знакомых. Чуть за колено черный кожаный плащ, перетянутый поясом, кожаная же фуражка-кепка и хромовые офицерские сапоги. Правда, на Шукшина он похож не был совсем: говоря простым языком, покрупнее, посолиднее, что ли. Его внешний вид внушал окружающим желание не просто уважать этого человека, но, скорее, почитать. По крайней мере, мне так показалось. А еще мне показалось, что он лет на двадцать, как минимум, старше меня, что впоследствии так и оказалось: Жоре стукнуло на тот момент сорок три.

Вот таким оказалось мое первое знакомство с Жорой и его дамой сердца — его гражданской женой, которую он немного стеснялся почему-то и в кругу коллег по работе с улыбкой называл «моя корова». Но получалось это у него как-то особенно: изысканно, что ли — без пошлости, без налета превосходства. В его устах обидное, казалось бы, слово звучало примерно так же, как «моя благоверная». Оно, скорее, просто констатировало конфигурацию, физическую мощь избранницы, без всякой подоплеки. Первое время меня такой пассаж очень удивлял: подобные тонкости мое юное сознание, пораженное тогда большой и чистой любовью, истолковывало в очень высоком ключе.

В тот день я не знал, что эта женщина не летит с нами, и, помню, подумал еще, как с ней кто-то еще поместится: ей точно придется сидеть одной. Но прозвучала команда на посадку, и все прояснилось: я увидел, как они коротко обнялись и тут же отпустили друг друга. Он повернулся и пошел, ни разу не посмотрев назад. «Четко прощается дядя — без сантиментов», — подумал я тогда, не зная ничего об этом человеке. Моя интуиция уже начинала предполагать то, чего мое рациональное сознание не замечало, а именно аскетизм человека, за которым я исподволь наблюдал.

Уже позже — по ходу самой жизни в тесной трудовой атмосфере — из уст самого Жоры мы узнали о его «трех университетах», в которых он «отучился» семнадцать лет, а еще позже — в бане — увидели его «дипломы». К тому же он оказался очень начитанным человеком, благо у него на это времени приключилось, хоть отбавляй, и отсутствием памяти он не страдал, а потому периодически осыпал нас всякими умными цитатами. Вот таким непростым парнем оказался Жора. Помню четко один момент, поразивший меня до глубины души: мы у экспедиционной кассы, в руках у Жоры деньги первой в его жизни зарплаты, а в глазах слезы. Помню фразу, слетевшую тогда с его уст: «Эх… мамуля не дожила». Помню, что меня этот, как мне показалось, опереточный уркаганский пафос разозлил. Я подумал: «А сколько же ты сделал в своей жизни такого, чтобы она не дожила до сегодняшнего дня? Пока на зоне, поете дифирамбы матерям, шлющим вам последнее, что у них есть, а приходите, так, мало, что отбираете у них все, еще и гнобите своими постоянными пьянками и нытьем о несостоявшейся жизни». Но стоило мне так подумать, как о себе тут же напомнила совесть — попыталась устроить экскурс в мою не менее, наверное, непростую историю отношений с матерью. Вот оно: не судите, да не судимы будете.

Все, о чем я говорил до сих пор, это, в общем-то, прелюдия к той истории, которая произошла в Свердловске — в аэропорту Кольцово, когда нам, вахтовикам, в очередной раз пришлось пережидать непогоду, и мы все томились от безделья.

Мы стояли группой — человек десять, не меньше, кружком на первом этаже недалеко от касс и перебрасывались анекдотами. А Жора — я стоял так, что видел его — и старший рейса — начальник базы — находились шагах в трех от нас. Они о чем-то очень спокойно беседовали. Я даже слышал их голоса, но из-за шумового фона в зале, и тем более наших собственных разговоров разобрать, о чем у них шла речь понять не мог. До того самого момента, когда в кадре появился розовощекий, запыхавшийся от быстрой ходьбы, с лоснящимся от пота лбом майор в расстегнутой вверху шинели и фуражке набекрень. Вот тут я и услышал зычный голос Жоры.

— Майор!? Вы что себе позволяете!?

— Что…?

Майор казался мальчишкой рядом с Жорой. Судя по его возрасту, скорее, из штабистов — у них там все прекрасно с ростом. Он оцепенел в недоумении — кто перед ним. Но по лицу было видно, что сомнения его касаются только, скорее всего, ранга того, кто его остановил. Видно, Жора и вправду внушал, как и мне когда-то впервые показалось, не просто уважение — почитание.

— Майор вы как стоите перед старшим? Что это за внешний вид? Не слышал, чтобы вы представились.

Я уж не помню фамилии и всех остальных данных, которые выпаливал майор, бросив свой саквояж к ногам, нервно застегивая пуговицы, размеряя ребром ладони козырек фуражки и оправдываясь тем, что опаздывает.

Мы все застыли от неожиданности. Мы, замерев, затаив дыхание, пребывали в ступоре. Представляю, каково было в этот момент майору. Последнее, что он отчебучил, козырнул со щелканьем каблуков «разрешите идти».

— Свободны, майор! — Жора остановил его жестом, не дав возможности снова козырнуть, — Впредь, майор, не позорьте ни себя, ни тем более Советскую армию неподобающим офицера видом.

— Есть! — молодцевато выпалил майор, видимо, довольный тем, как все обошлось. Он так же молодцевато повернулся, сделал три четких шага и быстрой походкой направился к кассам в другой конец зала — от греха подальше.

Естественно, после такого представления Жора в экспедиции стал притчей во языцех. Если его и до этого знали по его импозантному внешнему виду, то теперь все его знали по имени и многие, проходя мимо, улыбались и приветствовали.

Однако продолжалось это недолго.

Через два, ну, три месяца после того — уже зимой, приехав на аэровокзал — на нашу очередную с Жорой вахту, я узнал трагическую новость. Она повергла меня в уныние: как все просто в этой жизни — вот он был человек, и вот его нет. Я вспомнил, как Жора радовался, что вот-вот будет дома: говорил и стол уже, как пить дать, накрыт, и постель расстелена. А оно вот как: вошел в дом, а жена с любовником кувыркается. Сцепились. И вот тут корова и пригрела его чугунной сковородкой — насмерть.

Было грустно от того, что радость встречи с коллегами оказалась омраченной таким скорбным известием, но как всегда жизнь вносила в свое течение непредсказуемые коррективы. На языке — к моему большому неудовольствию крутилось, нарушая ощущение траура в душе, пару строк из какой-то пародии Александра Иванова: «Последнее, что видел он в тот миг, Был черный диск чугунной сковородки». И в этом была вся жизнь, с ее постоянными насмешками над человеком.