Утоли моя печали

Сергей Алексеев, 1998

Специалист по раскрытию ритуальных убийств Сергей Бурцев получает задание Генпрокуратуры проверить сведения о захоронении останков царской семьи – не на Урале, а в районе поселка Усть-Маега на Валдайской возвышенности. В процессе расследования постепенно выстраиваются в одну цепочку и приобретают для Бурцева важный смысл происшествия разных лет: дело безымянного старца, похороненного в чужой могиле и обезглавленного после смерти, несчастный случай на охоте, похищение монаха из Свято-Кирилловского монастыря и авария, в результате которой погиб работник лебединого заповедника. Кроме того, Бурцеву приходится вступить в противостояние с действующей в государстве неконтролируемой спецслужбой…

Глава вторая

Удар возмездия

1

Охрана заметила его в самом начале встречи и уже больше не теряла из виду, передавая друг другу взглядами, как из рук в руки. Ему было лет пятьдесят, небритое сухощавое лицо, крупные морщины на ввалившихся щеках, слегка вздутый от напряжения нос и воспаленные, почти немигающие глаза. Одежда тоже не вызывала доверия: изношенный, грязный пиджак, нечистая белая рубашка и галстук — все давно не снималось и прикипело к телу. На лацкане несколько раз промелькнул какой-то крупный значок — верный признак человека не совсем здорового. Это был самый опасный тип — бывший интеллигент, психически неполноценный человек, от которого можно ожидать всего, чего угодно. Но пока еще он оставался только под пристальным вниманием непосредственных телохранителей; наружное наблюдение, рассеянное в толпе, и сотрудники милиции в ее периферии не замечали опасности и потому продолжали впустую стричь глазами неподвижные головы и лица людей.

А сама толпа, специально подобранная для уличной встречи и проинструктированная, держалась в настороженно-веселом состоянии, внимательно слушала, подавала заученные реплики, смеялась и возмущалась, где положено, и не махала опущенными вдоль тела руками, как если бы стояла перед молчащей, но злобной собакой.

Президент говорил что-то о мужестве и мудром долготерпении народа, кажется, обещал изгнать из партии неверных, построить то ли социализм, то ли капитализм, но с человеческим лицом и наказать вороватых чиновников.

Когда подозрительный человек двинулся вперед, телохранитель, изображавший телеоператора, передал по радиосвязи наружной службе, а те, в свою очередь, сориентировали милицию. Его можно было бы взять сразу и почти незаметно удалить из толпы, однако вокруг торчало около десятка настоящих операторов с видеокамерами, в том числе много иностранных — случайная встреча президента с жителями города носила рекламный характер: в партии появились матерые раскольники, обещавшие сжечь себя на кострах революции. После короткого радиообмена начальник охраны приказал пока только отслеживать бывшего интеллигента и брать в момент нарушения инструкций и регламента.

Человек между тем пробился в первые ряды и внезапно смутил тем, что стал подобострастно улыбаться и яростно хлопать в ладоши, когда подали команду. Телохранитель с камерой обшарил через объектив его фигуру с ног до головы, и ничего вроде бы у него не оттопыривалось, не отдувалось, и не было ни зонта, ни сумки, где можно спрятать оружие. Даже авторучки в визитном кармане нет, один значок «Общества защиты животных». И все-таки начальник охраны приказал одному из сотрудников службы безопасности приблизиться к нему и находиться рядом, чтобы в случае чего блокировать всякие действия.

В течение трех минут наблюдения бывший интеллигент не проявлял агрессии, скорее наоборот, выглядел как ярый, хоть и обносившийся вконец поклонник президента. Дело в том, что общество в России уже поделилось на два лагеря, и в другом, поменьше, изо всех сил двигали в президенты другого, сейчас гонимого, и потому среди его соратников было много одержимых, блаженных, нервных, а то и просто больных людей. Этот, кажется, внушал доверие, и охрана чуть успокоилась, тем более встреча подходила к концу. И когда наружка в толпе разразилась очередными аплодисментами, увлекая за собой простых горожан, бывший интеллигент, проявляя прыть гимнаста, внезапно заскочил на плечи сотруднику службы, возвысился над толпой и закричал, выбрасывая руку в сторону президента:

— Ты лжешь, негодный! Ты обманщик и подлец! И за это небо лишило тебя воли и разума!

Толпа замерла от неожиданности с разинутыми ртами: то ли все идет по сценарию и этот выступающий записан, то ли сейчас на глазах творится невероятная дерзость!

А бывший интеллигент только набирал обороты.

— Грядет эпоха Водолея! Ты опоздал! Опоздал всего на семнадцать минут! И потому Господь лишил тебя инстинкта! Самого прекрасного и спасительного инстинкта — возвращения на старое место!

Рослый, плечистый сотрудник стоял под ним, будто строевой конь под хорошим наездником, и перебирал ногами, не в силах сбросить седока либо предпринять иное решительное действие. Не сказать, что и охрана была шокирована, но отчего-то наступила странная пауза, сходная по напряженности с ожидаемым выстрелом. Двигаясь по уставу, тренированные молодцы перекрыли своими телами президента, в руках уже были тяжелые пистолеты-пулеметы, однако далее ничего не происходило, если не считать электрического разряда ужаса, пробежавшего по лицам толпы. Этот яркий сполох скользнул по глазам людей и застыл в глазах президента, голова которого осталась открытой и торчала над головами охранников.

А блаженный продолжал кричать, выстреливая указательным пальцем в лицо президенту:

— Ты никогда не вернешься к златым вратам! Не обольщайся! Царствовать тебе осталось один год три месяца и восемь дней. Отсчитай от сегодняшнего дня и жди своего конца! Ты меченный дьяволом! Смотрите, люди, у него же пятно на лбу — знак сатаны! Смотрите, но не бойтесь! Потому что грядет новая эпоха для России! — Он выхватил носовой платок из кармана и швырнул в сторону президента. — Возьми! Сотри свое пятно! Сотри метку! А сотрешь — подними руки, попроси пощады у Неба! А потом возьми с земли камень! Вон тот мертвый камень! Это твоя сгоревшая звезда!

Странно, однако первой сбросила оцепенение случайная и хорошо организованная толпа на городской улице, потом милиционеры в форме. Люди отчего-то засмеялись, точнее, пока заулыбались, стряхивая призрак ужаса, и это послужило командой для юродивого.

— Смейтесь! Радуйтесь, радуйтесь, люди! — воскликнул он, обращаясь к толпе. — Скоро явится матка! Слышите, как поет? Слышите ее голос? Какие чудесные звуки! Это она возвещает о скором своем явлении! Веселитесь и торжествуйте, ибо вскормили ее вы! Своим страданием и долготерпением!

Все это происходило чуть более минуты, видеооператоры едва успели направить на блаженного камеры и что-то даже сняли, но оседланный сотрудник службы безопасности наконец принял решение и рухнул на асфальт, подминая седока. И в тот же миг опомнились охрана, наружка, милиция… Президента повели к автомобилю, в пугливо расступающейся толпе послышалось:

— Кто это?! Кто это был?! Псих какой-то! Что он говорил? Не страна — бомжатник! Про какую матку говорил?!

Когда служба схватила юродивого, заковала в наручники и потащила, толпа неожиданно бросилась на интеллигента, невзирая на крепких молодцов из охраны. Какие-то женщины, только что откровенно смеявшиеся, потянулись растопыренными пальцами к крикуну, пытались оцарапать и вцепиться в волосы, а втесавшийся к ним седой мужчина пытался пырнуть его древком российского флага — напоминая святого Георгия, бьющего змея копьем. Схватку, а вернее, шапочный разбор активно снимали на пленку всеми камерами и фотоаппаратами, хотя стражи порядка старались тому воспрепятствовать. Кортеж с президентом умчался, по пустынной, оцепленной улице сразу же пошли трамваи, замелькали «попугаи» вызванных на подмогу милицейских нарядов. Люди с криком побежали в разные стороны, служба стала заталкивать блаженного в спецмашину, а мужчина со знаменем вдруг сломал о колено древко, сел на тротуар и заплакал. Закованные в доспехи омоновцы снова перекрыли улицу, но взяли только одного «Георгия» за то, что надругался над государственным флагом, а привыкшие к подобным событиям московские жители организованно рассосались по подъездам и торговым палаткам.

На том и закончился этот неприятный уличный инцидент, никак впоследствии не отраженный ни в прессе, ни в истории тех сложных и суровых российских дней…

2

Капитан первого ранга Губский, будучи еще капитан-лейтенантом, служил на Тихоокеанском флоте на дизельной подводной лодке среднего класса в команде, сокращенно называемой Осназ, общий кубрик которой обычно располагается рядом с командирской каютой. Круг обязанностей у этого чисто офицерского подразделения был засекречен и напоминал обыкновенную радиоразведку. Они были попросту слухачами всех переговоров в эфире, которые происходили в зоне слышимости, и подбирали в спецкоманду людей, в совершенстве владеющих иностранными языками. Губский знал самый распространенный — английский, поэтому работы у него было много: американцы постоянно курсировали в нейтральных водах вдоль берегов Вьетнама, а советские подлодки контролировали их передвижение, находясь в своих квадратах. Выпускник иняза, призванный, можно сказать, против желания и воли, очень скоро увлекся своей службой, пристрастился слушать голоса над океаном, находясь на глубине, в чреве подводной лодки, — что еще может быть таинственнее? — привык к особому положению в команде и после двух положенных лет остался на флоте. А далее, в благодарность за любовь и мужество, морская судьба повела его по крутой лестнице вверх, так что порой он ощущал нечто вроде кессонной болезни.

Однажды ночью, патрулируя свой квадрат, подлодка, на которой служил Губский, всплыла на глубину десяти метров, то есть на высоту воздухозаборной трубы, запустила дизель для подзарядки аккумуляторов и легла в дрейф. Она напоминала уснувшую огромную рыбину, медленно несомую подводным течением, и, как рыба, инстинктивно и вяло пошевеливала рулями, дабы держаться на строго выдержанной глубине. При полном штиле это было безопасно, к тому же эфир молчал, и слухач отправился спать.

Но к утру сыграли подъем, и, едва выскочив из кубрика, он понял: случилось нечто серьезнее, чем учебная тревога. Команда передвигалась на цыпочках, матросы переговаривались шепотом, лодка продолжала дрейфовать, и в ее чреве стояла абсолютная тишина. Губский к тому времени был уже старшим в команде и досрочно получил звание капитана третьего ранга и потому был ответственным за свой участок работы, а это значит, не знал ни строгого регламента вахтовой службы, ни каких-то поблажек от командира. Лямку следовало тянуть, даже когда все остальные лежат пластом. Он прокрался на свое рабочее место, где уже была включена аппаратура прослушивания и записи, и тут выяснил, что произошло. Оказывается, безмятежно дрейфуя, подлодка каким-то не иначе как чудесным образом миновала кольцо боевого охранения и очутилась в четверти мили от знаменитого авианосца «Энтерпрайз», который давно курсировал в этом районе. И ни один шумопеленгатор на кораблях вероятного противника не засек ни гула дизеля, ни звука выхлопа. Можно было допустить случайное попадание в этот магический круг боевых кораблей, американцы, несмотря на рекламу и бахвальство, отличались матерым ротозейством из-за своей самоуверенности. Но чтобы повезло дважды, чтобы дважды войти в одну и ту же воду и выйти сухим, такое в морской практике случается очень редко, и потому шансов спасти положение у командира подлодки практически не оставалось. Корабли боевого охранения, оснащенные самым современным оборудованием, в конечном итоге все равно обнаружили бы чужую лодку, если уже не держали под наблюдением.

Теперь многое зависело от Губского: следовало получить хоть какую-нибудь развединформацию относительно замыслов американцев — умышленно впустили они советскую лодку в круг или все-таки прошляпили?

Радиоперехват переговоров «Энтерпрайза» с охранением пока был невразумительным, как обычно, бакланили о чем угодно, только не о деле, хотя, впрочем, этот треп в эфире мог быть и кодированной передачей информации. Около часа Губский слушал голоса и переводил разговоры непосредственно командиру, все до мельчайших подробностей, пока тот не убедился, что лодка остается необнаруженной. Авианосец дрейфовал в юго-восточном направлении, и, судя по перехвату, на нем шел авральный ремонт ходовой части, способный растянуться на трое суток. Уйти сейчас из круга было рискованно: во время ремонта охранение бывает особенно бдительным и есть реальная возможность пленения, а то и бомбежки глубинными бомбами. В нейтральных водах велась нескончаемая и необъявленная война: если ты оказался в подобной ситуации, если тебя не контролируют ни база, ни специальные вертолеты воздушного сопровождения, если ты работаешь как разведчик в бою, то и отношение соответствующее — могут расстрелять или потопить втихую, так что не будет никакого явного конфликта между государствами. Исчезла подлодка, сгинула на пятитысячеметровой глубине, и пойди свищи — даже водолазам не спуститься, чтобы установить истинную причину гибели. Так погибла уже не одна лодка с той и с другой стороны, и это относилось к естественным потерям, как на любой войне, неизбежным.

Связаться с базой и доложить обстановку командир не мог — любой радиозвук будет непременно запеленгован, тут же по корпусу лодки сначала прокатится волна легкого, ритмичного стука, будто дробью обстреляли, — это отработают свое гидролокаторщики вероятного противника, а потом останется несколько секунд, за которые вся жизнь промелькнет перед глазами, как говорят бывалые люди, потому что удара ракеты или глубинной бомбы уже никто не услышит. Если взрыв пробьет корпус, возможно, что-то и всплывет на поверхность океана, но если нет, то лодка будет просто лежать на дне, как запечатанная консервная банка.

В таком случае можно было бы осторожно погрузиться на глубину и спрятаться под толщей воды другого температурного режима, который не прощупывается гидролокатором, однако такого слоя, под который можно было бы уйти при нулевой плавучести, внизу не оказалось, а продувать цистерны — значит немедленно обнаружить себя.

И тогда командир принял оригинальное и единственно верное решение: уйти под днище «Энтерпрайза», в самое безопасное место. А дальше как Бог пошлет…

Подлодка погрузилась на глубину двадцати метров и на бесшумном, тихом экономходу скользнула под авианосец.

Ремонт у американцев длился четверо суток, и все это время Губский работал без сна и какого-либо отдыха, слушая голоса и звуки не только с помощью специальных радиоэлектронных приборов, а и посредством обыкновенного медицинского фонендоскопа, приставленного к переборке. Как известно, тихий в полном смысле слова океан является гигантским локатором, подлодка же в этом случае, находясь на небольшой глубине, выполняет роль мембраны, так что все громкие разговоры, стук, топот ног по палубе, чих и кашель — все слышно, как биение собственного сердца.

И страшно становилось с каждым часом не от этой близости, не от того, что жизнь сейчас зависела от ювелирной выдержки глубины — шаркнуть рубкой по днищу «Энтерпрайза» можно в любое мгновение, и тогда останется таранить авианосец, топить его к чертовой матери, и тонуть самим: погибать, так с музыкой.

Быстрая и неожиданная смерть не так и пугала Губского. И не услышишь, заковав голову в наушники, как пролетит команда на таран, почувствуешь только мощнейший и единственный удар, точнее, начало этого удара. Потом все: мрак, пустота…

Страх исходил от неизвестности и ожидания смерти, особенно от обидной, случайной, например, когда уже замаячит впереди лучик света, далекая звезда надежды, а лодку засекут и накроют глубинной бомбой. Американцы не потерпят, не переживут такого позора — советскую подлодку у себя под брюхом, и, обнаружив ее, рискнут, пожалуй, достать ракетой, даже если она уйдет за круг боевого охранения.

Сознание этого висело над головой, будто нож гильотины…

На авианосце работали лебедки и тали, звенели ключи и стучали кувалды, свободные от службы пилоты играли в футбол, купались в надувном бассейне за бортом, опасаясь только акул; они не знали ничего о стерегущей их смертельной опасности и много говорили о жизни на берегу, о девочках и развлечениях, о женах и детях, так что при умелом расчленении всей этой мешанины можно было получить исчерпывающую информацию о каждом из них. Не отставала и команда, занятая авральным ремонтом: истосковавшиеся по земле матросы между деловыми разговорами и руганью вспоминали минувшие дни, а самое ценное — детали обстоятельств и подробности выполняемых задач прошлых походов.

Одним словом, четверо суток Губский слушал голоса, переводил и писал, поражая своего командира новыми и новыми данными о подноготной «Энтерпрайза». Эх, знал бы он, чего это стоило! Знал бы, как немеет и дрожит ежесекундно ожидающая смерти душа, какими слезами она обливается, сколько требует сил, чтобы не показать виду, как ей страшно! А командир — бездушный игрок, скотина! — только входил в раж от риска и, словно болезнью, заражал им команду. Такая удача редко кому выпадала — поплавать под брюхом у авианосца, и потому охваченный восхищением от собственной дерзости экипаж подлодки не знал усталости. Командиру вести разведку было мало. На кораблях охранения и в голову никому не приходило искать советскую лодку под авиаматкой, поэтому на четвертые сутки стали отрабатывать учебные торпедные атаки по «Энтерпрайзу» сначала с левого, потом с правого борта, разумеется, снимая для отчета на пленку весь процесс, и, окончательно обнаглев, всплыли на перископную глубину в непосредственной близости от авианосца и сфотографировали все: от развлекающихся на палубе пилотов до командира на мостике, крупным планом, анфас и в профиль.

После этого Губский поклялся сам перед собой: если останется жив, сразу же по прибытии на базу напишет рапорт об увольнении. А не уволят сразу, начнут нервы мотать — напьется и набьет командиру физиономию. За все!

И только в последнюю сумасшедшую ночь, прокрадываясь на цыпочках к туалету, слухач обнаружил, что такой же страх испытывал не он один. В торпедном отсеке, забившись в угол, сидел командир БЧ-2 и что-то шептал, делая вид, что занимается расчетами, и полагая, что его никто не слышит. Но обостренный слух Губского обмануть было невозможно.

— Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй нас…

А Губский и молитвы ни одной не знал, и молиться не умел…

Наконец «Энтерпрайз» отремонтировался и на малом двинулся вперед — начал, по сути, ходовые испытания, и под этот шумок подлодка незаметно выскочила из замкнутого круга. Сидя на своем посту, Губский не догадывался об этом, продолжая слушать и записывать разговоры.

И уже на пятый день, когда авианосец был едва видим на горизонте, капитан-лейтенант услышал женский голос, прилетевший с поверхности океана через толщу воды:

— Через два часа девять минут в условном квадрате триста шесть «Энтерпрайз» снова ляжет в дрейф. Причина — неустойчивое движение левого руля.

Он автоматически записал сообщение, доложил о нем по команде и только после этого, будто очнувшись, понял, что голос этот прилетел из ниоткуда. И мало того, услышанное не нужно переводить с английского, ибо сказано было по-русски.

Командир подлодки никак не отреагировал на эту информацию, будучи в полном зашоре: почти на неделю лодка исчезла из радиовидимости, и теперь на базе сильно волновались, требуя немедленного шифрованного донесения. Тут уж было не до проблем, возникших на авианосце вероятного противника…

И все бы ничего, в конце концов этот странный голос можно было списать на сильное переутомление и нервное напряжение, пойти в кубрик и хорошенько выспаться, чтобы не мерещилось, если бы ровно через два часа девять минут в квадрате триста шесть авианосец вероятного противника не лег в дрейф, а радиоперехват подтвердил причину.

Спустя еще час Губский снова услышал тот же голос, но уже не стал записывать, а попытался засечь, проанализировать, откуда он доносится — из собственного «я» или оттуда, с поверхности океана.

Выходило, что оттуда.

Неведомая и незримая женщина вещала:

— С «Энтерпрайза» спустили трех водолазов. Идет обследование механизмов привода левого руля. Но причину неисправности следует искать в сто двадцать втором трюмном отсеке по левому борту, где младший механик Поль Сандерс забыл снять струбцину с троса после его натяжки во время ремонта.

Несмотря на длительную бессонницу, Губский почувствовал себя неожиданно хорошо, как в забеге на длинную дистанцию, когда приходит второе дыхание и включаются резервы организма. И реальность воспринималась соответственно, без всяких отклонений и поправок на усталость.

И напрочь отступил страх! Сейчас хоть снова под авианосец — душа бы даже не дрогнула!

Мало того, он вполне осознавал, что если сейчас пойти и доложить командиру о причине остановки авианосца, да еще указать, в каком месте этот Поль Сандерс забыл снять струбцину, то подобное сообщение будет истолковано однозначно. Но он вдруг ощутил в себе неведомую раньше способность мгновенно находить выход из любой ситуации — будто кто-то подсказывал со стороны! — и тут же придумал способ, как проверить полученную неведомо откуда и от кого информацию. Оставив вахту, Губский явился к командиру и доложил, что сейчас только перехватил неофициальный радиообмен между младшим механиком и неустановленным абонентом, скорее всего приятелем, которому первый признался в своей неаккуратности и просил помощи, чтобы вместе спуститься в отсек и незаметно снять треклятую струбцину, пока ее не обнаружили. И еще подтолкнул азартного командира подлодки: неплохо бы на закуску и тут утереть нос американцам, подсказав им причину неисправности. Это будет для них шок!

На такой обман он никогда бы не решился, а тут словно предугадывал, что все пройдет и ни у кого не вызовет никаких подозрений.

Командир хоть и получил внушение от начальства, однако чувствовал себя победителем и еще не отошел от игры. Он знал, что все переговоры фиксируются, что потом за каждое сказанное слово придется отвечать, однако его успокоило то, что подлодка шла уже в надводном положении, так сказать, присутствовала в океане официально, под контролем, — всяко топить не станут, и потому вышел в эфир на УКВ с помощью радистов, на плохом английском передал информацию для «Энтерпрайза» и еще поиздевался, мол, эта услуга бесплатная, так что оплачивать счет не придется.

Вероятно, там сначала не поверили, а может быть, сразу же испытали этот самый шок. Радиосообщение приняли, однако замолчали намертво, хоть бы для блезиру спасибо сказали ради ответной издевки, так нет же, напротив, выслали корабль охранения, который угрожающе рыскал в миле от лодки, так что приходилось бесконечно выполнять так называемый антинатовский зигзаг — прыгать по-заячьи из стороны в сторону.

И только через полтора часа, когда сторожевик отвязался и по-прежнему молчаливый авианосец обиженно двинулся малым ходом, стало ясно, что попали в десятку, что приводу левого руля действительно мешала забытая на тросе струбцина…

А капитан третьего ранга Губский, не в пример ликующему командиру, от своего эксперимента впал в странное состояние невесомости. Подлодка получила приказ немедленно идти на базу, и теперь было время выспаться, однако он часами лежал с закрытыми глазами и не мог уснуть. Этот голос с поверхности океана теперь все время находился рядом и, как заботливая нянька, пытался умиротворить и усыпить его, только колыбельные не пел, заставляя вспоминать детство, первую любовь и все самое приятное и дорогое в жизни.

Он делал вид, что спит, опасаясь своих товарищей, которые могли бы заподозрить неладное, сопел, изредка ворочался и даже похрапывал, а голос не исчезал и разве что на некоторое время удалялся, делаясь смутным, неопределенным, чтобы вновь проявиться в самый неожиданный момент. Когда по пути на базу подлодка всплыла, чтобы проветрить отсеки, Губский впервые за целый месяц выбрался на палубу под ночное небо и в тот же миг услышал голос. Он доносился не с поверхности океана, а с высот, падал откуда-то от звезд или с самих звезд.

— Хочешь понять, кто говорит с тобой? — чаровала и испытывала неведомая искусительница. — Хочешь познать того, кого слышишь?

— Хочу! — откровенно признался он, по-прежнему ощущая смятение и страх. — Мне начинает казаться, что я болен…

— Нет, ты совершенно здоров, и рассудок твой светел.

— Почему же я слышу твой голос? Если его никто не слышит больше?

— Отчего ты решил, что меня больше никто не слышит? Есть и другие, только об этом никто не скажет, потому что все считают себя больными. И потому стараются не слушать, тешат себя надеждой, что после похода отдохнут в санатории на берегу и избавятся от меня. А многие думают, что я — голос их тоскующей души, голос тоскующей мужской плоти. Только это не так, хотя многие после санатория избавляются от меня. И забывают…

— Может, и я избавлюсь? — безнадежно спросил Губский.

— Нет, ты никогда не избавишься, потому что поверил в мое существование и у тебя открылся слух. Я не галлюцинация, не плод твоего воображения, не больная фантазия, как считают другие. И конечно же не твоя тоскующая душа.

— Кто же ты?

— Я твоя Небесная Покровительница. Неужели ты не понял этого? И теперь никогда не оставлю тебя. А если ты всецело предашься моей воле, станешь самым счастливым из людей. Я открыла тебе слух, но, когда настанет час, открою глаза, и ты увидишь мир в том виде, в котором вижу его я. Готов ли ты идти за мной?

— Я должен подумать, — совсем некстати сказал он, будто обсуждалось новое назначение.

— О чем ты можешь еще думать, когда с тобой говорит сила небесная? — В голосе послышалась ирония, скрытый женский смех, так неприятный всем мужчинам.

— Да, готов! — чувствуя, как отступает страх, сметаемый волной радости, вымолвил Губский. — Я иду!.. Но где ты? Где?

— Пока ты слеп — не увидишь меня, — с тоской сказала Покровительница. — Но настанет время, придет час… Ты идешь за мной?

— Иду! Иду! — закричал он в звездное небо.

— Итак, мы заключили союз, — пал оттуда удовлетворенный голос. — Но всегда помни единственное: ни при каких обстоятельствах ты не можешь рассказать о нашем союзе. И обо мне. Молчи, даже если станут рвать щипцами, жечь огнем. Запомни, тебя сразу же объявят сумасшедшим. И тогда я буду вынуждена покинуть тебя навсегда…

— Я это понимаю…

— В таком случае, для тебя теперь все плохое позади, — зашептала Покровительница. — Не будет больше тесного замкнутого пространства, черной океанической глубины, нестерпимой жары в Южном полушарии и холода в Северном, спертого воздуха, азота, заставляющего вскипать кровь, углекислого газа, рождающего галлюцинации, кислородного голодания, кессонной болезни, тошнотворной вони регенеративных патронов. Впереди только хорошее — бесконечный простор, земля, травка, шум сосен и солнечный свет. Солнечный свет, солнечный свет…

3

После благополучного возвращения подлодки на базу, после долгих и дотошных расспросов в штабе флота о всех деталях похода Губский отправился в офицерский санаторий и, пока там поправлял здоровье под наблюдением врачей, спал и отъедался, почти забыл о своей Покровительнице, обещавшей принести солнечный свет. Возможно, потому, что над головой теперь и в самом деле светило солнце, а может, и оттого, что нагрянула череда приятных известий. Первую настоящую радость он испытал, когда его наградили боевым орденом, а через неделю — этого вообще никто не ожидал! — досрочно присвоили звание капитана второго ранга, хотя получить его не позволял должностной потолок. Губский принимал поздравления товарищей и начальства, по каждому случаю устраивал застолья и в этой земной суете начал постепенно отвлекаться, приходить к своему привычному состоянию веселого и азартного жизнелюбия. Пережитое в походе теперь вспоминалось как сон, не то чтобы дурной, однако не совсем приятный — из тех, какие хочется поскорее забыть.

И вообще ни разу не вспомнил о клятве, данной под авианосцем, — написать рапорт на увольнение…

А потом, после краткосрочного отпуска, когда экипаж его родной лодки готовился в новый рейд, внезапно пришел приказ откомандировать кавторанга Губского в распоряжение штаба флота ВМФ, а затем его переправили в Генштаб. Он не знал, что и думать, когда его запустили по большому кругу собеседований, причем с полковниками и генералами далеко не флотскими. Он угадывал, что все это связано с каким-то новым назначением, что высокое начальство не случайно разговаривает с ним уважительно, без армейского снобизма, даже как-то по-дружески, и чувствовал, что он нравится, что им довольны, хотя не старался произвести впечатление, а везде говорил так, как думал.

Он примерял себя на многие должности в штабе флота, но истинного своего положения не мог представить даже в самых неуемных фантазиях. Должно быть, кавторанг Губский на первом круге всем приглянулся, поскольку тут же начался другой — медицинские обследования в центре подготовки космонавтов. И тогда он решил, что его готовят к полету, вернее, для предполетной учебы, и тут испытал странные чувства: ему никогда не хотелось лететь в космос, и он вдруг ощутил насилие над собой. Однако некому было выразить свое внутреннее несогласие или спросить о своей будущей судьбе: в центре им занимались только врачи и многочисленные специалисты-психологи. Каждый день он заполнял либо диктовал ответы на три-четыре теста с совершенно отвлеченными, порой сумбурными вопросами количеством до сотни и более. Среди ночи его могли поднять и усадить в специальное кресло с аппаратурой, напоминающей детектор лжи, и прогонять до утра, задавая самые невероятные задачи, связанные в основном с прошлыми служебными обязанностями, так называемые вводные.

Удивительное дело, он ничуть не волновался и никак себя не выдавал, если в очередной раз речь заходила о походах на подлодке, о его прежней службе и, в частности, о том памятном дне, когда у него открылся слух и он стал слушать голос Небесной Покровительницы. Не сказать, чтобы не помнил о ней или сумел абстрагироваться от прошлого; все это жило в его существе, но как бы самостоятельно, без усилий воли, как биение сердца или дыхание. К тому же, пока Губский находился в космическом центре — а это полтора месяца! — небесный голос молчал и никак не проявлял себя.

Наконец все испытания закончились, но вместо зачисления в отряд космонавтов кавторанга снова вернули в Генштаб, и там скучный, какой-то безучастный ко всему полковник-кадровик объяснил суть новой должности.

Такого и во сне бы не приснилось: Губский был произведен в каперанги и назначен офицером спецсвязи при Первом Лице в государстве. Иными словами, обязан был носить за Генсеком специальный пульт — тот самый «ядерный чемоданчик». В течение одного дня инструктор объяснил и показал на практике, как этот пульт приводится в действие, после чего кавторанг был отправлен в спецподразделение, где в течение двух недель проходил стажировку.

По ощущениям новая служба весьма напоминала космический полет: в руке, прикованный специальным наручником, находился кейс, с помощью которого можно было перевернуть мир. Начиненный умной электроникой, отвечающий только на специальные коды и шифры, этот чемоданчик все-таки был живым существом, имел своеобразный характер, в чем-то сходный с комнатной собакой, долго прожившей среди людей. В минуты одиночества и тоски — когда Генсек, например, вел долгие переговоры за закрытыми дверями — пульт лежал на коленях, теплый, мирный и доверчивый, так что с ним мысленно можно было побеседовать. Он никогда не скалил зубы и не лизал руки; он казался нейтральным к хозяину, при этом чутко зная его руку, готовый выполнить всякую волю. Он жил своей собственной жизнью, однако был приручен и накрепко прикован к человеку, являясь продолжением его воли, разума и действия.

Он был рабом и господином одновременно, ибо, в свою очередь, сам приковывал к себе человека, и не только того, кто его носил, как драгоценность. Губский, находясь в непосредственной близости от Первого Лица, иногда замечал его взгляд, останавливавшийся на «ядерной кнопке». Трудно было понять или угадать ход его размышлений — возможно, глядя на опасный кейс, он думал о той беде, что таится в нем, и о мире, но не исключено, что испытывал ощущение собственной силы, как самовлюбленный боксер, рассматривающий свои мышцы в зеркале. Генсек был старым, выживающим из ума человеком, в его глазах уже клубилась муть смерти, а изо рта, несмотря на дезодоранты, иногда отчетливо пахло землей, однако в тот миг, когда его взор касался пульта, были заметны оживление и неожиданная, непривычная старческая улыбка подобострастия. Сначала каперангу думалось, что он ошибается, что это всего лишь его домыслы, однако, когда Генсек умер, а на смену ему пришел такой же старый больной человек, буквально на следующий день после похорон он молча подозвал Губского и велел вскрыть «ядерный чемоданчик».

Воля Генсека была законом. Набрав соответствующий код, хранитель пульта откинул крышку и встал рядом, готовый действовать дальше, как предписывалось инструкцией. Новый Генсек, по-детски вытягивая рыхлое бабье лицо, несколько минут разглядывал начинку кейса, даже трогал трясущимися пальцами цифровые кнопки и внезапно улыбнулся, в точности повторив мимику своего предшественника:

— Сколько тут разных кнопок… Эта штука исправная?

— Так точно! — отчеканил Губский.

— А вот давай-ка, брат, проверим! Так сказать, боевую готовность.

— Профилактическая проверка системы связи осуществлялась два часа назад, — с некоторым страхом доложил хранитель «кнопки».

— Нет, ты давай покажи, куда давить. — Первое Лицо потянулось большим пальцем к кнопкам. — Которая тут атомная?

И засмеялся, дыхнув в лицо запахом земли… Хорошо, что в этот миг к нему пришли с докладом — какой-то министр, приятель Генсека, и тот сразу же забыл о пульте.

Скоро и это Лицо положили в гроб и схоронили у Кремлевской стены. Следующий Генсек оказался молодым и энергичным, ему долгое время и дела не было до «ядерного чемоданчика». Нарушая все регламенты, он уезжал в поездки по стране и за рубеж без этого пульта связи, однажды в качестве шутки заметив в ответ на советы, мол-де, доверяет его своей жене, которая остается дома, а в дороге мало ли что, еще потеряется.

И вот однажды, оставшись с пультом в специальной смежной с кабинетом Генсека комнате, Губский отчетливо услышал возле своего уха голос жены нового Первого Лица:

— Открой мне пульт связи!

В комнате никого не было. Каперанг на всякий случай огляделся — пусто, встряхнул головой, решив, что вздремнул с открытыми глазами.

— Что же ты разволновался? Открой. Я жду, — миролюбиво сказала жена Генсека, и только сейчас он узнал этот голос.

Голос Небесной Покровительницы, почти забытый за эти годы, но мгновенно вернувший прошлое.

— Вспомнил? — снова послышалась неприятная ирония. — Хорошо, я прощаю тебе забывчивость. Надеюсь, ты помнишь о нашем союзе?

Не понимая, что творит, Губский положил пульт на стол и спохватился, что не помнит шифра, чтобы открыть крышку, — все вылетело из головы.

— Набери семь цифр, — продиктовала она. — Поверни фиксаторы и сними защиту. Да не спеши, у нас есть время.

Он набрал шифр и вдруг остановился в нерешительности.

— Я не имею права… без Первого Лица…

— Даю тебе такое право, — тут же сказала Покровительница. — Смелее.

Дверь оставалась закрытой, однако на ее фоне медленно проявился сначала контур женской фигуры, затем постепенно наросла плоть, и Губский отчетливо увидел жену Генсека. Знакомая одежда — черный приталенный костюм, белая блузка, высокая прическа…

— Видишь меня?.. Видишь. Я обещала тебе открыть зрение и вот открыла. Теперь ты открой пульт.

Каперанг выполнил все операции и откинул крышку кейса.

— Выключи блокирующую систему. Помнишь, как это делается?

— Помню, — едва вымолвил он. — Но не знаю шифра…

— Нажми кнопки в следующем порядке: три, единица, единица, шесть, два, семь, единица.

На панели загорелся ряд зеленых индикаторов — вход в систему связи был открыт по всем каналам. Теперь на всех командных пунктах и пусковых установках стратегических межконтинентальных ракет засветились красные лампы, пока что извещающие о проверке связи. Подобные операции проводились дважды в сутки, и выполняли их офицеры спецсвязи, но никак не хранитель «ядерной кнопки». Однако ракетчики не могли этого знать и потому еще не тревожились, хотя обязаны были доложить по команде. И только в случае, если красный сигнал не будет сброшен в течение пяти секунд по запущенному параллельно хронометру, на пусковых пультах загорится мигающее табло минутной боевой готовности.

Пять секунд миновало — сигнал тревоги прошел…

Но чтобы привести в действие стратегические ядерные силы страны, требовалось еще несколько дублирующих операций, в которых использовались шифры, кодовые слова и специальные пароли с обязательной обратной связью.

Все это в комплексе знал единственный человек — Первое Лицо, Главком Вооруженных Сил.

Оказалось, что об этом известно и Небесной Покровительнице, представшей в образе жены Генсека. Или, наоборот, жене в образе высшей силы, что, впрочем, теперь не имело значения.

Она называла шифры, коды и пароли, выстраивая последовательность операций в определенном порядке, неведомом Губскому, и потому он, как исправный исполнитель, выполнял их, отчетливо сознавая, что делает, но совершенно не владея собой. Он даже понимал, что это не сон на подлодке, второй месяц рыскающей по океанским глубинам в автономном плавании, и что пробуждения — спасительного и облегчающего! — не будет.

Баллистические ядерные ракеты были приведены в боевую готовность, компьютерные системы выдали дополнительные условия запуска. Воля владеющего «ядерной кнопкой» была еще непререкаема, как Божественный промысел для раба, и никто из тех, кто сейчас сидел за пультами и мониторами пусковых установок, не посмел ослушаться команд, поступающих сверху, никто не усомнился в правильности решения — нанести ядерный удар по вероятному противнику. Никому в голову не пришло, что всемогущий президент может быть в эти минуты больным, сошедшим с ума или вдребезги пьяным.

Осталось отдать последний приказ, зашифрованный в знаменитом гагаринском слове «поехали!», когда у охранника, стоящего в кабинете Генсека, начался острейший приступ аппендицита. Его скрутило буквально пополам, так что он с трудом дополз на четвереньках до двери комнаты спецсвязи и увидел картину, которая в первый миг ошеломила его и заставила забыть о боли: морской офицер — хранитель «ядерной кнопки» — что-то колдовал, склонившись над развернутым пультом.

В обязанности охранника входило вести постоянное наблюдение за этим офицером, впрочем, как и за кейсом. Разумеется, он знал все об этом чемоданчике, был проинструктирован, как, где, по чьему приказу и в присутствии кого хранитель имеет право разворачивать пульт, но не имел представления, как он действует. Однако мигающие индикаторы напугали его более, чем дотошные и строгие инструкции. Охранник подал сигнал тревоги и лишь после этого бросился к Губскому, стараясь забиться клином между ним и пультом. В этот миг у него лопнул аппендицит… Прежде чем набежавшая подмога скрутила хранителя «ядерной кнопки», охранник успел увидеть его совершенно безвинный и потому безумный взгляд…