Невеста для варвара

Сергей Алексеев, 2008

Зимой 1725 года Яков Брюс явился в Двинский острог с особым поручением государя Петра: освободить из заточения югагира по имени Тренка. И не просто освободить – всячески ему способствовать в исполнении миссии, с которой он прибыл из своих земель на Индигирке-реке семь лет назад, а также добыть календарь, вещую книгу племени югагиров – по ней, как сделалось известно императору, сибирские варвары читают будущее. Просвещенный шотландец Брюс, хоть и слыл чернокнижником, а в чудеса и пророчества не верил, пока не услышал от Тренки о неожиданной смерти Петра и не убедился в том, что на троне уже императрица Екатерина. Исполняя волю покойного государя, Брюс и любимец Петра капитан Иван Головин помогают Тренке найти невесту для югагирского князя – Варвару Тюфякину. Остается только обменять ее на вещую книгу, но Иван уже влюбился в Варвару, и ему кажется, что она отвечает взаимностью…

1

Узника привели в пыточную избу на двух цепных растяжках, как обыкновенно водят диких зверей. Однако стоял он смирно и даже как-то расслабленно, обнимая тяжелую дубовую чурку, прикованную к ножным кандалам. А голову держал высоко из-за широких шейных оков, подпирающих взлохмаченную долгую сивую бороду, и даже при свете тусклой свечи было видно, что белесые глаза его незрячи. Росту он был под сажень и лет лишь немногим за сорок, но сутул от тяжести цепей и под рваной рубахой проглядывали старческие мощи. Граф никогда не видел югагиров и теперь дивился, разглядывая его, ибо по обычному представлению все сибирские ясачные народы, будь то тунгусы, саха или чукчи, впрочем, как и другие из восточной стороны, японцы и китайцы, должны быть желтолицы, скуласты и раскосы. Среди прочих редкостей, им собранных за многолетнее пристрастие к вещам курьезным, были и диковинки с далекой реки Лены, привезенные в дар тамошним воеводой, — бубен, колокольца, фигурки из моржовой и мамонтовой кости, а еще засушенная голова якутского старика-шамана, которая будто бы использовалась для тайных магических ритуалов.

Этот же югагир ничем не походил на сибирского туземца, а был вполне европейского вида, более напоминал шведа, разве что волос, побитый проседью, угольно черен. Называл он себя чувонцем, человеком из племени Юга-Гир по имени Тренка.

— Снимите с него железа, — велел граф.

Стражники из инвалидной команды крепости переглянулись и слегка натянули цепи. Одноногий, на деревяшке, комендант острога зачем-то стянул треуголку и старомодно поклонился:

— Буен, ваше высокопревосходительство. И зело дерзок. Без цепей убечь может или великий урон нанести. Посему государем велено держать, яко лютого зверя.

— А на каком языке он говорит?

— Да на своем, чувонском.

— Незнаемый язык…

— Весьма на наш похож, токмо старый. Однако же гордец, уверяет, де-мол, наша речь и есть чувонская и мы все тоже чувонцы!

— Веры какой?

— Да тоже нашей, православной, — блеснул знаниями комендант. — Токмо старого обряда. Югагиров-то еще до раскола окрестили, а нового они не приемлют и крепко на том стоят. Токмо молятся редко, и все тайно, чтоб никто не позрел.

Брюс приблизился к узнику, хотел поймать непослушный взгляд — не удалось… Палач в Двинском остроге из татар был и пытал его по-своему, как у них в старину ханов-отступников пытали: очи спалил кипящим молоком, отчего зеницы растворились и побелели, словно у рыбы вареной.

— Я приехал по воле государя Петра Алексеевича, — отчетливо произнес Брюс, — дабы избавить тебя от наказания и поспособствовать исполнению дела, с коим ты прибыл из сибирских глубин.

Глаза Тренки остановились, привлеченные голосом, и спина несколько распрямилась. Он поставил чурку на пол и уселся на нее с видом гордым и степенным.

— Ты кто таков? — спросил хрипло. — Назови свое имя.

Говорил он немного нараспев, как поморы говорят, но акал по-московски.

— Яков Вилимов Брюс, генерал-фельдцейхмейстер.

— Из немецкого племени?

— Из шотландского…

— Все одно… Ты лжешь, немец, — твердо сказал узник. — У царя и при жизни не было воли способствовать. А по смерти нас и вовсе притеснять станут всячески. И не скоро предадут забвению.

Невозмутимый во все времена, Брюс тут вздрогнул и слегка отпрянул:

— По чьей… смерти?

— Петра, коего ты величаешь «государь». Теперь на престоле-то иноземная женка его, гулящая. На что мы ей? Ой, врешь ты, человек немецкого племени, да не смекну, какова тебе выгода?

— Помилуй, да ведь император здравствует!

— Живого бы в ледник-то не положили. А он седьмой день там, ростепель в Питербурхе. Не отпетый еще, поелику некогда, молва по стольному граду, шум. Вчера токмо женка его распутная своего добилась, так, может, ныне отпоют. Да земля его покуда не принимает. Лишь на сороковой день сподобится. И хоронить некому, наследство делят и тебя ждут. Ты и отправишь его в последний путь.

Комендант вытаращил глаза, мелко закрестился:

— Свят-свят… Должно быть, истинно…

— Что истинно? — вдруг взъярился Брюс. — Двенадцать дней тому я из Питербурга выезжал! И Петр Алексеевич жив был, разве на хворь жаловался…

— Дак вскорости и преставился. — Тренка побренчал ручными кандалами. — Потому и не верю, чтоб в канун кончины своей о нашем благе хлопотал и тебя прислал. Прежде дары у нас отнял, в крепость меня с товарищами заключил, пытал и ослепил. Да семь годов продержал на цепи, в сих железах! У него и имя для нас было мерзкое — суть варвары ясашные, дикие люди туземные.

Болтливый, скоморошьего вида комендант склонился к уху Брюса, прикрытому пышным белым париком:

— Ваше высокопревосходительство! Коль сей человек Тренка говорит, знать правда. Он зря не скажет… Вести к нам приходят с великим опозданием. Мы ведь из-за этого осрамились, в азовский поход не поспели. Зато со шведами уж вволю натешились, поелику на год раньше пришли…

И показал свою деревянную ногу.

По случаю приезда генерал-фельдцейхмейстера этот инвалид обрядился в какой-то нелепый, явно женою сшитый камзол, несмотря на мороз, лосины еще натянул. Лишнюю же штанину, что на культе, не спрятал, а будто нарочно выставил из деревяшки, и она теперь задубела на холоде, торчала, будто слоновий хобот: должно быть, комендант шевелил остатком ноги, а штанина ходила по сторонам, как живая, и казалось, воздух нюхала…

Граф его уже тихо ненавидел, поэтому спросил сквозь зубы:

— Откуда же ему знать, сидя в темнице?

— Грех на душу возьму, а скажу, ваше высокопревосходительство, — зашептал тот. — Провидец сей Тренка! Ей-бо!.. Он все кричал под пытками: «Зрю! Зрю!» Палач по велению государя императора и лишил его глаз…

— Неужто на царя перед смертью просветление нашло? — будто бы сам себя вдруг спросил югагир. — И разум пробудился?.. Ответь-ка мне, немец, кроме веления исполнить дело мое, каково еще поручение от царя имеешь?

— Расспросить, как живут югагиры, да предания их записать, — осторожно вымолвил граф. — Из интересу научного…

— Да не скрывай ничего, — подтолкнул его Тренка. — Ведомо мне, добыть календарь, вещую книгу, коей владеет наше племя. Одно токмо скажи: он требовал добыть, яко цари требуют, или просил, яко страждущий?

Яков Вилимович ощутил волну неприятного озноба, окатившую все нутро и теперь готовую выплеснуться наружу.

— Требовал, — непроизвольно признался он.

— Ох, люди, люди, — вздохнул тяжко югагир. — Не ведают рока своего, а имеют дерзость требовать. Что холопы, что цари — все едино слепы. Не стал бы держать меня в юзилище, а послушался бы да помиловал сына своего и позволил бы взять невесту для князя нашего да отпустил с миром — еще бы двенадцать годов прожил! Прославился бы в веках и царство б оставил великим и могучим. А ныне что? Некому даже наследство принять, ибо истинного наследника руками своими сгубил. Теперь взойдет на престол его женка гулящая и станет блуд творить великий. И погрязнут в разврате все ее присные.

Брюса непроизвольно передернуло от слов его, и, справляясь с оцепенением, он спросил:

— Женка его гулящая… Марта Скавронская? Екатерина?

— Имя ее неведомо, поелику без роду она и племени.

— Что он ни скажет, все сбывается, — испуганным шепотом сообщил комендант. — Ты уж не гневи его, ваше высокопревосходительство! Он слепой, а зрит!

— А вот сейчас и испытаем! — Граф встряхнулся, дабы не поддаваться чувствам. — Пошли-ка, любезный, гонца в Архангельск. Пусть передаст царский указ: товарищей его на волю отпустить. А заодно разузнает, что в Петербурге ныне. Да исподтишка, чтобы не распускать худой молвы. С молодца сего сбейте цепи и пришлите в заезжую, я беседовать с ним стану. Здесь у вас не топлено, знобко мне…

— Ножные бы оставить надобно, уйдет, — зашептал комендант. — Он ведь и с потаской много раз уходил. Да еще и на Архангельский городок нападал, чтоб товарищей своих вызволить. Один супротив всего гарнизону стоял. Криком пугал! Последних лета три токмо кричать перестал — горло надсадил, должно быть. А прежде оглоблю возьмет да и идет на приступ! От его крику оторопь брала, ваше высокопревосходительство!..

От испуганного шепота коменданта графа уже бесило, да удерживало природное хладнокровие, иначе бы и сам крикнул на инвалида так, что оторопь взяла.

— Государь волю даровал, — уже на ходу проговорил Брюс, — велел препятствий не чинить… И в добрые одежды его нарядите.

— А тряпицу ему вернуть?

— Какую еще тряпицу?

— Да у югагира отняли, на теле прятал. Будто индийского шелка ткань, а не горит в огне. А разорвать и вовсе невозможно. Говорит, се покров для невесты, с Индигирки принес, от князя своего. Зело дорожит он тряпицей…

— Непременно верните!

В заезжей избе, вымытой и прибранной по случаю приезда высокого гостя, было жарко, стол ломился от всяческой снеди, приготовленной по-крестьянски, без изысков, но щедро: треска во всех жарено-варено-запеченных видах, муксунья уха с хреном, пареная семга в сметане и даже ворох сущика — мелкой сушеной рыбешки, которую поморы едят вместо семечек. В иной раз, с долгой дороги Яков Вилимович навалился бы на угощение и тут же бы и поспал на широкой лавке, не отходя от стола, но откровения узника о смерти государя императора, а более — об императрице, якобы взошедшей на престол, перевернули все привычки и обычаи. Он отмахивался, говорил себе: полно, вздор несет истомленный заточением индигирский югагир, но еще более наполнялся тревогой и беспокойством.

А тут женка коменданта, весьма похожая на мужа своего, но о двух ногах, приставленная в заезжую вместо прислуги, с надоедливым гостеприимством и дурными манерами принялась угощать.

— Отведайте ушицы, господин граф, — запела она. — А прежде вот медку хмельного чарочку. Сами затворяем! Или вина белого, казенного, с устатку. Ой, да что это с тобой, прямь лица нет! Не захворал ли?

Брюс шубу снял, ибо прошибло в пот — так натопили избу, — а потом снова надел, почувствовав озноб от своих скачущих дум.

Если югагиру не поблазнилось и Екатерина воцарилась, это ведь хоть назад не возвращайся. Он был всегда против этой шальной трофейной девицы, прошедшей через много рук и оказавшейся в наложницах у Петра Алексеевича. И ладно бы, потешился, помиловался, дал бы денег да отправил назад, в свою Лифляндию, так нет ведь — женился! Чего уж в ней было такого, что просвещенный, ученый государь присох к неграмотной девке, словно рыбья чешуя, никого не послушал и все-таки обвенчался, против своих же собственных законов возвел в императрицы, короновал! И сам, ровно зверь, лег рядом, охранять распутную, будто уследишь, если ей согрешить вздумается. В дикость великую впал, разум утратил, Монса с нею застиг и, словно варвар, голову ему отрубил и насадил на кол, дабы назидание сотворить…

И если теперь так же беззаконно, по сути безродная, Марта Скавронская сядет на трон, все деяния Петра прахом пойдут…

Так думал Яков Вилимович, а сам то метался по избе, испытывая отвращение к пище и вину, то сидел на лавке, завернувшись в шубу и захлебываясь слюной от запахов весьма приятных, источаемых накрытым столом.

А хозяйка еще и подзадоривала:

— Скушайте, господин граф! Не зря ведь стряпала-то все утро. Не побрезгуйте. Пища простая, да сытная, а медок хмельной, сладкий. Голову-ти вскружит, и отойдет печаль. Приехал-то вроде веселый, ладный, а ныне будто подменили тебя, батюшка. Или худое известие получил?.. Испей-ка чарку, так и легше станет!

Брюс вышел на мороз, а краткий генварский день уж истлел и сумерки наползают, словно синий дым. Где-то на реке санные полозья скрипят, деревья потрескивают и в кузне молоток по наковаленке стучит — верно, заклепки с оков срубают. Поостыл граф немного на холоде, унял смутные мысли: что тут судить да рядить? Приедет гонец из Архангельска, тогда и быть решению…

Хотел уж вернуться в избу, да почуял, кто-то смотрит из темноты, жжет взором, будто напасть хочет и только момента ждет, когда он спиной оборотится. А шпагу за ненадобностью Яков Вилимович снял и на лавке оставил…

— Эй, кто там? — грозно спросил он. — Выходи!

Тут из-за угла заезжей прежде показались длинные тени, а затем явились несколько отроков, верно, дети стражников инвалидной команды. В руках деревянные мечи, сабли; встали и смотрят, разглядывают гостя. Яков Вилимович своих ребят не имел, по этой причине испытывал застаревшую тоску и желание учить, наставлять чужих. А эти отроки еще и неробкими были, один подошел совсем близко, осмотрел с любопытством и спрашивает:

— А ты правда царь?

— Старшим по возрасту и званию следует говорить вы, — назидательно сказал граф. — И выражать тем самым уважение.

Отрок ничуть не смутился:

— Мы сему за ненадобностью не учены. Ты лучше скажи, царь ты или нет? Меж нами тут спор вышел.

— Ваш государь император — Петр Алексеевич. А я его слуга.

Дети переглянулись.

— Слуга, оказывается… Ну, слуг-то мы довольно позрели. На царя бы вот хоть разок взглянуть!

Тем часом из сумерек выступил ковыляющий на деревяшке комендант, замахнулся на откроков:

— Прочь отсюда! — И в тот час к Брюсу: — Ваше высокопревосходительство! Государь-то наш, Петр Алексеич!..

— Что? — выдохнул тот.

— Посыльной вернулся, сказывает, впрямь помер! В Архангельском который день колокола бьют, молебны за упокой… А в другой церкви уже и заздравную поют, Екатерину государыней величают.

— Екатерину?!

— Ну да! У нас-то ни того, ни другого не слышно! Должно, от ветра. Туто-ка всегда так: кругом беда случается, война или мор, а здесь как в раю, все мимо проносит морским нордом. Здесь ведь, ваше высокопревосходительство, бабы умудряются по два раза в год рожать! А ведаешь ли, от чего?.. Тут один странник к нам заходил, юродивый. Сказывал, благодатное место, а называется оно — Беловодье. У нас и впрямь в речках воды белые-белые!..

Ни слова не говоря, Брюс зашел в избу, хватил чарку водки и упал на лавку. Комендант остался у порога, пристукивая деревянной ногой по полу, словно конь копытом.

— Позови ко мне югагира, — велел граф.

— Тренку сейчас в баньке парят, — сообщил инвалид. — По вашему велению. А как напарят да намоют, в тот час и приведут.

— Я не велел парить! — вскричал граф. — Немедля доставьте!

На коменданта и гнев не действовал.

— Дак велели нарядить, — невозмутимо стал разглагольствовать он. — А как же наряжать, ежели он семь годов в бане не был? И умывался дождиком или снежком. Туто-ка недели не попаришься, и уже часотка по телу…

Генерал-фельдцейхмейстер даже не нашел, что ему ответить, лишь с тоскою подумал, что должного порядка в сей стране никогда не будет и зря Петр Алексеевич силы и теперь вот саму жизнь положил, дабы вывести свой народ из темноты диких нравов. В столице еще кое-как блюдут европейское приличие, а в купеческой Москве разве что вид делают. Про окраины же, особенно северные, полунощные, и говорить нечего — живут по старинке и тем еще и гордятся! А ведь в этом сокрыто неповиновение государевой воле, даже глумление над новыми обычаями. Вот этот комендант острога не по глупости эдак вырядился, а с умыслом, дабы посмеяться над одеждами европейскими, и в речах его лишь потеха слышится, когда ему скорбеть полагается в связи с кончиной государя. И что с ним поделаешь? Как с гуся вода…

Сколько раз говорил Петру Алексеевичу: след положить конец своеволию земель полунощных, приписать их к заводам, в крепость отдать дворянам, чтоб обучились культуре при господах, однако чего-то опасался государь и накладывал повинность легкую — плотницкую и обозную. В долгой войне со шведами требовалось множество бурлаков и сволочей, дабы припасы на барках подвозить и волоки обслуживать, так он тут поморов местных не тронул, а велел тверских мужиков пригнать, ижорцев и лопарей. И еще сказал, де-мол, нельзя сих поморских людей в лямку впрягать, и своего к ним благоволения никак не объяснил.

Брюс в этих краях дальних прежде не бывал и с нравами диковатыми незнаком был. И не узнал бы их, поди, никогда, но Петр Алексеевич захворал от простуды, позвал к себе и говорит:

— Будет тебе поручение, Яков Вилимович, важности государственной. В сей же час собирайся и поезжай в Двинский острог. Сидит там тайный затворник, индигирский югагир по имени Тренка. Сей предсказатель пришел к нам семь лет тому…

Ни о каком тайном затворнике югагире, посаженном в крепость, Брюс до сей поры из государевых уст никогда не слышал и сейчас тому немало подивился. Обыкновенно Петр Алексеевич в подобных случаях вещи диковинные непременно показывал, а ежели дело касалось и вовсе явлений тайных и магических, то советовался.

Иное дело, поступал по воле своей…

— Отчего же я о сем не знаю? — изумился граф.

Верно, от недомогания, государь вдруг рассердился:

— Есть тайны, кои дозволено знать лишь царям. И никому более, тем паче иноземцам…

Брюс сам был шотландского королевского рода, и хоть состоял на русской службе и тайн сих не ведал, однако же о их существовании слышал и потому ничуть не обиделся.

— Кесарю — кесарево, — мудро заметил он. — И что же сделать с сим затворником?

— Скажи, он милостью моей от наказания избавлен, — заявил Петр Алексеевич. — Вкупе со своими товарищами. Войди к нему в доверие и допытайся исподволь, зачем он явился. Ежели только за невестой для своего князька, найди невесту, какую надобно, сам высватай и отправь с миром на реку Индигирку. А сороковину чернобурых лисиц, что я у них отнял, в казне возьми.

— А ежели есть иная цель? — однако же спросил граф. — Кроме означенной?

Обложенный грелками, государь потел, и волосы слиплись в сосульки.

— Потому и посылаю тебя. Ты мастер дел магических, астральных… Югагир сей хоть видом не шаман, однако же силу имеет магнетическую и даже предсказывает судьбу. Будто бы все наперед знает, де-мол, есть у индигирских туземцев некий календарь, по коему известно будущее на много лет. Ты ведь тоже свой календарь сочинил…

— Быть не может! — воскликнул Брюс. — Я изучил все календари и свел во единый самые верные!

— Да в эти сказки и я не особо-то верил, — согласился Петр. — Хотя чудес в нашей земле довольно… Но пытали сего Тренку, и на дыбе признался он, де-мол, есть у них вещая книга. И еще много хулы на наше имя возвел, кричал, умру я тяжко, подобно псу. Дескать, чтоб знал: он, чувонец сей, сглазил меня и порчу навел. За сие его и ослепили… Да в сглаз и порчу не верю я, граф. Мнится мне, замышляется здесь коварство против семьи нашей царствующей. И исходит оно от князька племени, к коему югагир принадлежит. Князек тот прислал дядьку своего ко мне невесту якобы высватать… Так вот что скажу тебе, Яков. Попытай его ласковым да добрым словом, как ты умеешь, и, коли заподозришь хитрость, пришлешь отписку с нарочным. И, моего ответа не дожидаясь, сделай все, как пожелает югагир, но вкупе с невестой пошли своих людей. Да не холопов, а людей бывалых, офицерского звания. Во главе поставь Ивашку Головина.

— Молод еще Ивашка для столь важных поручений, — ревниво воспротивился Брюс. — Да и нравом заборист, чтоб справлять дела тонкие и щепетильные, где терпение требуется.

— Знаю я твою неприязнь, — отмахнулся государь. — И добро, что молод, — разум, сила и сноровка есть. Никогда не забуду, как он камень в Петербург под парусами пригнал… Ко всему прочему, прадед его когда-то служил якутским воеводой, коего и доныне там помнят. Ивашку пошлешь! А Тренке этому скажи, де-мол, царево посольство, для сопровождения невесты, согласно обычаю. Пусть Ивашка разузнает, что да как, и помыслы князька выведает. Ибо сей туземец называется князем народа Юга-Гир, который известен нам как чувонцы, и имеет дерзость причислять себя к древлему царственному роду.

— Да будет тебе, Петр Алексеевич! — засмеялся Брюс, тем самым думая развеять тревожные мысли государя. — Чем опасен безвестный вождь сибирских варваров? Тебе ли, властелину десяти морей, хлопотать о сем?

— Не утешай меня, Яков, — однако же хмуро вымолвил император. — Сейчас вот лежу и думаю — кому все отдать, когда час придет? Внуку Петру? Так мал еще, болезненный и вялый, куда годится?.. Елизавете или Анне? Вот уж позор мне будет, коли на свое место девицу какую посажу. А ежели императрицу, народ не примет… Так и так смуты не избегнуть, Яков. Когда же в России смута, всегда есть кому престола поискать. Чую, не зря князек сей посольство в Петербург снарядил. Как раз в год, когда Алексея казнить было след. Послание мне прислал, советовал помиловать, а потом грозился… И вот теперь мыслю я: а ежели сущ календарь югагирский? И узрели они, что грядет?..

Графу показалось, в горячке государь, коль такие страстные слова говорит, однако тот сбросил грелки, утерся полотенцем и сел.

— Как встану, сам о сем деле похлопочу, — вдруг решил он. — Сам поеду в Двинский острог…

— Твое поручение исполню, Петр Алексеевич! — клятвенно заверил Брюс. — Как ты пожелаешь, так и сделаю, не сомневайся.

— Нет моего доверия к тебе, Яков…

— Отчего же, государь? Вот мое слово: поеду и все устрою, как ты велел! А ежели потребуется, сам с югагиром отправлюсь на реку Индигирку.

Петр вдруг взглянул на него пронзительно и страшно — так он смотрел на приговоренных к смерти:

— Ты ведь слушаешь меня, а себе думаешь: се бред, горячка. Признайся, так или нет?

Брюс знал, в подобные минуты на императора снисходит дар прозренческий, когда он видит всякую, даже самую искусную ложь.

— Помилуй, Петр Алексеевич, так и думал, — признался граф. — Но оттого, что в чудеса не верю. Я суть реалист и более привержен математическому расчету и знаниям естественным. Откуда быть столь чудному календарю у варваров, ежели они живут дико, подобно зверям? Их потребности в знаниях сводятся всего лишь к выживанию в суровых и мрачных землях.

— Мыслишь ты, Яков, как шотландец, — подобрел государь. — И меня к тому же склонил еще тогда, на Сухаревой башне… А в нашей земле чудес довольно. Вот растолкуй мне, как сей дикий югагир Тренка прознал, сколько лет быть войне со шведами? День и час назвал, когда ты с Остерманом мир попытаешься заключить. Когда король Карл умрет… Много чего предсказал, что сбылось впоследствии… И предрек день и час смерти моей. Теперь прелюбопытно: угадал сей чувонец или нет?

Граф присмирел, испытывая неприятный озноб, исходящий от государевой речи, а тот испил из ковша травяного настоя, утерся рукавом.

— И попекись изрядно, чтоб о поручении моем никто не изведал. Спрашивать станут — отвечай, по промышленным делам отослал Головина на Индигирку.

— Исполню, Петр Алексеевич!

— Вещую книгу, календарь югагирский, нам добудь! — велел строго и трезво император. — Какими хочешь хитростями! Выкради, купи или обменяй. Головину скажи: награда его ждет, что ни пожелает, все исполню. Вот тебе грамота, указ наш. Освободить югагиров от взимания ясака на вечные времена и перевести оных в разряд людей российских. Они за такой указ и князька своего отдадут, ибо гордые, считают себя умнее иных народов и ясак для них унизителен зело…

— Ежели все это вымыслы досужие и нет у них календаря?

Петр сорвал с головы полотенце с примочкой и снова осерчал:

— А ежели нет его, сам придумай и составь, коли такой ученый!

— Добро, государь. — Согласно этикету, Брюс склонил голову и махнул треуголкой. — В сей же час выеду в Двинский…

— Погоди! Ты еще не выслушал. Ежели наши подозрения оправдаются и князек сей замышляет еще что-то, кроме женитьбы… Надобно сбить спесь с сего племени и гордыни поубавить. Ты Ивашке так накажи: ежели югагиры дурного не замышляют, пускай за невесту книгу вещую возьмет и уходит восвояси. Но ежели смуту чинят, то сверх того указ мой князю велю подать.

— Югагиры от сего еще более возгордятся! Скажут: боится нас государь.

— Эх, Яшка, шотландская твоя душа, — грустно вымолвил император. — Не ведомо тебе, как следует с туземными народцами обходиться…

— Варварские они народцы, Петр Алексеевич, — обиделся граф. — Когда на зло добром отвечают, сие за слабость принимается.

Государь рукой махнул:

— Ладно, не стану тебя учить. Ивашке дословно передай веление наше, а он уж догадается… И еще скажи, пусть сам югагиров не воюет и не обижает никоим образом, когда промеж них и прочих туземцев распря вспыхнет. А она непременно учинится… Пускай Головин, купцом оборотясь, торговлю откроет. Пороху и свинцу тем и другим даст поболее, чтоб месяца на три хватило. И на водку вели ему не скупиться. Они прежде хмельные довольно схватывались между собой и еще помнят обиды. Как пустят крови друг другу изрядно, так чтоб перестал давать ружейный и иной припас. Они из луков стрелять разучились и скоро с покаянием прибегут. А нет, так пусть воевода казаков на усмирение отрядит. Завершится распря, ясачный сбор след увеличить. Князька же самого пускай не убивают, а пленят и доставят мне. Я его в стеклянную посудинку засажу и в кунсткамере выставлю.

Этими словами он развеял остатки сомнений Брюса: император не бредил, не поддавался простудной лихорадке, а имел ясный ум и государев рассудок. Не было и намека, что часы его сочтены, что после срочного отъезда графа Петр и суток не проживет, скончается в страшных, до скрежета зубовного, муках в день, предсказанный двинским затворником…

И теперь, воочию позрев на югагира, а более получив подтверждение его предсказаниям, Яков Вилимович был ошеломлен. Он хоть и спорил еще с собою, однако уже склонялся к мысли, что некий варварский календарь и впрямь существует. А в нем расписано все, что случится, на множество лет вперед, иными словами, явлено будущее, познать которое Брюс всю жизнь стремился, отчего и обрел славу колдуна и волховника. Испытывая смятение, он не знал, как вести беседу и кем предстать перед Тренкой — генерал-фельдцейхмейстером ли и ученым, а может, и учеником, дабы заполучить календарь или хотя бы выведать замыслы князя варваров.

И если ныне уже нет Петра Алексеевича, а на престоле безродная неграмотная кухарка Меншикова, надо ли исполнять волю усопшего государя и добывать ему календарь? На что ему сия безделица в леднике, а тем паче в мире ином?

В этом мире она нужнее…

С такими смутными чувствами граф и встретил индигирского посланника, поводырем у коего был сам хромой комендант. Отпаренный и отмытый от мерзости заточника, расчесанный, принаряженный в старомодный и запрещенный к носке, дорогого сукна зеленый кафтан, побитый молью и явно вынутый из комендантова сундука, югагир помолодел и просветлился. Только незрячие, бельмастые глаза его по-прежнему блуждали, не способные за что-либо зацепиться взглядом.

— С легким паром, — дружелюбно проговорил Яков Вилимович.

— Благодарствую. — «Взор» его точно остановился на Брюсе.

Комендант усадил посланника на лавку, сам поднес чарку с медом.

— Вкуси, страдалец, — сказал с чувством, выказывая тем самым обыкновенное к нему отношение. — Не держи зла и обиды. Коли худо делал тебе, не по своей воле. И палача не я назначал — предписание было…

— Ступай, — велел ему граф. — Надо будет, позову.

Прихватив свою жену, комендант удалился, а югагир пригубил хмельного меда, блаженно вытер усы.

— Сомнения тебя терзают, — неожиданно заключил он, — надо ли исполнять предсмертную волю царя, коли мы в забвении ныне… Гляди сам, немец, теперь ты волен решать, чему быть должно. Первый шаг уже сделал, избавил меня с товарищами от цепей. Пожелаешь идти далее — ступай, а нет, так не обижусь.

— Мне государь сказал, ты пришел, дабы невесту высватать. — Брюс несколько обвыкся и стал уже смиряться со своим положением ученика. — За своего князя. Ты ведь дядькой ему доводишься?

— Дядей родным, а он суть племянник.

— Сам-то женат?

— Не можно мне жениться…

— Отчего же?

— По зароку. Покуда племянника не оженю.

— А как имя ему?

— Оскол Распута.

— Не слыхивал… Что же прозвище эдакое срамное — Распута?

— Сие не прозвище, а род княжеский, — с достоинством произнес Тренка. — И древностью своей восходит к временам, когда наши пути разошлись. Прежде мы едины были и жили, ведая грядущее.

Брюс головой потряс:

— С кем едины были?

— Да с сарами!

Граф и о сарах ничего не слыхал, однако же уточнять не стал, кто такие.

— И что же вышло?

— Князь Юга Гир рассорился с прочими сарскими князьями на вече, — словно о деле вчерашнем продолжил югагир. — Ибо захотели они жить, не добывая время, траве уподобившись. Пасти свои стада, пищу вкушать и предаваться утехам, забыв, что было в прошлом, и не думая, что сотворится в будущем. И замыслили Колодар нарушить, дабы наступило благостное безвременье. А Юга Гир не пожелал отречься ни от прошедших времен, ни от грядущих, оставил свои земли и повел племя встречь солнцу. Распутился с другими, вот его с той поры и огласили Распутой. А поелику мы чтили пророчицу Чуву, то назвали нас чувонцами. Сары же ушли в сторону заката, в полуденные страны подались и стали прозываться Русь. Да про нас скоро и забыли.

— Весьма любопытно! — заметил граф. — Отчего же я никогда не слыхал сего старинного предания?

— Оттого что немец, — вызывающе отрезал югагир. — Князьям же и царям известно, кто мы и откуда пошли. Хоть и мыслят предать забвению, ан нет! А у кого из них память коротка, так мы напоминаем. Вот я и пришел с товарищами к царю Петру, дабы не забывал про нас.

Брюс почуял его неудовольствие и решил сгладить тон беседы.

— Добро, Тренка. А не раздумал ли жениться ваш князь? А то, может, не дождавшись, женился?

— Если не приведу невесту, быть Осколу вечно холостым. Допустить сего не можно, ибо прервется род и мы осиротеем.

— Как же так случилось, что твоему властителю и пара не нашлась? Что же у вас, девиц на выданье нет?

Югагир и в самом деле подобрел и даже опечалился:

— Девы-то есть, но те, что пригодны, близки по крови. Невеста быть должна не простолюдинка, а старого княжеского рода.

— Непременно княжеского? Нелегкая сия задача…

— Да будет тебе, немец!.. Должно, тебе не ведомо: на Руси пальцем ткни, так в княжеский род старинный попадешь. Иное дело, в родах сих прошлое забвению предано, поелику сущи без времени яко трава покошенная. А минувшее след не в скирды складывать, но в клуб сматывать, дабы единой нить была, яко у искусной пряхи. И не скоту стравливать, под ноги бросая, а ткать грядущее. Нам будет добро и из рода, который не в почете ныне, а то и вовсе в опале и забыт. Только вот дары не воздадим — отняли у нас лисиц чернобурых в царскую казну. Но позже непременно добудем и с нарочным пошлем, еще богаче.

— Государь вернул сороковину чернобурок.

— Неужто вернул?

— Они ныне в моем распоряжении.

— А моль не посекла?

— В государевых кладовых лисицы сохранялись, где моль не водится.

— Моль всюду водится, — вздохнул Тренка. — Ну да и так добро. Знать, и впрямь сблаговолил царь и вздумал поспособствовать…

— А отчего ваш князь Оскол за невестой в Россию послал? — осторожно спросил Брюс. — На свете много именитых родов и у иных народов.

— По обычаю и року, — вновь туманно ответил Тренка. — Сары хоть и стали в безвременье жить, да ведь царям-то время потребно. Вот мы добываем его и носим, когда оно расточается. Взамен же невест берем на Руси. И прежние цари нам не отказывали. В последний раз царь Иван не поскупился и своей племянницей пожертвовал, поелику в дар получил лисиц чернобурых пять сороков.

Яков Вилимович послушал сию чудную речь чувонца и подумал в тот момент, де-мол, не зря государь подозревал неладное в посольстве югагиров. И хотя прямой опасности престолу нет, однако же скрытая имеется, и таится она, должно быть, в родословной индигирского варвара…

Подумал так, но спросил об ином:

— Как же вы узнаете, что и кому предназначено судьбой?

— По вещей книге читаем…

— Что за книга такая?

— По-нашему Колодар называется, — просто сказал Тренка. — А по-вашему — календарь, который царь требовал добыть, не ведая того, что не понадобится ему более сия книга. Он ныне иную читает…

— Ну что же, добро. Твои предсказания сбылись, на престоле императрица, — подытожил Брюс. — А стало быть, не только ваше, но и наше племя сподвижников Петра ждет забвение. Не знаю теперь, как и помочь тебе, поелику с кончиной государя и полномочия мои окончиться могут в любой час. Невесту сыскать-то сыщем, нелегко будет получить дозволение государыни на сие деяние. Старые княжеские роды, даже и опальные, у ее величества на счету и под зорким оком. Сам с челобитной явишься к императрице, а тебя снова в железа да в темницу.

И почудилось тут, слепой югагир прозрел, ибо глянул бельмами своими пронзительно и в глаза Брюсу.

— Зрю, куда ты клонишь… Прежде давали нам невест без всяческих условий. А мы не мзду — дары подносили, по пять сороков чернобурок царю да по сороку родителям невесты. Ныне же немцев на Русь прибыло довольно, и все стало по вашему обычаю. Ты вот, словно на ярмарке, торг учинил. И взять хочешь поболее, чем дары. Замыслил Колодаром овладеть? А на что тебе, и сам не ведаешь. И царь не знал, на что, требуя у тебя добыть сию книгу. В прежние времена цари и их холопы были мудрее и не желали знать, что с ними станет. Токмо время себе просили. Это вы, немцы, завели иные нравы и, должно быть, от любопытствующего ума тщитесь заполучить себе кручину смертную.

Брюсу вдруг жарко стало. Невзирая на этикет, камзол расстегнул и стащил, словно липкую шкуру. И почуял: настал нужный час.

— Отчего же кручину, да еще смертную? — спросил, борясь с внутренним трепетом.

— Оттого что знания грядущего ввергают человека в печаль великую.

— Мне, мужу ученому, пристало жить умом. Я в ваши чудеса не верю, а посему не знаю тоски. Печаль-кручина и прочие нелепицы — удел придворных дам и бездельников.

— Как же ты станешь читать Колодар, коли не ведаешь письма чувонского?

— Ты и научишь. Покуда едем в Петербург невесту сватать.

— Не выучить мне тебя, немец.

— Я способен к чужим языкам и письму. Менее чем за год овладел японским, когда Денбея ко мне прислали, и ныне иероглифы могу начертать всяческие. Полагаю, ваше письмо не мудрее.

— Наше попроще будет, — согласился югагир. — Да не выучить тебя, оттого что я темный, слепой. А для дела сего зрение вострое потребно.

— Жаль…

— Неужто ты готов познать письмо, дабы прочесть всего одну книгу?

— Во имя сей книги готов на большее.

Тренка оценил решимость, но все еще пытал:

— А ты хотел бы в сей же час узнать, что станется с тобою в скором времени?

— Хочу!

— Коль в чудеса не веришь, зачем же искушаться тем, чего не бывает и быть не может? А не боишься, коль ум за разум зайдет и затмение случится?

— Это как же — ум за разум?

— Подобно солнцу, когда оно за луну заходит. И морок бывает средь бела дня.

— Не боюсь.

— Ты же испытал и убедился: мое слово верно.

— Имел честь… И все одно, желаю.

— Ежели я смерть тебе напророчу? Скажу, ты нового утра не позришь?

Граф взглянул на костлявые кулаки Тренки и расправленные после цепей плечи, однако же не дрогнул.

— Ты сего не скажешь, — вымолвил уверенно. — Покамест я здоров и нахожусь в остроге, под охраной. А ты руки на меня не поднимешь. От чего еще мне смерти ждать?

— А матица рухнет! Как раз под ней сидишь.

Брюс взглянул на потолок.

— Чего же ей рушиться? Все крепко сделано, и трещинки не видать.

— Верно рассудил. — Показалось, югагир усмехнулся. — Знать, и впрямь не боишься грядущего.

— Так говори, что меня ждет?

Тренка опустил слепые глаза к белому, скобленому полу.

— По возвращении в Петербурх царя схоронишь. А вскорости будет тебе отставка и удаление от всех придворных дел. Не то что хула и опала, но за самовольство, проявленное из дерзости и гордыни ума твоего, попадешь в немилость. И жизнь свою окончишь в бесславном уединении, в годах преклонных, забытый прежними друзьями…

— Это мне по нраву! — поспешно, боясь спугнуть удачу, воскликнул граф. — Меня давно уж не прельщают звания и дела государственные. На сей ниве я всего достиг при императоре Петре Алексеевиче, а служить Марте Скавронской не желаю.

— И смел изрядно, — одобрил югагир. — Ну, добро, будет тебе Колодар, коль грядущего не страшишься. Но прежде устроишь смотрины невест для нашего князя. И высватаешь ту, коей заповедано роком стать женою Оскола. Получишь дозволение царицы нынешней, дабы никто не смел сказать, мол, воры мы и княжну насильно умыкнули. Ладьями обеспечишь, дашь верховых и вьючных коней, чтоб приданое доставить, хлебный и прочий припас на дорогу. Да пошлешь со мной на Индигирку-реку своего верного человека. Мы и дадим ему книгу, когда князь невесту возьмет…

Граф о подобном и думать не смел и только подбирал убедительные слова, чтоб уговорить Тренку взять с собою сопровождение. А поэтому не сдержался:

— Сам поеду! Дабы принять из рук в руки!..

— Тебе в Питербурхе быть тем часом, — строго оборвал его югагир. — В хоромине своей схоронись и сиди. Токмо гляди, под матицу не садись…

— Отчего же мне дома сидеть? Я готов к путешествию!

— Ты-то готов, да обратный путь тебе заказан. Обидно же будет умирать с книгою нечитаной?

Брюс вздрогнул, вытянулся в струнку, словно в предсмертной горячке, после чего обвял и спросил обреченно:

— А разве не избегнуть смерти, если ведомо, где она ждет?

— Несмысленный ныне народ, — со вздохом заключил Тренка. — Вроде ученый муж, ума палата, а ровно отрок… Смерть можно обмануть, но рока не избегнуть. Как станешь ворочаться, в устье Оби-реки налетят на тебя верховые оленьи люди и пустят зверовые стрелы.

— Если, зная, что налетят, я броню надену, кольчугу?..

— И правда, спасут сии доспехи. Одна токмо стрела отскочит и, скользнув по латам, легонько уязвит колено. И ты потом скажешь, мол, лучше бы я не надевал защиту и был сражен в один миг.

— В чем же суть? Я не единожды был ранен и шпагою, и пулей…

— В том, немец, что оленьи люди стрелы свои сначала держат в горшке с тухлым мясом, а затем стреляют, — терпеливо объяснил югагир. — Колено загниет, а ты, заместо того чтоб сразу же приморозить ногу и попросить товарищей отсечь ее, станешь надеяться на спасение.

— Я отсеку! Или велю товарищам…

— Верно, и опять смерть проведешь. Но дабы ты набрался сил для дальнейшего пути, тебя внесут в старое зимовье и камелек растопят. Заиндевелые стены оттают и потолок… Отогреешься, и поклонит тебя в сон. И будешь землею похоронен заживо.

— Но отчего землей?!

— А оттого, немец, что так уж устроены сибирские промысловые зимовья. Заместо крыши делают накат из бревен и засыпают глиной, чтоб не мочило дождем и для тепла. На ней потом летом трава растет… От камелька растеплется земля, не выдержит старая гнилая матица и рухнет. Тогда и скажешь: уж лучше быть стрелою убитым…

Граф долго молчал, и белая его рубаха с кружевным жабо почти насквозь пропиталась потом, а из-под плотного парика бежали струйки. Он хватил полчарки казенного крепкого вина, однако не заглушил томящую его жажду.

— Как все у вас устроено чудно, — проговорил сипло, словно уже был сдавлен землей.

— А ты, немец, говоришь, мол, в чудеса не верю, — усмехнулся югагир. — Мол, нет их, а есть лишь то, что зримо оком и умом.

— Я шотландец!

— Все одно — немец. На нашем языке сие означает «немой», «не внемлющий». Если хочешь владеть Колодаром, пошли со мною человека, который вернется назад и принесет книгу. Но такого, чтоб донес.

Граф взопрел от томления.

— То будет не мой человек — государь назначил. Имя ему Ивашка Головин.

— Кто сей муж?

— В звании капитана третьего ранга. И хоть обучался в Амстердаме, но нет к нему моего доверия…

— Отчего же?

— Молод, строптив, боярского происхождения, да худороден. А ныне все худородные стремятся к чести и славе, но не к знаниям.

— Покажешь мне сего боярина, — решил Тренка. — А я уж скажу, годится или нет.

— Давай условимся, — смахивая пот, проговорил Брюс. — Ты календарь пошли с Ивашкой, но не открывай ему, что есть сия книга. И письму чувонскому не учи, дабы прочесть не мог.

Тренка бельмами своими поблуждал и сказал беспрекословно:

— Позрю на него и сам изведаю, способно ли ему будет наше письмо одолеть и лисиц чернобурых ловить. Может, сам не пожелает…

Брюс наконец-то сдернул жаркий парик, обнажил лысеющую голову и в тот же час стал беззащитным, уязвимым…