Воспитанник Шао. Том 1

Сергей Александрович Разбоев, 1991

Остросюжетный боевик, органично переплетённый с историческими фактами и восточной философией о тайном боевом обществе монастыря Шаолинь – "Белый Лотос". Это первая книга трилогии "Безумие Истины". В ней повествуется о противостоянии одной из сект боевого тайного сообщества в Китае "Байляньшэ" – "Белый лотос" имперским интересам спецотделов ЦРУ и Китая. В центре судьба потомка русских эмигрантов, волею судьбы оказавшегося в одном из монастырей тайного общества "Белый Лотос" течения "Син И" – "Направленная воля" или "Оформленный разум".

Часть вторая

ГРОЗНАЯ ОБИТЕЛЬ

Глава первая

Шесть машин, окутывая смрадными выхлопами моторов свежий и дурманящий воздух горного ландшафта, торопливо мчались по рытвинам и колдобинам не присмотренных провинциальных дорог.

Динстон спокоен. Безрассудные китайцы вряд ли решатся потревожить колонну автомобилей с двумя бронетранспортерами. На переднем китайский флажок, номера на машинах тоже китайские. Только отчаявшиеся могут предпринять что-нибудь неестественное. Потому он спокойно, с уважительным интересом взирал на открывающийся перед ним величественный ландшафт загадочного Тибета.

Срединная — часть Великой Азии. Огромная, вставшая на дыбы возвышенность далеко простирались перед глазами наблюдателя на север и на юг. Склоны, ущелья, выступы, скальные складки рисовано и картинно, ломаным контрастом поднимались вверх, не уменьшаясь в размерах с расстоянием, не размываясь с высотой. Утреннее солнце в ярких, восхитительных тонах высвечивало все, что желало показать путникам с самой выразительной, неожиданной стороны.

Поражающая резкость восприятия, масштабность, аллегоричность. Грандиозный лик неведомого мира, сокрытого в недрах величественной молчаливой возвышенности.

Невольно думалось: именно таким и должен быть центр Азии, центр исполинского материка. В виде поднимающегося вверх многоголовчатого купола, на котором реки, обрывистые ущелья, трещины, разломы, как иероглифы для чтения истории, начертанные веками и тысячелетиями.

Полнота таинственного немого величия невольно передавалась жесткому сердцу полковника, и он под впечатлением видимого размышлял:

— Какой ни есть Китай отсталый, угнетенный в собственной изолированности, все же это огромная страна, и она, как эти горы, содержит в себе все, что необходимо для могущества такого щепетильного в вопросах гегемонии государства.

Он начал подремывать. Иногда на какое-то время засыпал, вздрагивая на неровностях дороги, просыпался, таращил глаза по сторонам и снова начинал натужно сопеть.

Неожиданно машины резко затормозили. Полковника по инерции кинуло вперед. Вроде ему послышался даже далекий треск. Шагах в трехстах большущее оголенное дерево пошатнулось, накренилось и медленно начало опускаться всей массой на дорогу. Секунды — и автомобили ощетинились автоматическими винтовками. Выжидали. Всматривались. Дерево перестало крениться, но угрожающе покачивалось.

Крутом тихо. Местность окаменевшая, вымершая.

Послали авангардный бронетранспортер. Осторожно, крайне медленно он тронулся вперед, зорко выперев дюжину пар опасливых глаз. Ствол под косым углом предупреждающе нависал над дорогой. Несколько охранников вылезли через люк, пригибаясь, короткими перебежками обежали дерево. Осмотрелись — ничего. Углубились в разные стороны от дороги. Через четверть часа был подан знак к движению. Колонна тронулась. Когда автомобиль Динстона поравнялся с авангардом, доложили; предметом вынужденной остановки оказалось старое, со слабыми корнями, дерево.

Офицеры молча переглянулись. Полковник с достоинством вытер испарину со лба. Споун грохнул кулаком по борту:

— Их проделки.

Тяжело сели обратно на свои места. Молчали. Оружие из рук никто не выпускал. Колонна медленно прошла под деревом, набрала скорость, понеслась дальше.

Скоро дорога начала кружить меж склонов гор, поднимаясь выше и выше. Сидели взведенные.

Еще полтора часа натужной езды, и вдали показались стены неприветливого монастыря.

У покосившихся ворот стояли настоятель и десяток неподвижных изваяний разного возраста.

Пока офицеры, отплевываясь, неохотно вылезали из машин, разминая онемевшие от настороженной неподвижности конечности, а китайские офицеры о чем-то быстро тараторили с настоятелем, Споун негромко, показывая глазами, пояснял Динстону:

— Сэр, вот тот, что справа от настоятеля, и есть чемпион чемпионов. Слева — патриарх.

Когда все американцы спрыгнули на землю, стало очевидно, что прибыло их не менее сорока человек. Полковник спросил переводчика:

— О чем так живо балаболят китайцы?

— Монахи недовольны, что нас приехало так много.

— А что они хотели? — поинтересовался с ухмылкой Динстон.

— Им поясняют, что у нас с собой очень много денег, потому и охрана.

— То-то, — довольно процедил сквозь зубы полковник, — пусть знают: Америка никогда не шутит, особенно с деньгами. Валюта должна знать счет и место. Потому и богата Америка. Она считает, охраняет от посягательств свои, да и чужие деньги. В этом ее сила, могущество, неподкупность.

— Браво, полковник, браво. Добавьте: и ее людей, — декламировано поддержал Маккинрой.

— Но как они бедны, — придавая нужный контраст обстановке, внушительно продолжал Динстон. Он разглядывал монахов, словно аборигенов с островов Полинезии. — Они что, с рождения носят одну рясу? Как однообразны черты лиц. Даже не представляю, куда они смогут вложить те пачки долларов, которые мы им всучим? При их-то образе жизни! Еще торговались!

— Осторожнее, — шепнул скороговоркой эксперт. — Они тоже читают «Таймс».

— Тысячи долларов, — не унимался полковник, — им за глаза хватило бы! На всех и на много лет.

Оторвали миллион. Торгуются не хуже нашего, — уже спокойнее говорил Динстон. — Но типы мрачные. Не завидую Споуну. Майор! — громко окликая офицера, деланно развлекаясь, заулыбался Динстон. — Вам ничего кошмарного не снилось?

Споун умно промолчал. Он только настороженно следил за диалогом настоятеля и китайца.

Офицеры тамошних служб жестом пригласили американцев подойти. Но представили полковнику только настоятеля и патриарха. На остальных указали, что они старейшины и весьма почтенные люди в своем кругу. Динстона рвано пробирала неприятная дрожь от монашеского взгляда и поклона.

Их сумрачные лики неподвижны, спокойны. Во время всего недолгого знакомства стояли и глядели сквозь всю американскую делегацию в пространство. Землистая сухая кожа, как грязная гипсовая маска, плотно стягивала череп, придавая лицу неземной вид. Головы двух незнакомых старейшин были гладко выбриты, и только на макушке красовался небольшой хвостик реденьких волос.

Споун тронул полковника за локоть.

— Сэр, нас приглашают следовать вот в это строение.

Динстон очнулся. Он не заметил, как в своих мыслях, глубоко ушел в себя. Потер виски, ступил следом за майором в ветхую пристройку у стены храма.

За монахами разрешено было следовать только представителям китайских служб и американской делегации в количестве девяти человек.

Когда расселись на земляном полу, полковник решил начать первым. Ему претил климат мертвенного безличия. Хотелось поскорее закончить и уехать.

— Почтенный господин Дэ и другие уважаемые господа! Сегодня мы прибыли посмотреть вашего воспитанника и окончательно оформить соглашение. Наверное, сумею выразить общее согласие, что длительная канитель, которая сопутствовала этой встрече, изрядно надоела обеим сторонам. Майор Споун в течение двух месяцев вел с вами утомительные дискуссии, которые, как я уверен, принесут пользу китайской и американской нации. Подробности известны, цены названы. Единственное, чего мне хотелось бы, так это того, чтобы после наших встреч у вас не осталось тяжелое чувство. Мы оставляем для вас в качестве презента и в знак нашей признательности к вам лично и к вашему искусству, как реальной действительности нашего технического времени, киноленты различных видов борьбы многих стран и народов. А также киноустановку и съемочную камеру с большим запасом пленок высшего качества.

Легкий поклон монахов показал, что они довольны подношением.

— Надеюсь, — уже более свободно продолжил Динстон, — наши отношения с вами сохранятся на деловом, полезном для обеих сторон, уровне.

Представитель китайских служб удовлетворенно щелкнул пальцами.

— Уважаемый Дэ, просим вас показать воспитанника и, думаю, сможем закончить на этом. Вы не менее заняты, чем мы, — полковник неестественно согнулся в китайском поклоне.

— Полностью с вами согласен, господин Динстон. Они с нетерпением поджидают нас на тренировочной поляне, — степенно поклонился настоятель.

Последовал пригласительный жест. Все вышли на воздух. Динстону стало свежее, спокойное. Что-то не лежала у него душа к аскетам. «Аллергия, старость, что ли?» — почему-то набожно подумал он о себе.

К поляне шли гуськом. Офицеры посуровели, стали замкнутыми, понуро смотрели перед собой. Неудовлетворенность чем-то сказывалась в каждом шаге. Меж низкими деревцами и большими замшелыми валунами шагов через двести вышли но поляну, с дальней стороны которой тянуло прохладой пропасти.

У живописного пирамидального камня сидело четверо парней в позе лотоса. Неподвижных и смиренных, словно осколки этого чудного валуна.

Когда вся миссия приблизилась и с сомневающимися взглядами расселась неподалеку, послышался приглушенный резкий щелчок.

Словно повинуясь невидимой магии, послушники медленно скрестили перед своими бледными ликами руки, ладонями внутрь, и, плавно опуская их, начали, не меняя позы и наклона, подниматься. От лиц казалось, полностью загипнотизированных, с видом немого превосходства, подчиняющихся не телу, а сатанинскому воздействию неестественных сил, веяло хладом и безликим достоинством.

— Дьявольщина! — воскликнул, скривившись, Маккой.

Между тем монахи приняли боевые позы и неторопливо начали выполнять замысловатые движения, постепенно прибавляя в резкости. Невероятная легкость движений, точность выполнения приемов, совершенное владение телом удивляли.

Динстон вспомнил слова эксперта о силе воздействия и выразительности. Если бы не такие молодые лица, можно было весьма законно утверждать, что перед вами развлекается сошедшее на землю небесное воинство.

После показа техники боя начался поединок. Означилось — трое атакующих, более старших, против одного, светловатого паренька. Он маневренно стоял, искусно отводил в сторону удары партнеров, легким финтом исчезал от опасных ударов ног, скручивал тело в движении, и одновременные атаки трех отроков повисали в воздухе, не достигая корпуса юноши. Его движения были выверены, продуманны. Не представлялось возможным воочию убедиться, в какой степени то или иное движение правдоподобно при том малом отрезке времени, которое имели ребята в своем активе. Чем и какими критериями пользовались они в выборе очередного действия. Но грация, филигранность исполнения была в такой степени вразумительной, что если бы не скорость, с какой выполнялись атаки, и сила, с которой наносились удары, можно было предположить, что виденное — давно заученный и детально отработанный поединок показательной мистики. Но реальность не давала повода для иллюзий. Звук соударяющихся костей внушал почтение в крепости ребят, а их неподвижные лица — уважение.

Примерно через три минуты снова послышался щелчок. Бойцы, скрестив руки перед собой, с долгим неслышным выдохом, опустились на колени.

Динстон перевел взгляд на рядом сидящих монахов. Увидев узкие щелки глаз, настороженно косящихся на него, вздрогнул. Неприязненные, в упор испытывающие, глаза стариков зажали вспыхнувшую было мысль в тиски неуверенности и беспредметного беспокойства.

Но он не имел права молчать. И потому с видимым равнодушием старательно выдавил:

— И это все? Это вы считаете бойцовскими качествами? Выдюжит ли это обыкновенную уличную потасовку? Перемашку способны делать и просто шустрые ребятишки. Я надеялся увидеть кое-что позрелищнее, чем откровенную бутафорию.

Настоятель, не меняя выражения лица, спокойно ответил:

— Не знаю, что у вас имеется в виду под словом «зрелищно», но мы готовим людей не для шоу-сценок. С вами прибыли специалисты некоторых видов борьбы. Испытайте.

— Верно, но многих и не нужно. С нами инструктор Кадзимура, имеющий шестой дан по каратэ и седьмой по дзюдо. Его мнения для меня достаточно.

Сверхстепенный японец средних лет важно встал, поклонился, надел кимоно и размеренными шагами двинулся к воспитаннику.

Противники поклонились друг другу. Японец проделал возбуждающее движение боевого настроя, выгнулся, принял боевую стойку. Корпус боком. Монах отступил на полшага назад, левую руку с полусогнутыми пальцами расположил впереди на уровне груди ладонью вверх, вторую ниже, ладонью вниз.

Кадзимура стоял. Его кулаки медленно вырисовывали движения приготовления. Тело иногда перемещалось вперед, но снова возвращалось. Временами застывал, и снова кулаки выбирали позу активного положения. Он старался встряхнуться, расслабиться. Но мышцы спорадически напрягались, и тело вновь принимало настороженную позу. Волна неопределенности пробегала по лицу.

Стоял и юноша. Его осанка выражала застывшую мысль. Глаза, как пустые фары, направлены на японца. В них ничего не светилось.

Кадзимура махнул рукой, сплюнул. Поклонился и пошел прочь от монаха.

— В чем дело? Мистер инструктор! — скривился в недовольстве Динстон.

— Нельзя с таким работать. Убьет еще ненароком. Он же ничего не видит. Больной, что ли. В глазах ничего прочесть нельзя.

— А насчет гонорара как?

— Только по приказу его императорского величества. От меня вы требовали отчет его я приготовлю в срок.

— Но мне нужен поединок.

— Это по моему усмотрению. Да и что вы понимаете в поединках!

— Позвольте мне, сэр! — бойко вскочил лейтенант Маккой. — Японцы никогда не были толковыми драчунами. Их хватает только на лозунги и крики.

Динстон с достоинством патриция древнего Рима махнул.

Офицер быстро направился к монаху. Полковник надеялся услышать от старейшин возгласы протеста, но те смиренно сидели и лишь иногда согласно кивали вслед разговору.

— Можно начинать? — с ловкостью администратора изогнулся Маккой.

Шеф еще раз махнул.

Лейтенант умело принял боксерскую стойку. Левое плечо вперед, подбородок на грудь. Глаза, как у кабана-секача: прямо и упрямо. Пудовые кулаки натружено водил перед собой, готовясь к атаке. Подшагнул к парню. Тот неподвижно стоял, немного выставив обе руки перед собой, ладонями вперед.

Удар правой прямой. Вместе с рукой американца голова воспитанника плавно отошла назад. Удар левой. Снова голова без толчков и соударений переместилась прочь на длину вытянутой руки лейтенанта. Впечатление, будто чугунные кулаки Маккоя только отодвигали восковое лицо аморфного монаха.

Янки размахнулся шире и сильно двинул в голову. Но она, будто намагниченная, держалась на расстоянии нескольких миллиметров от руки и вместе с ней послушно отходила назад. Резче. Резче. Лейтенант мощно выбрасывал кулаки вперед и упорно шел следом. Удары были такой силы, что заставили бы замертво упасть быка-трехлетку. Но они повисали в воздухе. Физиономия Маккоя набычилась, и он уже разошелся, как танцор. Удар следовал за ударом, но парнишка, словно издеваясь, совершал однообразное. Наконец, стараясь действовать незаметно, лейтенант попробовал садануть ногой.

Тело юноши скрутилось в бедрах, и армейский ботинок последних размеров шаркающе прошелестел рядом.

— Яа-га!! — рявкнул во всю мощь грудухи Маккой и изо всей силы стукнул другой ногой,

Как в железную перегородку уперлась она в предплечье монаха. Американец взвизгнул, но виду, что больно, старался не подавать. Немного пригибаясь, продолжал вымахивать огромными кулаками, но уже без всякого старания и техники. Вот он как молотом грохнул рукой сверху, снова хрипло рявкнул. Предплечье его плотно и с болью втерлось в кость руки монаха. Лицо исказилось, но глаза продолжали упорно злиться. Серия размашистых ударов — только воздух. Американец теснил соперника к краю пропасти. И, наверное, догадался, что сможет отыграться. С отчаянным воплем бравого морпеха шумно набросился, стараясь достать и загнать к краю. И в этот миг как подкошенный плюхнулся лицом в траву. Вскочил. Но мальчишка стоял уже в стороне, и коротко двинул открытой ладонью прямо в ухо Маккою. Тот дико взвыл, схватился за ушибленное место. Короткий удар ногой, и вся стокилограммовая масса лейтенанта рухнула на землю.

Монах отошел в cторону.

К Маккою подбежали два офицера, помогли ему переместиться на край поляны.

Динстон недовольно морщился. Он не понял, почему можно упасть от короткого, внешне не увесистого толчка воспитанника. Его подчиненный и выше на голову, и тяжелее раза в два. Но дело сделано. Лейтенант повержен, и это факт, который не оспоришь.

Все это удручающе действовало на полковника.

— Господин полковник, у вас имеются еще вопросы?

Динстон поднял глаза на спрашивающего. Это был настоятель.

— Да. Имеется среди нас инструктор по фехтованию. Хочется знать степень владения холодным оружием.

Тот охотно кивнул.

Полковник повернулся, пригласительным жестом показал на капитана.

— Возьмите саблю, дорогой Дэртон. Раскройте мастерство монахов так, чтобы нам полнее было видно. И заодно докажите, что ваши угрозы не беспочвенны, когда уверяете своих собутыльников, что отрубите им уши, если они не поверят в наше мастерство.

Капитан живо встал, коротко кивнул.

— Какие условия, сэр?

— Никаких. Не петушитесь. Без крови. Поиграйте техникой, и я оценю.

Дэртон отошел в сторону, скинул защитного цвета куртку. В это время двое подростков прибежали с тренировочными саблями. Воткнули их в землю.

Капитан подошел, осмотрел все шесть сабель, которые немного отличались между собой длиной и шириной лезвия. Выбрал потоньше и подлиннее. Сделал несколько разминочных махов оружием. Рубанул ветку дерева, развернулся к монаху. Выразительным жестом клинка показал, что готов к поединку.

Юноша стоял уже с саблей, короткой, но более широкой. В ответ легко поклонился, выдвинул вперед правую ногу, клинок переместил вниз.

Капитан, судя по движениям, с какими он приближался к схимнику, имел большой опыт и проявлял высокое мастерство владения оружием. Сабля описывала выразительные линии, указывая направления атак и уколов. По мере приближения, все его внимание заострялось на противнике. Сблизившись до трех шагов, в неожиданно длинном выпаде нанес круговой удар, описав дугу под соперником, целясь в левый бок стоящего. Мах пришелся по сабле коротким движением, жестко встретившим соперника. Затем последовала серия быстрых ударов: в голову, правый бок, голову, колющий в грудь, круговой в голову, колющий в ногу. Но все атакующие выпады встречались хладным опережающим блокированием сабли. Последний колющий был ловко направлен в землю. Оружие капитана легко вошло в мягкий грунт. Не успел он выдернуть клинок, как тот мгновенно был сломан ногой ученика.

Американцы выпрямились. Динстон раздосадовано махнул рукой:

— Капитан, вы не продержались и минуты. Американец в свою очередь язвительно заметил, метнув обломанный кусок сабли в ствол дерева:

— Джентльмены не ломают оружие. Но я, ко всему прочему, не слаб руками драться.

— О, сэр, — не на шутку вспылил полковник, — не нужно оправданий. Вы биты вашим оружием. А миф о джентльменстве оставьте для газет и романтиков. Возьмите другую саблю. Я ничего не понял. Не успел сосредоточиться.

Капитан постоял несколько секунд в позе судьи с правом решающего голоса, широко расставив ноги и решительно подперев руками бока, утвердительно кивнул и подошел к воткнутым землю саблям. Взял не глядя одну из них.

Теперь его движения стали осторожнее, но более резки, опасны. Заметно стало, что он стремился придавить парня психологически. Заставить бороться. Но глядя на молодого монаха, трудно было сказать, что попытки имели успех.

Несомненно, Дэртон фехтовал красиво, изящно, с грацией и достоинством средневековых дворян. Его упражнения смотрелись. Техника, отработанная перед зеркалом, восхищала, доставляла видимое удовольствие. Шаги, подходы, выпады, движения и жесты могли принадлежать с одинаковым успехом как кавалеру высшего света, так и немногим наставникам изящного фехтования. Что-то блистательно-известное от восхитительного Арамиса.

Но при всем этом в нем не было чего-то именно бойцовского, строгого. То, что делалось на зрителя, сейчас выглядело неубедительным, во многом лишним и ненужным.

Изящество видимого столкнулось с простотой, кистевой мощью, безошибочно направленными движениями, опережающей скоростью удара, безэмоциональностью поведения.

С виду монах фехтовал очень просто. Клинок его сабли редко описывал большие дуги. Точность остановки лезвия чуть ли не ювелирная. С удивляющей легкостью тяжелая тренировочная сабля вращалась в кисти воспитанника. Но его элементы боя выстраивались в высокую убедительную достоверность владения искусством фехтования.

Заметно: его клинок опережает оружие американца. Вращающийся блеск сабли озорно метался по воздуху, издеваясь над попытками капитана догнать, достать. Иногда клинки долго извивались друг около друга, не оставив искры от соприкосновения.

Полоснув рубаху Дэртона в одном месте, отражение луча на лезвии протыкало ее уже в другом, тогда как янки еще защищал уже продырявленное место. Рябило в глазах от скоростных махов блестящих сабель. Послушник не водил рукой, как его оппонент: почти одной кистью вращал оружие, защищаясь и нападая. Удары, быть может, были менее сильными, но более скорыми, экономными, с жестким сцеплением лезвий при соприкосновении. Пошла вторая минута. Лицо Дэртона раскраснелось, вспотело. Но он не желал признавать превосходство противника. Цветастая рубаха висела клочьями. Тяжелые выпады следовали с настойчивостью обиженного бизона. Вперед. Наотмашь.

Забыты слова полковника.

Наконец произошло то, что никто не ожидал и не каждый до конца понял. Монах, остановив боковой удар жесткой подставкой сабли, успел схватить рукой за лезвие и выдернуть ее из рук изрядно уставшего и опешившего американца.

Обреченно махнув рукой, Дэртон пошел к онемевшим зрителям. Оправдывающимся тоном устало выговорил:

— Это машина. Не человек. Нормальному с ним невозможно, — постоял, хрипло отдышался, — в глазах пелена. Глухая. Беспросветная. Тип опасный. Не от мира сего.

Потом вдруг схватил новую саблю и с диким гиком бросился на воспитанника. Тот стоял на прежнем месте, держал клинок посередине лезвия. Так он принял вызов, не меняя хватки оружия. Динстон открыл было рот, чтобы образумить разъяренного офицера, но наблюдая, как юноша уверенно фехтует концами оружия, только и смог, что удивляться, да проклинать несдержанность подчиненного.

Недолго длилась сумасшедшая рубка, во время которой монахи не произвели ни одного протестующего жеста. Их мерное покачивание только подсказывало, что они удовлетворены действиями отрока. Наконец Дэртон, обессилев, бросил саблю, подошел и сказал:

— Не нужен такой. Он не поймет нас.

Но его мыслей не разделил мистер Маккинрой:

— Наверное, капитан, вы преувеличиваете. Мир един во всех измерениях. Просто вы не в форме. Никотин, алкоголь не содействуют поддержанию безупречной способности к самовыражению.

Дэртон уставился на эксперта, как на дурачка. Но тот невозмутимо продолжал:

— Длинная дорога, психологическая неподготовленность к неожиданному сопернику… Да и всякое прочее.

Слушая его, трудно было понять, сочувствует он, поучает или просто смеется, симпатизируя молодому монаху. Голос язвительно-примирительный то выдавал нотки смешливого юмора, то удивление случившимся, то оправдания и говорения, что при иных обстоятельствах все могло быть наверняка иначе. В том же ключе продолжил:

— А он молодой, здоровый. Не подвержен гнилым соблазнам бесцельной жизни цивилизации. Глаз точен, рука верная. Пробки из-под виски еще не видел. А вы, дорогой, наверняка не одну опорожненную банку от себя отшвырнули в пахучем балагане.

Капитан недвусмысленным движением пальца у головы красноречиво показал, чего стоят все вольные измышления эксперта. Но послушный ряд старейшин одобрительно смотрел на Маккинроя.

— Вы что, сэр? — похожим тоном забраковал все сказанное Дэртон. — Это вы меня в тридцать три года списываете по возрасту? Глупости.

— Как бы то ни было, — ненавязчиво язвил эксперт, — чемпионом в таком возрасте редко становятся, не расстраивайтесь. Фехтовали вы весьма умело. Согласен, что среди служб второго, как вы, нет. Но здесь школа не та. Им известны наши приемы. Нам их способ неизвестен. А это очень сильное преимущество.

Капитан сел подле полковника.

— Парень и впрямь неподдельно силен. Не мешало бы проверить его кисть Такие удары. Орангутанг.

— Ничего страшного, — тихо, еле шевеля губами, ответил Динстон, — теперь он наш. Но, — уже громче, обращаясь ко всем, — насколько я понимаю и насколько вообще смыслю в борьбе, то даже европейское каратэ, которое существует на теперешнем уровне, куда эффективнее того, что мы могли волею длительных и напряженных дискуссий, за немалую сумму в долларах видеть собственными глазами. Споун, скажите, ради чего мы затевали такой несоразмерный торг?

Майор, не глядя на полковника, зло поджал губы.

— Кто их знает? Вы заказывали кунфиста. Его нашли. Не думаю, что монахи вот так, раз, и расщедрятся, покажут все свои секреты. Не те у них рожи.

— Тише, — снова, как накануне, вставил эксперт. — Не чудите у конца дороги. На глаз не определишь, чья борьба эффективней. Японец отказался? Отказался! Мне это о многом говорит. Если вам мало, есть лейтенант из Сан-Франциско. Он девять лет занимается. Черный пояс нацепил. Вот мы и посмотрим.

— Xa! Верно. А я и забыл. Ну-ка, мексиканец, давай, твори! Может и впрямь я чего не понимаю.

— Пардон, господа, пардон. От меня требовался только отчет. Его я и представлю.

— А почему так дешево, Кинг? Ты что, не американец? — взбесился Споун.

— Конечно, нет.

— Чтоб ты сдох, оливковое масло!

— Ну, ну!

— Что ты нукаешь. Ты с мальчишкой понукай. Свое ремесло покажи.

— Довольно господа, довольно. Чего доброго, между собой кунг-фу затеем. Поучиться сначала надобно. Не смотрите так, черти, друг на друга. Все вы не стоите тех окладов, что получаете. Успокойтесь и вы, майор, и вы, лейтенант, — медленно, передразнивая, в стиле гипнотизера тянул полковник.

Подчиненные отвернулись друг от друга и дружно сплюнули на землю.

Динстон встал. За ним поднялись остальные.

Настоятель и его люди смиренно молчали, охотно забавляясь распаляющимися взглядами офицеров.

Полковник с переводчиком приблизились к монахам.

— Наверняка вот этот молодой человек и есть тот русский, который нам так тяжело дается?

— Вам не откажешь в сметливости, господин Динстон, — с нотками печали, учтиво молвил Дэ. — Вы не ошиблись. Редко встречаются люди бойцовских дарований, какими обладает отрок сей.

Полковник переборол постороннее чувство и, меняя тему, знающе заговорил:

— В бою он смотрится. Невозможно представить, что так можно работать в обыкновенной драке. В нем есть что-то глубоко спрятанное.

— Праведный плод, высокая рука, — согласился настоятель.

— Если он не будет торопиться, если не случится чего неожиданного, то у него может быть интригующее будущее.

— О, господин полковник, если человека не останавливает многочисленное «если», то, согласитесь, можно жить очень долго.

— Тоже верно, — согласился Динстон. Отвесил похожий поклон. С чувством гадливости отошел в сторону.

Его постоянно не покидало чувство, что разговаривают с манекенами. На сухих лицах никогда не появлялось оживленного выражения. Все эмоции сводились к отдельным восклицаниям, щелканьем пальцев.

Лицо — подобие неудачной маски. Без видимых морщин. Не выказывает никаких стрессовых состояний, никакого внутреннего напряжения. В разговоре также неподвижны, как при отрешенном созерцании безделицы. Трудно с ними разговаривать. Не знаешь, к кому обращаешься. К живому или к коченеющей на глазах, глядящей человеческой плоти. Живую работу мысли можно угадать только по еще более сужающимся векам. Две настороженные искорки, как лезвия тьмы, напоминают, что объект существует, мыслит, скрывает в себе потенциал непредсказуемой неожиданности.

Динстон чувствовал себя уставшим, разбитым. В разговоры не вступал. Молча поглядывал на молодого монаха, стараясь предугадать в нем его будущие способности.

Тот стоял немного поодаль. Чем больше разглядывал полковник, тем более не мог определить его состояние, повседневность.

Перед ним стоял индивидуум, в такой степени пустой, отрешенный, с глухим безразличием, что Динстону отрезвляюще думалось: не напрасно ли они так долго и дорого торговались? Не было ли это глупостью; вслепую настаивать и терять столько времени и денег. Такая душа не может иметь тропинок душевной мягкости.

Настоятель что-то неторопливо бубнил американцам, показывая рукой на монастырь, ущелье воспитанников. Динстон не слышал его. Пространственный взгляд юноши уходил куда-то за левое плечо. Водянистые глубинные очи недвижно поблескивали. В немигающих зрачках, словно в темном проеме, скрывалось настороженное ожидание-готовность. Чувствовал полковник, что сквозь эту затаенную пустошь пробивались волны внимательно следящей мысли. Что взгляд неприязненного монаха не просто застыл. Что он, Динстон, находится под пристальным, упорным изучением. Что-то не по себе стало жесткому резиденту. Липкий, вражеский холодок тронул спину. Пробовал отвести взгляд — не получилось. Придавило мысль, бросило в жар. Потом в озноб. Мелкие капельки пота проступили на лице. Ноги задеревенели. Открыл рот, но уста не работали, грудь спазменно подергивалась: не вбирала воздух. Пронзающий взгляд схимника становился мертвящим, призывающим. Упорство достигало такой пронизывающей силы, концентрированности, неизбежности, что Динстон, силясь помочь себе руками, не сумел поднять их. Дурманящий туман мертвяще пробирался в голову, поплыл перед ним. Не хватало живительного кислорода. Исчезали последние силы. Пустота, обреченность пробирали могильным холодом. Глубоким подсознанием дошло, что стоящий впереди смотрит теперь на него, сквозь его тело: пустое, незаполненное. Жало глаз пронизывало сердце, мозг, нерв. Полковник зримо ощутил, как отмирают конечности, как пустота в них заполняется шалеющим холодом, просачивается к груди, голове. Свинцово сдавило шею, позвоночник. Стал хватать воздух губами, глаза беспомощно выкатились из орбит. Судорожно екнул, дернулся, и… упал. Упал тяжело, беспамятно.

К нему подбежали, приподняли, расстегнули ворот рубашки. Но полковник находился в глубоком шоке. Только после того, как настоятель надавил где-то между ребер, американец начал медленно приходить в себя. Глаза безучастно шарили по лицам столпившихся вокруг. Губы силились что-то сказать, но слышимости не было. Пробовал подняться — не смог.

Наконец в зрачках начало появляться что-то осмысленное. Динстон понял, что ему дают какие-то советы, но еще не слышал. Увидев холодные щелки глаз монахов, вздрогнул. Силы понемногу приходили, заполняли тело. Через минуту с посторонней помощью смог встать. Оправил на себе рубашку. Но тут его неожиданно и бурно вывернуло нутром. Полегчало. Вернулся слух. Снова услышал советы, обращенные к нему. Только теперь полковник достаточно пришел в себя. Обрел прежнюю надменность. Мелкая дрожь болезненно напоминала о происшедшем. Сел на ствол дерева. Офицеры участливо и непонимающе уставились на шефа, предлагая свою помощь и знания. Тот махнул на всех рукой и, повернувшись к настоятелю, зло спросил:

— Наверное, это все ваше подлое коварство? Воспользовались моей впечатлительностью, старостью.

Сиплым голосом настоятель извиняющие пояснил:

— Между вами и воспитанником образовалась психологическая аллергия. При встрече возник момент парализующего давления с нервным воздействием. Это один из примеров, когда противники до начала схватки изучают друг друга, прощупывают состояние, волю, готовность к поединку. Неподготовленные, психологически слабые выбывают из борьбы на ранней стадии.

— Как это называется? — гневно прервал полковник.

— В истлевших источниках упоминается, как…

— Нет, я не это спрашиваю. Что это ваша мерзость, я догадался и без вашей помощи, — Динстон едко повысил голос. — Что за идиотство — проводить опыты на мне?

Но монах вовсе не обиделся на pезкий тон американца. Казалось, он был даже удовлетворен состоянием и невыдержанностью оппонента.

— Видите ли, вы ответственны за исход переговоров. Много передумали, пережили. В какой-то степени издержались. Неуверенность крепкой хваткой держала вас в постоянном напряжении несколько месяцев. У вас сравнительно крепкая психика, но немало изъедена бурными годами прошлого. Все ваши мысли и дела в последнее время крутились около воспитанника. Он стал центром всех ваших неувязок и стрессов. Все это вместе взятое подготовило вас, ослабило для воздействия со стороны. Вы старший. Использование другого в данном качестве не возымело бы нужного эффекта. Вы бы не поверили и назвали бы все мистификацией. Ведь за те деньги, что получим мы, можно и подкупить. А так последнее слово за вами.

Динстон скривился в неестественной усмешке.

— Что за вранье. Подобрали момент: жаркое солнце, духота. Мне непривычен здешний климат. Я тоже многое могу по-своему объяснить. И тоже буду прав. Но я не стар, я еще покажу. Динстон у многих в памяти вьется. Пора кончать. Распишемся, получим деньги и о'кей. Время не дремлет.

Все двинулись обратно. Теперь впереди быстро вышагивали дюжие американцы. Им не терпелось скорее покинуть эти дикие места.

Деловые бумаги были оформлены сравнительно быстро. Дольше пришлось возиться с банкнотами. Следуя заведенному правилу, несмотря на согласие монахов не пересчитывать, янки с бюрократической дотошностью пересмотрели и посчитали все пачки. Потом, чинно отдав честь, с широкими улыбками быстро развернулись и зашагали к своим машинам.

Через чес был объявлен отъезд.

Старейшины все время находились вместе. И сейчас, окинув продолжительным взглядом собирающихся в дальний путь, развернулись и медленно потопали к себе.

— Минутку, господин Дэ! — окликнул настоятеля Маккинрой. — Позвольте спросить. Может это лишнее, но хочется от вас услышать. Не замечали ли вы в своем воспитаннике странное изменение блеска глаз? Такое, как бы точнее выразиться, — эксперт пошевелил пальцами в воздухе, выискивая нужное слово, — превращение из отрешенного в отвлеченное чем-то иным, более высоким в данный момент, чем сам поединок. Удивительно, он как бы загорается внутренним свечением, и разум его занят уже не перипетиями самой схватки, а чем-то совсем не относящимся к поединку. Что это? И что может занимать душу в эти перегруженные для нервов минуты?

Настоятель по-новому посмотрел мимо эксперта на удаляющихся офицеров.

— Вы не так просты, как ваша челядь. Это делает вам честь. Да, мы добиваемся такой степени свободного владения ведением боя, — пусть то тренировочный или смертный, — при котором защитная система организма, которая на первое место выпячивает важность сохранения плоти, сдвигается на отдаленный план. В эти минуты она подавлена важностью самого контроля поединка и потому включена в жизнедеятельность до определенного момента. Вся эта свобода — освобождение массы нервных волокон от ненужного напряжения — даст новую степень свободы для той мысли, которая возникает в результате полного отрешения. И именно то, что может находиться за пределами обычной человеческой мысли — на грани двух миров: темного и светлого — приближает к порогу истины. Для нас это очень важно. Без этого мы не зрим состоявшегося человека. Здесь наше учение подходит к участку нирваны: к тому моменту, когда человек, освобождающийся от земных пут, мыслит, как существо без тленного, капризного тела, как эфирный разум.

Вы хоть и американец, но, похоже, постигли многое из китайского. Сумели заметить то, что дано не каждому. Это ставит для меня загадку: кто вы? Для эксперта слишком глубоки. Для разведчика слишком интеллектуальны. Единственное, что хотелось бы добавить к сказанному и вами виденному: для отрока момент сей боевой истины наступил непомерно рано. После тридцати лет мы считаем, что человеком начинает овладевать жажда глубокого, сокровенного. Чем это вызвано? Признаюсь, для меня это тоже необъяснимо. Подмечено то также Ваном и патриархом. Тьма. Наверное, ближе всех Пат. Еще год назад он как-то обронил, что Pус хоть и ребенок в своем развитии, но мысли его уже стучатся в двери великих истин. Если это так, то в воспитаннике просыпается великий мастер. Это не слова. Это то, что когда-то имелось в редких мастерах прошлого, истина которым открывалась на безжалостном острие двух антагонистических миров. Сам Пат — представитель прошлого. Baн — его наследник. Но они молчат. Философское величие их натур находит выход только тогда, когда они, как в себе, уверены в том человеке, которому хотели бы передать сокровенность имеющегося.

— И даже вам? — но выдержал Маккинрой.

— И даже мне. Я для них еще слишком молод.

Вану восемьдесят один. Патриарху девяносто шесть. Мне только еще шестьдесят шесть. Как видите — мальчишка. Я согласен с западными мыслителями прошлого: зарывать добытое веками, кровью озарения никак нельзя. Но мудрецы наши считают мир сей слишком плотски боязливым и жалостливым к себе, чтобы поведать то, что не может служить, для мирян правдой и сутью. Многие великие мудрецы гибли в боях, в коих стремились к сущим озарениям. Уносили познанное с собой. Сколь обогатилась бы человеческая мысль, прими она в свое лоно те знания, что могли привнести чародеи боя. Неправомерное разбазаривание, пренебрежение человеческими находками. Но они стойки в своих принципах.

— Почтенный настоятель, — скороговоркой, стараясь не нарушать мысли священнослужителя, затараторил эксперт, — а может, где-нибудь есть записи? Невозможно поверить, что столь мудрые люди могли легко расставаться с кровно приобретенным, не подумав о будущих поколениях. Они ведь философы. Не торгаши — зарывать богатства мысли в бездну небытия.

— Может быть. Если это так, то мне еще не скоро узнать, где они могут находиться.

— Поразительно. Как можно! Это же самоотречение и от лавр, и от известности, и от самого что ни на есть прогрессивного движения мысли к дальнейшим познаниям.

— Вы правы. Но переубедить их нечем. Возраст не переборешь.

Эксперт возбуждался от услышанного, но не знал, как продолжить разговор. Мысли его блуждали, призывно напоминая, что и настоятель — воин не из последних. И он наверняка имеет свои суждения. И поди, перевалил мешок обязанностей на плечи патриархов, а сам скромно, как ученик в годах, отошел в тень. Вспыхивающий рой мыслей не давал покоя.

— Извините, мистер Маккинрой, у нас времени всего одна горсть.

Монах откланялся американцу и засеменил под крышу обители.

Я не спорю с дерзкими крыльями,

Что за тучи нас вознесли.

Только знаю: теряем силу мы.

Уходя от земли

Петрусь Макаль

Сидели.

Девятнадцать монахов. Среди них Рус, которому еще только осенью исполнится восемнадцать.

Время туго поскрипывало натянутой тетивой. Но они сидели, и каждый думал о своем так, будто это обычное полуночное бдение. Секунды размышляюще передвигались за спину, приближая минуту, после которой долгий выдох возвестит, что решенное не повернуть вспять. От того и были они серы, печальны. Как идолы, сидели на земляном полу, скупо взирали на одну общую точку. Наконец настоятель оторвал взгляд и устремил его куда-то сквозь темную стену в пространство. Глухой голос тяжело выдавливался из волевых уст.

— Рус, время расставаться. Книга бытия переворачивает страницу, нам остается только созерцать ее строки.

Тихий, размеренный голос настоятеля затаенной, сверлящей болью обреченно отдавался в сердце юноши. От нахлынувших известий сдавило дыхание. Черная печаль услышанного ночным страхом легла на еще не до конца понимающее чело отрока.

— Пату, Вану, мне, да и другим нелегко тебя отпускать. Но судьбу не обманешь. Наше братство прониклось к тебе верой и надеждой. Жизнь отрывает тебя от тех уз, которые в свое время дали тебе приют, утверждение как человека. Дальше идут белые страницы, и тебе самому придется писать на них. Люди прочтут, разберутся, насколько твои деяния согласуются с общечеловеческим. Ты русский, но монастырь тебя принял, воспитал. Верим, что будешь достойным продолжателем наших мыслей и дел. Так уж случилось, — некоторое время Дэ молчал, поглядывая на Руса будто в последний раз, — обстоятельства сильнее нас. Твоя судьба — твой рок. Ее не отбросишь, не подкинешь в чужой огород. Видно, не суждено тебе стать прямым преемником наших долгих традиций, славою монастыря. Пройдет совсем немного времени, и ты будешь жить среди людей, коварство которых и алчность не идет ни в какое сравнение с жестокостью зверей, вся беда которых в том, что они ведут борьбу за существование. Мы не готовили тебя к мирской жизни, жизни в человеческих джунглях, где закон своего выше всяких благих убеждений. Иная судьба готовилась тебе, но, повторяю, не наша в том вина. Трудно сейчас предсказать, что ожидает тебя впереди и что может произойти в круговерти человеческих напастей. Но помни: каждую минуту, каждую секунду своего бренного существования ты должен всегда оставаться человеком в самом добродетельном смысле этого слова. Для этого дана тебе сила, — настоятель мягко взглянул на Руса. — Не забывай всего доброго, чему мы тебя наставляли все эти годы. Долго думали мы, какие слова найти на прощание, чтобы сказанное сохранилось, откристаллизовалось на всю жизнь. Тебе неизвестна жизнь за стенами монастыря. По ходу придется приспосабливаться к мирской суете. Но не это тревожно нам. Через несколько лет злой ветер занесет тебя в Россию. Это твоя родина. Не делай зла людям, которые там живут. Ни на кого еще не поднимали они руки своей. Это великий народ, достойный уважения и почитания. Ты обучен не убивать. Присматривайся. Учись мягкости, человеколюбию. Тебя нетрудно обмануть. Не торопись. Прислушивайся к сердцу, голосу разума. Помни, не стоит жизнь убийцы жизни труженика. Звезды ничего не говорят, суждено ли нам увидеться. Но если тебе волею судьбы понадобится кров, помощь, приходи сюда. Ты записан в нашей книге. Сколько бы лет ни прошло, наша обитель, наши родственные монастыри всегда признают тебя, приютят. Мы верим. Верим потому, что воспитанник ты наш, кровью наш, совестью наш.

Дэ замолчал. Прошло несколько томительных минут. Недвижные лица созерцали одну точку пространства. Глаза Руса блестели от слез.

Связь времен концентрировалась в невидимой, но осязаемой точке энергии.

Заскрежетали железно слова Вана.

— Брат мой, Руса. Из-за слабости своей придумали люди лук. Как ступенька в развитии цивилизации, он сыграл положительную роль. Но худшее, что они использовали это увлекательное оружие как предмет мести и уничтожения друг друга. Непостижимо для ума столь высокого, каким обладает человек. Но сему опасному виду можно противопоставить мастерство, выучку. Со временем изобретено оружие, сводящее на нет физические возможности человека. В эволюции рода человеческого оно уже не сыграло никакой положительной роли. Пистолеты, винтовки, автоматы; средства уничтожения человека никакими соображениями высшего порядка оправдываться не могут. Варварское оружие — оружие варваров. Человек бессилен в единоборстве с ним. Наши великие предки, мастера смертельного боя, в прошлые века еще пытались доказать более высокие возможности человека по сравнению с тем оружием. Но тогда оно было еще медлительным. Сегодня защита от такого оружия — совершеннейшее владение этим оружием. Ты должен запомнить и уяснить: янки будут обучать владению многими видами стрелкового оружия. В этом они преуспели. Сынок, ты должен научиться стрелять, как никто другой. В этом для тебя шанс выжить за стенами монастыря. Для этого у тебя все имеется. Чует мое сердце: на пути твоем очень много плохих людей стоит. В мои годы люди ищут покоя. Я не ищу. Пошел бы с тобой в края дальние но меня не берут. Запомни второе: твой выстрел должен звучать первым. Иначе сердце Вана не выдержит, и пойдет он стрелять всех, кто повинен будет в твоей гибели. И попадать во врага ты должен так, чтобы не слышать ответного выстрела. Иначе все теряет смысл, значение. Незачем строить дом, если заведомо знаешь, что не достроишь. Жестоко, но это так. Такую жизнь создал себе человек. Неймется ему на мягких подушках. Убийства желает зреть. Обыватель — он и есть обыватель. Береги себя. Не вижу за стенами монастыря того, ради чего стоило бы погибать тебе. По своему сердцу ты стоишь выше многих. Только добро — твой удел и призвание. Помни нас, помни братьев.

— А я совсем не хочу уезжать! — вскрикнул сорвавшимся голосом Рус.

Угрюмые глаза, пораженные тоской, подобно стывшему огню, смотрели пламенно и моляще.

— Жизнь сильнее нас. Судьба ведет тебя на первый помост. Ты должен пройти его. На пути твоем возникнет не одна гора и не одна пропасть. Будет огонь, будет вода. Помни: человек создан помогать другим. Не давай памяти расслабляться.

То были последние слова настоятеля. Еще сидели они. Каждый думал свое и общее. Потрогав подбородок, тихо заговорил Пат.

— Рус, дитя человеческое. Как бы ни был мал человек и ничтожен по сравнению со Вселенной, он по силе своей мысли, мечты, по охвату и проникновению в самые удаленные и глубинные края мира, равен ей, подобен ей. Поэтому, как бы ни оставался мал человек и ничтожен в своей бренной плоти, он не имеет права мыслить мелко, низко. Разум — это то, что равнит вечность и безграничность Вселенной с силой ума человеческого. Потому, Рус, не замыкайся в себе, помни, что рядом люди, что им может потребоваться твоя помощь, что они готовы помочь тебе, что один человек — не человек, как одна звезда — не небо. Человек — плоть Вселенной. Он не менее ее, но и не более. — Пат вдумчиво вращал четки-сувениры. — Помни, Рус, тебе верят. Отпускают в необъятный клокочущий мир бытия, в котором, не пожив, не разберешься. Удачи тебе и везения! Не уподобляйся мелкой сошке. Прощай.

Опыт, молодость, бесстрашие, спокойствие, крепость воли, доброта истинная — все было в этих скупых на эмоции почтенных монахах. Таких различных, не похожих друг на друга, но объединенных одной мыслью, одной целью, питавшихся одной истиной.

Не уйти от того, что в глубинах души

Из бунтарского семени вызрело,

От того, что сейчас притаилось в тиши,

Чтобы в будущем грянуть как выстрел.

Петрусь Макаль

Рус стоял у ворот монастыря. Глаза его ничего не видели. Недвижная бледность покрыла чело. Взгляд, частивший от беспомощной борьбы и смятения чувств, выдавал скрытый ужас. Что-то трещало внутри, как натянутый трос, готовый в любой миг сорваться.

Дэ подошел к воспитаннику.

— Ступай, сынок. Время сведет нас, и мы снова будем вместе. Ступай.

Губы Руса мелко подрагивали. Невидящим взором огляделся, еще раз поклонился старейшинам, развернулся, и неуверенно, будто впервые ступал по земле, медленно направился к американцам.

Шел, волоча ноги. Обернулся. Чуть ли не весь монашеский анклав стоял у ворот.

— Пат, — тихо, почти неслышно, заговорил настоятель, — у меня чувство, будто мы сильного ручного зверя выпускаем на волю. Как-то он сможет там? Поймет ли жизнь?

— Сильные не погибают, — с вызовом, брошенным всем силам Рока, голосом, которым даже никогда не разговаривал с янки, вставил Чемпион.

Рус удалялся от них, повернув голову. Смотрел и шел… Спотыкался… Чем более увеличивалось расстояние, тем более темнело его лицо. Шел, как бы погружаясь в морскую пучину.

— Что за сентиментального чухла выставили нам монахи? — злорадно и язвительно изрек Динстон, с ехидством наблюдая сцену прощания.

Юноша поравнялся с янки, остановился. Пальцы мелко тряслись. Желваки на скулах нервно перекатывались. Он стоял, расставив ноги, разведя руки, как малыш, которому неинтересно и страшно подходить к незнакомым. Снова обернулся.

— Довольно, — хлопнул по плечу отрока один из охранников, — дорога длинная.

Рус, не поворачивая головы, издал хрип стенающей кошки: короткий, жуткий. Быстрый, почти неуловимый для глаз щелчок ноги. Дюжий пехотинец согнулся, схватился за живот.

Подскочил второй. С отвагой бравого джи-ай протянул руку к уху парня. Но следующее мгновение гримаса боли исказила его физиономию. Он неловко кувыркнулся у ног монаха.

— Рус!!! — громовой голос Вана заставил всех вздрогнуть и обернуться. — Слушайся отцов. Повинуйся обстоятельствам.

Воспитанник собрался и медленно побрел к указанной машине.

— Вот вам, сэр, и пантомима. У Смита глаза навыкате. Доедет ли до Пекина. А ведь и не бил вроде. А вы.. мистификация. Японец, и тот наотрез отказался. Этот звереныш стоит своих денег. — Умно рассуждающий голос Споуна больно бил по самолюбию полковника.

— Помолчите, майор. Много вы знаете. Мы пристрелим его, как помойную кошку, голосом которой он так страдальчески воет, если что не так.

— Несомненно, мы..

Но неожиданный, новый, жуткий вопль агонизирующей гиены с дрожащей вибрацией звука заставил до потери личностного передернуться всю американскую свиту.

— Каб ты сдох, — только и сказал Маккой.

— Не так-то все просто в этом обиженном мире, — продолжил прерванный разговор настоятель, — ой, как не просто. — Но в голосе слышались нотки уверенности и нескрываемой гордости.

— Дэ, ты видел косяк двери, за которую взялся Рус в последний раз?

Настоятель и патриарх повернулись к Вану.

— Там остались вмятины от пальцев. Не думаю, что кто-то сможет пережить мертвую хватку нашего брата.

Суровый глаз Большого Чемпиона зловеще светился боевым блеском, затаенной радостью.

— Хотелось бы, — поддержал патриарх. — Не слепой да увидит, не глупый да предвидит. Но мир и души людские так неопределенны. Придется Коу Кусину держать самые прямые отношения со службами. Позаботьтесь, Дэ, чтобы через две недели все настоятели «Воли» собрались во втором Шаолиньсу.

— Значит, и мы переворачиваем свою страницу? — спросил настоятель.

— Времена круто меняются. Запах и направление ветра в Срединной не предвещают никаких послаблений монастырям. В высоких кругах уже слышны призывные склоки против храмов. Нужно почти все наши монастыри, кроме Шао, переводить дальше в горы, как во времена больших репрессий, чтобы сохранить людей. Рус дал временную поблажку только для Шао. Авторитетна ли будет его фигура в полемике, чтобы смерч анархистского дебоша не тронул наши монастыри? Скорее всего нет.

Ехали подавленно, молча. Покачивались, потряхивались в такт дорожным ухабам. Разговаривать не хотелось. Думать тоже. Но…

— А вообще-то монахи довольно странные субъекты, — встрепенул всех майор Кевинс. Дремавшие вздрогнули, но, увидев, что это майор упражняется, успокоились и приняли прежние позы. Сейчас все они ехали в бронетранспортере, так как китайские офицеры остались в монастыре. — Такое, понимаете, впечатление, что они не с тобой разговаривают, а с твоим двойником за спиной. Отношение, будто все, что ни делается, так, для чего-то несущественного.

Он помолчал. Никто не изъявил желания поддержать разговор. Кевинс не обращал внимания, что с ними ехал Рус, и то, что он изучал английский в монастыре.

— Жить без цели, — продолжал настырно свое майор, — ничего не желать, ни к чему не стремиться. Нужно ли тогда жить? Зачем все это? Прозябать в — заброшенном сарае? Такое выдержать может только душа, в которой не осталось ничего человеческого, мирского, которая имеет большое зло на людей. Человек с нормальной психикой через неделю с ума сойдет в такой тюремной обители.

— Вы так думаете? — вмешался с сомнением Споун. — Первоначально и у меня складывалось подобное впечатление. Вы заметили, — повернулся удобней к Кевинсу, — чтобы на стенах монастыря проступала плесень, ползали тараканы или клопы? Чтобы слышался стойкий запашок гнили? В общем, всей той смеси, которая скапливается и годами не может выветриться. Ничего подобного в монастыре нет. Я бы сказал, что их строение скорее напоминает уютный особняк на манер ретро. В нем все просто, даже пусто. У меня мнение, что это больше, чем обычный монастырь, который имеет свои, далеко летящие цели.

— Я так не думаю, — опережающе возразил Кевинс, — приходилось мне бывать и в китайских, и в японских, и в корейских, и прочих монастырях — порядок везде образцовый. И люди у них также стройны и бодры. Вот только взгляд, — подумал, покрутил пальцами перед собой, — разнится.

Споун согласно кивнул. Не хотелось дополнять. Впереди сидел Динстон и мог болезненно отреагировать.

— И все-таки, господа, нам еще повезло, — поспешил начальственно полковник. Он не желал снова пережить, даже в мыслях, прошедшее и торопился разрушить диалог говоривших. — Не часто из Китая выезжают наши миссии, имея в папках подписанные документы. Да, — обернулся он к офицерам, — заметили вы, настоятель поставил всего одну подпись. Подпись на ведомости счета по деньгам. Каков, а? И все. Во всех других стоят только наши закорючки да китайских офицеров. Они, точно, могут подвести меня под монастырь. Благо, что местные службы поддержали. А то что за документ с односторонним подтверждением?! Но и те козявки не особо утруждались пополнить их количеством. Хитрые: под стать своему Будде.

— Хитрые? Не хитрые, скорее всего наглые, — резко огрызнулся Маккой, — используют момент, и все. Нечему здесь удивляться.

Сейчас, когда машины везли их обратно в Пекин, американцы, не обращая внимания на Руса, вовсю упражнялись в охаивании китайцев. Будто бы все неприятности исходили только от них. Сидя вдоль стен вместительного бронетранспортера, офицеры соревновались между собой в определении точности высказываний в сторону монахов. Остроты с пошлостями сыпались сначала осторожно — даже поглядывали по сторонам в щели бортов машины. Но чем дальше отъезжали от монастыря, тем смелее и наглее становились речи. Открыли люки, стало светлее, свежее. Скороговорок и редких оборотов речи монах не понимал, да он никак и не реагировал на их скальные гоготания и выкрики. Это совсем успокоило американцев.

— А вы заметили, господа, — продолжил инструктор по фехтованию, — как много у них варварского, средневекового. Им чужды понятия «современность», «комфорт». О чем с такими говорить, если их удел — идолопоклонство, да козни тем, кто не верует.

То один, то второй не спеша выкладывали все, что они надумали о схимниках, дополняя своим — художественным.

Маккинрой не встревал в полемику, но с интересом ловил веселые речи. Искоса поглядывал на Руса, который сидел с полным безразличием и апатией, недвижным взором уставившись в открытый боковой люк: ни к кому не прислушивался и, казалось, ни о чем не думал.

Обмен язвительными мнениями продолжался, и эксперт, слушая их, посматривал с интересом на воспитанника. Старался уловить, что-нибудь общее между сказанным и самим монахом. Что-то магически притягивающее и неожиданно отталкивающее было в его лице. Особенно во взгляде. Отрешенность, пустота, безразличие слились в белесый тон, презрительность к окружающему.

Умеренно худощавое лицо, прямой лоб, прямые брови, сухая, благожелательная мимика привлекали. Тонкий, с горбинкой, небольшой нос придавал лицу выражение целеустремленности. Выдвинутый немного подбородок — упрямство, жестокость, густые ресницы — не потерянную наивность. Но самыми выразительными в нем были его глаза. Узкие, глубокосидящие, небольшие, они придавали лицу хищно-выжидательное выражение. Настороженность, внешнее спокойствие немигающих, внимательно наблюдающих глаз эксперт заметил у многих монахов. Неподвижное, застывшее выражение в такой степени поражало концентрацией отвлеченной мысли и внимания, а лицо в такой степени ни о чем не говорило, что любой интересующийся, будучи даже не знатоком восточной борьбы, мог по глазам судить, какой ученик опытный, а какой еще не дошел до мастерства, требующего полной физической и психологической устойчивости в экстремальных условиях.

Вообще, пока эксперт наблюдал за монахом, у него не раз появлялось желание отвернуться, не смотреть, не видеть его глаз. Необъяснимо жуткое, жалящее сквозило в них: что-то застывшее и белое от снежных склонов Гималаев. Мучительная грусть, как грани искринок с поверхности, высвечивалась в скользящем взгляде и растворялась в необъятном пространстве безысходной тоски. Лет неконтролируемой мысли, вспышки необъяснимого вызывали эти, ничего не говорящие, глаза. Наивно-молящее и вместе с тем неопределенно жесткое значение кристаллизовалось на его лице. Когда поднимались веки, слеза дикого бешенства опасно блестела но ресницах.

Маккинрой осторожно перевел взгляд на полковника. Тот сидел рядом с шофером: дремал, коротко покачивался в такт движению.

— Сэр, со временем, наверное, найдется способ, как разубедить монахов, если не отречься от обязывающих клятв, то, по крайней мере, не так соблюдать их.

— Вы все еще о них думаете? — сонно буркнул Динстон.

— Да, — подтвердил эксперт, — видимо, следует активней и в большем количестве культивировать, распространить по всему свету имеющиеся стили различных видов: и японские, и корейские, и вьетнамские и прочие. Все они в своих основах перекрещиваются между собой. И, наверняка, имеют отростки тех секретов, которыми владеют монастыри. И когда мир с избытком наполнится подобной информацией, думаю, что схимники будут не так ретивы в обожествлении своих возможностей и желании наказать оступившегося.

Полковник развернулся к эксперту в догадливом удивлении, но тот настороженно косил глаза в сторону монаха.

Нещадным вихрем пронеслась мысль по застывшим чертам лицо, сохранив мазки настороженности и внимания.

— Трудно будет разобраться в чем-либо, когда в каждой стране начнут заниматься схожими видами. Полгода нам хватит на распространение всевозможных книг и брошюрок. А там, через два-три года, докажи: кто есть кто.

Динстон даже расцвел в своей широкой улыбке.

— Вы мне нравитесь, мистер. Очень нестандартная мысль. Наш метод истинно американский. Вы рождены на пакость китайцам. Что значит торгашеская хватка! Я очень положительно характеризую вас в центре. Вы нужный здесь человек.

Глава вторая

В надежде, что в наших ошибках потомки

Найдут указующие след,

Нам кажутся светом

Сплошные потемки

И тьмою сверкающий свет.

Лариса Васильева

— Ну, майор, если все, что вы наговорили, правда, то монахов можно уважать. Уверяете, янки слаб. Надо же. Так стоит, так говорит кремень. Но вот с монахами не смог. Не выдержал холодного упора. Просто все как-то даже неинтересно, Ну, а деньги?

— И того проще. Как и условлено — пятнадцать процентов.

Майор Вэн с лакейской невозмутимостью выложил на стол потрепанный саквояж.

— Щедры американцы, — генерал хоть и выглядел уставшим, но при виде тугих банкнот оживился. Заговорщицки подмигнул офицерам: — Этим премиальным мы найдем ход.

Полковники сдержанно улыбнулись. Генерал продолжал разглядывать фотографии. Майор стоял рядом и по ходу комментировал снимки.

— Смотрите, товарищ Вэн, если что, аскеты с вас первого скальп возьмут. Вам не только придется присматривать за обителью, но и защищать ее. Как договорились. Первое слово старейшин. Хотелось бы, чтобы они для нас оставались в той же мере полезными.

Майор молча кивал головой.

— Сохраните самый надежный контакт с монахами. Очень важно, чтобы они всегда чувствовали нас рядом, надеялись и в положительной мере побаивались. Ведь так? — генерал взглянул на майора. Тот, как шаловливая марионетка, продолжал кивать. — Вы что, заразились, или на вас тоже сказывается монашеское влияние? — Тот снова кивнул. Генерал покачал головой. — И то хорошо, а то пришлось бы уговаривать. Не люблю этого.

Вэн виновато улыбнулся. Шеф погрозил пальцем.

— Вот только поправлюсь немного. Что-то вы все на стороне ищете: деньги или работу. Не допускайте, товарищ Вэн, утечки информации. Отвечайте. На вас вся метода изучения подготовки агентов на американских базах. Когда русский будет в России, войдете в подчинение к товарищу Чану. Не верю я янки. А монах — наш человек, — генерал аккуратно перебирал фотографии монахов. — Но субъект тяжелый. И эти не легче. Следует к ним продолжать присматриваться самым тщательным образом.

— В монастыре никак нельзя, — словно из бочки, хрипло загрохотал Вэн, — архары не позволяют близкого контакта.

— Как нельзя? — взъерошился генерал. — А наши инструкции? Люди, которых туда присылали? Или для монахов не существуют наши требования?

— Они выполнили все условия положения, но ни на шаг больше.

— Ну, дорогой мой, разглядеть дальше — для этого и существует искусство разведчика.

— Есть отчеты, но они ничего не говорят.

— Не говорят, не говорят, — передразнил шеф. — Шли бы слесарничать. Вижу я, монахи молчат, но все время переигрывают.

Глаза генерала не отрывались от больших, качественно сделанных снимков воспитанника. Их было немного, но различных, крупным планом. «Этот», — размышлял недовольно про себя. Он видел его в Американском представительстве, когда заканчивали оставшиеся формальности по поводу будущего агента. На черно-белых фото резко выделялись те черты лица, которые так неприятно привлекли тогда. Но и здесь лицо монаха оставалось маской его мыслей, сущности.

Неизвестно было, что скрывается в этом полностью отрешенном, забытом человеке. В анкете уже указан кодовый номер монаха: «XS—1809». Это тоже одно из требований старейшин. По данным, то был юноша пять футов роста, шесть дюймов. Вес — сто шестьдесят фунтов. Физические данные обыкновенного крепыша. Только графа — «изометрия кисти» — пугала своей непривычностью. Соответственно, напротив правой и левой рук стояло — 295 фунтов и 280 фунтов. Генерал удивленно посмотрел на подчиненных.

— Майор, зачем монахам такие руки?

— Не могу знать, товарищ начальник. — Не понимая, к чему клонит шеф, отвлеченно резюмировал Вэн.

— Такие лапищи. — Не унимался генерал. — Они что, кожи мнут? Сплошная загадка — эти отшельники. Если этот непримиримый схватит вас за горло, вы переживете очень неприятные минуты. Если, конечно, переживете! Несерьезно мы к ним отнеслись. Ван прав: очень возможно, что это ответвление одной из боевых сект. С такими руками к небу не возносят молитвы. Полковник Линь, вы тоже включите их в сферу самого пристального внимания. Теперь я хочу знать о них все. Хватит загадок. Действовать так, чтобы управление не получало жалоб ни от настоятеля, ни от Вана, странных поборников святейшей истины и еще черт знает чего. Мне в первую очередь неприятно выслушивать, его вызывающие речи. Он прям и упрям. Поэтому, если вы сработаете неловко, Ван не заставит себя ждать. И уши еще оттаскает дежурным. От него всякое можно ожидать, как и от этого юнца, который старательно прется по их дорожке. Даем янки «своих людей», а кто они, что они, представления не имеем.

«Не человек, нет, — замолчал генерал и задумался. — Если такой сорвется, кто его остановит?

— Майор, — он указал пальцем на лицо, — вот этот, после окончания контракта, должен быть наш. Привейте ему чувство верности и веры к нам. Его можно полезно использовать.

— Вряд ли. Все они одним дьяволом кормлены.

— А вы не теряйтесь. Я вас ценю не за рапорты. Не кому-нибудь предлагаю. Что тут мудреного? Не даром ведь.. Так я говорю, товарищ Чан!? Чего вы все молчите? Что с вами?

— Так.. Думаю.. Не в те двери стучимся! Вэн прав. У нас нет выше добродетели, чем у монахов.

— Да ну вас: сговорились, теперь дурачите старика. Товарищ Линь, а вы что скажете?

— Если товарищ Чан сказал, так оно и есть. Чужая душа — потемки. А монах?! Вообще закрытый склеп. Заглянешь — зрения лишат. Пусть они живут себе. Ведь не трогают никого. А нам чего соваться? Своих болячек хватает.

— Ну-ну. Остается мне доложить, что наши хваленые кадры руки отрясают. Чем это вас так припугнули. Вам не звонили случайно на квартиры? Пожалуйтесь мне. Я приму меры. Ничего… Такого парнишку удобней при себе держать, чем против себя. Ведь не для гуманитарных дисциплин это отчужденное лицо. Думается мне, что сей субъект еще не открыл себя. Вглядитесь, — с этими словами генерал показал крупную фотографию, — разве он может переживать?!

— А вы полагаете, что мысль обязательно должна быть отражена на сморщенном лбу? — Чан, без присущей ему живости глядя в окно, словно его там более интересовало, выговаривал. — Что-то не тех результатов мы достигаем с этими чумазыми. Если человек пришибленный воспитанием, что может сделать врач?

— Ну вот, наконец-то тебя растормошили. В прошлый раз ты неплохо рассказал о темных сутанах. И вот я, следуя хронологической точности, тоже поворошил некоторые бумажки. Они мне подсказали, что всякие тайные организации запрещены еще с 1949 года, и что последнее общество «Игуаньдао», против которого велась довольно шумная кампания, прекратила свое житие в 1953 году. Напомните мне, с какой целью у нас вообще шел разговор на эту тему.

— Наверное, в связи с тем, что именно они готовят искусных бойцов.

— Прекрасно. Что мы видим сейчас?

— Ничего не видим. А то, что видим, с не меньшим успехом могут продемонстрировать легальные школы и секции.

— Конечно, — лукаво покачал головой генерал, — скромность — она не лишне, если есть риск оказаться не правым. Насколько они опасны государству?

— Они не опасны.

— Так ли? Почему столько разнообразия в ваших словах?

— Скорее однообразие на меняющейся пестрой социальной картине государства.

— Лихо крутишь!

— Согласно книжкам.

— Как ты мне надоел! Лучше б не читал, а изучал обстановку в Срединной. На монахов нужно смотреть с позиции представителей власти.

Чан подсел к генералу с боковой стороны стола.

— Инспектирование монастырей выявит только принадлежность храма к какому-либо известному религиозному течению. Все.. Но это может насторожить их! Буддийские и даосские культы соперничают в определении абсолютных истин. Это их усобица. Государству нет дела до собственных коалиций религиозных течений. Просто нельзя отбрасывать возможность того, что вполне может иметься какая-нибудь тщательно законспирированная организация.

— Ну, это мнение не только твое. Но почему все-таки жар твоего убеждения более направлен на нейтральные отношения с ними и ты не имеешь известного предубеждения к ним как к оппозиции?

Чан одобрительно кивнул.

— Наверное, прозорливей, да и просто человечнее было бы, чтобы вы, с высоты своего поста, не относились с чиновничьей предубежденностью к монахам. Все же там сконцентрированы немалые философские и живительные силы. Я склонен считать, что монастыри в своем огромном количестве оказались стойкими хранителями традиций и государственности, зорко следящими, чтобы все лучшее и нужное, чем жили предки ранее, в чистом виде доходило до потомков. В этом их весомая помощь и заслуга перед государством. Они санитары истинно китайского духа и патриотизма.

— Может быть, — генерал вяло поцарапал по столу. — Но сейчас, во время революционных перемен, они скорее всего стоят на консервативных, опасных для строя позициях.

— В беседах с ними у меня не сложилось такого мнения. Хотя в их среде есть руководители, отстаивающие старину в нетронутом виде. Но их немного.

— Увел ты меня в сторону, адвокат. Но попрошу в следующий раз более деятельного рассказа об обществах. Хотелось бы знать, каким образом чужеземец оказался в тех стенах, к какому возможному течению он принадлежит.

Глава третья

Штаб-квартира в Лэнгли.

Комфорт.

Широкие улыбки на довольных, упитанных лицах.

— Ну-с, полковник Маккинрой, поначалу я мало верил в успех вашей инициативы, но результат заставил поверить, что с китайцами можно действовать свободнее. Их можно купить. Вы оказались на высоте. Не знаю только, до конца ли сумели остаться для них тем, кем состоите по документам. Но видимого недовольства они не выказывают. Опыт ваш пригодится и в других, не менее важных местах. Значит можно крупно подыгрывать на людском самомнении. Признаться, до сего момента Динстона я выше чтил. Опытный, старый кадровик, но недостаточно пластичен. Конечно, в ваших находках не бог весть что новое, но именно в вашем исполнении оно звучало убедительно и, главное, тихо. Это то, чего так не хватает нашей службе.

— Сэр, именно недостатки полковника очень действенно подыграли. Службы Китая и монахи более потешались над Динстоном, чем анализировали его действия. Так что немало уверен в том, что они в неведении как о главной цели нашего начинания, так и о тех, кто ведет всю нить игры.

— Вот это меня больше всего импонирует. Наши коллеги в последнее время часто попадаются на несущественных деталях. А здесь прямо-таки спокойно, как в чертовой заводи.

— Беспорядки на территории метрополии тоже надо учесть. Они нам в немалой степени подсобили.

— Спорно. Как сказать. Мао может использовать любой предлог для усиления своего влияния. На его счету слишком много неудач, чтобы не внести в свой актив возможность принародно шельмовать Америку. Но продолжайте, самого главного я еще не услышал.

— Сэр, мое мнение едино; мы вышли на одно из течений старых тайных сект. Даже по тем емким словам, что слышал от настоятеля, будто именно у них живет Большой Чемпион, можно утверждать, что монахи принадлежат к одному из ответвлений «Белого лотоса».

— Значит, там наверняка должен иметься исходный материал.

— Несомненно.

— Наверное, у вас имеются какие-нибудь решения относительно приобретения этого материала?

— Пока только воспитанник.

— А монахи?

— Обработке не подлежат. Босс недовольно поморщился.

— Неприятно сознавать, что в мире существуют группки, которые игнорируют твою просьбу. Монастырь богат?

— Не похоже.

— Странно. Динстон просится в Штаты.

— Это будет неожиданностью для китайцев. Вызовет подозрения.

— Пусть тогда поживет еще там. Вербованный надежды подает?

— Надо, чтобы он вжился. Но и монахи, и разведка всучили кабальные условия.

— Сэр Маккинрой, в нашем распоряжении имеется возможность развратить его. Наш образ жизни, деньги, женщины.. Неужели не очнется?

— Трудно сказать. Его глаза очень не те. Если бы он был моложе… Монахи правы: к этим годам человек сформирован внутренне. Подходить к нему можно только со стороны истины, добродетели — иначе не поймет. А если не поймет, то и убить может. В нем нет ограничительной черты. Как зверь! Закон для него ничто. Старейшины — все!

— Похоже. Те фотографии, что мы имеем, не дают повода для оптимизма. Посмотрим, что сможет сделать время. Полковник, о вас извещены в Белом доме. Очень возможно, что в недалеком будущем вас пригласят для конфиденциальной беседы. Со своей стороны отмечу, что вы должны быть прекрасно осведомлены обо всем регионе Юго-Восточной Азии со стороны крупнейших преступных формирований. Это интересует некоторые влиятельные особы. О'кей?

— О'кей. сэр.

Сутки спустя. Штат Делавэр.

Средневековый, с высокими башнями, французский замок-крепость в глубине густого ухоженного леса. Тишина. Покой.

Гостиная. Из темного дерева мебель и стены. Дорогое оружие. Портреты предков настоящего замка. Тусклые свечи. Лакеи в ливреях восемнадцатого века.

Кабинет. С высокими потолками, узкими окнами, строгой мебелью.

Господин, с довольными, но придирчивыми глазами на лоснящемся, упитанном лице.

Сейчас он строг.

— Сэр Маккинрой, оставим в стороне всю интересную шелуху с господами из ЦРУ, китайцами, монахами и самим воспитанником. Это все персонажи летящего момента. Мы не запрещаем вам импровизировать от скуки. Но нас прежде всего интересует дело. Как и вас, между прочим. Готовы вы что-либо положительное сказать?

Маккинрой сидел напротив и таким же настойчивым взглядом выдавал существо беседы.

— Если поднимать истину над поверхностью…

— Сэр Маккинрой, — хозяин по-отечески ласково наклонился к гостю, — мы с вами слишком крупные игроки, чтобы раздумывать, поднимать истину или нет. Для наций существуют склонения, отклонения и прочие литературные увертки. Учитесь в нашем кругу говорить только правду.

Вы должны в полной мере отдавать себе отчет, на какой высоте находитесь и чего должно стоить ваше каждое слово. И не только оное. Не приравнивайтесь к чиновникам государственных кухонь. Они пекутся о животе своем. Нашему кругу предстоит вершить нечто большее, чем массе.

Маккинрой галантно поклонился, продолжил:

— Суть та, что я еще не нахожусь даже на начальной линии искомого пути.

— Скверно. А полицейские источники?

— По ним не выйдешь на главарей. Тем более, что в Китае сейчас не та помпа.

— Не думаю. Сейчас там удобная обстановка для анархии и неразберихи. Неужели в таком омуте пусто?

— Может быть, что-то и есть, но на дне. Я до него даже мысленно еще не доспел. По-моему, стоит переместить взгляд на Сингапур, Гонконг, Филиппины, Индонезию. Там шансы весомее.

— Там есть наши люди. Ваш район — Китай.

— Да, да. Исторические справочники богаты на супермощные синдикаты. Даже сейчас можно выделить высветившийся монастырь Шао. Но до него не дойти. Контора до предела зашторенная.

— Значит, надо что-то такое, чтобы некоторые представители обществ вышли на контакт.

— Я часто думаю над этим: но чем и как?

— Время терпит, сэр Маккинрой, но забывать об этом нельзя. Надо искать все возможные пути. Какой-то путь может приблизить к цели и деть приемлемый ход

— Нужно, чтобы Динстон находился в Китае. Он со своей солдатской наивностью притягателен для «Триад».

— Значит, пусть будет так. Увеличим ему оклад, и он не будет так настойчив в изменении климата. Пятидесятипроцентной надбавки, думаю, ему достаточно, чтобы успокоиться.

— Вполне.

— На этом пока и остановимся. Но ваш район считаю перспективней, чем прочие. Традиции. Они очень живучи в азиатских странах.