Игры на воздухе

Сергей Александрович Надеев

В настоящем издании под одной обложкой собраны книги, написанные и изданные в прежние годы, снабжённые авторским комментарием.

Последний поэт

«Чёрный лес, чересполосица…»

Чёрный лес, чересполосица,

Кромка столика вагонного.

Всё, что нажито — отбросится:

Чуть покажется — уносится

Вдоль леска аэродромного.

Тень, по пажитям бегущая,

В кисловатой дымке угольной,

Словно главка предыдущая,

Всколыхнувшая, гнетущая

Посреди природы убыльной.

Да прореженного ельника

Непросохшая обочина,

Рваный войлок можжевельника;

И лощина, ниже пчельника,

Безнадёжно заболочена. —

Что молчим, как виноватые,

Словно внове посвящённые

В эти виды небогатые,

Угловатые, дощатые

И до слёз опустошённые?

Костомаров

1

…Он был всегда заносчив и упрям,

А называл — что он жесток и прям.

Он говорил: В архитектуре сада

Присутствует не то чтобы вина,

Но некая истома и досада

И поволока будничного сна.

А во дворах — ему опять же вторя,

Стоял туман, из окон пар валил,

Больницей пахло, холодом белил,

Динамик о погоде говорил,

(Что ясно, мол) — да выключился вскоре…

2

Мы не спешили. Встретившись на час,

Отъединили «было» от «сейчас»,

И стало так легко, и ниоткуда

Сквозняк принёс какой-то аромат.

Мы порешили, что мясное блюдо,

Заправленное в зелень и томат,

Готовила прилежная хозяйка. —

Да вон она, опёршись о косяк,

Прикидывает что-то так и сяк,

Задумалась, как будто смысл — иссяк,

Сощурилась. Попробуй, угадай-ка,

3

О чём она печалится… —

О том,

Что если беды — ввалятся гуртом,

А если радость — прозевать нетрудно

Среди однообразных перемен:

Пузырь со льдом, фарфоровое судно

Да треск обоев с полутёмных стен?

Или же — мужу отказали снова?

Да что б его, какой попутал бес

Тащится спозаранку в райсобес? —

Глядит с тревогой — где-то он исчез? —

Пора обедать, и лапша готова…

4

…А он спросил: Доволен сам собой? —

Как будто бы почувствовал пробой

В беспечности, как будто догадался,

Что неспроста — бесповоротно лих,

Что я его дурачить собирался. —

Он посмотрел — я как-то сник и стих.

Ох, не хотелось это воскресенье

Потратить так же, как заведено:

К полудню встать, а вечером — в кино,

Чтоб не нарушить ни одно звено

И не искать ни смысла, ни спасенья,

5

Не думать о растраченных годах,

Не кутаться в болеющих садах!..

Стой, Костомаров, я не понимаю,

Зачем тебе копаться в пустяках,

Во всех моих «не помню» и «не знаю»,

Черновиках, записках, дневниках?

Ужели ты и до сих пор болеешь

Пустым окном, как полым рукавом,

Ярмом прорех и грубым жалким швом —

Судьбою в пониманьи бытовом, —

Живёшь, и по-другому не умеешь?

4

А помнится, в далёкий ранний час

И жизнь была значительней у нас,

И смерть казалась чем-то невесомым,

А прошлого — ещё не обрели,

И только пробуждались хромосомы,

И будущность забрезжила вдали…

Припомнишь ли, как мы с тобой витали

В паучьих грёзах, лиственных лесах,

Как зарывались в книгах и кустах

(И было скучно в четырёх местах —

Да мы, признаться, это не скрывали…)?..

7

Мы обретаем прошлое — не вдруг,

А год за годом и за кругом круг,

И ни аза, и никакого сладу,

А всё идёт какой-то чередой:

Коль нет чего, так, стало быть, не надо,

И ногти рвёт пружиной заводной.

Поверишь ли, труднее год от года,

Вдевая руки в наши пиджаки,

Прощать друзьям небрежные кивки,

Нащупывать в болоте островки

И не искать спасительного брода.

8

Да, Костомаров, много утекло.

А что текло — застыло, как стекло,

И мы с тобой — теперь в одном кристалле,

В одном зерне под чей-то микроскоп

На стёклышке подкрашенном попали

И вертимся, как есть, и сбились с ног.

И этому не сыщешь озаренья…

Но я о жизни нынче — не хочу:

Достаточно, и мне не по плечу

Плутать внутри, куда нельзя лучу,

Тем более — беспомощному зренью.

9

…Он шёл, в карманы руки запустив,

Как вдруг сказал: И всё же смерть — курсив,

А мы с тобой — всего лишь запятые

Или иные знаки бытия.

А впрочем, нет, мы — только понятые,

Кому удел — молчанье да скамья.

При всём при том мы — знаки ударенья,

Когда эпоха расположит так

Свой фразовик: частица, корень, злак,

Щипок, тычок, затрещина, кулак —

И ни какой надежды на спасенье.

10

Он был поэт, и даже неплохой,

Хоть жизнь познал отнюдь не за сохой,

А по чертам квартиры коммунальной,

По стычкам на Вороньем пустыре

И пирожкам с начинкой поминальной,

Что мать пекла, поднявшись на заре;

Он был поэт, и не хотел иного,

И с тем — ловил ладони у виска

Спросонок — мать… — и снова сон: узка

Дыра в заборе, и никак — доска,

И крутят фильм, немой, и хоть бы слово…

11

Да кто посмеет ставить жизнь в вину

Тому, кто смел исчислить глубину

Эпохи — не трубою комбината,

Не выемкой бессмысленных пород,

А детскими слезами интерната

И ожиданьем — мама? — у ворот?

(…но нет её, не скоро будет ужин,

И грустный смех бубнит на сквозняке —

То сверстники стоят невдалеке,

Сбежав с крыльца, в фуражках, налегке,

И делят хлеб, и им никто не нужен…)

12

…Не продохнуть от кухонных паров.

И снег пошёл, тоски не оборов,

Как бы в крыльчатке мельничного круга,

Над полем битвы шахматных фигур… —

Над головами хлопнула фрамуга,

Ещё одна… — Опомнившись, за шнур

Единой волей взялись домочадцы. —

Как берегут своих домов тепло!

Пищат скворцы и прячутся в дупло.

А снег идёт, и светится табло:

Неделя, год — неоновые святцы.

13

Мы шли Сенным, Мясницким. Я спросил:

Бог с кем другим, тебе — хватает сил

На жизнь внутри своей же оболочки,

На киноварь, лазурь и бирюзу?…

Он перебил цитатою в полстрочки:

«Мы те, кого сморгнули, как слезу…»

………………………………………….

………………………………………….

………………………………………….

………………………………………….

………………………………………….

14

Казалось бы, из прошлого — никак

(Как будто бы забрались на чердак

И — шаг за шагом — двери потеряли

Среди развалов рухляди, и вот —

Шаги по кровле, спрятаться — едва ли,

Лежим в пыли, колени вжав в живот…)

Но, Костомаров, так бывает — в детстве,

А с нас с тобой давно писать пора

Историю, и это — не игра

В складских трущобах нашего двора —

«И никуда от этого не деться»

15

Я думаю, что скоро истечёт

И наше время, и держать отчёт

Предстанет нам перед своей Отчизной —

И что тогда сказать посмеем ей?

А он промолвил твёрдо: Укоризной

Она не тронет памяти моей.

И мне ответ не показался резок,

Поскольку знал — ему не миновать

Утрат, потерь — да что о том гадать!

Лишь одного не дадено — солгать,

За жизнь свою, за крохотный отрезок…

«Всё скучным кажется, и только сад остуженный…»

я не то что схожу с ума, но устал за лето

И.Б.

Всё скучным кажется, и только сад остуженный

В ограде плещется, сбивается за край,

Отпарен будто бы, прилежно отутюженный. —

— Смотри, рукав не замарай!

Подбиты глянцем кроны поредевшие.

Едва пылит мельчайшая труха

Над банкой с известью… и спички отгоревшие…

И нитка бус… какая чепуха!

За что цепляемся? — осталась малость, вроде бы:

Бензином чищенный кургузый пиджачок,

Привязанностей меркнущие слободы,

Барометра скачок.

Остались, в частности, — ночное расписание,

Скандальной повести журнальный вариант,

Электролампочки короткое дыхание,

Ночной озноб остуженных веранд.

А во дворе присядешь у поленницы,

Намереваясь подоткнуть щепу, —

И день скользнёт, как тело веретенницы,

Царапнув о стопу…

Последний поэт

Простим вокзальные повадки глядеть в окно на Хуторской

И чай помешивать несладкий, и звук подслушивать пустой,

И знать, что на кольце трамвайном, на птичьем рынке, — ни души,

И свет скупой в бараке свайном гасить —

«Оставить?» —

«Потуши…»

Ему — без нашего участья — достались лестница и двор,

И обнажённые запястья, и беготня крысиных нор,

Усталость в тридцать, в сорок — старость, а в пятьдесят — куда глаза!

И жизнь прошла — какая жалость! — и не поправить ни аза…

Простим тому, кто трудно дышит в прихожей общей, шарит ключ,

В чей таз течёт в проломы крыши, чей кашель с лестницы колюч,

Кто пробирался в коридорах и натыкался на щиты,

Вдыхая пыль, давился в шторах тяжёлым тленом нищеты,

Тому — на ком замкнулось время и оборвался календарь.

— Повязкой уксусною темя и доли лобные ошпарь!

«…Мы стольким столько обещали!

Но нам, должно быть, не дано,

Чтоб жизнь в эпоху умещали, как бы в ладонь веретено.

А значит — нам досталась участь среди развешанных простынь

Прожить не радуясь, не мучась, с одной заботой: — «Не простынь!..»…»

Поздние стихи

* * *

Как часовенки на берегу,

Два столбца ноздреватого туфа.

Слово бросишь, а я — сберегу,

Точно камешек из Гурзуфа.

Знать, тебе и товар — не товар,

Если не запираешь за створки.

Что ж лицо мне сжигает пожар

От пустяшной твоей оговорки?

Брось, не майся, — урон невелик:

Я верну, протянув на ладошке

— аметист, халцедон, сердолик —

Все обмолвки твои понарошку…

* * *

Я тебе не скажу, дорогая,

Что за темень снедает меня.

Пусть её! — и ни ада, ни рая,

Только мгла, трепеща и звеня.

Так — ты помнишь — над миром сияла

Плошка света, теснимая тьмой, —

Будто выплеснул кто из фиала

В предвкушении жизни иной.

И стояли, любовью согреты,

Воссиявшей на нас с высоты,

Осознав, что пригубили Света

В волнах холода и темноты

* * *

А россыпь звёзд, похожая на осыпь,

Померкнет медленно и возгорит — одна.

Сквозь редкий дым в небесные покосы,

Как будто нехотя, заявится луна.

Что делать ей? И нам с тобою — что же,

Когда мы слов старательно бежим?

Прости мне голос, сбивчивый до дрожи,

Его неверный, может быть, нажим.

«Родимая! и нá день расставаться —

Больней, чем думаешь…» — я повторю не раз,

Звезда с небес готова оборваться,

Слова — пролиться, сумерки — раздаться…

Но кто-то всё ж оберегает нас.

* * *

Прописные истины дороже

Парадоксов мысли и души.

Может быть, с годами стали строже?

Может быть. Попробуй, разреши.

Неспроста претит витиеватость.

Разве не по замыслу Творца

Разрывает сердце виноватость

За тебя, за прядку у лица?

Что гадать! Не сумерки созрели —

День иссох, до пряжи истончась.

Схватишься: а мы с тобою — те ли?..

И трещат под ветром иммортели,

Красками застывшими кичась

* * *

«А катерок оставит на воде

Не вензеля, а слабый след тавота…» —

Споткнёшься вдруг на сущей ерунде

И защемит, засаднит отчего-то.

В чём провинилась слабая душа,

Что обрела своё предназначенье

И Божий мир прияла, не дыша,

Прорвав слепое заточенье?

Неужто ей поставятся в вину

Горячей нежности мятущие приливы

И катерок, взлетевший на волну,

И голос твой счастливый?

* * *

Постепенно идёт на убыль

Всё, что вспыхнуло и пылало,

И останется грубый уголь:

Вместо рощицы — тень провала,

Вместо пажитей — пепелище,

Вместо пламени — стужа в пальцах.

Вот и слов, посуди, не сыщешь,

Как ни сетуй, кому ни жалься.

С чем пребудем, скажи на милость,

Чем искупится тороватость?

И во всём — Его терпеливость…

И на всём — моя виноватость…

* * *

Прохладных слов подсушенная корочка,

Нечаянные редкие касания…

Косым крюком стреноженная форточка…

И рвётся, и срывается дыхание.

Какой обидою искупишь волны нежности,

Каким отчаяньем прольётся неизбывное?

От безысходности до неизбежности

На самом деле — ниточка пунктирная.

И я твержу, не ведая усталости,

Утрат страшась болезненно, до трепета:

С чем жить останешься, — когда б не эти малости,

И с чем уйдёшь, — когда б не щедрость эта?..

* * *

Оледенелые окраины —

Ещё немного — скроет снегом,

Дома стоят, как будто впаяны,

Вздымаясь в сумерках ковчегом.

Два-три пустяшных замечания,

Ладошка, с обшлага скользнувшая, —

Слагают ритуал прощания,

Отточенный до равнодушия.

И вдруг за фразами избитыми

Пойму, что многое потеряно —

Когда за стёклами размытыми

Ты мне рукой махнёшь рассеянно…

* * *

Эту осень, налитую всклянь,

Не унять и с ресниц не смахнуть.

Истекает на пёструю ткань

Невозможная ртутная муть.

Вместо горечи поздних плодов —

Осторожная ломкая грусть,

Виноватая скаредность слов,

Простодушная тяга вернуть

Невозвратного зыбкую гладь,

Невозможного хлынувший зной…

Так и с нежностью не совладать,

Как с тяжёлой высокой волной

* * *

Чего страшимся? — бабочки, влетевшей

На оловянный проблеск ночника.

Чем ниже мгла — тем страх ночной успешней

И холодней нетвёрдая рука.

С какой тоской колеблется по стенам

Живая тень, срисовывая вточь

Подробности печальной перемены,

Безжалостно выплёскивая в ночь!

На свет летит и пламени боится,

И мечется, как бабочка, душа.

Кого обидела (вернее — чем блазнится?)?

Не распознать, дурна иль хороша.

«Над каналом, подёрнутым ряской…»

Над каналом, подёрнутым ряской,

Седловиной холодных холмов

Проплывают дымы и повязкой

Зависают на фоне стволов.

Словно в фотографическом зале

Развернули пейзаж на стене

С неумелым ледком на канале

И дворцовым крыльцом в глубине.

Поспешим-ка наверх, — за скамейкой,

Утопающей в листья на треть,

Помаячу и я перед «лейкой»,

В объектив не стараясь смотреть.

Ну так что, молодой наппельбаум,

Что ты медлишь, мурлыча под нос

Немудрёное «O, Tannen baum»? —

Или видишь в визир перекос?

Может быть, ты затеял напрасно, —

Свет не тот и пейзаж не совсем?

Или просто за дымкой — не ясно,

Стою, нет ли задуманных тем?

Не терзайся, свинти объективы,

Ты же знаешь не хуже других,

Что извивы судьбы — прихотливы,

И не мы отвечаем за них.

Вот поднимется ветер над нами

И обрывки листвы заметёт,

На канале вода бурунами

Зацветёт…

«Горбатый мостик над оврагом…»

Горбатый мостик над оврагом,

Коробка спичек на перилах.

Давай примериваться шагом

К погоде, к осени, —

«Не в силах…»

И обернулась. Я увидел

Едва порхнувшее дыханье,

Соломинку на светлом твиде,

Вглубь отодвинутое зданье.

На цоколе литой ограды

Травы отчётливые тени…

«Ещё грустны, уже — не рады,

А попросту — давно не с теми…»

Узнать бы, где порастеряли…

А ты окидываешь взглядом

Близпролегающие дали

С огромным небом над горсадом.

Рукой скользнула по привычке,

Соломинку смахнув.

Ну что же,

Оставим на перилах спички…

«Пойдём, пожалуй, — дождь, похоже…»

«Эта осень приносит опять…»

П. Дегтярёву

Эта осень приносит опять

Возвращение прежних цитат,

Снова крупные капли летят

С обожжённых дождём эстакад.

Заслониться ли слабой рукой?.. —

Это было в огромной стране,

Где уносят вождей на покой

К равнодушной Кремлёвской стене,

Где мечталось — под шелест лопат —

О заре, о страде мировой,

Где народ до сих пор виноват,

Что не стал в «душебойках» травой.

Словно ржавой водой по лицу,

Полосует октябрь по стене

Всё слабее. Подходит к концу

Промежуток, нестрашный вполне.

Снова капли черны, солоны…

Вся и всюду

грозит декабрём

Непреклонная воля страны,

Для которой живём и умрём.

«Нет, уже я не услышу оклика…»

Нет, уже я не услышу оклика:

Безнадёжны дебри, не тужи,

Заплутал, ни деревца, ни облака,

Так себе — сухая корка лжи.

Просвистать мечталось — не получится,

Вот и рвёшь коросту, не таясь.

Что с тобой, душа моя, попутчица,

Пристальная, приторная связь?

Не простил, — а то давно бы скомкали

Неприязни пылкий холодок.

Что взамен? Сухая пыль, позёмка ли,

Круто нарастающий ледок.

Не трудись напрасно уговаривать:

Сколько можно, сам перетерплю,

Пролистаю. Не рогожный — марлевый

Век стоит, достался бобылю.

Памяти Мандельштама

Голенастой лозы угасает последняя гибкость.

Снежура на юру. — Видно, впрямь эта ночь горяча.

То ли волок шуршит, то ли илистость лепится, мглистость,

Дальше некуда жить сквозь горячечный бред, бормоча…

На этапном снегу отошедшие Господу тени.

Нестерпимее снов не рождалось в российских снегах.

Не умея сказать, он делил это время со всеми,

Не умея солгать, он зализывал кровь на губах.

Крупно скачущий век не случайно его заприметил

И по следу травил, норовил размозжить позвонки.

В жаркой шубе степей в третий раз надрывается петел,

Баржи вторят ему. Арестантские. Где-то с Оки.

О, как слились в груди женский плач, золотая солома

Да библейская горечь протяжной тягучей строки!

Он пропел, придыхая, а умер — не выронил стона.

И метель целовала его ледяные виски.

«Болотная…»

«Болотная».

Куда ни кинь,

Названья прежние — вернее.

Тесней подсаживайся, вынь

Ладошку, дай сюда, согрею.

Смотри, опять смело листок,

Промчало монастырским садом

Душой, отпущенной не в срок,

Навзрыд прошелестевшей, рядом…

Представишь ли и сад, и луг,

Раскисшие от половодья,

Когда стволы, дома округ

Оглядываешь исподлобья?

Пылает нищенский гранит

Напыщенного парапета,

И дом, что присно знаменит,

Не застит свет, но свёл полсвета.

Кто в нём живёт — не смеет ныть.

Сошла с Всехсвятской позолота.

Не дом — корабль. Куда им плыть,

В поставленном среди Болота?..

А небо с нашей стороны

Затягивает: уже, уже…

Как старые слова верны!

Сгоревший сад, излом стены,

Под сердце рвущаяся стужа…

«Неожиданно как постарели…»

Неожиданно как постарели,

Поразительно немощь видна,

И бормочут, и бродят без цели

В опустевшем дому до темна.

Спохватился: когда растеряли

И здоровье, и молодость вдруг?

Словно юркие петельки шали

Утекли из недержащих рук.

Им достались — сухие абзацы,

Заголовки газетных полос,

Развороты победных реляций,

Гром оваций, постыдных до слёз.

А теперь — и того не осталось.

Ощущенье, что жизнь — на излёт…

И такая скопилась усталость,

Что до смерти она не пройдёт.

Годом позже — уже не расспросишь.

Небытиём

Отгородится век,

И останется — ветхая прошивь

Справок с копей

и лесосек…

«Войной обласканный парнишка деревенский…»

Войной обласканный парнишка деревенский,

В пилотке новенькой, обмотках необмятых,

Приписанный к пехотной части энской,

Растерянно глядит и виновато:

Не смерть бы взводного — не вышел отделенным

И не отделался дырою пустяковой,

А пал бы замертво или очнулся пленным

С гангреной корчиться, без Родины суровой;

Но даже выживи, но даже выйди с боем —

Поплатишься за то, что не убитый:

Забитый в гурт, покатишь под конвоем

Куда-нибудь, где брезжит Ледовитый… —

Так празднуй случай свой! он не такой банальный!

Быть может, вывезет, и в общий ров положат

Не номером,

а с карты госпитальной

Сведут фамилию и годы подытожат…

«А пока по Окружной дороге…»

А пока по Окружной дороге

В промороженных товарняках

Не свезли в полярные отроги,

В Джезказгане не смололи в прах,

И пока свинцом не отравили,

Не стравили оловом

или

Ногтем на столе не раздавили

(А ведь сколько раз уже могли!), —

Не окинуть разумом и сердцем.

Кровь гноит неистребимый страх.

…Кто очнулся — встанет страстотерпцем,

Кто почил — мелок на сапогах…

«Что же даже и словом не хочется…»

Что же даже и словом не хочется

Ободрить и щекой приласкаться?

Ни к чему не приводят пророчества,

Низведённые до святотатства.

Как-то буднично, мелочно, сумрачно,

Мелким бесом, нахрапом, измором, —

Словно грязная очередь в рюмочной

С нескончаемым, вдрызг, разговором.

И безжалостность существования,

Лихорадочный липнущий морок.

За плечами — страна без названия,

Равнодушная, без оговорок.

Вновь ты, Родина, к нам безучастная…

Замолчав у неприбранной стойки,

Что не волю, а гибель мы празднуем,

Осознаем ли в пекле попойки?

Да катись ты со всеми штандартами!

Ты не помнишь — мы тоже забыли…

Но с похмелия плача над картою

— за нытьём, за казённой кокардою —

Как тебя мы когда-то любили!

23 марта 1994

«Я прощу, я вовсе не замечу…»

Я прощу, я вовсе не замечу,

Потому что не в чём укорить, —

Много больше! — наделённый речью,

Не посмею слова проронить.

Что оно! — всего лишь мёртвый слепок,

Тёмной глины ссохшаяся грязь,

Идолище разума, —

нелепо

Уповать на рвущуюся связь.

Как ни скажешь — ветрено и лживо.

Откровенье — разве голоса,

Вразумляющие душу живу?..

Облаков косая полоса.

«Мы все питомцы Комитета…»

Мы все питомцы Комитета,

Как были все — под Наркоматом.

Мы не питаем пиетета

К домам большим и мрачноватым.

Уж нам-то нечего бояться!

Но опасаться всё же стоит.

Давай не будем притворяться,

Что нас не прочили в изгои.

И памяти передоверим,

Раз дневникам не поверяли, —

Какие глыбы! — эти двери

В расшивках меди или стали.

Такой озноб по коридорам, —

Куда уж там до любопытства!

Ты помнишь, нет? — Глухие шторы,

Иголке света не пробиться.

Мы — как Сизифовы потомки,

Мечтавшие переиначить

Великорусские потёмки,

Где даже песни бабы — плачут,

Где заплутали Свет и Вера

И от Москвы до Салехарда

На шапке милиционера

Сияет звонкая кокарда…

«В гостиничном номере гулком…»

В гостиничном номере гулком

С казённым цветным покрывалом,

С дождём над ночным переулком,

Сквозь форточку видным, с овалом

Дешёвого зеркальца в рамке,

С графином, торчащим без пробки

На прошлонедельной программке

(А впрочем, детали — за скобки!) —

Мы встретились. —

И замолчали,

Как будто, в толпе оглянувшись,

Настойчивый взгляд повстречали

(Метнёшься навстречу, вначале,

И мимо пройдёшь, обманувшись…)

Весь день по раскисшему снегу

Крошили табак, отступали,

Не чаяли выйти к ночлегу

(По векам стегали с разбегу

Песок, ледяная крупа ли).

Что скажешь на ветер — вернётся

Обрывком, неряшливым комом,

К фальцету трамвая сведётся

На мутном мосту незнакомом.

И всё терпеливей в ответах…

Смотри, как надрывно, надсадно

Туман прибывает в просветах, —

Похолодало изрядно.

Продрогли и ноги избили,

Давно растрясли сигареты,

С чего начинали — забыли,

Истаяли кроткие меты.

Прощание в Ленинграде

Н. К.

Не опечалившись, душа не озарится…

Не снегом связаны — какой-то ледяной

Нелепой присказкой.

Как водится, проститься

Не так достанется, и по цене иной.

Не стоит бедности…

Но умереть — нелепо:

Сдержать дыхание, себя перемолчать,

Привстать на цыпочки. — А где душа-то? —

— Где-то.

Ушиб массирует. Кому её встречать?

Натянешь шапочку, в карманы руки втиснешь.

Канавка Зимняя ещё блестит со дна,

Как будто вымели и осмолили днище,

Продули насухо.

На что теперь ладна?

И всё ж, примеривай шаги в начале года.

— Кривая улица, припавшая к воде,

Не жмёт в груди? не коротка? —

«Немного.

А впрочем, вольности не обрести нигде».

«Поднялся дó верху и затихает, глохнет…»

З.К.

Поднялся дó верху и затихает, глохнет

Разбега шум — стремительней, плавне:

Так влажный след, сжимаясь к центру, сохнет

На жарком кожухе и так же — кисть немеет.

…Неловко вскинулась и осеклась несмело:

Душа ли прянула или состав качнуло? —

Прижалась нáскоро и ткнулась неумело,

С подножки спрыгнула, пальтишко запахнула.

Как птица скорая: спугни — и не вернётся,

Нахохлилась, нырнула в мех щекою

И шарит петельку (никак не попадётся)

Озябшею рукою.

Да так и вспомнится: перчатки, ворот платья,

Короста наледи локомотивной смазки,

Табло черкнувшее…

«А все слова, объятья?» —

…каблук подломленный, намокшие завязки.

«В январе — мучительно темнеет…»

В январе — мучительно темнеет:

В полдень ясно — день уже сгорел;

Чиркнешь спичкой — вспыхнуть не успеет.

В воздухе — как будто сыплют мел.

Где окажемся, свернув из переулка?

Тяжело темнеет на снегу

Летний дом; промёрзла штукатурка.

Рубят лёд на правом берегу.

Постоим на меркнущей аллее.

Остаётся и в последний час

Небо уходящее — светлее

Сумрака, снедающего нас.

Вскинешь руку — отзовётся тускло

На скупой перестоявший свет

Простенький, перехвативший узко

Левое запястие браслет.

«Пятый час…»

А лыжник одинокий

Катит по расхлябанной лыжне:

Вдох и выдох. Снова вдох глубокий.

Лиственницы стынут в вышине.

«Где уж нам с немудрящим сюжетом…»

Где уж нам с немудрящим сюжетом

Совладать: всё слова да слова;

Плоть ладошки пронизана светом,

А в колечке, дыханьем согретом,

Столько нежности и волшебства!

Разве выходишь жаркую тягу

Всё запомнить: извив, поворот?

Жизнь пройдёт, как вода сквозь бумагу,

И какую вселенскую тягу

Беззащитностью приобретёт?

Посмотри, как стрижами прошита

Пропылённого воздуха пядь;

Божьи птахи снуют деловито,

Но скупого небесного жита

Им и спешившись

не собрать.

Так сюжет или фабула, всё же,

Тупики Поварской слободы?

Под муаровым небом, до дрожи,

Что тебя бесконечно тревожит?

Бог с тобой! Далеко ль до беды.

«Когда я стану старым…»

Когда я стану старым

И будет

Лицо моё тёмным и сморщенным,

Как изюмина, —

Меня полюбит

Девочка с золотыми глазами.

Она

Будет вбегать ко мне, тонкая,

Перехваченная в талии пояском.

— Доброе утро! —

Будет шептать мне

И розовым крохотным ушком

Прижиматься к плечу.

И мне станет неловко

От стремительных полудетских жестов

За свою наступившую старость.

— Тополя цветут!

«Отцветают, —

Поправлю я. —

И я —

Тоже такой тополь…»

— Что ты! что ты!

Ты совсем не старый… —

И коснётся щеки моей впалой

Пальчиком,

Словно узоров.

И я вспомню стихи свои старые

И такую же девочку вспомню,

И себя

В этот юный возраст,

Удалого и бестолкового.

И, наверное, что-то почувствовав,

Скажет девочка:

— Мне приснилась

Поляна земляничная, где

Кто-то ездил на мотоцикле.

И красны были —

Чёрные прежде —

Колёса.

Отвернётся.

А я пошучу неудачно:

«Будь ты старше на столько,

На сколько бы стать мне — моложе,

Я бы взял тебя в жёны».

И ответит мне девочка тихо:

— Нет,

Тогда б не любила тебя.

«Ты всё ещё надеешься вернуть сухой зимы колеблющийся облик…»

Ты всё ещё надеешься вернуть сухой зимы колеблющийся облик

И даль, как выстрел, как навылет сквозь тело года выбитый тоннель.

Конец ознакомительного фрагмента.