Пролегомены эволюции. Меморандум бойцовой рыбки

Сен Сейно Весто

Рыбок вида Хаплохромис отличает то, что их мало заботит общественное мнение. Они замкнуты, любят конфликты и практически по любому аспекту мироустройства уже составили собственное мнение. Это не у всех вызывает энтузиазм, так как хорошо известно еще одно их качество: они всё всегда доводят до логического конца. И поскольку логику их понимает вообще мало кто, судьба эволюции вызывает серьезные опасения. Потому что именно она привлекла внимание одной из бойцовых рыбок.

***

6

За непомерно широким, как дно лагуны, офисным столом со скупо блестевшими в нем пятнами света молча сидел весь, сколько их поместилось, полномочный состав пираний, спешно призванных под своды генштаба. Большое начальство присутствовало за этим столом в полном составе не в первый раз, но впервые его умение хранить молчание так долго проявлялось в столь замечательной мере. Как никогда остро и осязаемо Совет пираний сегодня ощущал цену каждому непроизнесенному слову.

Полированные поверхности что-то отражали, на стенах угадывались карты размером с глобальную катастрофу — на одном конце высокого офиса к полам спускались бледные полотна экрана; на другом, дергаясь и помигивая мутным прожектором, стучал и вертелся отснятыми кадрами трофейный киноаппарат. Размытый сноп света упирался в стену с экраном напротив, в нем плавали пылинки. Показывать больше было нечего. Все слушали, как он стучит.

Закончив слушать, стали прижимать пальцы к глазам и рассеянно глядеть по сторонам. «А теперь предлагаю перейти к обсуждению», — произнес начальник генштаба.

Все перешли.

Воцарилось глубокое, полное содержания молчание.

Закончив стучать, аппарат теперь вхолостую вертел самое большое колесо с дырками, хлопая концом пленки.

«Ну, не знаю», — выражая общее мнение, произнес один из собравшихся, осторожно почесав бровь концом карандаша.

Все помолчали вновь. Начальник совета терпеливо ждал.

«Может, мы сразу перенесем сюда постели и уляжемся спать? — не выдержал он, когда молчание затянулось. — Или будут еще дельные предложения?»

Пошевелившись и садясь удобнее, пираний с карандашом, вновь выражая общее мнение, произнес:

«Здесь есть над чем поработать».

Все вновь помолчали. Других предложений не поступало. Всё говорило за то, что все честно соизмерили собственные силы с новыми обстоятельствами и столь же честно оставляли другим право заниматься популизмом — либо им не заниматься.

Руки Главного, все это время лежавшие на голой полированной поверхности стола, расцепив пальцы, в некотором замешательстве и явном разочаровании наглядно разошлись, на какое-то время так застыв. Ладони начальства неприкрыто показывали, насколько глубоко они озадачены происходившим.

«Джентльмены, — сказал Главный. — Мне не нравится сегодня ваше настроение. Это еще не конец света…»

«А вот это уже под большим вопросом, — немедленно отозвался другой из приглашенных. Облизав сухие губы, он откинулся на спинку. — Если все это правда… Я подчеркиваю: если все это правда хотя бы отчасти — то у нас с вами появляется редкая возможность измерить наконец воочию пределы нашего оптимизма».

Пальцы рук Главного вновь сошлись вместе. Это явно было далеко от того, что уши начальства собирались услышать.

«…Т-твою мать, — не выдержал один из приглашенных на самом дальнем краю обозримых пространств, кладя карандаш на стол и откидываясь на спинку. — Все хорошо так было…»

«Напротив, — сухо произнес его сосед, обращая к нему изборожденное годами лицо, вся нижняя половина которого была спрятана за прижатой морщинистой ладонью. — Совсем напротив, друг мой. Я предупреждал, что чем-то вроде этого кончиться было должно».

«Теперь мне стало значительно легче, — с сарказмом отозвался пираний, — что вы предупреждали. Лучше надо было предупреждать».

«Вы совершенно правы, — подал мрачно голос еще один пираний с письменным прибором в пальцах. — Сейчас не время выяснять, кто из нас был верхом предусмотрительности, а кто им не был. Сейчас надо думать, как с этим жить и что делать дальше».

«Препятствия существуют не для того, чтобы восхищаться их высотой и неприступностью, — открывая ранее неизведанные глубины мудрости, хрипло поддержал его голос соседа, — а чтобы их преодолевать».

Главный откинулся на спинку кресла, со счастливым лицом звонко щелкая двумя пальцами и наставляя на говорившего один.

«Вот, — возвестил он, сияя, как будто все вдруг счастливо разрешилось и осталось только подводить итоги. — Вот — это именно то, что мы все сегодня хотели услышать».

Собравшиеся зашевелились.

«Как у нас обстоит дело с нелегальным въездом?» — деловито осведомилось одно из молчавших до того дипломатических лиц.

«Превосходно, — немедленно и очень серьезно отозвалось ему другое, в чьей компетенции, очевидно, и находился непосредственно нелегальный, равно как и легальный, въезд и выезд. — С посмертной гарантией. Мы это называем…»

«Я знаю, как это вы называете, — без особого воодушевления перебил его собеседник. — Rat-proof fence. А если точнее?»

Его оппонент смотрел не понимая.

«Вода у нас пресна в достаточной мере, — произнес он. — Если вы это имеете в виду. Какие еще вам нужны гарантии?»

«Вы пробовали когда-нибудь киви?» — склонившись, несколько неожиданно обратился к нему сосед по другую руку.

«Какое киви?» — ответил оппонент после некоторой задержки.

«Вот и я тоже спрашиваю у него: какое еще киви? Представляете, я только недавно узнал, что во всем мире у него второе название „новозеландский крыжовник“. Так вот, мне один повешенный, не к столу будет сказано, говорит: приезжаете, говорит, вначале на чужие шельфы со своими динго, клопами и сундуками, отстреливаете там подчистую и выбиваете все коренное население, ставите здоровые заборы — а потом сами решаете, кому можно туда въехать, а кому нельзя».

«Строго у вас, — осуждающе дернул подбородком один из приглашенных. — Надеюсь, повесили его не за это».

«Очень смешно, — отозвался первый из говоривших. — Да если б не мы, вас бы с семьей не отличить от этого говоруна».

«Зато вы сильно отличаетесь, — поддел его собеседник. Он приподнял руки в знак примирения. — Так ведь я же разве против. Я же, собственно, не к этому. Да если бы дошло до дела и если бы кто-то меня попросил: вот, значит, они и вот тут, значит, мы — да я бы первый призвал к оружию…»

«Вот этого не надо, — ответили ему. — Вас там только не хватало».

«Джентльмены, — донесся с другого конца помещения голос Главного с отеческими интонациями. — Давайте ближе к делу. Нация ждет от нас решений».

Кто-то вздохнул. Кто-то склонил лицо к уху соседа.

«Вы не уступите мне ваше приглашение на завтрашнюю попойку? Я слышал, вы решили начать новую жизнь…»

«Давайте посмотрим, как дела пойдут дальше», — так же тихо и дипломатично ответили ему.

Чья-то рука взяла со стола карандаш. Кто-то негромко откашлялся.

«Джентльмены. Мы так и будем перешептываться и перемигиваться — или все же частью поделимся с собратьями наболевшим и намытыми крупицами истины? — спросил Главный. — Тем более что мы как раз для этого сегодня здесь собрались».

«Несомненно, — уверенным голосом поддержали его замечание. — Давайте посмотрим, как дела пойдут дальше».

Все помолчали. Слышно было лишь, как тихо постукивают о поверхность стола концы карандаша, методично переворачиваясь в пальцах руки.

«Исходя из современного состояния нашего знания, — медленно и осторожно произнес чей-то голос, — и относительно существа рассматриваемого дела, в подобном походе есть доля здравого смысла».

Карандаш продолжал тихо постукивать. Воцарилось долгое, конструктивное молчание. Затем собравшиеся вновь продолжили обсуждение.

7

Хаплохромис озадаченно держал в руках странную телеграмму и не знал, как с этим жить дальше. Он уже не первый раз сталкивался с неприятным свойством материи, что стоит только прикрыть за собой дверь, вежливо попросив всех не беспокоить, как беспокоить начинает даже то, что беспокоить не должно по определнию.

«Купил улетные сандальки. Подробности по возвращении. Гермес».

Кто-то ошибся адресом, и теперь надо было думать, как новые вводные уместить в прежнюю стройную и законченную структуру мироздания. Отправляли явно мимоходом и непонятно, в каком контексте, но дело было сделано.

Спрашивается, причем тут сандальки.

«Купил улетные сандальки…»

«…Психоанализ в пределах своей метапсихологии на основании консервативного характера влечений живого организма (так сказать, принцип вечного возвращения к исходному состоянию — от модальности напряжения к модальности вечного покоя) делал вывод о жизни как окольном пути, имеющем целью смерть. Когда-то несколько миллиардов лет назад у первого сгустка живой плазмы, появившейся с намерением сейчас же умереть, путь этот был легок, прост и приятен; сегодня он в силу параметров изменчивости среды обременен целым рядом неприятных осложнений. То есть: обнаружив в генетическом аппарате именно те составляющие, отвечающие за программу „вечного возвращения“ и обременив им существование рядом новых осложнений, хорошо было бы добавить умным сапиенсам две-три сотни лет активной жизни сверху. Если определить основной принцип жизни как напряжение с вектором направленности в сторону равновесия, то напрашивается лишь одно решение — это напряжение сохранить, перенастроив заданный природой вектор направленности…»

Бож-же мой, с тоской и ненавистью глядя на кончик карандаша, подумал Хаплохромис. Если это надолго, то мне это не нравится. Надо уносить отсюда ноги.

Именно в силу завершенности и законченности всей этой исполинской картины мироздания решение знаменитого уравнения о пресловутом коте в мешке Шредингера с взведенным смертельным орудием, которое должно вот-вот сработать, дает в результате всех расчетов то, что живой кот одновременно уже безусловно умер. Уравнение, если верить слухам, в свое время отравило жизнь целым поколениям исследователей. Конечно, он умер — как и все остальные. Все живое сидит в мешке со взведенным природой орудием убийства, заложенным даже не в среде и собственном ДНК, а в самой логике отношений; и с точки зрения того самого мироздания, это «вот-вот» соразмерно с любым сколь угодно продолжительным временем ожидания. Чертова Картина уже завершена — и изменять ее никто не собирается. Некому.

Более сильное и строгое размышление сообщает разумность и гибкость даже телу, говорил Ницше. Правда, Ницше со своей способностью появляться и портить всем жизнь сказал также, что тот, кого он называл свободным умом, всегда не более чем исключение, правило — лишь умы связанные. Что вселяет некоторое уныние. То есть если, скажем, ты приятное исключение, то ты уже как бы по определению обречен на вымирание. Этому исключению говорят даже, что свобода его принципов объясняется его бестолковостью либо вовсе ненормальностью. Другими словами, опять поднимается вопрос о норме. Причем опять поднимается он не мной, а вообще черт знает кем. Что есть норма?

Скажем, если принять за исходное, что нормален все-таки я, а не это черт знает что, то вопрос неизбежно рано или поздно начинает упираться в кто кого переживет. И здесь появляется широкое поле деятельности для всевозможных умозрений. В смысле, зачем мне природа дала разум, если какой-то сгусток полуживой плазмы потом начинает меня учить, сколько мне можно жить. Чтобы смеяться, клянусь костями абу-дефдуфа, а не только чтобы думать. И что есть пределы нормальности? Сразу возникает вопрос: чьей нормальности… Если первого сгустка живой плазмы, то это я даже не знаю… И потом, свобода принципов с данной точки зрения ненормальности не перестает быть менее свободной. Насчет бестолковости ничего не скажу, но обвинения в ненормальности мои уши помнят, был такой прецедент. Но так говорит лишь злоба, которая сама не верит тому, что говорит, а хочет только причинять вред, говорил мудрец, явно опираясь на собственный опыт. Свидетельство в пользу остроты ума настолько отчетливо нарисовано на лице исключения, что его начинают понимать даже умы связанные. Это радует. Спрашивается, какие еще вам нужны аргументы. И вот здесь тот же эпизод подходит к наиболее любопытному месту, поскольку то, как оно делается, вообще сам механизм психики, находящей выражение в физиологии, остается местом наиболее загадочным.

Иногда достаточно одного взгляда, вскользь брошенного на случайного встречного, чтобы за ту долю секунды совершенно точно знать, что вот в данном экземпляре фауны и только в нем представлен некий редкий случай ума — вообще и в частности. Не просто предполагать — знать с уверенностью. Потом попытка как-то проанализировать порцию информации, оставшейся от той доли секунды, не дает ничего определенного. То, что зацепилось в памяти, не содержит логики.

Лири, помнится, где-то у себя долго и непонятно рассказывал насчет мышечного тонуса, на всю жизнь сохраняющего импринт-установку статуса поведения, заложенного в детстве. Что-то подсказывает, этот случай генотипа заявил бы о себе даже без особенно удачного детства. Скажем, у самок, не найти ни одной, которая бы не считала себя наделенной редким умом. Но ведь в данном случае не было даже ничего из обычного желания произвести впечатление. Я бы знал. Глупость так часто надевает печать надменности, что их не часто встретишь порознь.

Так в чем же дело?

Ерунда все это — насчет импринт-установок. Не сохраняй данная установка постоянной физиологии подкрепления, от этого их статуса поведения на лице не осталось бы ничего.

Они смотрели не там. Даже те немногие, кто пытался. Дело в строгости логических построений. Ее можно было бы определить как экологию подсознания. Вот она, и только эта виртуальная величина, и принимает однажды форму определенного мышечного тонуса. Информацию с него в реальных условиях нельзя ни подделать, ни изменить, ни даже считать посредством тонких приспособлений.

Экология подсознания определяет твое будущее. Кстати, если это действительно правда хотя бы на часть, если принять такое построение-зависимость бессознательного логического контура и внешней физиологии, то тогда мы сразу получаем доступ к широким возможностям морочить миру голову. Третий этаж подсознания. То самое, что принято называть надстройкой «Сверх-эго». Другими словами, психофизиология редкого интеллекта тем и отличает себя от других, что сохраняет свою логику, свободную от шумов. Оптимальность. Вот нашел хорошее слово. Оптимальность, возведенная в принцип на уровне кодирования информации в генах. Оптимальность любых по сложности логических построений на всех уровнях принятия решения, приобретающие такой глубокий характер, что они получают в конечном итоге форму импринта и выражение — в тонусе мышц. И значит, достаточно изменить эту самую «сверх» — надстройку, чтобы вызвать изменение цепи последовательностей в заданной технологии контура нейронов. И, надо предполагать, процесс этот не имеет обратимости…

Хаплохромис даже покачал подбородком, оценивая красоту и необычность пришедшей в голову мысли. Но ведь тогда с еще большей вероятностью получается, что где-то существует не менее строгая зависимость моего бессознательного логического контура — и физиологии уже чисто внутренней. Он откинулся на спинку. Последствия этого терялись где-то в дымке в дали.

…Хаплохромис с озабоченным выражением ходил по дну белой лагуны, переворачивая подряд все камни и полузарытые в песок ракушки. Он заглядывал под них, словно что-то искал. Потом ненадолго застывал в беспокойстве и недоумении, осматриваясь по сторонам, и начинал заглядывать снова. На одинаковых давным-давно слежавшихся гребешках белого песка торчали полосатые листья и живые плети, они медленно двигались из стороны в сторону, погруженные в голубое оцепенение. Хаплохромис за ними смотрел тоже, но того, что искал, там не было. И он шел дальше, не пропуская ни одного камушка, ни одной раковины и ни одного уголка тихого вечно спящего мира, словно от его поисков зависел вопрос жизни и смерти.

Что вы ищете? — спросил его один проплывавший мимо Черный Ангел самого мрачного вида. Задержавшись, он какое-то время наблюдал, пытаясь понять, что происходит.

Свою тень, ответил Хаплохромис, озабоченно держась за подбородок. Я хорошо помню, что она была рядом.

Черный Ангел глядел, не понимая.

Если она была с вами, то как она может быть где-то еще?

Хаплохромис не понимал тоже.

А вы не пробовали смотреть там, где еще не были? — спросил Черный Ангел. Предмет поисков как будто стал озадачивать его тоже.

Хаплохромис улыбнулся.

Что моя тень будет делать там, когда я стою здесь?

Черный Ангел покачал головой. Он сказал, и вид его был еще более мрачен и строг:

Вот за это вас никто и не любит. Вы живете так быстро, что даже тень ваша не успевает бежать за вами.