Что там, за дверью?

Семён Теслер, 2020

Это первая книга человека, который всю жизнь писал для себя, кое-что читал родным и друзьям, но, наконец, решился поделиться с миром сокровенным содержанием своего письменного стола. Она, несомненно, заинтересует любителей малой художественной прозы, так как здесь собраны различные по тематике, жанру и объёму (иногда всего на одну страницу) прозаические произведения, отражающие неординарный философский взгляд писателя на жизнь. Приправленные доброй долей юмора, написанные сочным образным языком, они приведут в ряды поклонников этой книги и её автора даже самых взыскательных читателей.

Рассказы

То, что можно разбросать по другим разным разделам, но не разбросал, потому что, — сделай я так, в «Рассказах» ничего бы не осталось.

Суббота, море

От моего двора до моря минут семь-восемь езды. Недалеко.

Суббота, первый декабрьский день. Восемь утра, но солнышко вскарабкалось достаточно высоко. На чистом голубом небе — ни облачка. Похоже, через час-два будет жарко. Надеваю спортивные трусы, майку, полуспортивные брюки и спускаюсь во двор. Тихо. Птицы отчирикали утренние песни и просто нежатся, наслаждаются подарком начала зимы.

Во дворе пусто. Пусто и тихо. Народ здесь любит в субботу побаловать себя сном. Всю неделю не получается: все работают тяжело, встают рано, приходят домой поздно. Дети тоже все дни по своим заведениям, не поспишь лишний часок. Сегодня выходной, торопиться никуда не надо. Почему бы не поспать?!..

Замечательное утро, свежее. После дождей на прошлой неделе всё ещё сохранилось ощущение умытой природы. Двор переходит в парк, молодая трава выстелила горки ковриком нежной зелени. Выхожу, дверь во двор прикрываю осторожно, чтоб не было стука. Просится идти на цыпочках.

Машина маленькая и нешумная. Завожу и выезжаю со двора. На ходу пристегиваюсь и меняю обычные очки на солнечные. Поворот, через сто метров круг. Чуть дальше на светофоре налево и по прямой — к морю. Прекрасные часы, я их люблю. Светло, чисто. Три полосы в каждом направлении и все пустые. Пока. Потом народ проснётся, и их прирученные металлические зверушки наполнят собой дороги. И их звуки наполнят город. Они не будут сегодня соревноваться с другими звуками: нет сейчас кучек пожилых людей, которые сидят на скамейках и обсуждают мировые проблемы, отсутствуют стайки детворы, и нет мам с малышами. Большинство заведений в такие часы закрыты. Пусты тротуары и рестораны — выходной — магазины, пивбары, кафе закрыты до вечера.

Проспект ныряет в короткий туннель под шпилем и поднимается к последнему перекрёстку перед спуском к морю. Ещё минута, справа остается автобусная станция, а слева напротив неё — громадная стоянка для машин. Это самая высокая точка в городе, не считая маяка. Отсюда открывается, наконец, вид на море.

Прекрасный вид. Справа раскинулся даун-таун: деловой центр, высотные дома, магазины, десятки кафе. Вечером за столиками будут сидеть сотни людей. Слева застраивается последний свободный участок в центре города — будущий Манхэттен. С этого места дорога скатывается вниз к Площади парусов. Отсюда видно море. Много моря, чуть прикрытого стоящими почти на самом берегу домами. Сегодня оно необычное. Таким оно бывает считанные дни в году. Цвет его под голубой крышей небосвода неодинаков. В основном цвета нежного серо-голубого бархата с огромными промоинами. Они тускло поблёскивают голубым, отражая небо и его цвета. Эти места ветер не тронул, на них не должно быть даже ряби, поэтому они так блестят. Ближе к горизонту и небо, и море блекнут, поэтому границу воды и воздуха почти не различить. Наверное, и прибоя совсем нет.

Машина совершенно бесшумно катится вниз и вниз. Справа и сзади остаются муниципалитет — фундаментальное здание полукругом с полукруглой же аркой. Немного ниже культурный центр и новый театр. Он задумывался и построен как настоящий театр. Большой, красивый, много стекла, он формой напоминает кита с разинутой стеклянной пастью. И впрямь красивый, с широкими подъездными аллеями, зелёными рядами деревцев и обилием цветов. Дальше — открытое пространство вокруг гигантской площади с бетонными парусами в центре и опояске цветов. Ещё немного и будет последний съезд к морю.

Неделя как закончилась очередная война с нашими неспокойными соседями из Газы. Неделю назад я ехал в Тель-Авив, и на этом самом месте прозвучала сирена. Водитель остановил автобус. С началом сирены все должны срочно покинуть транспорт. Так и сделали. Все быстро вышли. Спрятаться здесь было негде, и дети легли недалеко от автобуса и прикрыли головы руками. Никто им ничего не говорил. Они всё знали и делали, что полагалось делать. Родители, которые хотели их вывезти передохнуть от бесконечных ракет растянулись рядом. Водитель остался за рулём, а несколько пожилых людей остались стоять. Они смотрели со стороны моря, на восток. Было хорошо видно, как сработала противоракетная система. Бум-м! Белёсое облачко на голубом небе. Оно быстро рассосалось, и все сели в автобус. Поехали дальше, как будто ничего не было.

Начало зимы, но погода прекрасная. Немного странная: похожа на весеннюю, хотя пахнет всё-таки зимой. Тепло и никто не вспоминает, что было неделю назад.

На парковках мало машин, большинство израильтян ещё досматривают сны. Но любители моря уже здесь. Разноцветные точки вдоль берега: гуляют по кромке воды. Молодые бегают. Много точек в воде — энтузиасты водного спорта используют последнюю предоставившуюся возможность. Оставляю всё в машине и в одних спортивных трусах иду к воде. Если я не плаваю, то хожу вдоль берега. Маршрут всегда один: от яхт-клуба до порта. Туда и назад немного меньше часа ходьбы быстрым шагом. После обуви приятно ступать по мягкому тёплому песку, а потом по границе воды и песка. Вода ласково холодит ноги.

Снизу, с уровня кромки воды, море выглядит не так, как сверху, когда спускался к нему. Оно распахнуто и ближе. У него другой цвет и есть запах. Не тот, дрожащий в летнем зное, тонкий запах йода, которым обдают выброшенные водоросли. И не запах нефти, когда в пределах портовых вод пиратски промывают опустевшие цистерны. Тогда к берегу прибивает грязные смолистые комки. Они липнут к ступням и их неимоверно трудно соскрести. Но сейчас море умытое и пахнет свежестью. У самого берега оно пронзительно чистое и прозрачное. Если посмотреть под ноги, видна каждая песчинка. Солнце преломляется в лёгкой ряби и создает сверкающие блики. Ты идешь, а под ногами переливаются бесчисленные изумруды. И точно такая же вся вода вблизи берега. Различные нюансы изумрудного, и дальше в море — от бутылочно-изумрудного до тёмного зелёно-голубого — далеко-далеко. Дальше оно всё больше отражает небо, а к горизонту снова светлеет, вбирает в себя небесный цвет. Поэтому сегодня вдали-вдали граница нечёткая. Она размыта и тем отодвинута в бо́льшую, чем обычно, бесконечность. Впечатление, что она уходит в другое измерение, в вечность.

Такие мысли возникают, когда дежуришь ночью на яхте. Погода спокойная. Вдали от берегов, все внизу отдыхают или уже спят. Ты на вахте один и море рядом — тоже одно. Лёгкий шелест воды, разрезаемой яхтой, не мешает. Тишина, бриллианты звёзд наверху и, если сидеть тихо — услышишь, как море дышит. Грудь его медленно вздымается на вздохе, и ты в восторге поднимаешься выше — к звёздам, приближаешься к ним, только блеск их освещает душу и наполняет её детским ликованием и покоем. Часами смотришь вокруг, в живую тишину, и нет усталости, и не хочется спать. Ты один на палубе, и море одно под тобой. Здесь глубина большая, но нет страха, потому что ты и всё вокруг одно целое…

Прохожу мимо редких рыбаков. Их не так много, и я помню каждого в лицо. Новых нет. Со старыми, пожилыми, в основном, — кто, стоит, кто, сидит на раскладном стульчике — я здороваюсь лёгким кивком. Мы незнакомы, но часто видим друг друга. Между нами молчаливое согласие: я с интересом смотрю, как они изредка вытаскивают серебристую рыбёшку, они видят, что я не ухмыляюсь их занятию, и сдержанно приподнимают выше удочку, чтобы я мог пройти под ней. Некоторых они не замечают, и тогда людям приходится обходить их по глубокому песку. Рыбаки в шляпе или кепках, независимо от погоды в рубашках с длинными рукавами и брюках до пят, чтобы не прижгло нашим свирепым солнцем. Они внимательно смотрят на кончик удочки либо в воду, куда заброшена приманка. У всех загорелые лица и прищуренные глаза, у всех голубые, но, наверное, это не так, просто все они отражают море и небо.

Море и небо. Небо голубое, в синеву. Такое оно только весной, поздней осенью и ясными зимними днями. Летом оно уже с утра белёсое, вытравленное жаром и слепящим светом.

А вот море сегодня особенное. У него своя суббота и оно отдыхает от постоянных волнений. Утро движется к полудню, а море спит. Слабое движение воды, рождённая его сонным дыханием волна, ласково и воздушно лижет берег. На кромке вода лениво гонит впереди себя стаю пузырьков. Они лопаются, касаясь песка, но не производят ни малейшего звука. Изредка вдали от берега появляется тёмная полоска, малоцветная, почти серая. Она становится шире и, выделяясь на окружающем её фоне, растет, темнеет, движется к берегу. Неторопливо, чуть поднимаясь над бархатной гладью, появляется тщедушный гребень волны. Даже не гребень, так — покатый невысокий горбик. Без порывов ветра он катит не отдельными волнами, а сплошным длинным изумрудным валиком. Движется вперёд медленно и лениво, как расплавленное стекло. Сегодня ему не разогнаться, он не вырастет до образования острого гребня, опушенного по верхней кромке венчиком вспененной воды. Он не поднимется высоко-высоко, так, чтобы его гребень резко загнулся вперёд. Он поднимает со дна массы песка — тёмный под полосой пены наверху и грязного жёлто-голубого цвета в основании — обрушиться всей набранной мощью на мелководье и погонит вперёд кипящую воздушными пузырями воду. Сегодня у моря нет сил, оно отдыхает. Валик, который образовался, не имеет сил дотащить до берега свою массу. Он отдался лени и неге и растворил себя в них и в море. Но он был красив в своих намерениях, он даже приподнялся так, что под его бирюзовым горбиком образовалась неширокая более светлая, почти салатового цвета полоска. Так солнце сфокусировалось в основании несостоявшейся волны.

Чудесный день. Тонкий жёлтый песок. Загорелые фигурки людей. Отдых. Отдохновение.

Я вспомнил другой случай. В первом всё было хорошо, на яхте было четверо мужчин и одна женщина, жена владельца яхты. Кроме владельца, моего друга, был ещё один опытный яхтсмен. Когда-то у него тоже была яхта, но он её продал. И был ещё один любитель, кроме меня. Нас двоих подучили основным правилам работы с парусами и двигателем, а также основным сведениям из лоции и навигации. Большего от нас не требовалось. Погода на море была чудесная. И когда шли на Кипр, и когда возвращались. Пили и отдыхали, ловили рыбу. Удочку вручили мне. В прошлой жизни я был знаком с рыбалкой, правда, не морской. Но нам везло. Обычно пойманную рыбу я дотаскивал до кормы, а там приятель багориком вытаскивал её наверх. Когда я её разделывал, вся корма была залита кровью, и тогда мы шлангом смывали всё за борт. Рыба пахла настоящей рыбой, этот запах большинство уже забыло. Тунцы были небольшими и круглыми в сечении, на сковородку помещался только один кусок. То, что не съедали, мы присаливали, а потом развешивали на натянутом шпагате. Красные ломти висели, как флаги. Солнце просвечивало через них, и они цвели цветом рубинов: более светлые по краям, а ближе к позвоночнику и спине более тёмные. Потом мы ели их подвяленными, но они были жестковаты, свежие же — отличные.

Но одна рыба убила моё желание продолжать это занятие. Тоже тунец. Он был последним. Я забросил блесну с кормы и дал леске спуститься метров на пятьдесят или чуть больше. Поклёвка была резкая и мощная. Короткое, толстое удилище для морской ловли клюнуло к воде и рвануло из рук. Тормоз взвизгнул. Я чуть отпустил его и снова почувствовал рывок. Она села. Я подумал, что, возможно, на весь тройник. Больше для порядка подсёк, нет, слегка дернул удочку — сидит. Сидит и никуда не денется! Можно, не спеша, подтаскивать к яхте. Теперь важен момент, когда голова рыбы окажется над водой, когда она тебя увидит. Тогда могут начаться сюрпризы. Рыба бережёт на них свои силы. Сейчас она с покорным сопротивлением даёт леске подтягивать её. Она ещё не знает, куда и чего ожидать. Увидит — начнутся сюрпризы. Она не понимает, что за сила тащит её против воли. Но когда начнут приподнимать на поверхность, когда дадут глотнуть ненавистный воздух и мозг ослепнет от страха, когда она увидит, откуда он идёт, — вот тогда от неё можно ожидать чего угодно. Отчаяние, помноженное на какой-то их адреналин, приводит в действие все защитные реакции организма. Она сама не знает, на какие пируэты и рывки она способна. Так что надо быть настороже и, если что, быстро сбросить пару витков лески, не дать ей сорваться. Она близко, я вижу это по наклону лески. Ещё немного — и я её увижу! Но и она меня! Друг уже стоит рядом с багориком: такую рыбу на палубу не поднять — порвёт леску. Не стоит рисковать!

Друг переместился и теперь почти висит за кормой, придерживаясь одной рукой за металлический поручень. Я тоже подался и наклонился далеко вперёд, вот он момент, — сейчас… Сейчас она покажется…

Что за наваждение! Даже тряхнул головой, когда увидел её. Потому что она показалась не одна. Две, две головы рядом и одновременно. Рот у одной открыт, в углу блесна, один крючок тройника прошёл насквозь, и жало его торчит снаружи. У второй рот плотно сомкнут. Они идут рядом, едва касаясь друг друга. Двигаются синхронно, как будто долго репетировали. Глаза их не видят меня. Большие и круглые, очень большие, у редких рыб они такого размера, как у тунца. Они не смотрят на меня — они смотрят друг на друга. Секунды, которые растягивают их взгляд в бесконечность.

Последний танец, последнее аргентинское танго: тело к телу близко-близко, глаза в глаза — прощай, любимая! Я вздрогнул, руки готовы были опуститься, но автоматически продолжали тянуть лесу. Как под куполом церкви, гулко прозвучало в голове: «…и в радости, и в смерти». Мне стало не по себе. Никогда такого не видел. Они идут рядом и продолжают смотреть одна на другую. Они идут рядом до самой кормы, где судьба уже готова отделить их друг от друга.

А-ах! Приятель резко опустил багорик и дернул вверх. Бурая полоса потянулась вниз к хвосту рыбы, и рубиновые капли закапали в тёмную воду.

Я бросил спиннинг на палубу и отвернулся. Успел увидеть, как, подрагивая, поднималась наверх пойманная рыба, и в тот момент вторая резко отвернула и нырнула под корму…

Больше ничего не хотел видеть.

Не хотел видеть такой смерти даже для рыбы — одной перед лицом другой, приятеля по морю или друга по жизни. Наверное — по жизни. Так они смотрели друг на друга, так мать смотрит на ребенка, когда его отнимают, так супруг смотрит на любимую, когда её опускают в могилу. Кинжалы того взгляда попали в меня. Они застряли во мне, и я знаю, что слишком поздно понял, что произошло. Ничего не исправить, и никогда теперь не вытащить из себя их ледяные лезвия. Ужасная минута и проклятая рыбалка! Не хочу вас видеть! Ни эту удочку, ни яхту с прекрасно оборудованным камбузом и остро заточенными японскими ножами, ни голубой купол неба, глядящий на меня, ни синее море, в котором плавает ещё столько непойманных тунцов! Как хорошо было бы вытащить пустую блесну и развести руками! И не быть свидетелем такой картины, ещё больше — участником!

Что же это — то, что я видел: сильнее смерти, но слабее инстинкта?!..Слабее ли? Может, оставшаяся в живых уносила в себе продолжение их рода или память, которую передаст потомкам: не оставляйте любимых!.. Мы думали, что такое только у нас! Да, только у нас… у людей!..

Я задумался и не заметил, что зашёл в воду. В тихую, тёплую и такую спокойную. Я зашёл и встал, и смотрел в море. Где-то далеко одинокая рыба спускается в тёмную глубину, чтобы побыть один на один со своей памятью. Но не только — она впечатала свою память в мою… Вместе с ней спускаюсь в глубины воды, и холодные сумерки поселяются в сердце, и воспоминания выстуживают душу. Странно — у таких разных существ, у таких одинаковых живых жизней!

Другие живые жизни продолжают тем временем наполнять пляж, проходят рядом, плещутся в воде.

Выхожу и, не глядя по сторонам, продолжаю свой путь. Дохожу до речки. Дальше не пойду: при впадении вода грязная, застоявшаяся. Раньше я проходил за неё, но всегда после пересечения долго и усердно шлепал по чистой морской воде, чтобы отмыть ноги, избавиться от неприятного ощущения. Сейчас русло её отодвинули почти к самому порту, так что можно считать, что прошёл половину дороги почти до конца.

Поворачиваю назад. Одна дальше другой спасательные будки: раз, два, три, четыре. Они мои ориентиры. Хоть и неважно, я точно знаю расстояние между ними и сколько мне осталось идти. Снова мимо рыбаков. Один из них, не глядя, приветственно поднимает руку. Глаза его смотрят, не дёрнулся ли кончик удочки, но он меня тоже видит и жестом здоровается.

Впереди остаются ещё две будки. Их все недавно переделали и отодвинули. Раньше их заливало водой. Теперь волны до них докатываются только зимой.

У последней — замечаю приятеля. Он тоже увидел меня и поднял обе руки. Значит, надо будет остановиться и поговорить. Тут и закончу прогулку….

Становится жарко, и разнообразие красок тускнеет. Крики, гам. Много народу, все уже проснулись.

Так много людей, что я почувствовал себя одиноко.

В машину и — в обратный путь! Дорога та же, но теперь она выглядит не так, как утром.

Намного шумнее и разноцветнее.

* * *

Суббота. Та же суббота, но уже не та…

2013 г.

Ку-ку!

В маленькой, забытой временем лавке старых, бесполезных вещей я набрёл на ходики с кукушкой, с цепью и гирьками. Я взял их, не торгуясь и не спрашивая на ходу ли они. Взял, увлекаемый движением души и слабым привкусом воспоминаний. Дома разобрал, почистил и вместо старых гирек в виде облезлых серебристых шишек исхитрился приладить механизм, питаемый толстой, брюхатой батарейкой. Пустая внутри, металлическая птичка, непонятного вида с отслоенной краской клюва, послушно исполняла роль кукушки.

Высовывалась она нерешительно, в несколько приёмов. Сначала приоткрывалась почему-то одна дверца, затем решительно до упора, так, что казалось, она сорвётся с проволочной оси, — вторая, полностью и настежь, а потом уж появлялась она сама с каким-то воинственным вызовом… — Ку-ку, ку-ку, — и застывала, как будто ждала ответа… Потом досылала ещё одно «ку-ку» и с ржавым звуком уползала в свои тёмные недра.

«Ку-ку» было скрипучее, механическое, далёкое от живого голоса, да и вовсе непередаваемый звук, найти ему подходящую ассоциацию оказалось затруднительно, так что по взаимному доброму согласию мы сочли его понятно-приемлемым и вполне кукушечьим.

Итак, «ку-ку» поселилась сначала на кухне. Немного прошло времени, как я сначала с удивлением, потом с улыбкой недоверия, а потом и вовсе уверовал, что у нас с кукушкой организовалась, как бы сказать, эдакая симпатическая связь. Я стал находить в ней активную ответность и совсем не механическое понимание.

Как иначе можно объяснить, что за всё время, пока я, например, готовил обед, мне ни разу не довелось слышать, чтобы кукушка своим вмешательством хоть как-то помешала моему ритуалу. Помнится, пару раз мне просто пришло в голову прихватить птичку на невыполнении своих прямых обязательств. Но ни разу не получилось: стоило мне обратить внимание на её поведение, как она бодро выскакивала и бравым «ку-ку» подтверждала согласное течение времени. Но, бывало, я увлечён и непроизвольно спохватывался, и несказанно удивлялся, что пришло, например, время отбивать час, а кукушка, нехотя, бочком протискивается на свою сцену, затем невнятно, быстро и тихо бормочет какое-то единичное «ку», потом быстро и стыдливо скрывается, не решаясь прерывать минуты моего вполне по графику положенного восторга. Иногда казалось, что я даже слышу за дверкой полное нерешительности перетаптывание и представляю себе, как бедная птичка решает для себя вопрос высовываться ли вообще — ведь это так может помешать моему священнодействию. Так и вижу, как она выглядывает в щелки своего домика, борясь с такой непростой для неё задачей…

В любое другое время — о-о! Утром, например, полная утверждения, что ОНА открывает новый день, птичка издавала бодрое и радостное: «Ку-ку!!! Приветствую вас! Хорошего дня!» И сверкнув хитрым глазом — впечатление, что заговорщически подмигнула — может от себя, от избытка хорошего настроения, вполне членораздельно добавить из собственного репертуара ещё одно очаровательного звучания «ку-ку!»…

Уставшая к вечеру, либо просто наглотавшись кухонных запахов, а, возможно, обиженная, что я меняю её общество на прогулку с товарищами или телевизор, она густым скучным, действительно потужным голосом произносит вежливо-формальное «ку-ку», мол, можешь идти заниматься, чем хочешь, никто тебя не держит, да и вообще: на таких типов, как ты, никогда нельзя полностью положиться. Это конечно не так, я искренне к ней привязался: она такая необыкновенная, интеллигентная, чуткая и почти… одушевлённая.

Благодарный за наши нежные отношения, я купил ей сестричку: такие же ходики в том же месте. Теперь у меня их стало две. Вторую я поместил в спальне, прямо на стенке напротив кровати и, чтобы как-то различить их, назвал её «КУ-КУ-2», а заслуженную и старше — кухонную — маленькой «ку-ку-1». И стали мы так жить и поживать.

Потом, когда в моей спальной комнате появился второй экземпляр кухонной кукушки, я ещё раз убедился в реальности наших с ними отношений. Не только в синхронности по времени. Мы научились одинаково думать! Слаженно отмеряем время, каждый в своём течении, но в абсолютном — строго одинаково. Иногда, по взаимному согласию, мы отматывали назад годы и в замедленной прокрутке, как в повернутом наоборот бинокле, смотрели отрывки из нашей общей истории…

И из общего будущего, приближенного лишь страхом тайны и нетерпением любопытства. Вижу, как угасающее сознание чертит в бессмысленном уже пространстве две близкие параллельные линии: мою и кукушки на стене, — как они приближаются, сходятся ближе и ближе. Мне кажется, я даже знаю, где они соединятся и мгновение, когда это произойдет, станет нашей общей воронкой, в которой исчезнут запасы нашего времени. Всё случится одновременно и быстро. Я задержу последний вздох и брошу прощальный взгляд на друга, который остался со мной до последней секунды, до последнего дрожания стрелки на последнем стремлении перескочить на следующее деление…

Почти физически вижу, как сдутая, сморщенная батарейка выдохнула последние токи… Спальная кукушка с поникшей, как показалось, головой едва протиснулась через полураспахнутые створки, на какое-то время повисла между решениями, её подставка выдвинулась далеко-далеко, как бы пытаясь максимально приблизить ко мне преданное существо, но не выдержала, надломилась, и птичка со смешным и жалобным кульбитом совершила свой первый и последний полёт и ударилось об землю. Эмалевое покрытие пёрышек радужным фонтанчиком взмыло в воздух и обсыпало металлический трупик лёгким цветочным дождиком… Один глаз ещё смотрит в завёрнутый в белое безмолвие потолок, на осиротевшую клетку, на невидимого с того места меня… Щемящее сожаление готово выкатиться слезой, но она застряла в углах глаз, зажатая усталыми веками. На дне её хрустального перелома отсвечивает последним «прости!» маленький холмик, где уснула часть нашей истории.

Смазанное видение покидает меня. Я знаю, что в миг, когда я закрою глаза, в ту же секунду часы тоже остановятся.

Последний вздох унёс в никуда последний стук сердца и запечатал уши от внешних звуков, последний взгляд на часы… И здесь, в мрачное торжество отплытия, в последний краешек мозга вдруг проникает нерушимое:

— Ку-ку, ку-ку, — из кухни, и потом ещё еле слышное:

— Ку-ку…

И уже далеко-далеко, за пределами доступного жизни…

— Ку-ку…

Жизнь продолжается?..

Но немые губы молчат, а в ушах, которые уже не слышат, продолжает раздаваться:

— Тик-так, тик-так…

2015 г.

Пацюк

Если хочешь быть здоров — закаляйся!

Позабудь про докторов,

Водой холодной обливайся, —

Если хочешь быть здоров…

Не знаю, с чего бы крутилась в голове эта старая уютная песенка, пока я ехал в спорткомплекс. А может, именно потому и звучала…

Погода хорошая, машина везёт, на работу не надо — свои трудовые годы давно обменял на скромную пенсию… И кто мне указ, чем заниматься. Вот и решил ходить в спортивный центр. По возможности каждый день за исключением субботы. Она — сами понимаете — суббота. День отдыха. (Как будто другие дни перегружены). Но! — как сказал — суббота, это суббота и точка.

Короче, поехал и поехал, и если скажете:

— Да чё ему делать, пенсионеру? — вы будете правы.

Но я не совсем о спорте. Даже вообще не о спорте… А о том, что после него. Т. е. после тренировочного зала, если не жалко здоровья (шутка) или бассейна. А после него(!) натрудившийся, идешь, наконец, расслабиться в парилку… О-о-о! Пари-и-илка… Со всеми прибамбасами: веничками, там, специальными рукавичками и будённовскими шлемами. И к ним другие ещё исключительные штучки только для касты посвящённых: как, например, обмануть современную автоматику, чтобы выдать пар, но такой, что сама она, автоматика эта, не выдерживает, сходит с ума. А после парилочки — чай, скажем, то да сё…

Понятно я излагаю, да?

Но… не об этом, опять-таки. О другом. Заметил, вот, что бриться после парилки — но так, чтоб сразу, не разгуливать и остывать, а вот как есть — красный, распаренный, все поры раскрыты и дышат… весь организм дышит, и ты даже это слышишь и чувствуешь, — так вот, оказывается, побриться сразу, нагорячо — о-огромное удовольствие! Лезвие скользит по коже, будто проводишь по ней шёлковым платочком. Легко, чисто, податливо. И сама кожа потом разглаживается и даже светится как бы чистотой и обновлением.

Вот и сегодня, привычный ритуал.

Из парилки — у-ух, дай хватить воздуха — в раздевалку к своей ячейке. Вот он, крем для бритья, станок, та-ак. Перед входом в душевые зеркальная стена и впритык к ней ряд умывальников. Становлюсь к одному из них. Намыливаю красное, распаренное лицо, а станочек кладу на секунду-вторую под тонкую струйку горячей воды — пусть тоже разогреется. Шум слева немного отвлёк моё внимание: там из полностью открытого крана, разбрызгиваясь во все стороны, хлестала вода, а перед умывальником монументальное тело, с розовым бочонком живота и остальными соответствующими деталями, скользкие жирные складки которых переливались теми же поросячьими цветами. Шароподобный венец головы на покатых, но мощных, плечиках увенчан смешным по размерам чубчиком. Ни дать, ни взять — чистый полубокс, ей-ей, ещё из той жизни мелькнуло в голове. И ещё — редкий кустарничек желтоватых бровей над считанными белёсыми ресничками, хлопающими над оловом пуговичных глазок и несоразмерно маленьким, почти детским носиком между мешочных размеров щеками. Прям, на Пацюка похож из «Вечеров на хуторе близ Диканьки». Наверное, так тот в молодости выглядел. Разве что этот, рядом со мной, повыше будет.

И хлещет струя из крана у того Пацюка, и брызжет вода во все стороны.

Бросаю на него красноречивые взгляды: один, второй… Жалко воды. И ни из какого-то неумеренного патриотизма — мол, в стране с водой всегда проблема, всегда не хватает и т. д. Вовсе нет. Но она же, как хлеб, просто неприлично так вольготно обращаться с ней, да будь её даже поверх головы! А этому телу хоть бы хны! Мало того, — пошёл к своей ячейке, даже не подумав закрыть кран.

Чувствую, что начинаю закипать и что у меня, совершенно мирного в обычной жизни, заряд электрический до головного мозга добирается, и, похоже, готов сорваться со стопоров. И это несмотря на возраст и долженствующую сопутствовать ему осторожность в случаях, которые грозят неконтролируемой вспышкой. Закрываю его кран, жду. Похоже, малой искрой уже не обойдётся. Тем временем розовое желе возвращается на место, хлопает себя по бедрам, удивлённо смотрит на кран, переводит оловянные стволы своего взгляда на меня и снова на кран. И тут — курок нажат — и я таки срываюсь:

— Ты что, сука! У тебя что, Волга за спиной плещется?! Или ты дожди привёл в наши пустыни?!

Заметил, что с тихого шипения постепенно перехожу на звонкий фальцет. Присутствующие начинают ощущать озон в воздухе и вполне адекватно оценивают мою уже напряжённую стойку. Пока они ещё не вошли полностью в назревающий кризис, но понимают — ото-то произойдёт нечто неординарное для тихой нашей миргородской лужи.

Похоже и розовое тело правильно заценило ситуацию и совершенно неожиданно для своих впечатляющих объёмов проблеяло:

— Но я же купил билетик…

— Би-ле-тик? — пропел я с угрозой и врастяжку.

— Да ты чего? — парень вполне миролюбиво и быстро собрал свои манатки, кажется, так и не закончив запланированные процедуры, и хлопотливо вернулся к своей одежде. В итоге инцидент неожиданно и быстро исчерпал себя, в общем-то, так и не начавшись. Похоже, весь предбанник сделал незаметный выдох, и все продолжили заниматься своими нехитрыми банными делами.

И только меня ещё продолжало колотить. Вспыхиваю я быстро, но отпускает меня всегда медленно.

Уже потом, когда я покончил со всеми делами, попрощался с друзьями, вышёл и сел в машину… уже потом, сидя в ней, я вдруг представил, как тот тип, с которым я готов был сцепиться, тоже возвращается домой.

Вот так еду, и перед мысленным взором — прямо картина.

Приходит/приезжает этот Пацюк домой. Машину — если приезжает — ставит аккуратненько так, чтоб никак её соседними дверями не оцарапал, буде резко откроют свои. Ну и поставил, неважно, что прям посередке полосы и тем занял как бы два места. Но зато, точно уж, дорогую его не стукнут. В прихожей аккуратно снял кроссовки, поставил на место и одел домашние тапки. Сумку, как зашёл, там же и бросил на пол — жена подберёт. А она — вот встречает:

— А кто у нас свеженький такой, чистенький. Давай-давай садись. Я тебе уже наливаю.

Как я полагаю, то был, конечно, борщик, да со сметанкой, да с чесночком. И стопочка, вот она — ещё не целованная сегодня… и жена рядом крутится, в глаза заглядывает. Не подсаживается. Порядок! Мол — знай сверчок…

— Хы-ых! — опрокинул стопку и утёрся тыльной стороной ладони. Дальше, понятно, вареники. Не знаю почему, но обязательно вареники. Ну, как это Пацюк есть, а вареников — нет? А потом, а потом — не знаю. Может компот, а может кисель — ничего другого почему-то не представляется…

А ещё дальше история переносит его в салон, скрип дивана под растёкшимся на нём желе. Телевизор. Дырочки глаз отгораживаются от мешающего теперь внешнего мира. Покой…

Но что-то мешает сосредоточиться на привычном ничем. Приоткрыл глаз, прислушался. И в сторону кухни. Где жена, значит:

— Ты что там делаешь? Моешь? И что, обязательно такую струю пускать, что даже здесь слышно? — и не дождавшись ответа: — У тебя, наверное, вода бесплатная, или, может, ты деньги печатаешь? — и сочно добавил: — С-с-сука! — и повернулся на бок…

* * *

Пока вернулся домой, тот случай в раздевалке, наконец, полностью выветрился из головы.

— Не было Пацюка! Не было!

2015 г.

Сомнения

За какой-то проступок Аполлон «наградил» царя Мидаса ослиными ушами. Брадобрей последнего, не в силах хранить тайну, выкопал в земле ямку и поведал ей страшный секрет, которым обладал. На месте ямки вырос тростник, и когда поднимался ветер он шелестел: «У царя Мидаса ослиные уши».

(Из легенды)

Никому и никогда не рассказывал эту историю.

Лёгкими тенями проносятся воспоминания. Не для суда или выводов. Поздно уже. Хотя… С нежностью, сожалением или улыбкой память выдёргивает закладки меж тайных страниц рукописи жизни. Боже, как давно я выпал за борт «той» жизни, и стою теперь мокрый, по колени в воде, а она в кисее тумана, всё более призрачном, отдаляется от меня. Волны последующих встреч и впечатлений смывают предыдущие, оставляя мне, на «потом-потом», когда их, волн, не будет и оголится берег и дно, лишь перебирать на пустом берегу разбросанные камни моей истории…

В который раз возвращаюсь к тем временам, и тоннели памяти всё чаще подводят меня к одной и той же закрытой двери.

Я стою перед ней, и вуаль сомнения окутывает меня, распятого бесконечными вопросами, которые надеюсь забыть. Но они возвращаются… Даже стёртые, как я думал, с жёсткого диска моей памяти… Они срывают спасительный полог ночи и съедают сон, и который раз я нахожу себя на том же пороге, прислушиваясь, что за ним происходит, точнее — что происходило.

Недавно ещё мне казалось, что я уже свободен, бывшие обязательства давно исчерпались и отпущены на волю, птенцы оставили гнездо, где в своё время мне назначено было быть стражем ворот, улей ближнего круга разорило время, оставив считанное число запечатанных в своих ячейках друзей…

Всё… Теперь я, наконец, препоручен и нахожусь в полном собственном распоряжении и тогда…, и тогда стал замечать, что шагреневая кожа свободы на самом деле медленно её отнимает у меня, что голова садится на скудную диету запоздавших оценок и размышлений, а мозг погружается в раствор собственных мыслей. Из календарных далей он выуживает давно забытое…

Вчера ещё думал, что вход в прошлое давно завален камнями… Теперь не надо даже прикладывать ухо, чтобы услышать, как там, в пещере за ними, шуршат страницы давно снятых со стены календарей, и тени, которые прятались между их листками выскальзывают и несут свою тайну к запертому входу. Тайну, с которой меня помолвил случай. Она заперта в самой дальней части меня, и память со страхом ходит вокруг, опасаясь приоткрыть дверь в темноту.

Я не боюсь того, что знаю, — я боюсь того, чего не знаю.

Боюсь заглянуть в пугающую пропасть, увидеть с той стороны неизвестности взгляд, полный укоризны, ещё хуже — если смирения. Запутанный в силках, расставленных мне совестью, я цепенею от мысли, что у меня нет ответа на никогда мне не заданный вопрос…

Найду ли силы, выше тех, что определены мне природой, которые могли бы разжать мне губы, чтобы выдавить из меня эту тайну. Боюсь, что таких нет.

Узник тайны, я, как черная дыра, провалившаяся самое в себя и ставшая пленницей непомерного собственного тяготения. И как оно не даёт ничему вырваться за пределы её, так и пресс вины, которой не знаю и могу лишь подозревать о ней, запечатывается во мне своей безысходностью.

С кем разделить неподъёмную тяжесть? Кто поможет найти ответы на тайну, причастность к которой даже мне самому не вполне очевидна? И не сам ли я возвёл на себя обвинение, которого мне никто не предъявил?..

Но если вело провидение, и двое, не я один, — вдвоём с открытыми глазами шли по тонкому льду знакомства и — в дальнейшем — отношений без, т.с. «взаимных обязательств», то какова доля моей ответственности? Моей собственной.

Вспоминаю… Нежный атлас кожи, наивная непосредственность, упругость молодости, неистощимый пыл, звуки, заглушаемые радио или телевизором, слеза из-под дрожащих век и тихое, выдавленное стоном: — Лежи, не двигайся, или — за порогом сознания: — Ещё! Ещё — в судороги, туман… небытие, восходящее светом и торжественными трубами. Страсть выпивает силы и вливает новые. Ещё стон, теперь он глушит другие звуки и раскачивает стены…

Размётанное, скомканное… Пунцовая яркость горения… Расплавленная ночь…

— Зачем наступает утро!?.. — Прости, прости… — За что?

Потом снова — касание душ и тел, не отягощённых особыми колебаниями, смущением или напряжением мысли. И наступало утро, и ожидание следующей ночи…

Но после потом было ещё — потом. Что именно? Провал: вырваны страницы памяти, с её розами и шрамами, и пламенем, съеденным прошлым. Отчего взорвалась наша «сверхновая»? Чувства, брошенные на пороге начала… Нечаянное слово, раздавившее любовь?.. Непроходимый порог первой любви или непроходимый порог возможных последствий? В одночасье она исчезла, оставив за собой пропасть, в которую я падаю до сих пор. Лишь по слабым раскатам слухов я мог строить предположения, топившие меня в бесконечности своих вариантов. Подозрения хуже правды: первых — много, вторая — неизвестна. В итоге: не уверенный в причинах произошедшего, я погребён его результатом, стена его разделила моё сердце, и теперь, в своём неведении, я пытаюсь спрятаться за самим собой…

Всё! Билеты счастья выпали в прореху надежд, крылья занавеса сложились над светом сцены и потушили его. Актёры ушли… Что дальше? Может ли расплата быть большей, чем тяжесть неизвестности, которая запустила в меня свои когти? Кто виноват?.. И насколько сейчас это важно?…

Если всё же я, — кто отпустит грехи мои, если, конечно, не сам их придумал? Пусть и грех согрешившему просить заступничества судьбы. Кого просить, чтобы тревоги мои оставили меня в покое? Может, просто забыть. Никого не поверять в имевшее место безымянное событие и оставить лист моей истории чистым. Забыть! И не колыхнётся тростник, и не будет шёпота…

* * *

Геометрия тела, топология слияния, таинство прикосновения… слёзы, выдавленные стоном. Чувства, перетираемые в пыль жерновами лет… Сомнения…

Воспоминания исчезают в трещинах памяти, и песчинки лет заносят их русла.

— Виновен?…

— Не виновен?

2017 г.

Письмо

Как-то, подходя к машине, я ещё издали заметил лист бумаги на ветровом стекле. Ничего страшного он не предвещал, ни штрафа, ни записочки, что, мол, такой ты и растакой, — учись правильно парковаться… Нет, ничем таким это не могло быть, т. к. лист был большой, полного формата А4, он не был засунут под дворники, а просто прилип. И он не был рекламой. Там и бумага другая и красок всяких плеснут, — на них не экономят. Воздух после дождя был ещё влажный, шрифт на бумаге немного поплыл и буквы, казалось, окружены усталой фиолетовой тенью. Не глядя, я скомкал его, но выбросить на стоянке было некуда, и я его положил пока в сумку, которую нёс, приеду домой — выброшу.

Долго ли, коротко ли, вечером стал разбирать вещи из сумки и наткнулся на ту бумагу. Она уже высохла. Я развернул её, и сразу бросилось в глаза, что нет там ни заголовка, ни обращения. Но адресовано было — я уверен — какому-то конкретному лицу, в чьи руки должно было попасть, но… не попало. Попало ко мне.

Я решил прочитать. Вот, что там было написано.

«Я благодарен за чувство, которое ты разбудила. Теперь я знаю — оно во мне есть! И оно не пропадёт — я тоже уверен! Жаль, если оно коснулось нас не одинаково серьёзно. Осталось ли ещё время обсудить его… Но, в любом случае, думаю, мы в равной степени ответственны за него, и даже, если оно предано будет прошлому, лучше сделаем это вместе и осторожно — ведь это наша общая память. Светлые дни нашего знакомства, они должны остаться в нашей памяти, жизнь не разбрасывает их налево и направо. Мы тихо выйдем, не закрывая за собой дверь, и каждый понесёт свою часть в будущее… В любом случае оставляю за собой такое право. Я проверил и поверил — я могу сделать так: с сожалением, но без обиды.

Видит Б-г, я хотел и хочу, чтобы ты не уходила в историю, но, если судьбе угодно распорядиться иначе, — я с уважением отнесусь к твоему желанию, чем бы оно не было продиктовано. Ты — подчеркиваю — заставляешь меня согласиться, и я так сделаю… пока ещё в надежде, что мы запнулись, но не упали.

Как бы то ни было, с нежностью буду вспоминать проведённые вместе часы и минуты. Буду жалеть о потере, но найду силы к новым чувствам. А за всё, что было — спасибо. Я выздоровею к другой жизни. И надеюсь, мне не понадобится приобретённый иммунитет. Всё равно эта болезнь каждый раз меняет свои формы…».

Тень грусти легла на бумагу. Странная она: ни начала, ни конца, вырвана из середины того, что могло случиться, но не случилось. Ни отправителя, ни получателя. Просто маленькая, не по-детски детская ещё трагедия. Трещиной льда она разнесла действующие лица по обе её стороны. И теперь эта история пригласительно манит меня пальцем принять в ней участие. Ну, нет!

Я и так после прочтения почувствовал себя неловко, как будто по ошибке зашёл в чужой номер, на дверях которого висела табличка «Не беспокоить!».

Сами собой в голове всплыли строки Юрия Левитанского:

«…Спасибо всем за всё. Счастливо оставаться.

Хотя, признаться, я и не предполагал,

что с вами будет мне так трудно расставаться».

Письмо без адреса и без подписи. Разлука, она гасит всхлипы сердца, и глухое безмолвие устраивается в опустевшей его половине. И тает печальный звон, отголосок праздника.

Только один знает, кому оно предназначено, и когда его увидит второй, два сердца одновременно пропустят удар пульса, и фонарики мыслей пропишут на тёмного бархата экране: что мы упустили? На какой кочке мы запнулись? Как случилось, что цепочка наших отношений порвалась, и осиротевшие колечки её с грустным стеклянным звуком запрыгали по мостовой и исчезли?…

Сколько в письме беззащитной грусти, совсем ещё детской обиды, печальной нежности и мужского благородства. И ещё: лёгкая тень надежды, последнее прибежище этой истории, порученной письму, пока печать неба ещё не опустилась на бумагу, чтобы утвердить её.

Я почувствовал, как против воли оказался в орбите слепого случая. Не первого и не последнего. И не единственного в своём роде. И тьма его — не конечная и, уж точно, не вселенская. Он просто заморозил на время ток жизни. Потом-потом уже, окажется, что помехи ещё не тупик, и нет барьеров, которые устояли бы перед силой жизни.

С такими мыслями, вполне понимая, что, влекомый романтикой момента, делаю свою очередную глупость, я распечатал лист, как он был, — слабый цветом и с разводами и поехал на место, где шальной ветер на несколько дней связал меня с грустным этим эпизодом. Ничего лучше мне в голову не пришло. Там я прилепил по одному экземпляру на несколько деревьев и на два прилегающих к стоянке дома рядом с домофонами.

Уже сидя в машине, я увидел, как у дерева остановилась девочка с собачкой, подняла глаза и стала просматривать письмо. Медленно и внимательно.

В основании дерева собачка в свою очередь знакомилась с нескромными, видимо, посланиями в их — собачьем — «интернете» и смущённо повизгивала.

На голову ей со щеки девочки скользнула прозрачная соленая искорка. Собачка вздрогнула, подняла голову на хозяйку и так, с поднятой одной передней лапкой, застыла, преданно глядя на неё.

Девочка дочитывала письмо. Сладкая боль его со взрослой серьёзностью впитывалось её маленьким, ещё детским сердцем, невесомые мысли унесли её в неведомые дали, где воздух дрожит от цветочных шорохов, прекрасная радуга висит над цветами, и они источают тонкий и пьяный запах любви. Любви…

Девочка, конечно, не могла ещё это понять, но видно было — она это уже чувствовала.

Ещё одна искорка скользнула с её щеки к земле и пропала без следа. А, впрочем, без следа ли?!..

Ещё где-то через день-два заехал на ту же стоянку как раз к моменту, когда уборщик срывал эти листки (мои, мои уже листки!). На один из них посмотрел, а потом всё вместе скомкал и бросил в бачок, который волочил за собой.

Был он, уборщик, тёмнокожий и русского, как я понял, не знал…

2012 г.

Любовь… с «первой лекции»

Была осень. Мы с другом сидели на кухне. В окно втекал грустный и чистый вечер. В бутылке ещё оставалось немного вина, когда мой приятель вдруг вскочил:

— Погоди секундочку. — Он вышел и через мгновение вернулся с толстой свечой на высокой кованной подставке. Поставил её на стол, зажёг, выключил свет и тихим, мне показалось, таинственным голосом произнёс:

— Помнишь, когда мы с тобой ещё работали вместе. Я мотнул головой. Конечно, помню. Давно, ох, давно это было. Но помню хорошо. У нас тогда ещё лаборатории были на одном этаже, почти рядом.

— Ну так вот, — он присел, — со мной тогда одна история приключилась. Не знаю, как на неё смотреть, но для себя я её определил, как любовь с первой лекции. Он вздохнул, поднял свой стакан, покрутил, посмотрел сквозь него на свет свечи, и поставил снова на стол.

— Так вот, — начал он и как-то смущённо добавил: — был у меня случай, о котором я ещё никому не рассказывал. И рассказал:

— Если уж быть точным, то не с «первой лекции». Это для красного словца. А было так…

В своё время довелось мне много лекторствовать. От имени областного центра технической информации я проводил курсы повышения квалификации, отдельно вёл цикл лекций и практических занятий на вечернем отделении политехнического института и, одно время был даже деканом технологического факультета общественного университета технических наук — такой вот список.

Короче, дело это я знал, причём, прямо скажем, неплохо, хорошо даже. И потому, чувствуя себя в тематике совершенно свободно, я мог позволить себе на лекциях определённые вольности.

Читалось легко, потому как, напомню, знал о чём. Второе — не один год занимался популярным в то время КВН, так что за словом в карман не лез. И, кроме того, очень много читал, и не только о технике… На лекциях это, кстати, оч-чень помогало — трудно ведь в течение двух часов кормить слушателя «сухой» техникой. Вот я время от времени и разбавлял свои лекции всякими любопытными байками.

Ну, рассказываешь, к примеру, о влиянии магнитных явлений на динамику резания металлов, минут через так десять-пятнадцать глаза повышающих свою квалификацию инженерно-технических работников начинают как бы заволакиваться туманом таким…

Самое время ненавязчиво подкинуть, что, мол, магнитная технология, она, к примеру, используется в поездах на магнитной подушке (глаза ещё в дымке), скорости потрясающие, выгоднее, чем самолётом…

Но не только, вот, например, использование магнитных явлений в медицине (дымка развеялась, глаза фокусируются): ещё в средние века известный врачеватель Гален рекомендовал при расстройствах желудка принимать толчёный магнит, ну — такой тогда уровень был… Магниты даже предлагались для того, чтобы определить верна тебе жена или нет (шевеление, ухмылочки): на ночь положи жене под подушку магнит, если жена не верна — она ночью упадёт с постели… Ну тут смех, конечно. Кто-то недоверчиво косился на окружающих, в напряжении, видимо, был — это правда, что ль, узнать можно? Короче, внимание восстановилось, и можно было вернуться к предмету лекции.

Большей частью, конечно, пытались зацепиться именно за всякие отступления от темы, но на то ты и лектор. И после лекций — да, слушатели задерживались. Чаще не по предмету лекции, а из любопытства к выскакивавшей по ходу тематике: оккультизм, эзотерика, паранормальные явления, космос, в общем — всякое-разное…

Так проходит лекция, вторая, третья, может…

И вот. Прихожу на одно из очередных занятий, не помню тему… Да какая теперь разница — дело то вообще не в лекциях.

Так вот, повторюсь, прихожу. Аудитория светлая, на втором этаже, небольшая, и в последнем ряду — девушка, круглощёкая такая, волосы русые и завитушечки спереди на лоб чуточку и по бокам. Чувствую, не инженерно она технический работник, да и какую в её возрасте повышать квалификацию… Однако ж до начала лекции не спросил её кто она, откуда и т. п. (почему, кстати не спросил?) ну и чего я буду прерываться. Сидит себе, слушает так внимательно (особенно, когда отвлекаемся от генеральной линии, люди улыбаются, и она тоже; впечатление, что приятна ей обстановка — смеётся со всеми). И мне, понимаешь, приятно. Поглядываю на неё — ладно так выглядит; к сожалению, вижу только то, что над столом.

Читаю, значит, делаю вид, что всё равно мне, что в группе ещё один человек. О чём в этот раз читал, повторяю, не помню. Скажем, связь качества поверхности с её потенциальным полем. Проходит немного времени, глазки у присутствующих, смотрю, — начинают отсутствовать. Так же плавненько замечаю:

— Кожа наша, кстати, тоже обладает электрическим потенциалом, и её можно рассматривать как поле активных точек, свойства которых резко отличается от окружающих.

Слово за слово, тут уж акупунктура, акупрессура, ввод тока в активные точки — внимание, начинается! Точки «тзу-сан-ли» и «ней-гуань», «хэ-гу» всякие; между прочим, точка такая-то — я её называю — значительно улучшает сексуальную жизнь (все шевелятся и занимают позиции крайнего интереса). Я иногда и сам начинаю заводиться, т. к. такие вещи не планирую заранее, а в загашнике их самосвал и маленькая тележка… А тут ещё эта девочка и смотрит так… ТАК вот смотрит. Тема ей интересна или что? Увлеклась вместе с остальными? Да с чего бы вдруг? Ну, об этом дальше. (А пока вижу я её, значит, только от макушки и до стола). Кончилось занятие. Подзываю её к себе.

–?

— Я работаю в отделе технического образования (это где я, оказывается, читал лекцию), — говорит она, приятный такой голос, — и слышала о ваших лекциях и, вот, — она замялась, — пришла…

— Проверять, что ли? — улыбаюсь.

— Нет, просто интересно, — и быстро добавила: — Правда-правда.

— Что ж, приятно слышать. Если хотите, пожалуйста, можете продолжать посещать (мне тоже интересно — это я про себя, не вслух — но приятно на самом деле, даже больше, чем когда то же самое слышал от других, признался я сам себе).

— Так я приду — предложение абсолютно не прозвучало как вопросительное.

— Конечно, пожалуйста!

Она пошла к дверям…. Да, столу, за которым она сидела было, что скрывать: крепко-складно, всё очерчено по отличному лекалу…

На второй части лекции я её не видел. Наверное, её отвлекли какие-то дела.

Потом снова появилась. Приходила на лекции две-три подряд, где-то так, ну, не имеет значения.

Придёт, вопросов не задаёт, сидит, смотрит так. В общем, почти как все. А я себе нет-нет да и подумаю, на кой фиг ей вся эта высокая железоделательная техника вместе с технологией?! До окончания цикла оставалось ещё сколько-то лекций, но — всё. Больше она не появлялась.

Я продолжал свой курс. Разбавлял серьёзное научным и научно-популярным, иногда спорными идеями. Вытаскивал всех на диалоги…. В общем, слушателям я нравился. Сам себе тоже.

В то время работал я уже начальником исследовательской лаборатории. Сидели мы в лабораторном корпусе, весьма приличном по тем временам заведении (стекло — бетон), которое примыкало к ещё более стеклянному экспериментальному цеху. Была осень, кажется. Да, начало осени. Сижу с какими-то таблицами, графиками — работа, одним словом…

Вдруг засовывается голова кого-то из соседней лаборатории:

— Так и так, по имени-отчеству, — ты же помнишь, как это когда-то было — вас ждут в коридоре.

— Чего ждать там, пусть заходят. Голова исчезает и через какое-то мгновение:

— Вас просят выйти в коридор.

— Фу ты! Встаю, иду.

Открываю дверь. У противоположной стенки, сложив в умоляющем жесте руки на груди стоит та самая несостоявшаяся слушательница лекций. И вид у неё такой: то ли спросить хочет что-то необыкновенно важное, то ли сказать, ну… такой вид… Глаза, ждущие: — Вы что? Не понимаете ничего?.. Стою, болван-болваном, как вдруг она — сейчас или никогда! — со сжатыми перед собой кулачками бросается мне на грудь. И, представляешь, я готов был рассмеяться тому, что она продолжает называть меня по имени-отчеству, если бы не почти детская трогательность момента.

— Я вас люблю! — И плач — в голос…

Господи! Перепугался я, а вдруг увидят?! Ну не идиот ли — а вдруг увидят — такая была первая мысль. Девчонка на груди и — так твою перетак — а вдруг!.. Да что, времена-то, кто ещё помнит — какие были…. Помню, успел взглядом коридор окинуть, нет ли кого. Схватил её за плечи:

— Ты что! Ну-ка пойдём скорей отсюда.

Она не сопротивлялась. Закрыв руками мокрое от слёз лицо, покорно шла, бесцеремонно увлекаемая из длинного коридора к лестнице, которая вела вниз к переходу в экспериментальный цех. Мне не хотелось, чтобы кто-нибудь видел эту сцену — чужих мыслей мы боялись больше, чем своих поступков, независимо от того, какими они были… И всё равно — здание большое — несколько пытливых взглядов проводили нас, пока мы спускались по лестнице и остановились в переходе.

Надо было как-то успокоить её, голова опущена, не поднимает, всхлипывает, как ребёнок:

— Ну, что ты, милая. Нельзя же так. Успокойся, всё нормально, то есть ненормально всё это. Просто ты нарисовала себе чего-то такое в своей голове, чего на самом-то деле нет.…И не было… Это как пришло, так и уйдёт. Да и взгляни на меня, сколько мне лет… А тебе… Ты что, подумай только — у тебя всё впереди…

Нёс я, короче, какую-то несусветицу, по-моему, я и сам начинал верить в то, что говорю. Да, верил, пожалуй, — жалко было смотреть, как ребёнок этот заблудился в двух деревьях, увлечённая не столько лекциями, уверен, сколько своими мыслями, нафантазировала прекрасную, но ненужную чепуху, и надо обязательно, чтобы большой этот и красивый ребёнок немедленно всё понял, разобрался и выбросил это из своей очаровательной головки. Хотелось бы, но как эти процессы происходят в её годы?… О, Господи!..Что я ещё такое говорил — не помню. Но говорил, говорил, тряс её за плечи… А она молчала. Молчала и всё. Я тоже замолчал. Опустил руки. Подняла голову. — Милая моя, — мелькнула мысль. — Может…

Она повернулась и пошла. Крепкое такое, в светлых кудряшках, чудо. И побежала, неожиданно, быстро. Она хотела убежать от того, что не произошло, а, возможно, поняла, чего, к счастью, избежала. Возможно, нет. Не знаю…

Я стоял в проёме двери, около которой закончилось то, чему не суждено было появиться. Стоял и смотрел ей вслед. Что-то не так сделал? Э-эх! Задержать надо было, прижать к себе, поцеловать эти глаза, их чистый взгляд я всё ещё чувствовал на себе, нет — в себе… Это же не каждый день, если вообще… И почему, идиот, всё надо обдумывать?..

Смотрел вслед в открытую на улицу дверь. Серое небо, мелкий, колючий дождик, серый мокрый асфальт. Я смотрел и не мог сообразить, как она растворилась. Ушла. Постоял ещё. — А может так правильно, и я должен быть доволен тем, что сделал, точнее — чего не сделал?

Вернувшись в лабораторию, долго ещё невидяще смотрел перед собой. Думал об это странном приключении, о ней, о себе. Да-а…

Вот так. История поставила очередную точку на очередной своей странице… А она, жизнь, продолжалась, между тем…

Выходим как-то с приятелями из кафе старого дворца культуры (сейчас новый есть, красивый), сталинской ещё постройки. Было, конечно, у него название, не помню сейчас, да и не важно. Такие мы из себя, при галстуках, в костюмах; до приезда в Израиль — как иначе! Это здесь уже — есть у тебя что-нибудь на теле, готово — ты, считается, одет… Да… Ну, после кафе глазки блестят, сил полно, куда девать. Щелкаем фотоаппаратом. Обсуждаем, продолжить или на сегодня — всё, по домам.

И тут, вот уж неожиданно:

— Ой, это вы! — и опять, как понимаешь — по имени-отчеству…

— Мама моя! Я, видимо, даже и произнести ничего не успел, это «Мама моя!» ещё и наружу не вырвалось, как руки мои крепко обхватили ЕЁ. Я её почувствовал раньше, чем увидел, ощутил всю её в одно-единственное мгновение. Мгновение такое краткое и пронзительное, и такое долгое… мы провалились в вечность, радужное небытие… время исчезло.

Сколько он вместил, этот миг — её глаза, прильнувшее юное тело, всю её и всю эту незатейливую и небольшую историю. Недосмотренную, недосказанную, недолюбленную, может… со странным началом, с несуществующим продолжением…

Мы, сколько помню, даже не поцеловались, хотя, поверь, в этот момент мне было абсолютно наплевать, видит ли нас кто и что думает. Да нас и не было там, не было нас на этой Земле. Нет, мы не поцеловались. Помню, что нет. Но не помню, говорили ли мы. Помню, как смотрели в глаза друг другу. Совсем не помню, как расстались. На этот раз, казалось, навсегда.

Вот так. Сейчас на пенсии, ну, — ты знаешь. Иногда вечерами уже становится прохладно. Вот в один из таких вечеров я вытащил старый альбом. Положил на колени и открыл. А там снимок: она, Оля, я и её остолбеневшая подруга. Двумя руками Оля крепко держит меня под руку… Когда это приятель успел щёлкнуть?!

Мне показалось, что в комнате, где мы сидели, повеяло забытым запахом, и нота звучит: тоненько-тоненько…

— Ну, вот, — закончил рассказ мой друг. — Такая, значит, случилась история с географией…

— Да-а, — я потянулся за бутылкой, но передумал.

Мы сидим молча. Какой-то мотылёк кружится вокруг пламени. Кружится, кружится.

Кружится себе…

2004 г.

Tabula rasa или прерванный разговор

Пробки. Сплошные пробки. Чувствую, что опаздываю, но беспомощная сердитость ни в чём не могла мне помочь. Как и чуть позже, когда крутился в поисках парковки. Вторая половина дня, все едут с работы, все торопятся перебраться в домашние тапочки, в которые, кажется, стекут все заботы дня и можно освободившейся душой раствориться в тёплом уюте дома.

У меня тоже есть дом. Плюс тапочки у порога. Но минус уют. Может поэтому я договорился с приятелем (у него тот же плюс-минус) встретиться в небольшой забегаловке недалеко от его дома. Вот только поставлю свою машину…

Нахожу, наконец, небольшую дырочку в цепочке запаркованных машин и хорошо ли, плохо ли, ухитряюсь затолкнуть туда свою. Остаётся через несколько «зебр» перебраться на другую сторону площади, и я вольюсь в вялый ручеёк более-менее постоянных посетителей пивбара, где у меня назначена встреча. По пути пробегаю мимо известного любителям французской выпечки «Cafe de la Paix». Тёплый запах настоящего сливочного масла, горячего шоколада и кофе. Отвожу глаза от призывно глядящих на меня крутобоких круассанов и другой душистой и разноцветной «кондитории». Чудесное место, пусть и дорогое, ноги в его близости, словно сами, липнут к тротуару. Но не сейчас, не сейчас: я и так опаздываю.

Да, — опоздал. Друг ждёт, по-видимому, давно. Хорошо, что не один, как раз сейчас он в компании двух тощих и высоких бокалов. Один уже сиротливо пустой, второй — с ободком пены высотой в хороший глоток. На стуле, по другую сторону стола, его сумка. Так он держит мне место, и он уже устал отвечать на бесчисленные поползновения: — Да, да, занято. Не видно, что ли…

— Пиво?

— Да, пиво. Привет. Извини…

— Конечно, что ж ещё, — согласился он, не ответив на приветствие. Безразличная усталость текла из глаз, замкнутых тёмными окружиями бессонницы. И ещё — запечатанная в них грусть и тревога. Пока я разглядываю его, принесли ещё пару бокалов пива.

— Ну, колись, что приключилось на сей раз?

— Ровным счётом ничего такого, что бы не приключалось в прошлый, позапрошлый и поза-позапрошлые разы. Просто, чувствую, — нет у меня больше сил…

— Поругался с шефом в очередной раз.

— Да нет, не то, чтобы… Сама работа достала.

— Во даёшь! У тебя работа, — я мечтательно запрокинул голову, — дай Б-г другим! Ты же не ящики таскаешь и не за станком стоишь. Сидишь себе, пописываешь…

— Сказав это, я понимаю, что чуточку передернул и что приятелю приходится хорошо побегать, или ждать на сквозняке событий во всяких присутственных и — по умолчанию — отсутственных местах десяток слов, брошенных каким-то местным или заезжим бонзой. В лучшем случае, — висеть часами на телефоне, чтобы добыть какие-нибудь тощенькие данные или бесконечно забрасывать для этого сети в Сети, в Интернет, значит… Короче — ловить тему, даже если временами ему приходилось ползти по лезвию «можно-нельзя».

Вспомнилось, в связи с этим, как он однажды заметил мне, что в поисках ему не раз и не два приходится опускаться в темноту самых глубоких колодцев Интернета. Не зря и названия у них соответствующие, что-то типа «Deep Web» — «глубокий интернет», «Dark net» — «теневая паутина». Меня даже заинтриговало тогда его замечание, что частое появление в этой сумеречной зоне не совсем поощряется специалистами по Интернет-безопасности, хотя, в принципе, в рамках права оно как бы и легитимно. Так что, если, как говорится, колется, но хочется, — так почему бы нет, тем более что в привычном Интернете, говорят, в разы меньше информации, чем, скажем, в менее известном.

Приятель без обиды посмотрел на меня: — Дурак ты. «Сидеть… пописывать», — передразнил он. — Мне ли тебе объяснять, что есть труд и есть творчество. Заметь: вещи разные. Как и соответствующие им зарплата и удовольствие. Правда, одно без другого редко бывает, главное — в каких пропорциях они тебе отсыпятся. Вникаешь? Теперь представь, что тебе прописана из двух всего лишь одна опция, одна(!) — труд, труд, труд! Не просто — труд, знаешь, я иногда завидую тем, как ты сказал, кто стоит за станком или таскает ящики. Им, по крайней мере не надо ломать голову, класть её на плаху, да дорогой мой, и не фигурально, или… Или лизнуть в нужном месте… Ты можешь это сделать? А если я не могу! — он сделал большой глоток и поперхнулся… — Извини, начал заводиться. Просто, всё время решаешь дилемму «чтоб и овцы… и волки» — понимаешь? И порядочность сохранить и-и…, не могу вот слово подобрать, ну опять же: типа — угодить. Не совсем это слово подходит, — он вздохнул. — В общем: что-то такое… С одной стороны начальство, с другой — такие, как ты, читатели. И те, и другие, — он грустно улыбнулся (у него совершенно милая и естественная улыбка), — чуть что — тебя с говном смешают. С одной стороны, надо найти хороший материал, это если тебе не втыкают конкретную тему… Вот, к примеру, пару дней тому вызывает «биг босс» моего непосредственного начальника. Естественно, тот манит меня пальцем и показывает знаком присоединиться к нему, мол, пошли вместе, — то ли раньше они что с боссом обмолотили, то ли подозревал что… Почему — «естественно», — хочешь спросить? Да просто у него невероятный нюх на всякие такие некошерные дела. Ну вот, заходим.

— Прикройте дверь, — говорит, хотя видел, что я тщательно её прикрыл, а непосредственный мой ещё и как бы проверил надежность. Это мы тоже проходили, и ещё один знак тому, что с чутьём у «моего» всё в порядке.

— Значит, так. Мы ведь здесь свои, — зачем-то начал он. (Плохое начало, — отметил я про себя). Босс посмотрел на нас, перевел взгляд и стал внимательно разглядывать свою ручку «Parker Premier». Потом так же, не поднимая взгляд:

— Надо тут разобраться с одним деятелем, — две пары бровей взлетели вверх. Мы осторожно взглянули на главного. Шеф тихонько кашлянул. Без звука босс многозначительно поднял глаза наверх. Понятно… сверху сбросили. Выражение лица, будто в штаны ему запустили гадюку, и он только ждёт, когда и куда эта вражина его ужалит. Но… не впервой. Каменное молчание, перевариваем.

— Что-то серьезное?

— Угу!

— Подозрения?

— Больше.

— Можно спросить? — В полной тишине кабинета в полголоса прошелестело имя. Мы затаили дыхание… Не глядя на нас, главный движением кисти отправил нас за дверь, мол идите, думайте. Уже в спину донеслось:

— Э-э, ребята…

— Ясно, ясно, мы здесь не были…

Я же говорю, шеф мой — тот ещё лис…

— Так, у меня вопрос, почему я? — спросил, как только мы оказались по пути в его кабинет.

— По кочану. Ты же слышал, о ком разговор.

— Ну?

— Ну, ну, баранки гну, — начал свирепеть он. Ты что из себя младенца-то разыгрываешь. Покопайся, поспрашивай, мне тебя учить что ли? И потом, ты, надеюсь, помнишь, что рядом с чином, о котором мы не говорили (ух, как выразился), в соседнем доме дружок твой живёт. Начни для начала с него, разговори его. Только не закатывай глазки, сам ведь рассказывал, как вы с ним кутили. Или уже забыл?

— Ну, — снова сделал я попытку защититься.

— Слушай, не крутись. Дело это мне самому не нравится: знаешь, где залезешь, не знаешь — где вылезешь. Но ты сам как-то сказал, что у дружка твоего с тем типом шуры-муры параллельные были. В общем… — Он пожевал губами. — Я тебе сейчас, кхе-кхе, из фонда спецопераций, так сказать, дам немного… покопайся, покопайся, источников много. А желающих продать попахивающий материалец ещё больше. Только тихонечко, чтоб никаких подозрений. Понимаешь?

У меня сел голос: — Понимаю, конечно, но…

— Никаких «но»! И-и… — И никакого разговора у нас на эту тему не было, — продолжил я за него. Шеф улыбнулся и потрепал меня по плечу.

— Кстати, дорогой, — редко и неспроста друг обратился ко мне так, — «дорогой», я тоже тебе ничего не рассказал, да?

— Так ты и так ничего такого, чего бы я не знал, не сообщил. Ни имён, ни мест… А чем вообще-то закончилась вся эта бодяга?

— Да ничем. Я пару дней потянул, неудобно с таким вопросом лезть к знакомому, настоящим другом мне он никогда не был, так, — пересекались на скользком паркете несколько раз. К тому же я не его уровня, и у него на всё свои расчёты есть, — начну расспрашивать, могу подозрение вызвать. Потеряю ценного кадра, оч-чень осведомлённого. Так что он мне в других делах ещё понадобится. Такая вот математика… А закончилось, — последовала долгая пауза, — закончилось тем, что другая газета через пару дней вывернула того деятеля на первую полосу. Во всех неглижах. Конкуренция, брат.

А в нашем заведении после публикации никто из нас троих ни разу даже словечком не обмолвился о том деле…

Случай у нас не единичный. Тут и там люди делают свои маленькие (и большие) «гешефты». Самый простенький, — сделать приятное высокому глазу, а там, смотришь, командировочка проклюнется в место благодатное какое… Но! Не так напишешь — и нарваться можно: мафия (не административная, нет, там — своё) не прощает неудачного слова. То слышишь, у кого из наших машину спалили, то звонки ночью домой с непростыми угрозами, а то и круче можно схлопотать. Телевизор смотришь, радио слушаешь? Ну, значит, знаешь…

— Окей! — ухмыльнулся он после некоторого молчания: — Что-то не в тот огород мы с тобой полезли. Так, о чём это я минуту назад говорил? А, что с одной стороны есть уже и тема, а с другой, — надо ещё чтобы всё было интересно написано… Только вот иногда и тема есть, и знаешь, что хорошо ляжет на лист, так сказать, а писать об этом нельзя: цензура ли, вопросы этики — да полно всего. А даже когда: всё! — наскребёшь горсточку сведений или чего, — знаешь, сколько их надо перепроверить по разным источникам?! Да и демократия наша, ты и представить себе не можешь, как она держит нас за языки или за руки, не знаю, как лучше выразиться. И цеховики, ну, — братья наши по оружию — чего стоят: чуть вырвался вперёд, — чувствуешь, как в спину взгляд упирается. Как приклад, иногда кажется… Не скажу, что такой уж завистливый или чего там, но нелюбезный — это уж будь спок… Короче, всего хватает…

В итоге, — он поворошил что-то в нашей тарелочке с печальной закуской, — даже когда всё готово, есть мысли и материалец, — так всё это надо правильно изложить! Потопчись в Интернете: сколько всяких критериев и шаблонов правильного написания… с ума сойти. А по мне — всего два: либо тема настолько интересна, что не важно, как напишешь (в каких-то рамках, разумеется), либо — напишешь так(!), что не важно о чём!

Он закрыл глаза, большой и средний палец охватили переносицу. Посидел так немного и продолжил:

— Да, ты тут спросил, не поругался ли я с моим шефом. В общем-то, нет. Он мужик ничего, жить можно. Но недавно прилетает на работу, морда красная, из ушей дым, из глаз искры: принимал участие в какой-то парламентской комиссии, главный послал его вместо себя, ну и там, вроде, за что-то вместо босса ему хвоста накрутили. Вернулся, значит, нас всех собрал и коллективно отымел:

— Писать не умеете! — орёт. Сам-то он никогда в руках ручку не держал, он вообще из какого-то экономического ведомства.

— Так вот, — кричит, — Что вы лезете, куда не просят? Где и чем это испачкали наших заслуженных, мать их, мужей из этой долбанной комиссии? В конце концов, вы же не свою, — вы мою задницу подставляете под шпицрутены — слова-то, какие знает. Громы и молнии хотите метать, не разбирая когда и в кого, — заберитесь сначала на Олимп! У вас же есть свой Олимп! — кричал он. — А пока что, научитесь хоть правильно дротики бросать, вон-а, полно их у меня, — и показывает на стакан на своём столе, полный старых, разномастных ручек. Наорался шеф. Но, вообще, мужик он неплохой, говорил уже. Принимает иногда удары на себя, но время от времени и на нас может собак спустить… Тогда-а… — Он не закончил начатую фразу и пристально стал меня разглядывать, как бы оценивая, не пожалеет ли он, если посвятит меня в свои задумки. И точно:

— Слушай, говорит он, я вот тут, как раз черновичок один набросал… Где-то на эту приблизительно тему, но не совсем. Понимаешь, — он, словно делясь тайной, склонился над столом, — хотелось просто попробовать написать что-то вроде обычного литературного сочинения, знаешь, как другие позволяют себе писать. Не знаю, правда, смогу ли отойти от специфики своей работы: заметка, статья и рассказ — разные вещи. Но! Как говорится, попытка, — не пытка.

— Во! — Он расчистил немного место на столе перед собой и положил на него сотовый. — Дай-ка я прям сейчас на тебе попробую то, что у меня пока получилось… Ок? А ты попивай своё пиво и, пока рассказываю, не лезь со своими вопросами. — Он сделал большой глоток, разом убавив на треть содержимое бокала, как в вестернах вытер рот тыльной стороной ладони и начал:

— Так вот, слушай… — он включил смартфон и нашёл нужное место. — Рассказа, как такового, ещё нет. Просто хочу колышками идей выгородить для него место, в рамках которого я смогу спокойно сосуществовать со своей совестью. Итак: перед лицом — «Tabula rasa». Ты никогда не слышал такое выражение? — перебил он сам себя. — Я неопределённо пожал плечами. — Буквально, продолжил он, — оно переводится как «чистая доска», но в вольном изложении, я думаю, позволительно сказать — «чистый лист».

— Ну, всё. Дальше — не перебивай. Так вот, продолжаю, — «чистый лист». Точнее — два листа: один лежит прямо под рукой, плотный, физически ощутимый, формат А4. Не скупясь, на обертке пакета набросаны похвальные сопровождения — Best Paper, Wood free, Clorine free, всяко-разно, короче. Но, вот, писать, — скажи вот ты, впрочем, нет: мы же договорились, что ты молчишь, — кто сегодня ещё пользуется бумагой? Да никто! Большинство людей, во всяком случае, давно уже не пользуются ею, так, разве, либо что отпечатать, набросать внезапную идейку, буде придёт в голову, или удачно подоспевшее выражение, а то и просто пометить: не забыть то-то и то-то, — а то забывается ведь. А больше, чем для таких целей, не знаю, думаю — никто. Разве в третьем мире… Отошло время.

Второй лист, вот он — тоже перед лицом — на экране компьютера. Такой же белый, пока ещё девственно чистый. Но, как сейчас принято говорить, — виртуальный. Возможно, в этот момент он подозрительно поглядывает на автора, оценивая, что вобьют в него его будущие лёгкие касания клавиш. Всё ли, что будет отпечатано, войдёт в последующую, не говорю уж — окончательную редакцию, или ему придётся стыдиться разницы между пионерским и бездумно смелым характером первого наброска и последующих версий или редакций с тщательно отжатой из страниц горькой правды, выщипанными перчинками острого слова, приглаженной волной мысли, готовой было раньше выплеснуться за края страницы. В недрах РС всегда ведь хранится ненакрахмаленный и неотутюженный вариант, и кто, кроме самого компьютера, увидит разницу между лихо задуманным и осторожно — потом — отпечатанным…

Так как же он происходит, этот процесс, на самом деле? — Приятель внимательно посмотрел на меня и, не ожидая ответа — договорились же — спокойно вернулся в русло повествования. Есть, вот, неплохая идейка, или, там, мысли, рождённые, например, фантазией, но, по большей части, есть данности каких-то фактов, т. е. сведения, полученные из открытых источников или кем-то слитые персонально тебе или в сеть, не важно. Есть, конечно, просто заказы: сделай, в смысле, — напиши там, предположим: один, два, три… Понятно, да? Теперь так: любой из вариантов особого интереса может и не вызвать, разве что уж очень выходит за рамки привычного. Надо его, значит, как-то облечь в приемлемую форму. Т. е. факт, скажем, — пока представляет из себя не более чем голый скелет, вот и, будь добр, приодеть его в мышцы, сосуды, нервы, кожу… Навести небольшой марафет, вот так. Осторожно: не надо забывать, что наша человеческая природа видит чаще то, что поверх штукатурки, а не то, что под ней. Так же и природа читателя… Ему не интересно, что под штукатуркой — змеистые трещины, под красивой кожей дивана — грубо сколочённые гвоздями деревянные рейки и бруски… — Ну-у, друзья, мы же не в прозекторской… Так что, давайте обойдем некоторые детали. Не надо копать глубоко, чтобы убедиться, что не всегда, оказывается, внешнее отражает внутреннее, что, к примеру, замечательный, но вскрытый мозг, выглядит не так уж привлекательно.

Да-а… Но тут начинаются сложности. В каких границах можно позволить себе раскрыть тему, вот, которая не оставляет людей равнодушными, — есть такие, поверь: интересно, но мнения людей по ней разделяются. И у тебя, меня то есть, — тоже — своё. Пишешь, а сам думаешь: насколько допустимо различие: между задуманным и написанным, между написанным и исправленным, между исправленным и правдой? Такой, понимаешь, круг — не круг, эллипс — не эллипс, самое правильное — воронка! В которую затягивает.

По мере «лечения» предварительного наброска он, комп, снисходительно, если не брезгливо, будет коситься на мелкие неуклюжие поправки и нагло торчащие — вон, там и там — зубья той расчёски, что причешут текст под вкус будущего читателя…

И возникает тот самый вопрос: как обойти место, с которого в процесс вмешивается бухгалтерия купли-продажи истины, которая может легко затеряться в погоне за звучанием, а не смыслом, приятностью вместо откровенности, аппетитно написанному вместо правдиво задуманному?…

Именно на этом этапе важно не дать себе втянуться в воронку, успеть выскочить, если — не дай! не приведи! — попал всё же, и вернуться на натоптанную дорожку: мысли — в образы, образы в обертках слов — в строчки и т. д. Надо только убрать заборы и сита с дороги слов, найти правильное изложение правильно задуманному, и тогда слова выстроятся в предложения, и их войско найдёт необходимый боевой порядок, чтобы пробиться к сердцам и душам потенциальных почитателей. Жизнь сурова, но не надо кривить душой — ненужное она сама изгонит из своих рядов… Начав, не надо бояться идти дальше. Понятно, что сомнения какое-то время ещё будут раскачивать стрелку весов, и она будет прыгать по обе стороны равновесия, надёжного, не более, чем знак вопроса на перекрёстке дорог. Им нельзя руководствоваться, не определив, продиктованную природой верную позицию. Вспомни, что где-то в запутанных кишках компа всё ещё хранится ненадушенный, пионерской намётки текст, и стыдливо ушедшая в тень порядочность положит твои руки на клавиатуру и скажет: — Вернись в себя и начни снова! С правой ноги, т. е. — руки, имел в виду!

И когда первый значок на экране приветливо помашет второму и протянет руку, чтобы втянуть его в строй таких же, заполняя собой экран, льдинки неуверенности, сковавшие сердце, растают и, умытое решимостью, оно наполнится беспокойной радостью творения. Это будет лишь первый шаг. — По неровной брусчатке порядочности и благородства? — с издёвкой продолжил я за него. Смотрю, — брови у приятеля с вопросительным удивлением взлетают вверх. На напыщенную мою фразу он только хмыкнул и отрицательно покачал головой:

— У-у, старик, сколько в твоем организме желчи. Ты бы лучше приберег её на другой случай. А что до пафосности, — он снова покачал головой, посмотрел на ущерб, нанесённый пиву и закускам, и вздохнул, — выражение и впрямь не самое удачное, но я ведь предупредил, что материал сырой ещё, пока — только набросок. — И продолжил, щурясь в экран:

— Дальше цунами идей через фильтры клавиш быстро всасываются компьютером и вот, — по снегу страницы уже ползут, обгоняя друг друга первые слова: небо благословляет автора — вперёд!

Строгий текстовый редактор собьёт муравьи буковок в цепочки строк, строки этаж за этажом заполнят остаток свободной площади на странице, как аквариум водой она наполнится мыслями. Через разрыв твоей души, пишущей кровью сомнений и поиска, глаза читателя выпьют строчки твоих мыслей, и заражённые ими тиражируются в тысячи тебя, автор. Корабль завершённой работы легко снимется со стапелей тяжкого труда и закачается на волнах признательности.

— Тёплые токи вдохновения воспарят, чтобы просеяться дождиком новых идей. Умытая и напитанная ими почва обязательно прорастит их, — с фальшивой торжественностью и лицом полным деланного ликования, не удержался я и встрял ещё раз…

— Ну-у, знаешь, не перегибай — протянул он, — но, почему бы и нет, — оторопело промямлил он. — Только без твоих дурацких подначек, — добавил приятель.

— А что, плохо звучит? Чего ты молчишь? — резко и почти грубо переключился он вдруг на другую волну и хмуро посмотрел на меня. Я вздрогнул от неожиданного вопроса. Шелест рассказа, казалось, выходил на спокойное течение по пути к Happy End, и мне, впрямь, стало интересно, тем более что я впервые слушал такое пространное его откровение от т.с. трезвого лица. И вдруг его это — «Чего молчишь?». Кулаки на столе, и взгляд чужой какой-то, неуютный…

Не зная, что ответить, я, в свою очередь, огрызнулся:

— Да что с тобой? Что это ты на меня наезжаешь…

Нетерпеливым жестом он прервал меня, щёлкнул пальцами пробегавшему официанту и, показав на пустые бокалы, попросил: — Ещё пару. — Потом с грустной насмешкой передразнил — «что что с тобой, что с тобой?»… — А что с тобой? Ты и впрямь веришь в «…дождичек новых идей, благородство…», поле засеяно одними цветочками… Всё это, друг мой, — слова. Красивые слова. Под их прикрытием — ан, — и сам приукрасишься светлым нимбом. Хоть и известно, что не все прекрасные произведения выходили из-под пера прекраснодушных писателей и поэтов. Да что я тебе рассказываю, ты же, как девяносто процентов: «Ах, Пушкин, ах, Цветаева!». А какие они на самом деле в жизни были? Знаешь, что Цветаева своей младшей дочке… Да, ладно. Или вот — Шекспир, к примеру: — «Ах, Шекспир!», а ты даже не представляешь, до какой степени он был мелочным человечком… Впрочем, зачем тебе всё это?.. Пойдем лучше ящики таскать, как ты предлагал, — он невесело ухмыльнулся и сильно потёр лоб, словно пытаясь извлечь из головы пропавшую нить рассказа. Удивлённый неожиданным отступлением, я даже не стал спорить, что предлагал ему таскать ящики, выразился я совсем не так, как он сейчас изложил, и, вообще… — я ждал от приятеля продолжения сюжета. Но он молчал. Взгляд его проходил сквозь меня, наверное, — сквозь стены, и в непонятном далеко сминался, упираясь в бесконечную стену, за которой, может быть, — может быть — прятался единственный ответ, который он искал.

— Вот и говорю, — он тряхнул головой, сбрасывая какое-то видение, — сядь и попробуй что-нибудь написать, чтобы тебя читали. Узнаешь, каково оно! С моей колонкой в журнале или статейками в газетках по моему профилю не очень-то разбежишься. Я могу, конечно, накропать что-нибудь для любителей «жареного», типа «пипл хавает»: мировая погода и биржа, личности и экономические катастрофы… Ещё лучше — запустить сколько-то строк о пришельцах в канализации Лондона, жуткой картины гибели Вселенной, предотвращённой пьяным сторожем. Или о переворачивателях пингвинов, редчайшая, кстати, профессия. Или… оформление правовых отношений с неодушевлёнными предметами с табуреткой, скажем, или вообще метлой!.. А то и вовсе ловить любопытных бездельников на непонятные им темы, например — «прокрастинация». Знаешь, что это? Во, во! Вишь, рот раскрыл. Э-э-э, все вы одинаковые, чем вообще в жизни интересуетесь. Да закрой ты его! Ладно: прокрастинация — склонность постоянно откладывать исполнение пусть даже очень важных дел на потом. Хотя-а, — он вздохнул, — дешёвое это всё, ношено-переношено, не темы для профессионала, пусть даже такого, как я.

— А в том, что я попытался тебе прочитать, — вернулся он к прерванной мысли, — главное — откровенность, правда и ложь, согласие с самим собой. Вот ведь, что важно! Здесь меня, беспокоит только, что никак не могу избавиться от влияния своей работы. Ч-черт! Как ни кручусь, она даёт о себе знать, я же вижу по написанному…

Он не закончил, махнул рукой… Посмотрел на смартфон, как бы соображая, откуда он появился в его руке и выключил его. Потом вдруг озорно оскалился, стирая непонятность последней минуты, близко наклонился и доверительно сказал: «Знаешь, что про нас говорят? — он поднял указательный палец. — „Журналистов и проституток не любят, но без их услуг не могут обойтись“».

— Оч-чень смешно, хочешь — похохочу? Но может всё-таки вернёшься к своему рассказу. Мне, если честно, на самом деле понравилось то, что ты успел прочесть. Просто не оставляет впечатление, что ты там всё равно или не всё сказал, или, по-моему, не всё прочитал, что собирался, — я вопросительно посмотрел на него.

— Не всё, — просто ответил он. — До рассказа я, собственно, и не добрался даже. Всё, что прочитал, пока только заготовки. Так что… приятель, вернемся к рассказу в другой раз… Пока…

* * *

Мой друг всё-таки написал тот рассказ. Написал и много других. У него оказался талант в малой повествовательной форме. Журналистику практически забросил. Сейчас трудится над серьезным произведением, но в детали меня не посвящает: мне кажется — не забывает обиду за первый прерванный рассказ.

А я мыслями часто возвращаюсь к тому вечеру.

Тогда, помню, после вечерней новостной передачи по телевизору, я пошёл в свою рабочую комнату, присел перед компьютером. Открыл Word, но из головы никак не выходил тот разговор с приятелем. Что ещё он хотел, но не сказал мне?..

Я сидел перед пустым экраном. Чистое поле его, не нарушенное ни одним знаком, — «Tabula rasa» — продолжало выжидательно смотреть на меня. Не знаю, сколько времени я просидел так, мысленно переворачивая страницы нашего странного разговора…

Ночь истекала беспокойными размышлениями. Первые тени за окном объявили, что вот-вот придёт солнце, чтобы раздёрнуть занавески нового дня…

2015 г.

Родина

Три замечательные составляющие рыбалки: ну, собственно рыбалка, дальше — стол, хороший стол со всем, что на нём. Перечислить? Нет? В общем, оставлю на вашей совести догадываться, что на нём было. Могу оказать лёгкую безвозмездную помощь в отгадке — на нём было всё! И, наконец, третье — разговоры. Если сидишь, в особенности ночью, да ещё и клюет плохо, то только и спасаешься что вторым и третьим. Вот так и сидели с приятелем: далеко за полночь, рыбка куда-то подевалась, звоночки на удочках прикусили язычки и не звонят, река дремлет, и в воздухе благость какая-то разлита… Хорошо бы вздремнуть минуток пять-десять-двадцать…

И вдруг между какой-то, уж не знаю — шестой и одиннадцатой рюмками, во всяком случае, приняли мы уже хорошо, приятель наклоняется ко мне и таинственным голосом шепчет. То, что я услышал, вмиг прогнало мою сонливость, и всё моё внимание привстало на цыпочки. Так вот, он мне: — А ты знаешь, что я сидел?

— То есть, как сидел, в каком смысле?!

— Да вот так, в тюряге!

Тут моё внимание вообще дыбом встало.

— Хорошо, — я подумал, — хорошо, что в этот момент не подносил ко рту рюмку: точно бы поперхнулся от неожиданности.

— Даже рассказ хотел написать — продолжил он, — да, вот, всё как-то не получается.

— Ну, ну?

Он подозрительно посмотрел на мою выжидательную позу и нескрываемый энтузиазм посвящения в открывающуюся тайну, пожевал губами, почесал нос. Потом разлил по стопочкам, но пить не стал, так — пододвинул, чтоб далеко не убежала, наверное.

— Знаешь, мне что-то расхотелось тебе рассказывать эту историю, но…, — увидев мою траурную физиономию, глубоко вздохнул. — Понимаешь, столько лет я никому ничего, а тут расслабился… Хорошо, предположим, вот, расскажу, а завтра — я ж тебя знаю — даже мышь в чулане…

— Да ты что, — с неподдельным возмущением вскочил я на ноги. — Да я, вот: век воли не видать! — Неожиданно выпало из меня на вполне добротном тюремном жаргоне. Я только не успел подтвердить свои слова характерным сопроводительным жестом — провести пальцем по горлу. Случилось это так неожиданно для нас обоих, что мы разом рассмеялись. Обстановка разрядилась, но он всё ещё недоверчиво покачивал головой, пока не решился:

— Хорошо, но давай так: будешь кому эту историю с географией рассказывать, меня к ней не привязывай, имени моего ни-ни, даже не вздумай поминать, иначе мы серьезно поссоримся. Договорились?

Я нисколько не удивился условию, и молчаливым жестом принял его. Да я бы сейчас любое принял, чего там — рюмку бы пропустил, только послушать.

— Правда, не трепись лишку, повторил он и, не очень, видимо, поверив моему слишком быстрому согласному кивку, вздохнув, начал…

Я исподтишка его тем временем разглядывал: — Это ж надо! Славный такой, спокойный, но тоже, как и все, со своим, оказывается, шкафом и встроенным туда скелетом, а копнуть — так, может, и не одним! Не зря, значит, говорят: «В тихом омуте черти водятся». Но чтобы с ним?! Не верится! Впрочем, посмотрим…

Начал он вполне даже философически:

— Что ни говори, хорошая штука — жизнь! Пусть и первая половина семидесятых. И неважно, что район, где жил герой этого рассказа, то есть — я, промышленный — дальше некуда. Отовсюду видать корпуса и трубы нашего гиганта. Достаток у нас всех тогда был, сам знаешь, не Бог весть какой. Но ведь — молодость! Как говаривали: «Молодому коту и в декабре — март!» Впрочем, это не совсем по делу. Хотя, вернусь: что ни говори, хорошая штука — жизнь!

Так я думал, сбегая с широкой, не по хрущёвской моде, лестнице.

Здание, в котором я жил было относительно старое. Построенное во второй половине сороковых как гостиница, оно со временем превратилось в общежитие, а часть его — в, так называемое, общежитие специалистов. Солидное здание в виде развернутой книги, мощные стены, балконы на улицу и во двор. В конце длинных и узких коридоров — коммунальные удобства: туалеты и умывальники. Не забыл?… М-да…

Важность объекта подчеркивала неизменная фигура сидевшей на входе тёти Маши, вахтёрши. С неё-то всё и началось, хотя к собственно развернувшейся потом трагикомедии она никакого отношения не имела.

Итак, полный сил и душевного здоровья, я сбегаю с лестницы, запросто перескакивая через несколько ступенек. Не отягощённый мыслями о превратности существования, я направлялся в столовку, вход в которую был в том же здании точнехонько рядом со входом в общежитие. Спустившись к последнему пролёту лестницы, я стал свидетелем уже конца, по-видимому, сцены, где взъерошенная вахтерша, вскочив со своего законного за изжеванным столом места, пытается преградить дорогу двум девушкам. Те, в свою очередь, преисполнены решимости продолжить свой путь невзирая на протестующее: «Ни за что!»

С криком: — А чево? — девчата практически преодолевают защитный рубеж, как вахтерша, увидев меня, крикнула:

— Не пускай их, они не наши!

Здесь надо заметить, что крыло общежития специалистов было укомплектовано сплошь мужским населением, так сказать, представителями пусть не лучшей части человечества, но уж веселой — это точно. Магнетизм лёгкой безответственности в том крыле манил многих из невзрослой ещё, но уже лучшей части, смутными предположениями и надеждами. И вот он как раз — не первый и не последний — пример нашей популярности:

— Держи их! — крикнула мне тётя Маша.

Широко улыбаясь, я распростер руки и с удовольствием бросился исполнять просьбу. Сгреб девушек, несмотря на протестующий их писк, и поволок вниз приводить указание в исполнение…

Хочу сделать здесь небольшое отступление. Неправда, что судьба человека находится в его руках. О, если бы! Вспоминая потом, как раскручивались события того злополучного вечера, я с радостью, наверное, остался бы тогда голодным или просто прыгнул со своего этажа прямо на землю, только бы не было той минуты… ну, да лишнее всё это. Чему бывать, того… — сам знаешь…

— Кто сейчас помнит за бригадмильцев и дружинников? — прервал себя приятель. В Одессе бы именно так и спросили: «за бригадмильцев и дружинников». Которые как бы помогали органам хватать и тащить… Не припомнишь? Ну, как же(!) — Было дело: на предприятиях и в организациях составлялись списки членов групп по охране общественного порядка и т. д., в назначенное время они собирались где-то в клубе или другом месте, ждали представителя милиции. Он приходил, зачитывал сводку по области/району. Ставил задачу. Предупреждал, как вести себя с потенциальными нарушителями. После того все делились на небольшие группки по интересам, району патрулирования или просто по предварительной договорённости, последнее было определяющим. Выходили на маршрут, договаривались после небольшой рекогносцировки на местности о наиболее спокойной (безопасной) дороге и затем, — о! — главное, а то, — чего и собираться то было бы?! — доставали, чтобы согреться и укрепить дух.

По повествованию, одной из таких групп оказались цеховые ребята, и если ты думаешь, что они чем-то отличались от подобных, то ты крепко ошибаешься. Короче, вот эта-то группа только-только вышла, так сказать, на тропу. То есть подзаправились и пошли.

Именно так в тот вечер две кривые, с лёгкостью начертанные в небосводах задвигались в поисках ненужной, но неизбежной по геометрии судьбы, встречи.

— Так, на какой точке я выпал из повествования? Ага, я двигался в сторону выхода из общежития. И именно в это же время входная дверь открывается, пропуская внутрь несколько человек, уже вполне готовых к несению службы дружинников.

Увидев молодого человека, волокущего им навстречу двух девушек, они, естественно, что было заметно по их встревоженным физиономиям, взволновались. Как же ж — насилие!

— Ты чего? — подступили они ко мне, несмотря на протестующую жестикуляцию тёти Маши.

— А что? — продолжая машинально удерживать девушек, ответил я, чувствуя за собой несокрушимую стену справедливости. Но облечённые властью просто оторопели от такой мудрой отповеди и, автоматически следуя указаниям начальства, недвусмысленно парировали:

— Так это, значит, пройдем!

— Как это пройдем?! И куда, например, пройдём?! — ехидно, не по ситуации, вопросил я.

В напряженке минуты никто, к сожалению, не заметил замысловатые па, которые тётя Маша выделывала, пытаясь привлечь внимание и объяснить обстановку. Не до неё! Слишком много уже было сказано, и контроль над ситуацией угрожающе исчезал.

— Выйдем, — снова.

— Ну, вышли, и что? — сказал я, протискиваясь мимо недвусмысленно попахивающих дружинников, и выходя первым в дверь.

Все вывалились за мной, и на какое-то мгновение воцарилось замешательство, вроде как потерялась нить действия.

Вдруг чей-то голос:

— Ребята, да он ещё и пьян, — в мою сторону.

— Ну, ну, — ко мне потянулись руки, как бы на ощупь пытаясь проверить столь сокрушительный факт.

— Эт-то же меняет дело!

— Че, ребята, думать, давай его к нашему дежурному или сразу в отделение…

Я взвился: — Да вы охренели! Взгляните на себя, вы же сами пьяные, а на меня вешаете!.. — прозвучал неосторожный по времени комплимент.

Всё, стартовый выстрел резко щелкнул. Дружинники сомкнули ряды — их невинность оскорблена!

— Месть! — Объединённые молчаливым согласием, они замкнули круг, чтобы принять окончательное решение.

И тут, дабы разрядить обстановку, я предлагаю:

— Чего спорить — кто трезвый, кто нет. Давайте, вы мне задаёте 10 вопросов. Я вам — один. Если не отвечу хоть на один из ваших — вы меня тащите, куда угодно. Если не ответите на мой единственный вопрос — вы меня отпускаете.

(Господи, ну и дурак! Сколько раз мне говорили, а потом и сам себе повторял — не выпендривайся. От знаний только неприятности, особенно если по недосмотру они попали к тому же не в ту голову.).

— Давай, давай, — зашумело кольцо, — начинай ты!

— Ладно, — и я, недолго думая, спросил. — Ну, скажите, например, что такое новая нелинейная спинорная теория поля. (Совершенно не место для лирических отступлений, но это прозвучало, как если бы дояркам объяснить, что по-научному повозка — это четыре моноциклических механизма, движущихся по эквидистантным траекториям).

— Ах, ты так! — потревоженные извилины выдали дружный вопль. Враз обстановка стала полностью неуправляемая.

— Эт-та сука нас учить будет, как жить! — Дай, я ему… — послышалось несколько любезных предложений.

Сверкающие глаза и протянутые руки весьма недвусмысленно обещали научить оскорбителя уму-разуму.

— Нет, ребята, мы его потащим в милицию. А там как надо всё объясним.

— Не как было, а как надо, — мелькнуло в голове, пока взъерошенные мыслями дружинники препровождали меня к пункту назначения.

Был вечер. Народу на улице почти нет.

Немногочисленные гуляющие уступили место вечерней смене, неясные, спотыкающиеся тени, задумчиво привалившиеся к ступеням домов личности, подозрительные группки пьяно ищущих экшн молодцов. Редкий поспешающий прохожий. Обычный вечер обычного индустриального района необыкновенно большого и славного промышленного города. Подумав правильно, я мог бы, конечно, «сделать ноги», если бы захотел, но вы таки плохо меня знаете.

Так, между делом, минут через десять дотащились до какого-то полуподвального помещения. Яркий после улицы свет выхватил стол в дальней глубине комнаты, мраморный чернильный прибор, пресс-папье. За столом младший офицер и рядом один или два рядовых милицейских чина. Справа от стола — две зарешёченные двери. За ними в смутном свете совсем уж тусклых потолочных лампочек — шевелящиеся фигуры в самых причудливых позах. В ближайшей к столу комнате — женские. Чуть дальше — мужские.

— Так ведь не комнаты, — сердце с хрустом ухнулось вниз. — это же камеры! Ё-моё! КПЗ! — мелькнуло в голове…

— Так чего, — донёсся до меня раздражённый вопрос начальника.

— Да, вот, пьяный, — кивок в мою сторону. — Ещё и наскакивает на нас, обзывает.

— А эт-та мы щас посмотрим, — с недоброй ухмылкой он начал подниматься и, покачиваясь с пяток на носки, встал передо мной. Тут я уже серьезно струхнул. От начальничка этого, просто, чую, подуло на меня нехорошим ветерком: — Да врут они, — ткнул я пальцем в сторону моего недружелюбного сопровождения. — Взгляните на них!

— Ты чо, падла, на меня орёшь! Ты на меня пасть открыл, да?!

В какой-то момент показалось, что милиционер в угрожающей позиции и ещё доля секунды — нанесёт удар. Момент был опасный. Всесокрушающая обида и ярость отключили мозг и способность контролировать ситуацию. Автоматически отклоняюсь влево-вниз, и прямая правая по кратчайшей траектории встречается с тем, что раньше так шумно командовало парадом.

И гулкая тишина. Потом крик. Кричал я. Когда и как меня вырубили, не знаю, не помню. Крик исходил из груди, из рвущихся плечевых мышц, из гудящей головы, наполненной черным туманом. Я не чувствовал опоры. Когда сознание прояснилось, с трудом сообразил: я висел с вывернутыми руками — два милиционера, стоя на столе, вздернули меня. Устроили настоящую дыбу. Офицер с искажённым лицом орал, размахивая пресс-папье: — Что? Ещё, падла? — Между ним и мной встал какой-то пожилой мужик, я плохо видел, кто:

— Ну, всё, уймись, шеф. Ты так и вовсе его прикончишь. Могут быть проблемы. Меня, как куль сбросили вниз.

— Ну, всё, всё. Он теперь не скоро в себя придёт. А размахивать руками он и вовсе не скоро будет. И следов почти нет, тю-тю, нет их, следов-то, — милиционер гнусно хихикнул. — В камеру!

Страшно болели плечи, гудела голова от удара мраморным пресс-папье. Мир свернулся в размер крохотной с зарешёченной дверью камеры с заблёванным и перекорёженным населением. Из соседней доносились вой, крики и непристойные предложения «лучшей половины человечества».

Невероятные предположения быстро превратились в не менее дикую реальность. КПЗ, драка, решётки. Как случилось? С чего началось?…

С остатками сил я кинулся на дверь, толкнул всем телом, налег на ручку, толкнул. Руки не работали.

— Знаешь, — приятель глубоко задумался, — ведь лет сорок прошло с того случая…

— И?

–…и до сих пор плечи чувствую, — мне показалось, что он выругался, но как-то тихо и невнятно, решительно опрокинул в себя рюмку. Мне не предложил, между прочим — затем продолжил:

— В отчаянии я стал пинать дверь ногами: — Выпустите меня отсюда. Выпустите, гады…

— Ишь ты, не унимается. Вот, щас тебя выпустим. Только имя скажи и адрес. А уж мы тебя как приняли, так и выпустим.

— Дайте бумагу и ручку, — не унимался я. — Я вас всех попересажаю. — Ногами в дверь.

— Успокойся ты, — полупьяный голос из-за спины. — Они ж издеваются над тобой. Утром объяснишься, когда в суд поведут. Требуй экспертизу, что не пьяный и что избили тебя. А то точно под статью подведут. Как минимум 15 суток дадут, — и без всякой связи:

— Слышь, а курнуть у тебя нет?

На просьбу не ответил и тяжело задумался. Похоже, угодил не на шутку… Беспросвет…

Где-то через час КПЗ, в основном, угомонилось. Погасли даже искры специфического остроумия женской камеры. Тяжелые запахи, полумрак и прострация. Единственный оставшийся милиционер забросил ноги на стол и прикрыл глаза. Ночь…

Утром нестройная, сизая, плохо пахнущая компания под присмотром нескольких милиционеров направилась в райсуд на свершение правого приговора.

Надо отметить, что это было время, когда как раз вышел указ о 15 сутках. Ну, кто помнит, тот помнит: решение обжалованию не подлежит, письмо на работу и две с хвостиком недели общественных работ. Письмо на работу означало ещё впоследствии и товарищеский суд, порицание, поруки и т. п. — целый арсенал, призванный по прошествии времени вернуть в строй понявшего и исправившегося «общественно полезного члена коллектива». Так оно, вроде, звучало.

Стыдясь быть замеченным идущими на работу людьми, я в то же время выглядывал какого-нибудь знакомого, чтобы передать SOS приятелям. Это удалось сделать, но ураганная форма исполнения процедуры наказания не оставила мне шансов на спасительное вмешательство. Впоследствии, уже после того, как за моей спиной окончательно закрылись гостеприимные двери исправительного заведения, я узнал, что в тот же день, день суда, в милицию обратился депутат райкома с просьбой отозвать дело — меня неплохо знали по активной общественной деятельности. Да, оказалось, поздно. Суд, суровый и справедливый: — Фамилия, имя, отчество, год рождения, проживание, место работы, должность, что можете сказать суду, 15 суток, следующий…

Быстро, бесхитростно и, практически не выслушивая «обвиняемого». А вы бы, гады, вообще — списком! Тр-рах! Никто ведь всё равно не будет тебя осматривать и освидетельствовать. Против милицейского протокола — кто ты? Антиобщественный поступок, бранные слова в адрес правоохранительных органов (в голове мелькнуло — правоохренительных) в отделении милиции. Ни слова, кстати, о драке.

— 15 суток, следующий!

Из здания суда всех вывели на солнышко. Сейчас повезут в тюрьму.

А тут тебе улица, дома, чахлая, но такая прекрасная, вдруг показалась, зелень, люди ходят, облачка в небе — свобода! Выть хочется.

Дальше, как в кино.

Привезли всех во временную, как оказалось, тюрьму. Тюремка в промышленном районе, втором по величине в городе. Пыльное одноэтажное строение за пыльным забором. На пыльной малоухоженной улице. Как объяснили, в «настоящих» тюрьмах не хватает мест, эта — временная. (Смотрите-ка! И этого, оказывается, не хватает!). Напротив — кинотеатр «Родина» — пикантный факт, который в силу сложившихся обстоятельств сейчас не зафиксировался в мозгу, занятом пока более прозаическими проблемами.

В большом немощёном дворе стало набираться прилично неприличного, в основном, народу. Сортировали по неизвестно каким соображениям и, наконец, развели по камерам… Век живи — век учись!

Длинный угрюмый коридор. Под потолком тусклые, как предстоящие 15 суток, лампочки Ильича. Справа-слева камеры.

— Пожалуйста, — с ехидцей пригласил надзиратель. — Такой-то, такой-то, такой-то. Соответственно, вслед за фамилией такие-то, такие-то и такие-то протиснулись внутрь.

Впереди слева — деревянный настил, справа, за фанерой ведро, метла и ещё что-то непонятное.

— Параша, кивнул какой-то знаток.

Напротив двери — два забранных решётками окна. Пыльных. Понятно, что окна не открываются. Хотя, похоже, форточка в одном — да.

Каждый вошедший быстро забирался на нары — забивал место. За суетой не сразу обращали внимание, кто куда или с кем. Разные возрасты, разные лица. В основном, угрюмые и озабоченные. Впрочем, не совсем. Три пацана, один постарше — лет двадцати двух-двадцати четырёх, другие помоложе лет по семнадцати-восемнадцати с ухмылочками озирались на остальных. Гордились, герои, как же — в тюряге!

Один, здоровенный малый с сутулыми плечами, похоже, чувствовал себя как дома. Приценившись, он процедил, тихо так:

— А ну! — мужик, который было собирался расположиться, быстренько подвинулся, уступая место. Угрюмая сила, исходившая от сутулого, не оставляла места для сомнений или возражений.

Остальные все в себе, занимали оставшиеся места.

Так за суетой наступил вечер, потихоньку начинали знакомиться с ближайшими соседями.

Трое пацанов уселись в моих ногах. Достали карты. Старший — мне, хамовато:

— Убирай копыта, — и грубо двинул по ногам. И, полный презрения, добавил: — Интеллигент сраный.

Кровь бросилась в голову, ослеплённый яростью и унижением последних суток, я, не поднимаясь, изо всех сил врезал парню ногой. Удар пришёлся в район ключицы и был настолько силён, что обидчик улетел почти до самой параши.

С криком, вскочив на ноги, парень и его подельники бросились на меня и неожиданно уткнулись в появившуюся между нами фигуру сутулого:

— Цыц, с-суки! — Произнесено это было достаточно тихо, но с таким несокрушимым спокойствием и значением, что те оторопели.

— Тронете его, — продолжил, — скрош-шу!

Никто в камере не пророронил слова. Словно нарезанные куски металла, слова падали тяжело, как на дно глубокого и страшного колодца.

— Я сказал, — и без всякого перехода:

— Ты, ты, ты — перстом на заткнувшихся ребят.

— Парашу будете выносить вместо него, — кивок в мою сторону.

Не поднимая головы, пацаны собрали разлетевшиеся карты и ушли в дальний угол.

Неожиданный благодетель, как будто ничего не случилось, залез на своё место, покрутился, поохал немного и закрыл руками глаза.

Свет погас.

День первый.

Ранний подъем. Торжественный вынос параши. Чей черёд завтра?..

Лица несвежие, не всем удалось уснуть этой ночью. Суета первого дня. Команда выходить на плац, строиться. Там таких голубчиков набралось немало, показалось, что даже больше, чем перед заселением. Все стоят, переминаются. Ждут так называемых покупателей, которые разберут всех по работам.

Перекличка, потом до сведения каждого доводится, что работа с 8-ми до 5-ти. Каждое утро в полседьмого-семь будут разбирать на общественные работы.

— К шести всем, как штык, быть здесь, — тычок себе под ноги. — Повторяю, в шесть, как штык! Или пеняйте на себя!

Что могут значить «пеняйте на себя», никто не уточнял. Понятненько!..

Наконец стали появляться заказчики. К каждой группе подходило несколько человек.

— Фамилия, — изучающий взгляд. — Кем работаешь, где? Становись сюда…

Шеренга потихоньку таяла. Очередь дошла до меня.

— Фамилия.

Очень по-еврейски звучавшая фамилия чуть озадачила:

— А этот как попал?

Ну, ладно: — Кем работаешь, где?

— На заводе, — назвал его и отдел. — В такой-то лаборатории, старший инженер.

— В лаболатории, говоришь. А что вы там делаете?

— Разрабатываем новые технологии, инструменты всякие испытываем, — без энтузиазма.

— Слушай, иди-ка сюда. — С заинтересованным видом покупатель отвел меня в сторону. — Я, понимаешь, в строительно-монтажном управлении работаю. И у нас там инструментов — шаром покати. Даже ломанный был бы, так хоть могли бы потом поменять.

— Ну, — с угрюмым видом поинтересовался я.

— Ну, как ну! Достать можешь?

— Ну!

— Ну-ну! Гну! Достанешь, так по мне и вовсе не появляйся у меня на участке.

— Так и сказал бы, — и, как бы в раздумье: — А какой нужен?

— Да любой. И побольше. Комплектом, значит, лучше: для отверстий, фрезеровки, обточки-расточки. Всякий, в общем, — повторил светила строймонтажа.

В голове быстро крутанулась заманчивая идейка: в лаборатории полно ведь всякого списанного на испытания инструмента, учёта ему никакого нет. Но, вида не показываю, изображаю тяжелые размышления:

— Да не так это просто сделать, инструмент-то дорогой. И, потом, тебе же вон сколько надо, как я понимаю. Сразу-то как?

Строймонтажник, проглотив наживку, распалился:

— Да не сразу, я ж понимаю. Главное — достань, а там… хоть весь срок гуляй!

— Э-эх! — задумчиво: — Ладно, попробую…

— Лады.

— Лады!

— Давай быстренько выведу тебя за территорию…

Двери проходной хлопнули за спиной.

— Боже праведный! Свобода! Небо, люди, трамвай — дзинь-дзинь… По фигу разрытый тротуар, ядовито-зелёный забор «учреждения», тусклый кинотеатр «Родина» через дорогу… Свобода!!! Окрылённый, полетел в сторону дома.

Быстро переоделся и бегом на работу. Ха, все уже всё знали. Краткие, чуть приукрашенные и приужасенные подробности: девчонки раскрыли рты, парни сдержанно кивали головами, — мол, понятненько!..

Договорились, что ребята принесут мне инструмент домой. И на том расстались.

Перед уходом пара звонков друзьям:

— Жив, значит, и т. д. Ищите дома.

— Как дома???

— А так! Умеючи-то!

В общаге никого, значит свободен, ура! Потом столовка. Все вроде бы как на тебя смотрят. Впечатление, конечно, такое. Однако…

— Дальше что? В кино, что ли, или полежать?

Пока думал, пришли с работы, принесли «заказ»:

— Ого! Как тащили-то? Да и вытащить с завода!?

— Не пыхти!

Заглянул в сумку:

— Мать моя! Инструментов на небольшую стройку века! Ну, спасибо!

— Ладно, ладно. Ты рассказывай, давай.

— Да всё уже сказал, вроде…

Без звука распахнулась дверь:

— Ну вот, началось!

— Ну, давай, что там стряслось? — ввалились ещё пара друзей. С улыбками и провокативно оттопыренными карманами.

— Нет! — завопил я, быстро и невразумительно для присутствующих объясняя причину своей подозрительной скромности и трезвого образа жизни:

— Ребят, мне ж ещё назад сегодня…

Короче, за байками и подковырками время прошло быстро. Рабочий день приближался к концу. Все ребята смотались. Пора была, пожалуй, собираться в родные, т.с. пенаты. Ещё раз быстрый взгляд на инструменты:

— Так, это отобрать. Остальные оставим для следующих отгулов…

Взгляд упал на книги на прикроватной тумбочке.

— Дай-ка возьму эту, — и книга рассказов Конан Дойля скользнула в авоську.

— Есть, чем там, в камере, занять вечер…

Скорая и непродолжительная встреча с работодателем.

— Ах, ах, какой инструмент! Класс! — он прямо зашёлся в восхищении. — Хотя, взвился через мгновение: — Чо это ты притащил! Инструмент-то весь некомплектный. Как им работать!?

— Да брось, я тебе всё достану. Ты что и впрямь думаешь, что так вот просто пойти и набрать комплектами весь инструмент?! — ответил я, заранее просчитав этот вариант и специально подобрав именно некомплекты, чтобы иметь гарантированную возможность продолжать свой «отпуск».

Скисший строитель уныло согласился: «Да, мол, понимаю». Но завтра ты постарайся, ладно? — просительно-вопросительно.

— Будь спок! — твёрдо отрубил я и направился в стойло, то бишь — в камеру.

Команда была в полном почти сборе. Лица выглядели, в отличие от предыдущего дня, несколько более человеческими. За исключением, впрочем, троицы пацанов. Те же пьяные(?) и тупые. Явной угрозы от них в этот раз не ощущалось, хотя и восторга, когда наши взгляды скрещивались, тоже не более, чем у насекомого к воробью.

Часа через два после поверки явился мой «благодетель» — он же «сутулый». Только сейчас заметил: грудь, руки — сплошь в наколках. Не успел войти, как, будто вспомнив что-то, сразу застучал кулаком в двери:

— Мать твою, тра-та-та-та-та-та, — витиеватая, гладко скрученная, бесконечная по продолжительности матерная фраза на одном дыхании, как всасывание бесконечно длинного спагетти, и неожиданно краткое и убедительное в своей простоте окончание, его он произнёс с нажимом: — Открой, пожалуйста!

Видимо, невозможно было отказать в столь утончённой просьбе, и единственный в нашей камере «интеллигент» скрылся за дверью: параша была прописана не ему…

Тем временем один из пацанов, движимый непреодолимой силой, забрался на нары, успел открыть форточку и вырвать всласть выпитое незадолго до того…

Через какое-то время засмеркалось уже, со стороны ворот недалеко от наших окон раздался вой. Тихий и незаметный вначале, он временами набирал высоту, и между всхлипами и стонами можно было различить рвущуюся из души самокритику:

— Яша (или как там), ну прости меня, дуру-у-у! Не хотела я. Вернись (в Сорренто — кто-то язвительно добавил), мила-а-ай!

— Я тебе вернусь, вернусь я. Как же-ж! Ух-х-оди, сука! Вот, я к тебе вернусь! — заорал шарообразный мужичок. Не по годам и комплекции он лихо запрыгнул на нары и прижался щекой к решётке перед форточкой:

— Вот, я вернусь! — для верности сопровождая слова невидимым для партнера по переговорам жестом.

Спрыгнув с той же бодростью, объяснил:

— Жена, стерва, ну чего не хватает?! Дом, дети, зарплата, вон… Я ж, понимаешь не бомж какой-то, спец по золотому литью… Ну, пришёл выпимши, значит. Ну, так что — милицию за это звать?! Мужика своего сажать?! — и повернувшись к окну, с надрывом:

— Уходи, гадина!..

Из-за окна очередной взрыв тоски и раскаяния. Симпатичный литейщик зажал уши, сел. Потом заплакал…

Кто сидел, кто ходил. Разговоры, шорохи. Тусклый свет. Тоска, вообще-то…

Устроившись, как возможно, я приготовился к чтению. Первый, кто обратил внимание на корочки, был… Ну, кто? Правильно! — «сутулый»:

— Кого это ты?

Я быстро отозвался на столь корректно поставленный вопрос: — Конан Дойля, — и чувствуя свою ему обязанность, добавил: — Почитать? Это детектив…

— Читай, — и, оглянув близлежащих, — и чтоб!

Стало ша. Отметив про себя положительность произошедшего, я начал.

Тишина и непритворное внимание распалили дремавший во мне драматический талант, я начал входить в роль. Действующие лица незримо населили камеру, наполнили её: шелест пестрой ленты,…искажённое лицо Мартимора,…тонкая улыбка Холмса и восхищённый взгляд Ватсона… Бах!!! Неожиданный выстрел…

Заворожённый собственным представлением, я поднял голову, осмотрелся. Разномастно подержанные, в основном, лица, повернутые в мою сторону, руки под щекой и какой-то покой, так не подходящий к месту представления…

— Ну, ну?! — в слабом свете приподнялась голова «сутулого».

Не желая обидеть его, я мягко кивнул в сторону остальных:

— Давай завтра продолжим…

— Эх-ма, ладно. Щас только скажу, чтоб свет выключили, только у нас ведь горит.

— И то, — подумалось. — Чудеса!

Дальше, как в песне: «…веселей, солдат, гляди!» С утра — домой, ребята, кино. (Один раз даже — полный сюрреализм — в кино, что напротив самой тюрьмы).

Вечером — с уважением и нетерпением — публика, ожидающая, когда будет открыт очередной том Конан Дойля.

И так день за днем: подъем, общежитие, работодатель, покорно ждущий финальной передачи и вечерний свет, негасимый только в одной камере…

И последний вечер, и ночь. Никаких сожалений, обмена мнениями или попыток знакомиться, выходящих за рамки временного совместного проживания. Случайная встреча случайных людей. Судьба одной ей неведомыми путями столкнула, чтобы развести по разным дорогам. Был ли во всём этом знак или смысл? Кто может сказать?…Кто хочет, возможно, извлечёт для себя новое понимание окружающей его жизни. Откровения есть во всех её проявлениях. Даже в маленьких, даже в далёких от того, что хотелось бы вспоминать.

Закрыта книга, ночь, и все спят. Стараясь никого не разбудить, я тихо поднялся открыть форточку.

Прямо на меня, отрезанный забором, отделяющим тюрьму от остального мира, величественно и бесстрастно смотрел, вынесенный на уголках высоко в небо, неоновый глаз — «Родина»!

* * *

— Эй, ты что? Спал. Я тут ему, понимаешь жизнь свою преступную, — приятель улыбнулся, — на тарелочке выложил…

— Оставь, оставь.… Всё я прекрасно слышал. И, вот, думаю: сколько времени мы с тобой знакомы? Ну, много, много, да. Мне в голову даже не приходило, что сижу рядом с заслуженным зэком (Кстати, по Википедии, зеком называют не только того, кто в данный момент находится в заключении, но и того, кто был в заключении; особенно тех, кто понёс наказание незаслуженно, это так, чтоб вы знали), ем с ним или, как сейчас, сижу и выпиваю. А, как вам нравится?

— Ладно, не суетись, давай лучше по маленькой. И заметь: сколько мы болтали ( — Ты болтал, — перебил я его), — ни одна удочка не зазвонила.

— Да, это правда…

— Не удалась сегодня рыбалка!

— Это как сказать, — подумал я, но комментировать дальше не стал…

2003 г.

Две улыбки в один день

Море. Мускулистый, упругий ветер раскачивает велюровое поле волн. Он гонит их в сторону земли, и те, чтобы передохнуть от своих бесконечных догонялок выбрасываются на берег, устало облизывая его выступы. Незнакомая мне девочка подбежала к кромке воды. Волна докатилась до её ног, закрутила вокруг них спиральки водоворотов и тихо втянулась назад в шевелящийся ковёр моря. Девочка оглянулась, увидела меня: в распахнутых оконцах её голубых глаз светилась такая радость! Невидимый передатчик немедленно отстучал мне это послание безотчётного восторга:

— Ты видел, ты видел!? Ну посмотри же, большой, взрослый человек: погляди на это огро-о-омное море! Ты заметил, какую оно послало мне большущую волну, и она приблизилась и стала маленькой, чтобы меня не напугать. И она так ласково потрогала меня, у неё такой тёплый и нежный язычок. Она прикоснулась легко и шёлково, и я посмотрела на неё, и она обняла мне ноги, а потом я ещё раз посмотрела на неё, и она отпустила их и тихонько стала отходить, благодаря меня за встречу. Она правда умная, эта волна? Взмах ресниц распеленал моё внимание: «Море такое большущее и сердитое, но это понарошку: ты же видел какую ласковую, с гнутой спинкой волну оно мне прислало. В следующий раз я присяду и поглажу её, когда она ко мне придёт. И мы будем дружить и с ней, и с её морем. Вот бы взять их погулять со мной! Было бы здорово, пройтись с ними по нашему двору! Правда ведь?!»

Она посмотрела на море, на волны и невыразимо сколько счастья было в глазах и во всей небольшой её фигурке, что избытки его радугой накрыли и утро, и пляж, и песок, и небо — и впечатались в весь сегодняшний, а, может, немножечко и завтрашний день.

Маленькое сердечко, какое же ты большое! Огромное море, какое же ты маленькое, если ты целиком помещаешься в её детских глазах и крохотном сердце!

Но не только море…

Девочка стояла, воздев ручонки, рядом с песчаным дворцом, который она возводила… Растрёпанные протуберанцы рыжих, взметённых ветром волос так мило отвечали такого же цвета щедро забрызганному конопушками лицу.

— Посмотрите, — сияющие серые глаза искали признания её безграничной фантазии, воплощённой в сказочном сооружении. Дробный песок, склеенный томной влагой моря, возносился фантастическими шпилями, и налитые важностью стены окружали сказочный мир настоящего замка. И чего там только нет, и кто только там не живет! Я его подарю всему-всему миру, и он будет радоваться вместе со мной. И потом я построю ещё много-много таких и подарю папе, маме, друзьям в садике и нашей кошке. Ну посмотрите! Правда чудесно!

И я уже вижу, как взаправду из крепостных ворот выкатывается золотая карета, а с наступлением вечера сполохи бальных огней вырываются из стрельчатых окон, северным сиянием поджигают воздух. Блики его на спинах волн разносятся далеко-далеко, за границы воображаемых пределов.

Счастье разноцветным водопадом извергается из глаз девочки, и сверкающие его брызги разлетаются по всей округе, сполохи их играют вокруг, отзываясь в людях трепетом внезапно пробудившейся памяти.

Вот что я видел собственными своими, новыми, подаренными мне случаем, глазами.

* * *

Я продолжил свою прогулку вдоль моря. День, свет которого с утра запутался было в кудряшках облаков, расцветился открытой радостью встреченных мною девочек. Две пары детских глаз, в бархатном прицеле которых я оказался, вросли в меня их улыбками. Мне показалось, что мир вокруг тоже улыбается, и за спинами людей разворачиваются невидимые крылья, и сердца качаются в гамаках цветных надежд.

И весь этот день, казалось, соткан из мягкого солнца и нежных улыбок…

И небо! Небо укутало нас в самый нарядный свой цвет, и все, как заворожённые, смотрелись в его обещающие пределы, открытые распахнутой радостью двух очаровательных фей, встреченных утром…

Всего-то надо — посмотреть в наивные глаза ребенка! Их взгляд пробивается через броню сердца и проникает через заборы нашей настороженной взрослости. Он спасает нас от самих себя, замурованных в склепы нашей обыденности. Возраст загнал наши эмоции под нагромождения будничности, и где они находятся нас всё меньше заботит. Может, взгляд тех девочек, пусть на время, вновь отрастит нам крылья, и они вернут нас в убежавший мир, нежную непосредственность которого мы безвозвратно покинули ради сомнительного призрака зрелости, обобравшего нас.

Они, эти глаза, напомнили мне, что такие простые и непосредственные радости ещё остались, наверное, и в нас, взрослых. Их просто надо вытащить со склада потерянных или забытых чувств и разомкнуть засовы, за которыми прячется наше детство.

И улыбнуться, как когда-то, беспечной и беспричинной улыбкой. Вернуть себя — себе!

Просто так, даже без особых причин…

2019 г.