Проклятие рода Лёвеншёльдов

Сельма Лагерлёф

Печальный и изысканный роман-трилогия Сельмы Лагерлёф «Проклятие рода Лёвеншёльдов». Анекдотическая история о привидении каролинского генерала, всеми силами пытавшемся вернуть украденный из могилы перстень, постепенно превращается в завораживающий полифонический рассказ о любви и ненависти, душевном величии и мелкой злобе, о мести и жертвенности, о вере догматической и истинной. Особенно удались Сельме Лагерлёф женские образы: непреклонная Марит, мстящая за страшную гибель любимых людей, коварная Тея, обаятельная, образованная и умная полковница Экенстедт, чья слепая любовь к сыну испортила жизнь и ему, и ей. И, конечно, трогательные и удивительные Шарлотта Лёвеншёльд и Анна Сверд, чьими именами названы вторая и третья части трилогии.

Книга вторая

ШАРЛОТТА ЛЁВЕНШЁЛЬД

Полковница

I

Жила когда-то в Карлстаде полковница. Звали эту полковницу Беата Экенстедт.

Она происходила из рода Лёвеншёльдов, была красива, приятна в обращении и к тому же прекрасно образована. Даже пробовала себя в поэзии, и стихи ее считались ничуть не менее забавными и изящными, чем, скажем, стихи госпожи Леннгрен.

Небольшого роста, но с великолепной осанкой, как, собственно, и большинство Лёвеншёльдов. Красивое, одухотворенное лицо, умение сказать что-то доброе и приятное любому, кого бы она ни повстречала. Что-то романтическое было в ее облике… одним словом, мила на удивление. Забыть невозможно.

И одевалась до крайности элегантно, и причесана безукоризненно. В любом обществе, где бы она ни появилась, можно было не спрашивать: а у кого самая красивая камея? самый изысканный браслет? самые сверкающие кольца? Ясно и так: конечно же у полковницы Беаты Экенстедт. А у кого самые маленькие ножки? У нее же, у полковницы. И туфельки с золотым шитьем на высоких каблуках, неважно, в моде ли они в Париже или Стокгольме. В Вермланде то, что носит полковница, то и модно.

Жила полковница в очень красивом доме. Наверное, самом красивом в Карлстаде. Не на одной из узких, тесных улочек, искромсавших городской центр, а на самом берегу реки Кларэльвен. Из окна своего будуара она могла любоваться то на хмурую, то на сверкающую вуалью солнечных искр реку. А однажды ночью, когда над рекой стояла огромная, как медный таз, луна, к ней под балкон явился водяной — так она рассказывала. Подумайте только — водяной!

Он пел и аккомпанировал себе на золотой арфе. И никто не сомневался в ее рассказе, никто не крутил пальцем у виска — если уж все мужчины Карлстада готовы пасть к ее ногам, почему бы и водяному не спеть серенаду для обворожительной полковницы?

Столичные жители, заброшенные в Карлстад делами или родственными обязательствами, считали своим долгом нанести ей визит. Если вы сомневаетесь, то сомневаетесь напрасно: она очаровывала их незамедлительно, и они пожимали плечами: как может такая женщина, подлинный бриллиант в короне… как она может похоронить себя в маленьком провинциальном городке? Говорят, сам епископ Тегнер посвятил ей стихотворение, а кронпринц сказал вот что:

— Подлинное, несомненное французское очарование.

И даже произнес последние слова, грассируя на французский манер: «Фх’анцузское очах’ование». Хотел, видно, подчеркнуть: не просто очарование, а именно французское.

Сам генерал Эссен, да и не только генерал, многие из тех, кто помнил галантные времена Густава Третьего, люди, поверьте, много чего повидавшие, вынуждены были подтвердить: таких ужинов, какие задавала полковница, они в жизни не видели. Стол, сервировка, изящная застольная беседа — выше всяких похвал.

У полковницы были две дочери, Эва и Жакетт. Прелестные, приветливые девушки, ими восхищались бы в любом городе. Но не в Карлстаде. Девушки жили в тени материнской славы. Даже на балах молодые люди состязались за честь потанцевать с полковницей, а бедные Эва и Жакетт подпирали стены. Мы уже упоминали водяного; добавим — не он один, не только водяной. Многие пели серенады под окнами полковницы. Но никогда и никто не видел, чтобы кто-то стоял с гитарой или арфой под окнами дочерей. Только под окном полковницы. Юные поэты сочиняли оды и посвящали их Б. Э., но ни одной строфы, да что там — ни одной строки не посвятили они ни Э. Э., ни Ж. Э.

Любители позубоскалить на чужой счет утверждали: все же был случай, когда некий подпоручик надумал посвататься к Эве Экенстедт. Он и посватался, но полковница ему отказала: сочла, что у юноши скверный вкус.

Полковница не была бы полковницей, если бы у нее не было полковника. Полковник был. Достойный, мало того, достойнейший человек, заслуживающий самых лестных слов. Его приняли бы с распростертыми объятиями в любом обществе. В любом, но не в Карлстаде. Потому что в Карлстаде его все время сравнивали с женой — легкой и изящной, как бабочка, блистательной, находчивой и остроумной, приветливой и веселой до игривости. И грустно признавать, но приходится: на фоне жены он выглядел в глазах земляков как неотесанный провинциальный мужлан. Гости даже не особо прислушивались к его высказываниям. Правильнее сказать — они его просто не замечали.

Было бы несправедливо и глупо предположить, чтобы полковница допускала хотя бы малейшую близость с кем-то из вьющихся вокруг нее кавалеров. Или хотя бы неуместную игривость. Нет, об этом и речи не шло. Она держалась безупречно. Никто в городе не мог похвастаться особо доверительными отношениями с блистательной полковницей. С другой стороны, она не предпринимала никаких усилий, чтобы помочь мужу занять достойное место в обществе, вывести его из тени. Видимо, считала, что там ему и место — в тени.

И, наверное, настало время поведать, что кроме мужа и двух дочерей у очаровательной, окруженной всеобщим поклонением полковницы был еще и сын. А сына она не просто любила. Она его обожала, восхищалась, пользовалась каждой возможностью показать, какой у нее замечательный сын. И любой, кто хотел продолжать получать приглашения на легендарные вечера у полковницы, обязан был восхищаться этим во всех отношениях исключительным юношей.

Но не торопитесь осуждать полковницу — никто не станет отрицать, что у нее были все основания гордиться своим отпрыском. Она, возможно, баловала его, но он был и в самом деле очень одаренный и при этом приветливый и скромный мальчик. Не капризный, не дерзкий, не назойливый, как другие избалованные дети. Не прогуливал уроки, не устраивал каверз учителям. И, как ни странно, был куда более романтичен, чем сестры. Ему не было еще и восьми, как он начал писать стихи. Мог прийти к матери и возбужденно рассказывать: мамочка, я видел эльфов, они танцевали на лугу в Вокснессе, а водяной играл для них на арфе. Полковница не удивлялась — чему удивляться, когда она и сама видела этого водяного у себя под балконом?

Красивое, вдохновенное лицо, темные, мечтательные глаза… замечательный, превосходный молодой человек, во всех отношениях достойный своей выдающейся матери.

Она так любила этого юношу, что для всех остальных просто не оставалось места в ее сердце. Но при этом вовсе не была безумной, слабовольной мамашей, прощающей любимому сыну все грехи. Ничего подобного. Карл-Артур Экенстедт получил хорошее, основательное воспитание. А главное, научился работать. Да, она ставила его выше других созданных Богом существ, это правда. Но именно поэтому он должен был приносить из гимназии самые высокие оценки. И многие с одобрением отмечали: пока Карл-Артур учился, полковница никогда не приглашала на свои приемы учителей. Никогда! Ни один человек не решится даже намекнуть, что Карл-Артур так хорошо успевал в школе только потому, что он сын полковницы Экенстедт.

Нет, что ни говори, у полковницы был стиль.

В гимназическом аттестате у Карла-Артура стояло laudatur — высшая оценка по всем предметам. Большая редкость, между прочим. До него такой чести удостаивался только Эрик Густав Гейер^[13]. И поступить в Упсальский университет для юноши было делом вовсе не трудным, как и для Гейера, — с такими-то баллами! Полковница много раз встречалась с маленьким и толстым профессором Гейером. Она даже как-то удостоилась чести быть его собеседницей за столом на парадном обеде у наместника. Впрочем, жители Карлстада пожимают плечами: еще неизвестно, кто из них удостоился чести — она или он. Профессор Гейер был необычайно одаренным и интересным человеком, но полковница никак не могла отделаться от мысли, что у ее сына не менее светлая голова, чем у профессора Гейера. И ее сын, Карл-Артур, тоже станет известнейшим профессором, на его лекции тоже будут стремиться и кронпринц Оскар, и наместник короля Йерта, и полковница Сильверстольпе. Одним словом, все упсальские знаменитости.

Итак, Карл-Артур в конце лета 1826 года уехал в Упсалу. И представьте, весь семестр раз в неделю отправлял домой письма. И не только первый семестр — за все годы учения в Упсальском университете он ни разу не нарушил данного матери обещания. И ни одно письмо, ни одна записка не были уничтожены! Полковница читала их и перечитывала, а за воскресными обедами, когда собиралась родня, знакомила собравшихся с последним письмом от любимого сына. И правильно делала — это были письма, которыми могла бы гордиться любая мать.

Полковница не без оснований подозревала, что родственники только и ждут, что Карл-Артур на поверку окажется не таким уж примерным сыном. Поэтому с особым наслаждением зачитывала, как он умно и рассудительно тратит деньги: снимает дешевую меблированную комнату, покупает на базаре масло и сыр, чтобы не тратиться на рестораны, встает в шесть утра, работает двенадцать часов в день. А этот почтительный тон, полный восхищения и преклонения перед матерью! Она зачитывала эти письма и настоятелю собора Шёборгу, чья жена была урожденной Экенстедта, и двоюродному брату мужа советнику Экенстедту, и своим двум кузенам Стаке, которые жили в большом угловом доме. Зачитывала со вкусом, не торопясь. Подумать только: Карл-Артур только теперь, оказавшись в большом мире, осознал, что его мать могла бы стать выдающейся поэтессой, если бы не посвятила свою жизнь мужу и детям! И написал об этом матери. Даже у нее, привыкшей ко всякого рода похвалам и комплиментам, глаза были на мокром месте.

Но настоящим триумфом стало полученное перед Рождеством письмо, в котором Карл-Артур сообщил, что не израсходовал все полученные от отца перед поездкой в Упсалу деньги. Он сэкономил примерно половину и привезет оставшиеся деньги с собой. У настоятеля и советника открылись рты от удивления, а один из кузенов Стаке, тот, что повыше ростом, заявил вот что: готов держать пари, что никогда ничего подобного в этой части света не случалось и вряд ли случится впредь. И все сошлись на одном: Карл-Артур — настоящее чудо.

Конечно, полковница тосковала по сыну. Он появлялся дома только на каникулах, и письма его служили истинным утешением. Она получала от них такую радость и такое удовлетворение, что иногда ей приходила в голову мысль: лучше и быть не может. Карл-Артур побывал, к примеру, на лекции знаменитого поэта-романтика Аттенбума и разразился целым эссе о поэзии и философии. Эссе такой силы и глубины, что полковница уже ни на секунду не сомневалась, что ее сыну суждено стать знаменитым человеком. И, может быть, даже превзойти в известности самого профессора Гейера. Его имя наверняка будут произносить в том же ряду, что и имя великого Карла фон Линнея. Полковница не видела причин, отчего бы ее сыну не стать мировой научной знаменитостью. Или знаменитым скальдом, как тот же Тегнер. Она наслаждалась этими мыслями, как гурман наслаждается королевскими деликатесами.

Рождественские и летние каникулы Карл-Артур проводил дома в Карлстаде, и каждый раз, когда он приезжал, полковнице казалось, что сын сделался еще красивее. Мало того, становится настоящим мужчиной. Внешне — да, но в душе он оставался тем же любящим и преданным сыном. Почтителен с отцом, нежен с матерью, весел и шутлив с сестрами.

Иногда полковницу охватывало нетерпение. Что ж такое, год за годом сын грызет гранит науки в Упсале, а ничего не происходит. То есть, может, и происходит, но имя его пока еще не прогремело по всей стране. Ей, конечно, разъясняли: Карл-Артур собирается сдавать так называемый большой кандидатский экзамен, а это требует времени. Только представьте, полковница, говорили ей знающие люди, только представьте! Надо сдать экзамены по всем предметам! По всем до единого! Астрономия, древнееврейский, геометрия… только представьте!

Она соглашалась, кивала головой.

— Представляю, — говорила она, но примириться не могла. — Это чересчур.

И все с ней соглашались — да, чересчур, само собой, чересчур, но не станут же ради Карла-Артура менять порядок выпускных экзаменов! И не где-нибудь, а в самом Упсальском университете, одном из самых древних и знаменитых университетов Европы.

Глубокой осенью 1829 года Карл-Артур прислал полковнице письмо. Шел уже седьмой семестр учебы. К великой ее радости, он записался на экзамен в латинском правописании. Экзамен не особо сложный, написал он. Не сложный, но важный, потому что, прежде чем сдавать кандидатский, необходимо иметь зачет по латыни.

Карл-Артур не придавал этому экзамену большого значения. У него никогда не было никаких затруднений с латынью. Уверен, написал он, все пройдет без сучка и задоринки.

В конце письма сообщил, что больше дорогим родителям писать не станет: смысла нет. Как только получит результат, сразу поедет домой — и надеется уже в конце ноября, а именно тридцатого числа, прижать к груди родителей и сестер. Еще до того, как успеет дойти письмо.

Вот так. Карл-Артур нисколько не сомневался, что сдаст латынь без особых трудностей. Но против всех ожиданий экзамен он провалил. Упсальские профессора решили его срезать и даже не обратили внимания на гордое laudatur в его карлстадском аттестате.

Он не столько огорчился, сколько удивился. Сомнений в своих знаниях у него не возникло. Другое дело — неприятно возвращаться домой побежденным. Но Карл-Артур был уверен — родители, по крайней мере мать, поймут: этот провал — результат придирок профессуры. С одной стороны, дали понять, что требования к знаниям в университете серьезнее и выше, чем у учителей карлстадской гимназии, а с другой — решили наказать за самоуверенность: Карл-Артур пропустил несколько лекций.

От Упсалы до Карлстада несколько дней пути. Подъезжая к восточной таможне в ранних, уже зимних сумерках, Карл-Артур уже почти забыл про свою неудачу, зато радовался своей пунктуальности: он возвращался именно тридцатого ноября, как и обещал. Представил мать в накинутой на плечи шали у окна: когда же наконец появится его экипаж? А сестры, наверное, уже хлопочут у стола.

Сани проскрежетали по булыжным мостовым кривых и тесных улочек старого города и выехали к западному рукаву реки, уже схваченной первым льдом. Карл-Артур увидел свой дом на берегу, и настроение резко упало. Что происходит? Весь особняк освещен, как церковь в рождественское утро. Мимо проносятся одни за другими роскошные сани с разодетыми в меха господами и дамами, и, похоже, все они собираются нагрянуть к ним в гости.

Нашли время затевать праздник, подумал он с некоторым раздражением. Он порядком устал после долгой поездки по засыпанным снегом, еще не разъезженным, а кое-где и обледеневшим дорогам. Охотнее всего бы поужинал и завалился в постель, а теперь придется переодеваться и развлекать гостей до полуночи, а то и позже.

И тут он внезапно похолодел.

А что, если мама затеяла этот прием в честь его блестящих успехов в латыни? Только не это…

Попросил кучера подъехать к черному ходу — ему вовсе не хотелось сталкиваться с гостями.

Через пару минут послали за полковницей. Слуга с поклоном пригласил ее в комнату домоправительницы — Карл-Артур только что приехал и хочет с ней поговорить.

Полковница всплеснула руками. Она больше всего боялась, что Карл-Артур задержится в пути и не успеет к задуманному приему, но нет! Он как всегда успел, ее мальчик!

Но Карл-Артур даже не заметил, что мать протягивает ему руки для объятия.

— Что ты затеяла? — спросил он, не поздоровавшись. — Почему сюда съехалось полгорода?

Словно бы встреча с матерью его вовсе не обрадовала.

— Но я думала… это же стоит отпраздновать… — Она так растерялась, что у нее похолодели пальцы. — Теперь, когда ты прошел это жуткое испытание…

— Мама, ты, вероятно, даже и в расчет не принимала! Не думала, что я могу провалить этот экзамен… а именно так и случилось.

Полковница обомлела. Такое ей и в голову прийти не могло. Карл-Артур, ее блестящий, несравненный Карл-Артур провалил экзамен!..

— Это никакого значения не имеет. — Видя, что мать побелела и вот-вот упадет в обморок, поспешил успокоить ее Карл-Артур. — Само по себе — никакого значения. А теперь… ты же пригласила весь город отпраздновать мои блестящие успехи. Теперь у твоих поклонников будет о чем поговорить.

Полковница по-прежнему не нашлась что сказать, тем более что он прав. Жители Карлстада — особый народ. Спору нет, ничто так не украшает студента, как скромность, старательность и умеренность. Но этого им мало! Они ожидают премий в Шведской академии, блистательных диссертаций, диспутов, причем такого уровня, что заслуженные упсальские профессора повыдирают бороды от зависти. Они ожидают гениальных импровизаций на национальных праздниках, огненных речей, они ожидают немого восхищения литературных кругов и приглашений на чашку кофе к профессору Гейеру, наместнику фон Кремеру или полковнице Сильверстольпе.

Вот такое пришлось бы им по вкусу. А в студенческой карьере Карла-Артура блистательных взлетов пока не случалось. Полковница ясно чувствовала, что знакомые ждут от ее сына чего-то выдающегося, необыкновенного, что подтвердило бы его редкостное дарование, и ей казалось, что теперь, когда Карл-Артур сдал серьезный экзамен, вполне уместно обратить на этот подвиг внимание общества.

И она даже представить не могла, что ее сын не сдаст какой-то, пусть самый трудный, экзамен.

— Никто ничего не знает, — сказала она задумчиво. — Никто не знает, что ты приехал. Кроме прислуги, конечно. Все только слышали, что их ждет приятный сюрприз.

— В таком случае маме придется выдумать этот сюрприз. А я пойду в свою комнату. К гостям не выйду. И не потому, что не хочу их расстраивать… к тому же вряд ли они так уж расстроятся. Скорее наоборот… Нет, дело не в этом. Я не хочу выслушивать их соболезнования.

— Боже мой… что же я могу выдумать? — жалобно спросила полковница.

— Не знаю… наверняка мама найдет выход, — сухо и с нескрываемым сарказмом сказал он. — Чтобы мама и не нашла выход? Разве такое возможно? А я, пусть мама меня извинит, пройду к себе. Гости не должны знать, что я приехал.

Полковница задумалась. Нет… это невозможно. Развлекать гостей, быть, как всегда, центром внимания, острить и выслушивать комплименты и при этом знать, что любимый сын сидит у себя в комнате, и душа его кипит от злости и огорчения.

Она этого не выдержит.

— Карл-Артур, милый, прошу тебя, спустись к гостям. Я что-нибудь придумаю.

— Что тут можно придумать?

— Пока не знаю. Хотя… почему не знаю? Знаю! Ты будешь доволен. Никому даже и в голову не придет, что я затеяла прием в твою честь. Только обещай: ты приведешь себя в порядок и спустишься к гостям.

И что же? Прием удался на славу! Один из блестящих, запоминающихся надолго приемов в доме полковника Экенстедта. Если не самый блестящий.

Подали жаркое, откупорили шампанское, и тут-то, неожиданно для всех, поднялся полковник и огласил предстоящую помолвку их дочери Эвы с лейтенантом Стеном Аркером. Поднял бокал с шампанским и предложил присоединиться к тосту в честь молодых.

Восторгам и поздравлениям не было конца.

Лейтенант Аркер… бедный офицер, к тому же без всяких перспектив на повышение. Все знали — он очень долго увивался за Эвой Экенстедт. Поскольку дочери полковника никак не могли похвастаться обилием поклонников, весь город с интересом следил за развитием романа, но никто и никогда не предполагал, что полковница даст согласие на этот брак.

Постепенно все же просочились слухи, что такое решение было чистейшей импровизацией. Оказывается, полковница дала согласие на помолвку вынужденно — хотела скрыть, что обещанный сюрприз не состоялся.

И представьте, никто даже не подумал ее осуждать. Наоборот. Вот это женщина! Вряд ли во всем мире найдется кто-то, кто умеет с таким блеском выходить из самых затруднительных положений. Только полковница Экенстедт.

II

Кроме прочих достоинств, у полковницы Беаты Экенстедт было замечательное свойство: она не держала на людей зла. Если кому-то случалось ее обидеть, выжидала. Пусть обидчик одумается и извинится. Важно соблюсти эту церемонию. И охотно прощала, а простив, становилась такой же теплой и приветливой, как и до ссоры. Надо отдать ей справедливость — отходчивая женщина.

Все дни рождественских праздников она с нетерпением ждала, когда же Карл-Артур наконец попросит прощения за свое поведение в тот памятный вечер. Как он грубо с ней разговаривал! Полковница ставила себя на его место и понимала — да, безусловно, причины для вспышки были. Мальчик устал с дороги, подавлен неудачей, а тут этот неуместный праздник… и все же с матерью так не разговаривают.

Прошло уже несколько дней, было время одуматься, но он вел себя так, будто ничего не случилось. Ни малейших признаков раскаяния.

Веселился на рождественских приемах, охотно катался с молодежью на санках. Дурное настроение как рукой сняло: такой же приветливый и внимательный, как всегда. Но… он не сказал тех слов, что она от него ждала. Наверное, никто, кроме нее, не замечал, но между ними выросла невидимая стена. Они были не так близки друг другу, как всегда. Нет-нет, недостатка в ласковых словах не было ни с его, ни с ее стороны, но она понимала: нарыв не вскрыт.

Он так и уехал в Упсалу, думая только, как исправить случившуюся на экзамене оплошность. Так что если полковница надеялась получить от сына письменные извинения, то надеялась зря. Карл-Артур писал исключительно о своих студенческих делах: мол, дни и ночи напролет зубрю проклятую латынь. Мало того, беру частные уроки у двух доцентов, хожу на все лекции и даже записался в некий клуб, где диспуты и семинары проходят исключительно на латыни. Одним словом, делаю все, чтобы на этот раз выдержать экзамен и не опозориться.

То есть посылал домой письма, полные самых радужных ожиданий.

Полковница отвечала в том же духе, но в глубине души ее терзал страх. Как же так? Он обидел родную мать, не попросил прощения, и вполне может случиться — высшие силы его за это накажут.

Только не подумайте: она вовсе не желала сыну зла. Даже молилась, просила не обращать внимания на его проступок. Пыталась объяснить Господу: не вини его, я сама во всем виновата.

— Не он заслуживает наказания, а я. Все из-за моей глупости и тщеславия. Хотела похвастаться его успехами.

Но после этих молитв она по десять раз перечитывала письма сына, пытаясь найти в них желанные слова раскаяния, не находила и волновалась все больше. Ее мучили предчувствия: если Карл-Артур не попросит прощения, ни за что не сдаст он этот проклятый экзамен.

В чудесный мартовский день, ближе к концу семестра, полковница объявила домашним: еду в Упсалу навестить приятельницу Маллу Сильверстольпе. Они встретились прошлым летом в Кавлосе на приеме у Юлленхолов и так подружились, что теперь Малла зовет ее приехать в Упсалу, обещает познакомить со своими друзьями из литературных кругов.

Карлстадские друзья пожимали плечами: что это с ней? Распутица, по дорогам не проехать. Все ожидали, что полковник скажет свое веское слово и отговорит от опасной поездки, но полковник согласился, как, впрочем, и всегда. Не было случая, чтобы он что-то запретил жене.

Дороги, как и предсказывали, были отвратительные, несколько раз коляска застревала в размокшей вязкой глине, приходилось поднимать ее рычагами, подстилать сучья. Лопнула рессора. Не успели кое-как починить — сломалась оглобля. Переломилась пополам, как спичка.

Но полковница держалась. Маленькая, хрупкая полковница держалась. Конечно, физически она была слаба, но мужества и юмора хватало на всех. Хозяева постоялых дворов, смотрители, кузнецы и крестьяне, которых она встретила на пути, пошли бы за ней на край света, настолько велико было ее обаяние. Все будто понимали, как важно полковнице добраться до Упсалы.

Она, само собой, предупредила госпожу Маллу Сильверстольпе о своем приезде. А Карлу-Артуру — ни слова. И подругу попросила не выдавать — как приятно сделать мальчику сюрприз!

Полковница уже доехала до Энчёпинга. До Упсалы всего несколько миль^[14], но тут новая неприятность. Лопнул обод, веером разлетелись спицы, и надо ждать, пока починят колесо.

Она сходила с ума от нетерпения и беспокойства. Поездка заняла намного больше времени, чем предполагалось, а переэкзаменовку по латыни могли назначить на любой день. И тогда все теряет смысл: она и затеяла это путешествие только ради того, чтобы дать сыну возможность попросить прощения до экзамена. Полковница была уверена — если он не произнесет заветных слов примирения, неизбежно провалится и во второй раз. Откуда взялась эта уверенность, она и сама не могла бы сказать.

Не могла усидеть на месте. Раз за разом сбегала по лестнице — не привезли ли обод от кузнеца?

И вот полковница в очередной раз спустилась вниз, остановилась на крыльце и увидела, как на постоялый двор въезжает двуколка, а рядом с кучером сидит студент. И студент этот — кто бы вы думали? Полковница не верила своим глазам. Рядом с кучером сидел ее сын, Карл-Артур!

Он спрыгнул с коляски и подбежал к ней. Никаких объятий, схватил ее руку, прижал к груди и глянул на нее так хорошо знакомым ей чудесным, мечтательным, почти детским взглядом:

— Мама… прости мне мою неблагодарность! Я вел себя так скверно тогда, зимой…. Ты же затеяла праздник в честь моего возвращения, а я… я… — Глаза его наполнились слезами.

Она чуть не захлебнулась от счастья. Слишком хорошо, чтобы быть правдой. Такого не бывает.

Полковница вырвала у сына руку, обняла его и начала целовать. Она ничего не понимала, не могла объяснить, что произошло, но твердо знала одно: она вернула сына. Она вернула сына! Счастливее момента в ее жизни не было и, скорее всего, не будет.

Полковница потянула Карла-Артура за руку, они поднялись в ее комнату, и тут все объяснилось.

Нет-нет, он еще не писал экзамен. Экзамен завтра. Но он вдруг понял, что не сможет его сдать, и помчался в Карлстад, чтобы увидеться с матерью.

— Ты сумасшедший… неужели ты рассчитывал съездить в Карлстад и вернуться за один день?

— Нет… конечно нет. Я твердо знал, что я должен делать. Все остальное — будь что будет. А экзамен… я и сейчас уверен, что опять провалюсь, если не попрошу у тебя прощения.

— Но, мальчик мой… достаточно было одной фразы в письме!

— Сам не знаю, что на меня нашло. Весь семестр был сам не свой. Тоска, тревога, неуверенность… не мог понять, что со мной. Только сегодня ночью сообразил: я тебя обидел, мама. Я ранил твое сердце, сердце, в котором умещается столько любви и нежности ко мне, твоему сыну. И стало ясно — я не смогу работать, не смогу достичь хоть какого-то успеха, пока не выпрошу у тебя снисхождения.

Полковница опустилась на табуретку. Она закрыла ладонью полные слез глаза, а другую руку протянула к сыну и слегка помахала в воздухе.

— Это замечательно… Карл-Артур, ты даже не представляешь, насколько замечательно все, что ты говоришь. Продолжай, умоляю, продолжай…

— Да… в том же доме, где я живу, снимает угол еще один юноша из Вермланда, Понтус Фриман. Он убежденный пиетист^[15], ни с кем не дружит, да и я с ним имел мало общего — до сегодняшнего дня. Нынче утром зашел к нему и рассказал: вот, мол, гложет меня ссора с матерью. «У меня самая нежная и любящая мать в мире, а я ее обидел, — сказал я, мучась раскаянием. — И даже не попросил прощения. Что мне делать?»

— И что он ответил?

— Он ответил коротко: «Поезжай к ней немедленно!» Я начал объяснять, что это и есть самое мое большое желание, но завтра у меня письменный экзамен по латыни, мои родители вряд ли одобрят, если я его пропущу… аргументы, аргументы… Но он даже слушать не захотел. Только повторял: «Поезжай немедленно! Немедленно поезжай! Не думай ни о чем другом, помирись с матерью, и Бог тебе в помощь!»

— И ты поехал?

— Да, мама, как видишь, поехал. Поехал, чтобы броситься к твоим ногам. Но уже в пути меня начали одолевать сомнения. Даже хотел вернуться. Я же знаю: твоя любовь простит мне все, даже если я задержусь в Упсале на пару дней. Хотел вернуться… но не вернулся. Продолжал путь. Сам не знаю, что мною двигало. И чудо — нахожу тебя здесь, на этом постоялом дворе. Как ты здесь оказалась? Божий промысел, иначе и объяснить невозможно.

Чудо. Он нашел верное слово: произошло чудо. Оба, мать и сын, сидели, обливаясь слезами, и благодарили Бога — ведь это чудо Он сотворил ради них. Оказывается, их хранит Провидение, и в минуты этого прозрения они впервые ощутили всемогущество и целительную силу соединившей их любви.

Они провели вместе около часа, и полковница решительно отослала Карла-Артура назад, в Упсалу, попросив при этом известить полковницу Маллу Сильверстольпе, что на этот раз им увидеться не удастся.

Подумайте, она даже не поехала в Упсалу. Решила вернуться назад. Цель достигнута. Теперь полковница была совершенно уверена: Карл-Артур выдержит свой экзамен.

Можно спокойно возвращаться домой.

III

Ни для кого в Карлстаде не было тайной: полковница очень религиозна. Она бывала в церкви не реже самого пастора, а по будням обязательно посвящала несколько минут молитве — и утром, и вечером. При этом требовала, чтобы вместе с ней молились все домочадцы.

На ее попечении было несколько бедных семей, и она никогда не забывала одаривать их несколько раз в году, не только на Рождество. Кормила обедами неимущих школьников, а в день своих именин, в день святой Беаты, обязательно накрывала праздничный стол для старушек в доме призрения.

Но никто в Карлстаде, и меньше всех полковница, не считал за грех, если она, и настоятель, и советник, и один из кузенов Стаке, тот, что постарше, после воскресного обеда сыграют партию в бостон. Что в этом плохого? Или молодежь, постоянно вьющаяся вокруг полковницы, устроит танцы в большом салоне.

И никогда, ни разу в жизни, полковница да, скорее всего, и никто из жителей Карлстада слыхом не слыхивали, что бокал хорошего вина к праздничному обеду может считаться предосудительным. Или что нельзя спеть застольную песню на стихи, сочиненные самой хозяйкой. И никто им не говорил, что Господь наш приходит в ярость, когда застает кого-то за чтением романа или у театрального подъезда. Полковница обожала домашние спектакли и сама в них частенько выступала. Для нее было бы большим ударом, если бы ей запретили пробовать себя в лицедействе. Но кто в Карлстаде мог ей запретить? Она же создана для сцены. Если госпожа Торсслоу^[16] хоть вполовину так хороша в своих ролях, как полковница, нечему удивляться, что в Стокгольме носят ее на руках.

Карл-Артур — кто бы сомневался после такой романтической прелюдии! — успешно сдал экзамен, но оставался в Упсале еще целый месяц. Он очень сблизился с Понтусом Фриманом. А Фриман был не только рьяным сторонником пиетистского направления, но и выдающимся ритором. Легко представить, как его пылкие проповеди действовали на впечатлительного юношу.

Нет-нет, речь об окончательном обращении в пиетисты пока не шла, но воззрения Карла-Артура заметно изменились. Он вдруг обеспокоился рассеянным образом жизни в своем родном доме и в первую очередь обилием светских развлечений.

Вы уже поняли, между матерью и сыном отношения были на редкость близкие и доверительные, поэтому он, нимало не остерегаясь, сказал ей, что его смущает и что он находит неприемлемым. Например, карты — и полковница пропустила ближайший же роббер, уступив мужу место за ломберным столиком. О том, чтобы вообще отменить игру, речи не было. Она не считала себя вправе нанести такой удар настоятелю собора и советнику ратуши.

Дальше — больше; Карла-Артура смущало, что мать танцует, — и она перестала принимать участие в танцах. Когда, как обычно, в воскресный вечер в доме собралась молодежь, полковница с улыбкой объяснила: ей уже скоро пятьдесят, и отныне она танцевать не будет. Она даже не предполагала, как огорчит этим своих молодых поклонников. В утешение села за рояль и до полуночи играла вальсы и польки.

Карл-Артур приносил ей книги, которые она, по его мнению, должна прочитать, — и она читала, находя их поучительными и интересными. И все бы хорошо, если бы полковница смогла удовлетвориться высокопарными и нравоучительными пиетистскими проповедями. Но она была дама образованная, следила за литературными новинками, и как-то раз ее сын заметил, что под молитвенником, который она якобы читает, лежит «Дон Жуан». Повернулся и вышел, не сказав ни слова. Ее это огорчило куда больше, чем если бы он разразился упреками. На следующий день она сложила все свои светские книги в сундук и приказала отнести на чердак, повторяя про себя волшебные строфы лорда Байрона.

Короче, полковница делала все, что в ее силах, чтобы не мешать новому увлечению сына. Дама она была очень неглупая и одаренная многими талантами, поэтому прекрасно понимала — пройдет. Со временем пройдет, и пройдет тем быстрее, чем меньше он будет встречать сопротивления. Дух противоречия быстро испаряется, если противоречить нечему.

К счастью, время было летнее. Все состоятельные граждане Карлстада разъехались на воды. Приемов почти не было. Развлекались долгими прогулками в лес, сбором ягод, катанием на лодках по особенно пригожей в это время года реке и игрой в салки.

К концу лета была намечена свадьба Эвы Экенстедт с ее подпоручиком, и полковница немного нервничала. Понимала, что вынуждена устроить настоящую, пышную свадьбу, иначе опять начнут перешептываться, что к дочерям она совершенно равнодушна, мало того, завидует их молодости. С другой стороны, как отнесется к этому Карл-Артур?

И тут она с тайным удовлетворением заметила: ее уступчивость принесла плоды. Карл-Артур не возражал ни против традиционных двенадцати блюд, ни против тортов и конфет, ни даже против привезенного из Гётеборга вина и других напитков. Согласился на венчание в соборе, согласился с гирляндами цветов по пути свадебного кортежа. На берегу расставили смоляные бочки, соорудили плотики для маршаллов^[17], подготовили фейерверк — Карл-Артур не возражал. Мало того, сам работал в поте лица вместе со всеми: плел венки, развешивал флажки.

Но вот что касается танцев на свадьбе, тут он был непреклонен. Никаких танцев. И полковница согласилась. Решила сделать мальчику приятное, ведь он так старался, трудился, делал все, о чем бы его ни попросили.

Хорошо, танцев не будет.

Полковник и дочери попытались протестовать. И что мы будем делать с молодыми офицерами гарнизона, с карлстадскими девушками? Для них же самое главное — возможность потанцевать ночь напролет, они же только это и предвкушают! Но полковница решительно возразила: Бог даст, вечер будет ясный, все пойдут в сад. Послушают полковой оркестр, посмотрят, как взлетают в небо шутихи и петарды. Полюбуются, как отражаются в черной воде тихо покачивающиеся на своих плотиках маршаллы. Будет так красиво, что никто и не вспомнит про танцы. И уж, конечно, куда достойнее и приличнее, чем скакать по паркету.

Полковник и дочери сдались — как всегда. Мир и покой в доме — что может быть важнее?

Наступил день свадьбы, и все шло без сучка и задоринки. Денек выдался превосходный, венчание было на редкость торжественным, за столом произнесено множество прекрасных тостов, из которых, разумеется, самым прекрасным был тост полковницы. Она написала очень красивое стихотворение, и его спели за столом под специально сочиненную капельмейстером музыку. Полковой оркестр играл марши, поражая гостей столичным разнообразием репертуара: к каждому блюду — новый марш. Особенно отличился трубач: запустил такую высокую ноту, какой в Карлстаде, наверное, и не слыхивали.

Гости, пока сидели за столом, наперебой хвалили еду, музыку, молодых и их родителей и пребывали в самом радужном настроении.

Но вот съеден праздничный обед, кофе выпит, уже поднялись из-за стола… и тут всеми овладело неодолимое желание потанцевать.

За стол сели в четыре. Все было хорошо и умело организовано, прислуживали бесчисленные служанки и лакеи, и в результате управились к семи, намного раньше, чем ожидала полковница. Может показаться странным: двенадцать перемен, тосты, застольные песни, марши, а застолье продолжалось всего три часа. Полковница втайне надеялась, что встанут из-за стола по крайней мере в восемь, но надежды не оправдались.

И что же? Времени всего семь часов. До полуночи гостей надо чем-то занять — раньше не разъедутся, можно и не мечтать.

Гостями овладело уныние. Пять долгих, скучных часов…

— Если бы потанцевать… — вздыхали они втихомолку.

Все уже знали печальную новость. Полковница на всякий случай предупредила загодя: танцев не будет.

И куда деваться? Час за часом сидеть за столом, как истуканы, и вымучивать темы для беседы.

Девушки, проходя мимо зеркал, грустно поглядывали на свои воздушные светлые платья, на белые шелковые туфельки — и то и другое создано для танцев. Надеялись, наверное, что полковница отменит свой странный запрет.

Думаю, все знают: когда надеваешь такое платье и такие туфельки, желание потанцевать возникает само собой. Ни о чем другом и думать не хочется.

И конечно, молодые лейтенанты Вермландского гарнизона — разве может кто-то превзойти их на балу? Нет и не будет партнеров желаннее. Зимой было много балов, и совсем непросто было выманить одного из этих красавцев на танец. Но сейчас, летом, не так уж много возможностей потанцевать, и лейтенанты сами с вожделением поглядывали на юных фей. Их тоже можно понять: не часто увидишь в одном месте так много красивых девушек. Весь цвет Карлстада.

И что за странное решение? Собрать в одном месте молодых людей и юных красавиц и не позволить им потанцевать!

Заскучали не только молодые. Гости постарше охотно полюбовались бы, как веселится, скачет и кружится в танце молодая поросль. А так глянуть не на что. Что за нелепая прихоть? Музыка — лучший оркестр во всем Вермланде. Танцевальный зал — поискать. Уму непостижимо почему бы не поплясать?

И знаете, эта Беата Экенстедт, при всем своем несравненном очаровании, большая эгоистка. Думает только о себе. Наверное, посчитала, что ей-то самой в свои пятьдесят танцевать уже вроде бы неприлично, и теперь из-за нее молодые люди должны весь вечер подпирать стены…

Полковница прекрасно чувствовала растущее недовольство. Для нее это было страшным испытанием. Она, славящаяся своими веселыми и щедрыми приемами, должна смириться с мыслью, что не только завтра, но и послезавтра, и через месяц, и через год будут вспоминать эту свадьбу с отвращением — мол, ничего тоскливее в жизни не видели.

Она постаралась пригласить известных в Карлстаде рассказчиков, сама изобретала остроумнейшие реплики — ничто не помогало. Ее не слушали. Даже самые скучные и невзрачные тетушки, обычно глядящие ей в рот, отворачивались. Наверняка судачат: ох уж эта полковница. Сама небось рада до обморока, что выдала дочь замуж, так почему бы не порадовать и гостей, не дать молодым поплясать? Да и не только молодым, мы бы тоже, глядишь, тряхнули стариной.

Полковница подошла к молодежи, пошутила и предложила сыграть в догонялки. Лучше бы она этого не делала — они уставились на нее с таким недоумением, будто она им предложила соску или погремушку. Если бы она не была полковницей, если бы не ее слава известной по всей стране светской львицы, они бы засмеялись ей в лицо.

Объявили фейерверк. Кавалеры предложили дамам руки, и гости неохотно двинулись к берегу Кларэльвен. Рвались шутихи, со свистом взлетали в вечернее небо петарды, но многие даже головы не подняли. Давали понять, что никакие выдумки хозяйки не заменят им вожделенных танцев.

И даже луна в этот вечер, словно бы в честь собравшегося общества, оказалась особенной — совершенно круглая и выглядела не как блин, а скорее как надутый шар. Какой-то остряк тут же предложил поостеречься: будьте внимательны, вот-вот лопнет от удивления. Подумать только, так много стройных лейтенантов и обворожительных красавиц, вместо того чтобы танцевать до упаду, должны стоять и глазеть на пустую игру огоньков в ни в чем не повинном небе и слушать вредную для ушей пальбу, от которой даже собаки прячутся в свои конуры. Вот так и приходят в голову мысли о самоубийстве.

Мало того, поглазеть на свадьбу дочери полковника Экенстедта собралась половина Карлстада. Стояли и смотрели, как вяло, еле передвигая ноги, прогуливаются гости и удивленно переглядываются: наверное, самая скучная свадьба из всех, что мы когда-либо видели.

Военные музыканты старались изо всех сил. Но поднять настроение даже им оказалось не под силу — полковница запретила играть танцевальную музыку. Боялась, что молодые не удержатся и пустятся в пляс, и тогда никакая сила на свете не сможет их остановить. Оставалось играть марши, а количество маршей, как всем известно, ограничено, поэтому приходилось повторяться.

Сказать, что время тянулось невыносимо долго, было бы неправдой. Оно вообще не тянулось — стояло на месте. Минутные стрелки на часах решили отдохнуть и двигались с такой же скоростью, как часовые, если не медленнее.

У берега, прямо напротив усадьбы Экенстедтов, зачалили на ночь несколько барж. И на одной из них сидел пьяный матрос и наигрывал на визгливой самодельной скрипочке.

Одуревшие от скуки гости встрепенулись. Какая-никакая, но все же музыка для танцев! Один за другим потянулись они к калитке сада и уже через пару минут лихо отплясывали деревенскую польку на шаткой, клейкой от смолы палубе старой, доживающей свой век баржи.

Полковница, само собой, заметила беглецов и решила: этого допустить нельзя. Не пристало самым красивым, самым именитым девушкам Карлстада плясать на грязной барже. Тут же отправила посыльного — хозяйка просит всех вернуться. Но никто, даже самый юный подпоручик, призыву не внял.

И она поняла: игра проиграна. Она сделала все, чтобы угодить Карлу-Артуру, но сейчас речь шла о большем. Теперь надо было спасать честь дома Экенстедтов. Полковница подошла к капельмейстеру, попросила музыкантов перейти в большой зал на втором этаже и сыграть англез.

Не прошло и минуты, как она услышала на лестнице топот ног. Истосковавшаяся молодежь, отталкивая друг друга, ворвалась в зал.

И начался бал, подобного которому никто и никогда в Карлстаде не видывал. И понятно почему — все те, кто долго и бесцельно бродил по саду, торопились наверстать упущенное. Они кружились, прыгали, парили в воздухе и делали замысловатые пируэты. Никто не выказывал ни малейших признаков усталости, никто не отказывался от приглашения, самые невзрачные девушки были нарасхват.

И даже те, кто постарше, тоже не могли усидеть на месте. Но самое главное, полковница, та самая полковница, которая запретила себе играть в карты, перестала танцевать, отнесла на чердак все светские книги, даже любимого Байрона, — полковница тоже не смогла устоять на месте и пустилась в пляс. Она едва ли не парила над полом, легко, изящно, непринужденно — и выглядела так же молодо, а правду сказать, даже моложе, чем ее дочь-невеста. Гости вздохнули с облегчением. Наконец-то они увидели их любимую полковницу такой, какой они ее знали: легкая, веселая, приветливая — настоящая королева бала.

Радость и веселье переполняли всех до одного, ночь ласкала лицо душистой прохладой, луна перестала дуться, и даже река заискрилась серебряной лунной рябью — все стало так, как и должно быть.

И самым лучшим доказательством, насколько заразительна и неудержима радость танца, стал не кто иной, как сам Карл-Артур. Он тоже не удержался от всеобщего веселья. До него внезапно дошло: в движении нет никакого греха. Нет и не может быть. Нет греха в музыке, и самое главное, нет греха в юношеской беззаботности. Она естественна. Можете быть уверены — если бы он хоть на секунду заподозрил танец в греховности, если бы он не казался ему по-детски веселым и безгрешным, он ни за что бы не пустился в пляс.

Но как раз в тот момент, когда Карл-Артур мастерски выполнял очередную фигуру англеза, он глянул на дверь и увидел белое, как мел, лицо, обрамленное черными волосами и черной же бородкой. Увидел обращенные на него в печальном удивлении красивые, кроткие глаза.

Он замер. Уж не видение ли это, не знак ли Господен? Нет-нет… в дверях и в самом деле стоял его друг и наставник, Понтус Фриман. Он обещал заехать к Карлу-Артуру, когда будет проезжать Карлстад, и надо же тому случиться, что приехал он именно в этот вечер.

Карл-Артур прижал руки к груди, извинился, поторопился к другу, и тот без лишних слов взял его за локоть и повел в сад.

Предложение руки и сердца

Шагерстрём сделал предложение! Подумайте только — богатей Шагерстрём! Тот самый, из Большого Шёторпа!

Не может быть! Шагерстрём? Сделал предложение? Сплетни, должно быть.

Да! Сделал! Никакие не сплетни!

Кому?

Шарлотте Лёвеншёльд?

Как это могло случиться?

А вот как. Знаете церковь Креста Господня? В усадьбе тамошнего проста Шарлотта была вроде компаньонки у пасторши. И заодно помолвлена с пастором-адъюнктом.

Да знаем, знаем! А Шагерстрём при чем?

Шарлотта Лёвеншёльд — девушка веселая, быстрая, острая на язык. Несколько лет назад она поселилась в усадьбе — и словно свежий весенний ветерок ворвался в дом. Прост и его жена были люди очень немолодые, целыми днями бродили по дому неслышно и незаметно, будто собственные тени, но даже они оживились после ее приезда. А пастор-адъюнкт — что сказать о пасторе-адъюнкте? Тоненький, как тростинка, и такой набожный, что даже поесть толком не решался. Дни напролет посвящает службе, а по ночам стоит на коленях у кровати и плачет над своими непростительными, как ему кажется, грехами.

Можно сказать, и не будет преувеличением, Шарлотта Лёвеншёльд спасла его от неминуемой гибели от физического и морального истощения.

И что? Какое отношение этот начинающий священник имеет к…

Самое прямое. Молодой человек приехал в приход Креста Господня сразу после принятия сана. Профессия пастора была ему совершенно незнакома. И как вы думаете, кто ему помог? Конечно же Шарлотта Лёвеншёльд! Она прожила в пасторских домах чуть ли не всю жизнь и знала все обряды — как крестить, как читать проповеди, как отпевать усопших. Вскоре они полюбили друг друга, и вот уже пять лет как обручены. Чему тут удивляться?

Ну да, ну да… А при чем тут богатей Шагерстрём? Не забыли про Шагерстрёма?

Подождите… Сначала про Шарлотту. В ее характере можно назвать одну главную черту: желание помочь, устроить так, чтобы всем было хорошо. Едва обручившись с молодым адъюнктом, она узнала, что семья была очень недовольна его выбором профессии. Мать мечтала, что сын выдержит магистерский экзамен и останется в университете — профессором или, на худой конец, доцентом. Родители — люди весьма состоятельные и честолюбивые. А сын ни с того ни с сего выбрал карьеру деревенского священника, и это стало для них большим ударом. Они и после принятия сана уговаривали его вернуться в Упсалу, но каждый раз натыкались на твердый отказ. И тогда за дело взялась Шарлотта Лёвеншёльд. Ей удалось убедить жениха. Ученая степень никак не помешает, а, наоборот, поможет твоему духовному росту, сказала она.

Он вернулся в Упсалу и через четыре года головоломной зубрежки сдал кандидатский экзамен и получил звание магистра и доктора философии.

А Шагерстрём? Откуда взялся Шагерстрём?

Терпение, терпение… высшее достоинство — терпение. Шарлотта Лёвеншёльд пыталась уговорить молодого человека, что теперь он вполне может претендовать на должность преподавателя в гимназии, а жалованья гимназического преподавателя достаточно, чтобы они смогли пожениться. А если ему так уж припекло сделаться священником, никто не мешает через пару лет устроиться в какой-нибудь заметный приход, и не помощником, а вторым пастором, а потом и простом — такое случается сплошь и рядом, священники с докторской степенью на дороге не валяются. Наш прост в церкви Креста Господня — ближайший тому пример.

Но тут ее расчет не оправдался. Молодой человек уперся. Нет, я не хочу быть учителем, хочу служить Господу. И пойду обычным путем — пастор-адъюнкт, потом пастор, потом, может быть, прост.

И из Упсалы вернулся в свою церковь, церковь Креста Господня. Долгие годы учения, магистр, доктор философии, а жалованье — как у конюха.

А Шагерстрём?

Дойдем и до Шагерстрёма.

Думаю, любому понятно, что Шарлотте Лёвеншёльд, которая ждала своего суженого пять долгих лет, этого было мало. На жалованье адъюнкта семью не создашь. Но она все же обрадовалась, что жениха прислали именно в их приход. Он и жил тут же, в усадьбе, так что она встречалась с ним каждый день и втайне лелеяла надежду, что в конце концов уговорит его пойти преподавателем в гимназию. Ведь уговорила же продолжить образование и получить степень и звание!

Замечательно, так оно, наверное, и будет, но Шагерстрём…

А что Шагерстрём?

Ни Шарлотта Лёвеншёльд, ни ее будущий жених ни имели с Шагерстрёмом ровно ничего общего. Шагерстрём — человек другого сорта. Сын высокопоставленного столичного чиновника, он еще и женился на дочери крупного заводчика из Вермланда, получив в приданое рудники и перерабатывающие заводы — не меньше, чем на пару миллионов. Молодые поселились в Стокгольме и самое большее пару раз в год, и то летом, наведывались в Вермланд. Но жена умерла в родах два года назад, и ребенок родился мертвым. Тогда безутешный вдовец переехал в свою усадьбу Большой Шёторп в приходе церкви Креста Господня. Он так тосковал по жене, что не мог заставить себя жить там, где прошли счастливые годы их брака. Жил бобылем, почти никому не наносил визитов. Чтобы убить время, занялся управлением своими заводами и перестройкой усадьбы. Теперь его усадьба красивее и роскошнее любой другой не только в приходе, а, может быть, и во всем Вермланде. Одиночество ему скрашивает бесчисленное количество слуг и управляющих… одним словом, живет, как grand seigneur.

А что сказать про Шарлотту? Она, конечно, понимала, что выйти замуж за такого богача не легче, чем достать с неба все семь звезд созвездия Плеяд и вставить в подвенечную диадему.

Но у нее, как говорится, что на уме, то и на языке.

Как-то раз в пасторской усадьбе были гости, довольно много приглашенных, и мимо усадьбы прокатило роскошное открытое ландо, запряженное четверкой вороных коней. Рядом с кучером стоял лакей в роскошной ливрее. Все, конечно, кинулись к окнам. Вот это да…

И тут во всеобщей восхищенной и, что уж там скрывать, завистливой тишине послышался голос Шарлотты:

— Вот что я тебе скажу, Карл-Артур. Ты мне, конечно, нравишься, но если Шагерстрём сделает предложение, я выйду за него.

Гости захохотали. Ну и девица! Ей до Шагерстрёма — как до луны. И жених тоже засмеялся. Большое дело — пошутила, хотела гостей развеселить. А сама она округлила глаза и приложила пальцы к губам — ах, что это я такое сказала? — чем вызвала новый взрыв смеха. Но кто знает — может, за этим и было какое-то намерение. Скорее всего, хотела напугать Карла-Артура, чтобы он все-таки пошел по учительской стезе и зарабатывал побольше.

А Шагерстрём, все еще не пришедший в себя после свалившегося на него горя, ни о какой женитьбе, разумеется, не помышлял. Он по-прежнему занимался своими рудниками и заводами, и вскоре у него появились новые знакомые и даже приятели. И приятели эти в один голос начали его уговаривать — а почему бы вам не жениться, патрон Шагерстрём? Он поначалу отшучивался — кто за меня пойдет, за такого сыча и меланхолика, со мной с тоски умрешь… хотя, думаю, тут не совсем все ясно. Может, отшучивался, а может, всерьез. И в том, и в другом случае слова его звучали убедительно, никто не возражал. И ведь правда — сыч и меланхолик. Но вот однажды на званом обеде ему задали тот же вопрос, и в ответ на обычную отговорку кто-то из гостей в шутку возразил — а вот тут по соседству, в пасторской усадьбе, одна милая девушка сказала: уж если сам Шагерстрём сделает ей предложение, она моментально откажется от своего жениха и, не моргнув глазом, поскорее выйдет за этого самого Шагерстрёма замуж. Все засмеялись. Шутку и приняли как шутку, точно так же, как в усадьбе проста. Настроение — лучше некуда. Обед удался.

Но не зря говорят: в каждой шутке есть доля правды. Шагерстрём, между нами говоря, и в самом деле тяготился своим вдовством, хотя и гнал от себя подобные мысли. Слишком сильна была скорбь по безвременно ушедшей жене. Даже предположить, что кто-то может занять ее место, было невыносимо. И все же, все же… услышав рассказ про веселую девушку, Шагерстрём задумался. О том, чтобы жениться по любви, и речи не шло — он был уверен, что никогда и никого не полюбит. Но ведь можно жениться и по расчету. На простой, скромной девушке. На девушке, которая не будет претендовать ни на место в его сердце, ни на то положение в обществе, которое занимала его почившая жена благодаря немалому состоянию и сановной родне. И тогда брак вполне возможен. Он почему-то был уверен, что и его почившая жена не стала бы возражать. Подобный брак ее нисколько бы не унизил.

В следующее же воскресенье Шагерстрём поехал в церковь — решил посмотреть на возможную невесту поближе. Та сидела рядом с пасторшей. Вполне обычная, более чем скромно одетая девушка. Но разве это помеха? Наоборот. Если бы она была ослепительной красавицей, у него бы и мысли не возникло. Он не мог допустить, чтобы у покойной жены возникли сомнения — уж не собирается ли он найти ей замену?

Шагерстрёма преследовал постоянный кошмар: ему казалось, почившая супруга следит за каждым его шагом.

Он смотрел на неприметную девушку и размышлял: интересно, как она поведет себя, если он предложит ей сделаться хозяйкой Большого Шёторпа? Его разбирало любопытство: как она примет такое предложение?

По дороге домой он попытался представить себе Шарлотту Лёвеншёльд в дорогом и красивом платье. И с удивлением понял, что мысль о повторном браке уже не кажется ему такой нелепой. Мало того, нежданно осчастливить бедную девушку, девушку, которая наверняка уже ничего хорошего от жизни не ждет, — в этом было что-то сказочно-романтическое, а романтика была Шагерстрёму вовсе не чужда. Но как только он это осознал, тут же отбросил всякие намерения. Недостойный соблазн. Шагерстрём всегда тешил себя мыслью, что жена оставила его ненадолго, и скоро они воссоединятся. Но воссоединятся они только в том случае, если он сохранит ей верность.

В ту же ночь он увидел жену во сне, и из этого сна его вынесла волна нежности. Открыл глаза, улыбнулся — и внезапно понял: опасения безосновательны. Любовь его жива, и ей ничто не грозит. Ничего страшного, если простая девушка поселится в его доме — она никогда не вытеснит образ любимой жены. А ему, по крайней мере, будет с кем поговорить и обсудить ежедневные жизненные надобности. Одиночество никого еще не спасало. Живая душа рядом — вот и все, что ему нужно. В его родне нет никого, кто бы подходил на эту роль, а домоправительница вдвое старше, и говорить с ней особо не о чем. Другого выхода нет — надо жениться.

В тот же день он тщательно оделся и приказал кучеру ехать в пасторскую усадьбу. За последние годы Шагерстрём жил очень одиноко, почти никому не наносил визитов, а к просту не удосужился съездить ни разу. Легко понять, как разволновались прост и простинна, когда к дому подкатило роскошное ландо, запряженное знаменитой на весь уезд четверкой вороных. Хозяева вышли навстречу и проводили Шагерстрёма в большой салон на втором этаже, где после короткого, но обязательного состязания в любезности Шагерстрём изложил дело, которое привело его в усадьбу.

Шарлотта Лёвеншёльд закрылась в своей комнатушке, но уже через несколько минут явилась пасторша и попросила прийти в салон — составить компанию высокому гостю. Ему, должно быть, скучновато с нами, стариками, с почти отошедшим от дел служителем Господа и его верной супругой.

Так и сказала: «Отошедшим от дел служителем и его верной супругой». Сказала странно — возбужденно и высокопарно. Шарлотта удивилась, но вопросов задавать не стала. Сняла фартук, окунула пальцы в рукомойник и пригладила волосы. После чего нашла в гардеробе чистый накрахмаленный воротничок и последовала было за пасторшей, но в последний момент вернулась и опять надела фартук, на ходу управляясь с завязками на спине.

Не успела она войти в салон и поздороваться с Шагерстрёмом, прост попросил ее присесть и обратился к ней с маленькой, как он сказал, а на самом деле довольно многословной речью — как всегда, похожей на проповедь. Он говорил, как много радости и домашнего уюта принесла она с собой в дом, упомянул ее многочисленные заслуги. Сказал, что Шарлотта Лёвеншёльд стала для них любимой дочерью и ему было бы очень жаль с нею расстаться. Но когда такой человек, как знаменитый заводчик Густав Шагерстрём, просит ее руки, он решительно отбрасывает эгоистические соображения, а от всей души советует принять предложение, поскольку оно намного лучше всего, что она могла бы для себя ожидать.

И ни словом не напомнил, что она уже обручена с его заместителем, пастором-адъюнктом. И понятно почему: и он, и его жена были против этого союза. Бедная девушка, такая как Шарлотта Лёвеншёльд, не должна цепляться за странного парня, который решительно отказывается что-то предпринять, чтобы обеспечить семье безбедную жизнь.

Шарлотта, не поведя бровью, выслушала горячую и убедительную речь проста. Тот решил, что она от радости лишилась дара речи, и, чтобы дать ей время прийти в себя, завел разговор о несметных богатствах патрона Шагерстрёма, его достойнейшем образе жизни, о заслуживающем подражания отношении к подчиненным.

Он ничего не придумывал, даже не льстил — все, что говорил прост, можно было услышать от множества людей: как только заходила речь о Шагерстрёме, все рассыпались в похвалах. И хотя Шагерстрём впервые посетил дом, пастор уже относился к нему как к лучшему из друзей. Легко понять, как рад он вручить судьбу своей неимущей дальней родственницы такому достойному и богатому человеку, как патрон Шагерстрём.

Шагерстрём не столько слушал комплименты в свой адрес, сколько исподволь наблюдал за Шарлоттой Лёвеншёльд. По мере того как говорил пастор, она все более выпрямлялась, а под конец откинула голову и углы рта шевельнулись в улыбке, которую можно было бы назвать презрительной или по крайней мере надменной. Голубые глаза потемнели и сделались темно-синими, как ночное небо.

Шагерстрём оцепенел. Шарлотта Лёвеншёльд оказалась настоящей красавицей, и гордая повадка ее вовсе не выказывала робость или смирение.

Очевидно, его предложение произвело на нее сильное впечатление, но какое именно — определить затруднительно.

Ждать долго не пришлось. Шарлотта дала просту закончить, покраснела и тихо сказала:

— Хотелось бы узнать: известно ли патрону Шагерстрёму, что я помолвлена?

— Да, конечно… — начал было Шагерстрём, но она оборвала его на полуслове:

— Значит, известно… и в таком случае как вы осмелились? Как у патрона Шагерстрёма поворачивается язык делать мне такое предложение?

Она так и сказала: «Как вы осмелились? Как у вас поворачивается язык?», хотя прекрасно знала, кто перед ней: самый богатый и самый могущественный человек во всей округе. Она словно забыла, кто она и кто он. Полунищая компаньонка пасторши повела себя как истинная наследница знатного рода Лёвеншёльдов.

Прост и его жена чуть не упали со стульев от изумления. Шагерстрём удивился не меньше, но быстро взял себя в руки — он все-таки был истинно светским человеком.

Он подошел к Шарлотте Лёвеншёльд, обеими руками взял ее ладонь и осторожно пожал:

— Дорогая фрекен Лёвеншёльд, ваш ответ только усиливает симпатию, которую я испытываю к вам с того момента, как впервые вас увидел.

Поклонился хозяевам, поднял обе руки: нет-нет, что вы, ради Бога не беспокойтесь, провожать меня не надо — и вышел из салона.

Старики восхитились спокойным достоинством речи и манер отвергнутого жениха. И будем честны — на Шарлотту его благородный ответ тоже произвел впечатление.

Желания

Мало ли что, каждая может кого-то пожелать. Никто не мешает.

Но если при этом пальцем не пошевелить — и ждать нечего.

Если ты понимаешь, что неприметна, некрасива и бедна, а тот, кого ты так страстно желаешь, даже не смотрит в твою сторону, что ж, остается мечтать и желать, если так уж хочется. Хоть до второго пришествия.

А если ты замужем, если ты верная жена, слегка заражена пиетизмом и ничто не может склонить тебя к греху? Можешь желать что угодно — все равно останешься при своем.

Добавим: а если ты уже немолода, целых тридцать два, а предмету твоих желаний не больше двадцати девяти? Если ты неуклюжа и стеснительна, теряешься и не знаешь, куда себя деть в обществе… ой, ой… а если ты вдобавок жена органиста — кончено. Можешь носиться со своими желаниями с утра до вечера. Греха в том нет, но воплощения этих желаний ждать не приходится.

И если тебе кажется, что желания других легковесны и мимолетны, как дуновение ветерка, а твои — подобны урагану, способному двигать горы и даже, в случае чего, стряхнуть Землю с орбиты, забудь. Это игра воображения. На самом деле твои желания бессильны. Они бессильны сейчас и будут бессильны всегда.

А пока довольствуйся тем, что живешь недалеко от церкви и видишь его в окно почти каждый день. Радуйся, что каждое воскресенье слышишь его проповеди. Будь счастлива, что тебя иногда приглашают в пасторскую усадьбу и ты сидишь с ним за одним столом. Хотя проку с гулькин нос — ты настолько застенчива, что не можешь заставить себя хотя бы заговорить с предметом своих желаний.

А ведь между вами есть и другая связь. Вы связаны не только твоими желаниями. Может быть, он никогда об этом и не узнает, ты слишком робка, чтобы начать разговор, но связь эта есть. Ведь твоя мать — не кто-то, а сама Мальвина Спаак, служившая когда-то домоправительницей и экономкой в Хедебю у барона Лёвеншёльда. Когда Мальвине стукнуло тридцать пять, она поняла: ждать больше нельзя — и вышла замуж за небогатого фермера. Жизнь ее изменилась мало: по-прежнему трудилась с утра до ночи, только теперь не в чужом доме, а в собственном. Но с Лёвеншёльдами связи не теряла — иногда они сами заезжали повидаться, но чаще она подолгу гостила у них в Хедебю. То помогала печь хлеб на зиму, то дирижировала весенней уборкой — как замочить бочки для солений, как выбить и проветрить ковры, как перебрать и перестелить солому в коровнике. Для нее это было настоящей отдушиной, она возвращалась и с сияющими глазами рассказывала дочери о старых добрых временах, когда работала в Хедебю. Сколько всего там было! Она рассказывала и о призраке генерала, и о юном бароне Адриане, который хотел помочь предку обрести покой в могиле.

Ты, конечно, поняла, что мать была безнадежно влюблена в барона Адриана. Достаточно послушать, как она о нем рассказывала — такой честный, такой добрый, такой красавец! И эти мечтательные глаза, и это непередаваемое изящество в каждом движении!

Ты всегда думала, что твоя мать, как и всякая влюбленная женщина, преувеличивает достоинства своего избранника. Если верить ее описанию, сразу ясно: она видит перед собой идеал. Подобных молодых людей на свете не существует. Их попросту нет.

Но, оказывается, есть! Тебе довелось такого увидеть, но только после того, как ты вышла замуж за органиста и переехала с мужем в приход церкви Креста Господня. В первое же воскресенье он поднялся на кафедру. Нет, бароном он не был, всего-то пастор Экенстедт, но приходился племянником барону Адриану, тому самому Адриану, который так нравился твоей матери, и ты его сразу узнала. Очень красивое, как на старинных портретах, лицо. Стройный, грациозный, юношеская гибкая повадка, ласковая улыбка — и, конечно, глаза. Мать то и дело говорила о глазах — глаза нельзя было не узнать. Огромные, добрые, мечтательные, с задумчивой поволокой глаза.

Тебе даже пришла в голову шальная мысль — уж не ты ли сама его сюда накликала? Так хотела поглядеть на избранника матери, так прониклась ее рассказами — и вот он. Любуйся, сколько влезет. Ты же прекрасно знала, что желания никакой плотской силы не имеют… а тогда откуда же он здесь взялся? Странно, странно… более чем странно.

Он не обращал на тебя никакого внимания. В конце лета обручился с этой задавакой Шарлоттой Лёвеншёльд и почти сразу уехал в Упсалу продолжать образование.

Вот и все, решила ты. Он исчез из твоей жизни навсегда и бесповоротно. Сколько ни мечтай, сколько ни желай, с этим покончено.

Но где там… Миновало пять лет, ты пришла в церковь — и что же? На кафедре стоял он, собственной персоной. И опять тебе показалось: если бы ты так сильно и так страстно не желала его появления, он бы и не появился. Ни за что.

Так что твои желания имеют немалую силу. Немалую — но ограниченную. Появиться-то появился, что да, то да, но по-прежнему не обращает на тебя никакого внимания. И по-прежнему обручен с Шарлоттой Лёвеншёльд.

Нет-нет, ты никогда не желала Шарлотте зла. И даже можешь поклясться на Библии — никогда не желала. Но иногда мечтала: вот бы Шарлотта влюбилась в кого-нибудь еще. Или богатый родственник пригласил ее в долгую заграничную поездку. Все что угодно, лишь бы каким-то безобидным и безболезненным способом разлучить ее с молодым Экенстедтом.

Ты жена церковного органиста. Прост почти всегда приглашает вас, когда собираются гости. И ты слышала дерзкое заявление Шарлотты — не пойдешь в преподаватели, выйду замуж за Шагерстрёма. Если сделает предложение — выйду.

После этого ты ночи напролет мечтала, чтобы Шагерстрём и в самом деле сделал Шарлотте предложение. Кто мешает мечтать — мечты все равно не сбываются.

Если бы желания людей имели хоть какую-то власть, на земле все было бы по-иному. Даже представить трудно! Все желают себе добра — само собой, никто себе зла не пожелает. Хотят избавиться от грехов, от болезней, от бедности. Да что там от болезней… не просто от болезней, даже смерти хотят избежать. Сбылись бы такие пожелания — и на земле не протолкнуться. Никто бы не умирал.

Нет, никакие желания силы не имеют. Как может желание одного человека изменить назначенный Господом порядок жизни?

* * *

Но в один прекрасный летний день жена органиста увидела в церкви Шагерстрёма. Мало того, обратила внимание, что он занял место с таким расчетом, чтобы посматривать на сидящую с пасторшей на семейной скамье Шарлотту Лёвеншёльд. Пусть она покажется ему красивой и привлекательной! Господи, сделай так, чтобы она показалась ему очень красивой и очень привлекательной!

Она даже сжала кулаки: надо придать своему желанию больше силы и убедительности. Ведь я никому не желаю зла! Разве грешно пожелать девушке богатого жениха?

И весь этот день она провела как в лихорадке: ей казалось, завтра что-то произойдет. Ночью она не спала ни секунды, ее буквально подбрасывало на кровати все то же странное чувство: завтра что-то произойдет. На следующее утро — то же самое: все валилось из рук. Она целое утро просидела у окна. Сидела и ждала.

Почему-то ей казалось, что вот сейчас, сию минуту мимо пролетит ландо Шагерстрёма, но произошло нечто еще более странное.

К ней пришел Карл-Артур.

Можно понять: она чуть не захлебнулась от счастья. Но можно понять и другое: вряд ли кто-то удивится, что она, бедняжка, совершенно оцепенела от застенчивости.

Что делать? Просто поздороваться, скромно и достойно, как подобает замужней женщине? Сделать реверанс? Пригласить в дом?

Мы не знаем, что происходило в ее голове, но долго ли, коротко — он уже сидит на лучшем стуле в ее маленькой каморке, а она молча смотрит на него.

Никогда она не думала, что Карл-Артур выглядит так молодо. Сейчас, когда он был так близко, она не верила своим глазам. Она же постаралась разузнать все про его семью, знала, что он родился в тысяча восемьсот шестом году, значит, сейчас ему двадцать девять. Ни за что бы не дала.

Он очаровательно и серьезно, как всегда, объяснил, что именно привело его в ее дом. Оказывается, он только теперь узнал из письма матери, что она дочь той самой Мальвины Спаак, доброго гения Лёвеншёльдов, и очень жалеет, что не знал раньше. Как же вы сами не поставили меня в известность?

Она только теперь сообразила, почему он на нее не обращал внимания. Она-то была уверена, что он знает! Но от счастья не смогла выдавить даже пары разумных слов — пробормотала что-то невнятное и бессмысленное. Настолько бессмысленное, что он вряд ли понял, что она хотела сказать.

И посмотрел на нее с удивлением: как может уже немолодая замужняя женщина быть настолько застенчивой?

Чтобы дать ей успокоиться, начал рассказывать про ее мать, Мальвину Спаак, про жизнь в Хедебю, о призраке генерала, о кошмарном перстне, наводившем страх на весь уезд.

Сказал, что хотя ему и трудно поверить в некоторые детали, во всем произошедшем в те времена он видит глубокий смысл. Для него этот перстень — символ всего земного, символ нелепой привязанности человека к плотской жизни с ее вечным призраком счастья и богатства. А эта привязанность, по его мнению, — непреодолимое препятствие для попадания в Царство Небесное.

Подумать только, Карл-Артур, предмет ее грез, постоянный гость бессонных ночей, сидит рядом и беседует с ней, как старый сердечный друг! И вновь ее захлестнула горячая волна… она едва не задохнулась от счастья.

Он, похоже, уже привык, что его тирады остаются без ответа, и продолжал говорить. А возможно, ему это даже нравилось.

Сказал, что постоянно вспоминает обращенные к богатому юноше слова Иисуса: «Продай имение твое и раздай нищим». И еще: «Удобнее верблюду пройти сквозь игольные уши, нежели богатому войти в Царство Божие!»^[18]. И, по его мнению, всем бедам человеческим первопричиною вот что: люди любят созданное ими самими больше, чем Того, кто создал их самих.

Он остановился и повторил:

— Люди любят созданное ими самими больше, чем Того, кто создал их самих!

Она по-прежнему молчала, но в ее молчании было что-то такое, что подвигало его продолжать эту доверительную речь. Он признался, что у него нет никакого желания становиться простом в крупном приходе, высокий духовный сан его не привлекает. Ему не нужна шикарная усадьба с большим земельным наделом, с церковными архивами за триста, а то и больше лет — что ему делать со всем этим хозяйством? Он мечтает о крошечном деревенском приходе, где у него было бы время заняться самосовершенствованием, спасением своей души. Зачем ему усадьба? Вполне достаточно маленького серого домика в глуши, но важно, чтобы из окна открывался красивый, умиротворяющий вид — пусть дом построят в березовой роще на берегу моря. Или озера, на худой конец. А жалованье… что ж, жалованье; главное — не голодать.

Она постепенно поняла, что его волнует. Он хочет своим примером показать людям путь к истинному счастью. Ею овладел почти молитвенный восторг: она никогда не встречала подобных людей. Юность и душевная чистота — в святом, но, увы, таком редкостном союзе. Как будут любить его прихожане в этом его воображаемом крошечном приходе!

Но тут ей показалось, что нарисованная им пасторальная картина плохо соотносится с тем, что она слышала совсем недавно. И решила внести ясность.

— Может быть, я ослышалась, — сказала она робко. — Но мы недавно были в усадьбе господина проста, и ваша невеста сказала, что господин адъюнкт собирается искать место преподавателя в гимназии.

Гость вскочил со стула, будто подброшенный пружиной, и начал мерить шагами ее каморку.

— Шарлотта так сказала? Вы уверены, что она сказала именно так? Он спрашивал с таким неожиданным напором, что она даже испугалась.

Но сразу взяла себя в руки:

— Насколько мне помнится, так она и сказала. Именно так.

Карл-Артур внезапно покраснел — щеки сделались совершенно пунцовыми. Будь на его месте кто-то другой, она бы решила, что ее собеседник разозлился.

Она пришла в ужас. Чуть не упала перед ним на колени — вымолить прощение. Она же и предположить не могла, что его так взволнуют ее слова! Просто хотела спросить… Что сделать, чтобы сгладить свою ошибку?

Она нервно потерла ладони. Вдруг услышала шум и по привычке повернулась к окну. Мимо промчалось ландо Шагерстрёма. В другое время она бы задумалась — куда это он, интересно, навострил лыжи? Неужели? Да нет, вряд ли. К тому же сейчас ей было не до Шагерстрёма. А Карл-Артур даже и внимания не обратил. Продолжал мерить шагами ее комнатушку с самым суровым видом.

Наконец он перестал метаться, подошел к ней и протянул руку для прощания. Господи, ну почему он уходит?.. И это ее вина. Она готова была откусить себе язык — зачем ей понадобилось прерывать его дурацким вопросом? Испортила настроение, и не кому-то, а Карлу-Артуру, герою ее бессонных ночей.

Но что теперь сделаешь? Ничего. Слово не воробей. Остается пожать руку. Остается проводить взглядом.

Почему пожать? Она склонилась, поднесла его руку к губам и поцеловала.

Он вырвал руку и с удивлением уставился на нее.

— Я только хотела… попросить… попросить прощения, — заикаясь, пролепетала она.

В ее глазах появились слезы, и он понял, что чем-то ранил эту славную женщину. Он не может просто так уйти. Надо как-то объяснить ей причину своего гнева.

— Представьте себе, фру Сундлер, что вы добровольно завязали себе глаза. Вы завязали глаза, вы ничего не видите, и вот вы доверили другому, очень близкому вам человеку быть вашим поводырем. И представьте: повязка случайно упала с ваших глаз, и вы увидели, что перед вами пропасть… пропасть, фру Сундлер! Тот, кому вы доверяли больше, чем самому себе, ваш друг, ваш поводырь, привел вас на край бездны… еще шаг — и вы погибли. Неужели вы бы не сокрушались, обнаружив такую измену?

Он произнес все это на одном дыхании и, не дожидаясь ответа, вышел в сени.

Тея Сундлер робко прислушивалась к его шагам… он уходит. Нет… остановился? Вышел во двор и остановился. Может, решил вернуться? Или совсем расстроился? Подумать только — всего несколько минут назад, когда он появился на ее пороге, он был счастлив, вдохновенно рассказывал о своих планах на жизнь. А уходит в гневе и отчаянии. Она, ни о чем не думая, выскочила во двор.

Он увидел ее и тут же начал говорить. Его опять накрыла волна вдохновения, и он был рад слушателю.

— Смотрю на эти розы, которые вы с таким вкусом и так заботливо посадили у входа, дорогая фру Сундлер. Смотрю и спрашиваю себя: не самым ли прекрасным было это лето в моей жизни? Подумайте сами: сейчас конец июля, тепло, но то, что было в июне, почти совершенство. Длинные, светлые дни… кажется, длиннее и светлее, чем в предыдущие годы. Было жарко, да, но жара никого не удручала, потому что дул легкий, освежающий ветерок. И земля не страдала от засухи, как в другие годы, — чуть ли не каждую ночь шли теплые летние дожди. Посмотрите, как разрослось все вокруг! Вы заметили, столько листьев на березах? А цветочные клумбы в садах — никогда не видел такой роскоши, как в этом году. Готов настаивать: земляника никогда не была такой сладкой, птичье пение никогда не было настолько зазывно-мелодичным… и люди, пожалуй, никогда не были так веселы и счастливы, как этим летом.

Он замолчал, переводя дух. Тея Сундлер приказала себе молчать — не дай Бог опять помешать его красноречию. Вспомнила мать — теперь она понимала, что та чувствовала, когда молодой барон Адриан заходил в кухню или молочную и доверчиво изливал ей душу.

— А по утрам, в пять часов, я смотрю в окно и ничего не вижу, кроме измороси и тумана. Кажется, весь мир полон дождем — капли его выбивают еле слышную дробь на крыше, на откосах окон, на траве, это даже не шум, а томительный, загадочный шорох. Цветы склонили головки под тяжестью струй. Все небо занято тучами… подумайте — ни единого просвета! Они, кажется, не висят в воздухе, как полагается тучам, а ползут по земле. «Вот и все, — думаю я. — Лету пришел конец. Может, оно и к лучшему».

И хотя я каждый раз почти уверен, что так оно и есть, лету пришел конец, но, оказывается, нет. В пять минут шестого дождь, как по команде, прекращается. Уже не слышно его монотонного бормотания… правда, водосточные трубы еще журчат несколько секунд по инерции, а потом и они смолкают. Самая тяжелая, самая угрюмая туча открывает занавес — и надо же: открывает его как раз там, где стоит невидимое пока солнце, и поток света, немыслимый еще пять минут назад, швыряет на мокрую от дождя траву драгоценную алмазную россыпь. Поднимающийся от горизонта серый, безнадежный туман превращается в нежную голубоватую дымку, цветы гордо поднимают склоненные головки. Наше маленькое озеро, край его виден из моего окна, уже не серое, как солдатская шинель, оно сверкает, будто на него мановением руки накинули вуаль из солнечных искр, будто тысячи золотых рыбок всплыли на поверхность и поворачиваются с боку на бок, подставляют сверкающую чешую расшалившемуся солнцу… Красота эта трогает меня до слез, фру Сундлер… я настежь открываю окно, полной грудью вдыхаю наполненный сказочными ароматами и несравненной утренней свежестью воздух и восклицаю в умилении: «О, Господи, ты сделал этот мир слишком прекрасным!»

Молодой помощник пастора прервал свой монолог, улыбнулся и пожал плечами, точно извиняясь. Наверное, подумал, что новая знакомая обескуражена вспышкой красноречия.

И поторопился объясниться:

— Да… когда я сказал, что хорошо бы лето кончилось, я именно это и имел в виду: хорошо бы, чтобы лето кончилось. Я боялся и сейчас боюсь, что этот изумительный, роскошный подарок природы отвлечет меня от главного, заставит полюбить все земное. Не раз призывал я Господа, чтобы Он прекратил этот соблазн, чтобы послал засуху, зной, ураган, громы, молнии, бесконечные дожди и зябкие, сырые ночи, ведь мы привыкли… так бывает почти каждый год.

Тея Сундлер внимала каждому слову и поначалу пыталась сообразить: куда он клонит? А потом решила: неважно. Лишь бы говорил — ей казалось, она никогда не устанет от неслыханно мягкого, бархатного тембра его голоса, от поэтической речи, от выразительного, прекрасного лица, на котором так быстро менялись эмоции.

— Или нет… скорее, не понимаете. Наверное, природа не имеет над вами такой власти, она не говорит с вами своим тайным языком. Она никогда не спрашивает вас, как спрашивает меня: почему ты не следуешь моим законам? Почему не наслаждаешься с благодарностью моими дарами? Почему не стремишься к счастью? Оно же совсем рядом — только протяни руку! Построй дом, женись на своей любимой! Почему ты не берешь пример со всего живого? Так поступают все живые существа этим благословенным летом…

Он приподнял шляпу и тыльной стороной ладони вытер вспотевший лоб.

— И… о чем я? Да… это волшебное лето заключило союз с Шарлоттой. Меня опьянила всеобщая нега, я словно ослеп. Шарлотта наверняка заметила, как с каждым днем растет моя любовь к ней, как я жажду ею обладать… о, вы же ничего не знаете. Я расскажу вам. Каждое утро в шесть часов я покидаю мой флигель и иду в большой дом пить кофе. В большом, светлом зале все окна открыты, воздух наполнен дыханием сада. Меня встречает Шарлотта. Веселая, как птица… и мы пьем кофе. Пьем вдвоем, она и я. Прост и пасторша встают позже. Вы, наверное, думаете, она пользуется такими случаями, чтобы поговорить о нашем совместном будущем? Ничего подобного. Она говорит о моих нищих, бездомных, о больных прихожанах, о том, что именно в моих проповедях произвело на нее самое сильное впечатление. То есть ведет себя как настоящая жена пастора. И про возможность этой злополучной учительской карьеры она если и упоминала, то мимоходом, самое большее два или три раза. И то, как мне казалось, больше в шутку. День за днем она становилась мне все более дорога, и когда я возвращался за свой рабочий стол, никак не мог взяться за дело — думал о Шарлотте. Да… я уже рассказывал вам, какой мне видится моя жизнь. Моя любовь, мечталось мне, поможет Шарлотте избавиться от ее заблуждений, от мирских оков, и она последует за мной в тот маленький серый домик… Ну да, я уже упоминал о своей мечте.

И тут Тея Сундлер не смогла удержаться от восклицания. Она даже хотела что-то сказать, но он жестом остановил ее.

— Да-да, вы правы. Я был слеп. Шарлотта привела меня на край бездны. Она только ждала удобного момента, чтобы заставить меня подать прошение на должность гимназического учителя. Она, безусловно, заметила, как действует на меня это волшебное, это коварное лето. И уже была уверена, что достигнет цели; а сказала она это только для того, чтобы подготовить вас и других к тому, что я собираюсь переменить жизнь и стать учителем гимназии. Но Бог меня защитил.

Он вдруг подошел совсем близко. Наверное, прочитал на ее лице радость и волнение, которое она испытывала от его слов. Но это неожиданно привело его в ярость — подумать только, она наслаждается его страданием! Его красивое, нежное лицо сделалось злым и неприятным.

— Только не думайте, что я благодарен вам за ваше напоминание, — чуть не скрипнув зубами, сказал он.

Тея оцепенела.

Он сжал кулак и помахал перед ее лицом:

— Да, вы сорвали повязку с моих глаз, но я вовсе не собираюсь вас благодарить. Напротив. Вы не дали мне упасть в бездну, но я вас ненавижу и не хочу больше видеть!

И ушел по узкой тропинке, ни разу не повернувшись. А несчастная Тея Сундлер вернулась в свою комнатенку, бросилась на пол и зарыдала так, как не рыдала ни разу в жизни.

Пасторский сад

Если идти так, как шел Карл-Артур, от дома органиста Сундлера до пасторской усадьбы — пять минут, не больше. Но сколько он за эти пять минут успел передумать, сколько гордых и горьких фраз родилось в его голове! Как только увидит свою невесту, все ей выскажет.

Все, бормотал он, настал час. Меня ничто не остановит. Сегодня же все решится. Сегодня же! Она должна понять… она не может не понять! Как бы я ее ни любил, ничто не может заставить меня преклоняться перед земными соблазнами, ничто! А она к ним только и рвется. Мой долг и мой путь — служить Богу. Если она не хочет разделить со мной этот путь, я вырву ее из своего сердца.

Он шел, время от времени гордо встряхивая головой, будто отрицая какие-то недостойные компромиссы, и ясно чувствовал, как приходят сами по себе, без обдумывания, нужные слова. Слова, способные не только убедить, разжалобить, повести за собой, но и раздавить и сокрушить. Будто открылась дверь в тайник, в волшебный сад в его душе, сад, о существовании которого он до этой минуты даже не подозревал. В саду этом пышно ветвилась виноградная лоза, цвели невиданные торжественные цветы, но это были не цветы и не гроздья, это были совершенные по форме слова и фразы — мудрые, святые, грозные, убедительные. И, оказывается, ему достаточно просто войти в этот сад и распоряжаться — несметное богатство принадлежит ему и только ему.

Он даже рассмеялся от наслаждения. Он-то, кляня самого себя, сидел и корпел над своими проповедями, выучивал чужие слова и никогда не был уверен, что именно эти слова — нужные. А оказывается, все это время в душе его таилось великое богатство…

А Шарлотта… она все время пытается им управлять. Но теперь все изменится. Все изменится. Говорить будет он, а она будет слушать и следовать за ним, куда он прикажет. Она будет смотреть ему в рот и внимать каждому слову. Так же, как жена органиста.

Предстоит, разумеется, борьба, и нелегкая борьба, но он не отступит ни на шаг.

— Скорее я вырву ее из моего сердца. — Он вслушался, как звучат эти слова, и с немного испугавшим его наслаждением повторил: — Вырву из сердца!

Карл-Артур подошел к усадьбе, взялся за рукоятку калитки и замер: слуга с трудом открыл тяжелые ворота, и из усадьбы выехал… даже не выехал, а вылетел элегантный экипаж, запряженный четверкой вычищенных до горячего блеска статных вороных коней.

Он сразу понял: приезжал патрон Шагерстрём — и тут же вспомнил. В усадьбе были гости, пили кофе, и Шарлотта, глядя на промелькнувшее ландо, пошутила: если Шагерстрём сделает ей предложение и если Карл-Артур не пойдет в учителя, она даст согласие. Тогда он рассмеялся, а сейчас вздрогнул, как от удара грома, — что здесь делал Шагерстрём? Приезжал свататься к его невесте?

Предположить такое можно только вопреки всем доводам разума, но сердце все же ёкнуло. Почему? Может быть, потому, что Шагерстрём как-то странно глянул на него, выезжая на проселок? И вправду странно: то ли с любопытством, то ли с состраданием…

И вдруг пришла уверенность: так и есть. Шагерстрём сделал Шарлотте предложение. В глазах потемнело. Карл-Артур почувствовал такую слабость, что пришлось приложить немало усилий, чтобы отворить не особо тяжелую калитку.

Шарлотта дала Шагерстрёму согласие. Он ее потерял. Потерял навсегда, и теперь остается только умереть…

Его охватило отчаяние. И тут он увидел Шарлотту. Она спустилась с крыльца и поспешила к нему. Порозовевшие щеки, веселый блеск в глазах, на губах — победительная улыбка. Хочет, видно, его порадовать — сообщить, что выходит замуж за самого богатого мужчину в приходе.

Какое бесстыдство! Он топнул ногой и сжал кулаки:

— Не подходи ко мне!

Она опешила и остановилась. Какое бесстыдство и какое самообладание! Ей надо было идти в театр. На лице ничего не отразилось, кроме удивления.

— Что с тобой?

— Тебе лучше знать, — собрав все силы, звенящим шепотом произнес он. — Что здесь делал Шагерстрём?

И тут она поняла — Карл-Артур сообразил, зачем приезжал Шагерстрём, и решил, что она согласилась на его предложение. Шарлотта подошла вплотную к жениху и подняла руку. Он невольно отшатнулся — испугался, что ударит. Глаза ее потемнели от гнева.

— Вот оно что… Значит, ты, как и другие, считаешь, что я способна нарушить слово ради звона золотых побрякушек…

Посмотрела на него с граничащим с брезгливостью презрением, повернулась и пошла прочь.

Слава Богу… худшие подозрения не подтвердились. К нему вернулись силы, сердце забилось ровнее, и он двинулся за ней.

— Но он сделал тебе предложение? Или нет? — крикнул он вслед.

Шарлотта не удостоила его ответом. Даже не обернулась. Прошла мимо крыльца, выпрямила спину и направилась к узкой тропинке через кустарник, которая вела в сад.

До него дошло — у нее были все основания обидеться. Неужели она и в самом деле отказала Шагерстрёму? Какой благородный, величественный жест!

Он попытался загладить вину.

— Ты бы видела его физиономию! — крикнул вдогонку. — По физиономии никак не скажешь, что он получил от ворот поворот.

Она не ответила, только выпрямилась еще больше, откинула голову и посмотрела на небо. Ей ничего не надо было говорить — этим жестом все сказано.

Не подходи. Я иду в сад, потому что хочу побыть одна.

Он ругал себя на чем свет стоит. Она отказалась от несметного богатства, от роскошной жизни — и все ради него, пасторского адъюнкта.

— Шарлотта! Шарлотта, любимая!

Она, не поворачиваясь, покачала головой и свернула на садовую аллею.

Ах, этот сад, этот пасторский сад… можно ли найти другое место, хранящее столько памяти об их встречах, о драгоценных всплесках сердечной привязанности и любви…

Заложен в манере, которую принято называть французской: множество пересекающихся троп, густо обсаженных кустами разнообразной сирени, в которых тут и там открывались узкие проходы, ведущие в укромные зеленые беседки, а в беседках устроены засаженные травой дерновые ступеньки, очень похоже изображающие диванчики. Или вы попадаете на изумрудно-зеленый коврик ухоженного газона, а в центре его красуется роскошный розовый куст. Сад небольшой, да и образцовым его не назвать, но уютен до крайности. А главное, всегда можно укрыться, когда хочется побыть наедине.

Карл-Артур поспешил за Шарлоттой, но она по-прежнему шла, не оборачиваясь, с гордо выпрямленной спиной. А когда-то, в этом же саду, смеясь, бежала ему навстречу… неужели он потерял все это навсегда?

— Шарлотта! — внезапно осипшим голосом крикнул он.

Должно быть, было что-то в его зове… она остановилась. Не посмотрела на него, даже головы не повернула — но остановилась. Остановилась и замерла.

Он подбежал, обнял ее, поцеловал в шею, взял за руку и потянул в беседку. Упал на колени и начал сбивчиво объяснять — она даже не представляет, как он восхищается ее мужеством, ее храбростью, ее верностью. Шарлотта недоверчиво слушала его излияния. Что с ним? Откуда этот пыл, откуда эта страсть? Он всегда держал ее на расстоянии, был очень сдержан, если не сказать холоден. И Шарлотта понимала почему и даже прощала: для Карла-Артура она олицетворяла полный соблазнов греховный мир, и он пытался отгородиться от него неприступной крепостью аскетизма и кротости.

Но что с ним произошло? А вот что: он внезапно осознал, что не он, а она куда больше преуспела по части преодоления мирских соблазнов. Ради него она отказалась от богатства, от роскошной жизни. От всего, о чем мечтает каждая женщина.

Шарлотта попыталась рассказать поподробнее про визит Шагерстрёма, но куда там! Он ничего не слушал, едва она начинала говорить, закрывал ей рот поцелуями.

Пришлось его немного оттолкнуть, а когда она выговорилась, он обнял ее, и они долго сидели не шевелясь, очарованные нестерпимым блаженством примирения.

И куда делось его тщательно заготовленное красноречие? Куда делись суровые и исполненные достоинства слова, которыми он собирался поставить ее на место? Он забыл их произнести, мало того, еще несколько минут назад восхищавшая его архиепископских пропорций риторика потеряла всякий смысл. Он любил Шарлотту, хотя боялся исходящих от нее искушений, но теперь твердо знал: Шарлотта не опасна. Она вовсе не рабыня мамоны, как он боялся. Подумать только, ради того, чтобы остаться ему верной, она решительно отвергла предложенные ей несметные дары…

Шарлотта полулежала в его объятиях, на губах ее играла загадочная улыбка. Или счастливая — но разве это не одно и то же? Счастье всегда загадочно и непостижимо. Она и вправду счастлива, но о чем она думает? Может, постановила для себя, что ничего главнее и победительнее любви на свете нет? А может, решила раз и навсегда прекратить разговоры о его карьере — эти разговоры чуть не привели их к разрыву.

Шарлотта молчала, но ее молчание было так выразительно, что он без труда прочитал ее мысли.

Важно, что мы вместе. Я не ставлю никаких условий, я ничего не требую, кроме твоей любви.

Ну нет. Он не позволит ей превзойти себя в благородстве. К тому же он знал, чем ее обрадовать. Теперь, когда он убедился в ее бескорыстии, в ее любви, Карл-Артур решил отплатить той же монетой.

Сегодня же начну искать место, которое позволит нам жить, не думая о куске хлеба.

Он не произнес эти слова вслух, только подумал. Но знаете, бывают такие минуты, когда ничего не надо говорить. И, наверное, вот она, одна из таких редких минут.

Неужели она услышала его мысли? Услышала его обещание?

А он… Всего несколько минут назад суровая, логически безупречная отповедь выстраивалась сама по себе, а сейчас ему пришлось сделать над собой усилие, чтобы робко выдавить:

— Ах, Шарлотта… смогу ли я когда-нибудь отблагодарить тебя за твою жертву?

Она склонила голову на его плечо и спрятала лицо.

— Любимый друг… — услышал он ее шепот. — Я ни секунды не сомневаюсь, что сможешь.

Сможешь? Сможешь отблагодарить? Что она имеет в виду? Проще всего подумать — ах, я не желаю никакой благодарности, кроме твоей любви? Но почему склонила голову, почему не смотрит ему в глаза? Считает, что он должен отблагодарить ее за то, что выходит за него замуж, несмотря на его нищету? За то, что сохранила ему верность? Он, в конце концов, пастор, доктор философии, сын известных и уважаемых родителей… он всегда стремился честно исполнять свой долг, его проповеди привлекают все больше паствы, его образ жизни служит примером для многих… неужели она и в самом деле считает, что принесла такую великую жертву, отказав Шагерстрёму?

Он приказал себе успокоиться. Нет-нет, она, разумеется, ничего такого не имела в виду. Но все же надо попытаться кротко и незаметно узнать, что она хотела сказать этим «сможешь отблагодарить»… хотя… нет, он же сам вложил эти слова в ее уста.

— Что ты имела в виду — отблагодарить? Ты же знаешь, у меня нет ничего, что я мог бы тебе предложить, кроме моей любви.

Она слегка прижалась к нему и прошептала в ухо:

— Ты себя недооцениваешь, мой друг. Ты мог бы стать настоятелем собора или даже епископом.

Он дернулся так резко, что она чуть не упала.

— Вот, значит, в чем причина… ты отказала Шагерстрёму, потому что рассчитывала стать женой настоятеля или епископа… Да?

Она посмотрела на него странно, будто только что проснулась.

Ну да, что же еще… скорее всего, и вправду задремала и во сне выдала свои тайные планы. Но… почему она молчит? Считает, что его вопрос не требует ответа?

— Я спрашиваю — почему ты отказала Шагерстрёму? Хотела стать женой епископа?

Ее щеки порозовели, но она по-прежнему молчала.

Он так и знал! Раскаленная кровь Лёвеншёльдов бросилась ему в лицо.

— Я еще раз спрашиваю… ты меня не слышишь? Ты отказала Шагерстрёму, чтобы стать женой настоятеля или епископа?

Шарлотта резко вскинула голову. Он оцепенел — такой холодной яростью налились ее глаза.

— Само собой. Разумеется, — презрительно процедила она.

Он встал. Ответ подкосил его, но он неимоверным усилием воли постарался скрыть удар. Незачем показывать свою боль такому испорченному созданию, как Шарлотта. Но все же, чтобы потом себя не упрекать, он сделал еще одну попытку вернуть заблудшую овцу на путь истинный.

— Дорогая Шарлотта… нет слов, чтобы выразить мою благодарность за твою искренность. Теперь я понял, что для тебя важнее всего суетный внешний лоск. Беспорочная жизнь, верное служение Иисусу, моему Учителю, для тебя не имеет никакого значения.

Мягкие, кроткие слова. Он с нетерпением ждал ответа.

— Дорогой Карл-Артур, твои несравненные достоинства невозможно переоценить, и я их прекрасно осознаю и ценю. Хотя, конечно, не ползаю перед тобой в пыли, как тетки в нашей церкви. Они чуть не дерутся за право поцеловать твою беспорочную руку.

А вот это уже грубость.

Шарлотта хотела уйти, но он схватил ее за руку и удержал. Этот разговор нельзя повесить в воздухе, он должен расставить все точки над «i».

Когда Шарлотта съехидничала насчет теток в церкви, он вспомнил слова фру Сундлер, и злость заклокотала в душе с новой силой.

И опять открылась дверь в тайный сад души с бесконечными гроздьями убедительных и ярких слов.

И заговорил он так же — ярко и убедительно. Он обличал ее пагубное пристрастие к мирскому, ее гордыню, ее жалкое тщеславие.

Но она его не слушала.

— Это, наверное, из-за своей мерзости и зловредности я отказала заводчику, — холодно напомнила она.

Какое бесстыдство!

— Боже мой, что за испорченное создание! Ты же сама призналась, что отказала ему потому, что быть женой настоятеля или епископа почетней, чем женой заводчика, пусть даже очень богатого.

Но в душе его вдруг зазвенела тревожная струнка. Зачем он это говорит? Он же прекрасно знает, как горда Шарлотта. Она ни за что не станет оправдываться — пусть думают, что хотят.

Но он уже не мог остановиться. Каждое слово Шарлотты только подтверждало ее глубокую внутреннюю испорченность. Только послушайте, что она ему сказала!

— Милый Карл-Артур, стоит ли относиться всерьез к каждому моему слову? Я пошутила. Ты же сам прекрасно знаешь: ни настоятелем, ни епископом тебе не стать. Не по зубам.

Он и до этого чувствовал себя оскорбленным, но теперь просто ослеп от ярости. Он уже не прислушивался к осторожно тренькающей в глубине души струнке — остановись, пока не поздно… У него задрожали руки, кровь пульсировала в ушах тяжелыми, шумными ударами. Эта женщина доведет его до сумасшествия.

Карл-Артур понимал, что ведет себя странно: голос срывается на крик, он воздевает руки к небу, точно призывая громы и молнии обрушиться на ее голову. Странно, более чем странно, а может, и смешно, но он не делал ни малейшей попытки взять себя в руки. Омерзение — вот верное слово; она вызывает у него омерзение. Такое омерзение, что слов недостаточно. Он чувствовал яростную необходимость подтвердить жестами то, что испытывает.

— Твоя низость не знает границ! — едва ли не завизжал он. — Я вижу тебя насквозь! Никогда, слышишь, никогда я на тебе не женюсь! Это означало бы пасть в ту же бездну низости и испорченности!

— Все же какая-то польза была и от меня, — холодно усмехнулась она. — Если бы не я, тебе бы не видать звания магистра и доктора философии как своих ушей.

После этой ехидной фразы в нем что-то произошло. Его ответ удивил его самого. Словно бы вместо него говорил кто-то посторонний, а он с недоумением слушал страшные и обидные слова.

— Вот оно что! Фрекен Шарлотта хочет сказать, что она ждала меня пять лет и теперь я обязан на ней жениться? Как бы не так! Я женюсь только на той, на кого мне укажет Бог!

— Не тебе говорить о Боге, — тихо сказала Шарлотта. — Бог милостив и справедлив.

Он поднял голову, отчаянно вскинул руки и молитвенно посмотрел на небо, словно старался увидеть — не подаст ли Господь ему знак?

— Да, да, да! Пусть Бог выберет мне невесту. Так и будет. Я женюсь на первой же встречной незамужней женщине!

Шарлотта вскрикнула, сделала шаг к нему, схватила судорожно поднятые руки и попыталась их опустить:

— Нет, Карл-Артур! Карл-Артур! Опомнись!

— Не подходи ко мне! — пронзительно закричал он.

Представьте только, она не поняла силу его гнева. И даже попыталась его обнять.

Он издал вопль отвращения и оттолкнул ее с такой силой, что она споткнулась и села на земляную ступеньку. И помчался куда глаза глядят.

Разносчица из Даларны

^[19]

Когда Карл-Артур впервые увидел усадьбу проста в приходе Креста Господня, ему пришла в голову мысль: именно так и должна выглядеть усадьба сельского священника — мирно и гостеприимно. Но при этом внушать почтение. Усадьба стояла довольно близко к тракту, к ней вела аллея, обсаженная вековыми, как и полагается в старинных имениях, липами. Зеленый забор, внушительные ворота и белая резная калитка, через которую можно видеть круглую клумбу, посыпанные гравием дорожки и длинный, выкрашенный красной фалунской краской двухэтажный дом с двумя одинаковыми флигелями: справа — для пастора-адъюнкта, слева — для семьи арендатора.

И каждый раз, когда он смотрел на постоянно обновляемые газоны, на геометрически правильные клумбы, где все растения одинаковой высоты и посажены на одинаковом расстоянии друг от друга, на дорожки, где гравий разных цветов уложен в причудливый орнамент, на дикий виноград на крыльце, на умело драпированные шторы на окнах — ни одного окошка без шторы, — каждый раз ему казалось, что лучших символов скромного благополучия и достоинства и придумать невозможно. Все, все обитатели такой усадьбы должны понимать свой долг: в подобном месте надо жить честной, разумной, спокойной и порядочной жизнью.

И никогда даже вообразить не мог, что именно он, магистр и доктор философии Карл-Артур Экенстедт, в один прекрасный день выбежит из усадьбы в съехавшей набок шляпе, размахивая руками и издавая нечленораздельные вопли.

Он даже представить не мог, что он, магистр и доктор философии Карл-Артур Экенстедт, с грохотом захлопнет за собой мирную белую калитку и разразится диким хохотом.

— Вы когда-нибудь видели что-то подобное? — начали перешептываться цветы на клумбах. — Это еще что за пугало?

И не только цветы — ошеломленно зашумели деревья, по газону пробежала волна возмущения, как от порыва холодного ветра. Весь сад смотрел на него с удивлением и неодобрением.

Не может быть!

Неужели это он и есть, сын очаровательной полковницы Экенстедт? Сын образованнейшей женщины во всем Вермланде? Той самой, что пишет стихи, ничуть не уступающие стихам самой фру Леннгрен? Нет-нет, не может быть… этот сумасшедший — сын полковницы? Он будто только что побывал в преисподней, насмотрелся там всяких ужасов и чудом вырвался… да вырвался ли?

Спокойный, ласковый, на редкость моложавый адъюнкт! Тот самый, чьи проповеди приходят послушать даже из соседних хуторов — настолько они красивы и поэтичны! Неужели это он, этот молодой пастор, только что выбежал из усадьбы с красными пятнами на перекошенной от ярости физиономии?

Что? Пастор из церкви Креста Господня, где живут известные своей скромностью и тихим нравом слуги Господа нашего, выбежал из усадьбы в таком виде? Как вы можете утверждать подобную нелепицу?

Представьте, да. Это он и есть. Мало того. Он бежит на проезжую дорогу — зачем? А вот зачем: твердо решил сделать предложение руки и сердца первой же попавшейся незамужней женщине!

Да-да, это он и есть. Молодой пастор Экенстедт, получивший безупречное воспитание, всю жизнь проживший среди образованных и достойных людей. Это он надумал взять в жены, сделать другом и помощником на всю жизнь — и кого? В это невозможно поверить — первую попавшуюся женщину! Он что, не знает, что эта самая первая попавшаяся может оказаться известной всей округе сплетницей? Или ни на что не годной лентяйкой? Глупой, как полено, распустехой? Или шлюхой? Или, еще хуже, злобной и мстительной, как оса?

Понимает ли он, какую опасную игру затеял? Знает ли, на что идет?

Карл-Артур постоял немного у калитки. Послушал голоса сада — от дерева к дереву, от цветка к цветку.

Да, он знает, на что идет. Да, он понимает, что затеянная им игра опасна. Но он знает и другое. Этим летом он нарушил обет любви к Богу, он поддался соблазну, он полюбил мирское больше, чем Бога. Он понял, какой опасности едва избежал, понял, что девица по имени Шарлотта Лёвеншёльд едва не погубила его бессмертную душу. Еще бы чуть-чуть промедлил — и все. Бесповоротная гибель.

Но опасность не уменьшилась. И поэтому он решил возвести стену, которую она не сможет преодолеть, даже если захочет.

Нет, никогда больше — он и в самом деле вырвал ее из сердца. И открыл свое сердце Христу. Показал Спасителю, что любит Его безгранично. И не только любовь, вера его тоже не имеет границ. Поэтому он просит Иисуса выбрать ему невесту. Что лучше доказывает любовь, чем безграничное доверие?

Страшно, конечно, вручать свою судьбу кому-то постороннему, но это же не посторонний, это сам Иисус… нет, пожалуй, ничего страшного. Если это Иисус — ничего страшного.

И последнее, что он сделал, прежде чем закрыть за собой калитку, — прочитал «Отче наш». И успокоился. Даже внешне — исчезли покрывавшие лицо красные пятна, унялась дрожь, от которой время от времени неприятно постукивали зубы.

Карл-Артур двинулся в сторону деревни — куда же еще ему было идти, если он собирался встретить свою невесту? Но слаб человек — им опять овладела нерешительность. Дошел до конца забора и остановился как вкопанный.

Ничтожный, малодушный субъект, притаившийся в одном из уголков его души, ехидно напомнил: всего час назад на этом же самом месте он встретил не кого-нибудь, а глухую попрошайку Карин Юхансдоттер — в заплатанной юбке, протертом до дыр платке на плечах и с нищенской торбой за плечами. Она была замужем, но муж несколько лет назад умер, и теперь она вполне подходила на назначенную им роль первой же встреченной незамужней женщины.

А вдруг… вдруг он наткнется именно на нее?

И что? Он отверг опасения своего жалкого альтер эго — такие мысли недостойны человека, решившего вверить свою судьбу Господу. Никаких компромиссов.

Он решительно двинулся вперед.

Всего через несколько секунд он услышал за спиной стук копыт. Его обогнала двуколка, запряженная роскошным жеребцом.

В ней сидел не кто-нибудь, а один из самых могущественных горнозаводчиков края. Он владел таким количеством рудников, плавилен и кузниц, что многие сомневались: уж не богаче ли он самого Шагерстрёма?

Рядом с заводчиком сидела его дочь. Если бы коляска не обгоняла его, а ехала навстречу, Карл-Артур, согласно поставленному им же самим условию, должен был бы остановить ее и попросить руки — он же дал себе слово жениться на первой встречной.

Кто знает, чем бы кончилась эта история. Вполне мог получить кнутом по физиономии. Магнат-заводчик Арон Монссон выдавал своих дочерей за графов и баронов, а не за пасторов-практикантов. Опасная затея, но… ведь они движутся в одном направлении, значит, она никакая не встречная! Наоборот, попутчица — если можно так сказать про девушку, пронесшуюся мимо в шикарном экипаже.

И опять поднял голову засевший у него в душе трусливый и расчетливый человечишка. Вернись домой, нашептывал он, вернись сейчас же… ты что, спятил? Чересчур уж безумное предприятие…

Но, кроме этого мелочного и примитивного обывателя, в душе его нашлось место и для обновленного, храбро избежавшего грехопадения, бесстрашного и непреклонного в служении Господу истинного праведника, и этот праведник радовался возможности доказать силу своей веры и любви к Господу. И голос его звучал в душе адъюнкта, как серебряные ангельские фанфары.

Вперед, только вперед!

Справа от дороги тянулась довольно крутая песчаная насыпь, густо поросшая молодыми сосенками, березами и черемухой. И оттуда доносилось пение. Он не мог видеть, кто поет, но голос-то был ему хорошо знаком. Дочка хозяина постоялого двора, разбитная девица, не пропускавшая ни одного мало-мальски заметного парня. И ведь совсем близко, в любой момент может выскочить перед ним на дорогу, как черт из табакерки. И что тогда делать?

Он невольно убавил шаг и пошел на цыпочках, чтобы лесная дива не услышала его шаги. Даже огляделся по сторонам, ища пути отступления, и увидел вот что.

Слева от дороги простирался большой луг. На нем мирно паслись несколько коров, а около этих миловидных коров хлопотала женщина. Ее он тоже знал — служанка арендатора, того самого, что снимал флигель в пасторской усадьбе. На голову выше его ростом, к тому же у нее трое неизвестно где нагулянных детей. Сердце сжалось и ушло в пятки… неужели ему суждено жениться на этой жуткой женщине?

Преодолел страх, прочитал про себя молитву и пошел дальше.

Певица так и не вышла из зарослей. Она продолжала выводить свои рулады, а доярка кончила доить и начала прихорашиваться. Ни та, ни другая на дороге не появились. Он слышал их и видел, но не встретил; он же не давал клятвы жениться на первой увиденной или услышанной! Он поклялся жениться на первой встречной, а ни ту, ни другую не встретил. Слышать и видеть — одно, а встретить — совсем другое.

Снова забубнил трусливый и грешный внутренний голос: теперь у него нашлись новые аргументы. А может, Господь подсунул тебе этих двух потаскушек, чтобы показать, чем может кончиться твой безумный замысел? Может, Он хотел намекнуть, что стоит отказаться от дурацкой клятвы?

Но Карл-Артур заставил этот ехидный голос замолчать, даже сказал вслух: «Молчи, несчастный!» Неужели он позволит жалкой трусости отвратить его от великого замысла? Его, вручившего свою судьбу в руки Создателя?

И наконец-то на дороге появилась женщина. Он узнал ее издалека — Элин, дочь покойного арендатора Матса. Не узнать ее было нельзя — половину лица занимало огромное, малиново-красное родимое пятно.

Карл-Артур замер. Конечно, девушка безобразна донельзя, но это полбеды. Во всем приходе не было никого беднее Элин. Родители умерли, и у нее на руках остались десять маленьких детей.

Он навещал ее как-то: убогая лачуга, битком набитая оборванными, сопливыми, полуголодными детишками, и на всех на них одна Элин, старшая сестра, изо всех сил старающаяся накормить и одеть эту ораву.

На лбу выступил холодный пот. Он сжал кулаки так, что ногти впились в ладони, и пошел ей навстречу.

— Все это ради нее, — бормотал он, стараясь не замедлять шаг. — Все ради нее. Ей нужна помощь.

Он понимал, что перед ним открывается дорога мученичества и жертвенности, но отступиться уже не мог. Эта бедная девушка вовсе не была ему так отвратительна, как те две шлюхи. Ничего, кроме хорошего, ему о ней слышать не доводилось.

И когда до Элин оставалось не больше двух-трех шагов, кто-то позвал ее из леса. Она встрепенулась и исчезла в зарослях. Как ее и не было.

Значит, не судьба. Словно огромный камень свалился с плеч. Даже не камень, а целый валун. Он гордо выпрямил голову, и его захлестнула двойная волна: облегчения и гордости. Он же не поступился! Он же готов был идти на пожизненную муку! Подвиг не меньшего масштаба, чем пройти по воде, как посуху. Доказать, что истинная вера может преодолеть все, в том числе и законы физики.

— Господь меня бережет, — решил Карл-Артур. — Иисус со мной, Он не хочет, чтобы я погиб.

И испытал такое блаженство, какого, возможно, никогда раньше не испытывал. Блаженство избранника.

— Скоро появится и моя суженая, та, что предназначена мне Богом. Иисус испытывал меня, а теперь увидел: мои намерения серьезны и богоугодны. Еще немного, и я ее увижу.

Он ускорил шаг и уже через несколько минут добрался до околицы. И не успел даже оглядеться, как дверь ближайшей хижины отворилась и на пороге появилась молодая девушка. Она быстро прошла через палисадник — точно такой же, как во всех других домах, — отворила калитку и пошла ему навстречу.

Она появилась так внезапно, что он остановился как вкопанный. Между ними осталось всего несколько шагов.

«Вот она! Разве я не говорил? Разве я не надеялся? Я так и знал, что она выйдет мне навстречу!»

И Карл-Артур сложил руки на груди и возблагодарил Господа за оказанную ему великую, восхитительную милость.

Та, что шла ему навстречу, была не из этих мест. Она пришла из северных приходов Даларны и промышляла торговлей вразнос. Раньше таких называли коробейниками и коробейницами. Как и принято в Даларне, одета ярко — красное, зеленое, белое и черное. В Вермланде народные платья давно никто не носил, и она выглядела как дикая роза в зарослях невзрачных сорняков. Одежда одеждой, но и сама девушка очень красива. Вьющиеся волосы, благородные черты лица… но главное — глаза. Огромные, печальные глаза под густыми черными бровями. Такие глаза, что и лица не надо, — они даже дурнушку превратили бы в красавицу. Вдобавок очень стройна — высокая, тонкая, но не тощая, в меру широкие бедра и высокая грудь. Здоровая, сильная девушка — иначе откуда бы взяться такой осанке и такой легкости движений, когда за плечами тяжеленная сумка с товарами?

Любой бы улыбнулся от удовольствия, а Карл-Артур просто-напросто оцепенел. Ему показалось, само лето вышло ему навстречу. Теплое, пышно цветущее лето — такое лето, какое было в этом году. Если бы ему предложили нарисовать это лето в красках, он бы ни секунды не сомневался — вот оно, само идет ему навстречу.

В глубине души он понимал: любое лето полно соблазнов. Но сейчас ему не было страшно. Наоборот, Господь пожелал, чтобы он отбросил опасения и увидел прошедшее лето таким, каким оно и было — прекрасным и щедрым. Никакой опасности. И вот она, его невеста. Прекрасна, как лето. Пришла из дальнего, сурового и бедного края. Ей ничего не известно о богатстве, о мирских соблазнах, которые постепенно отучают людей ежечасно постигать, чем одарил их Создатель. Люди сердечно привязаны только к тому, что в тщете своей создали сами. И ее, выросшую в нищем краю, вовсе не остановит, что суженый намеревается прожить свою жизнь в святой бедности — не по глупой прихоти, а во имя Господа.

Нет в мире мудрости, превосходящей мудрость Создателя. Создатель увидел его отчаяние, щелкнул пальцами — и вот на тебе: навстречу идет юная красавица. А главное, трудно даже вообразить девушку, которая больше подходит на роль жены нищего сельского пастора.

Молодой пастор так увлекся собственными мыслями, что даже шагу не сделал навстречу своей избраннице.

— Ты на меня вылупился, будто с медведем повстречался, — улыбнулась разносчица.

И Карл-Артур засмеялся. Удивительно, на сердце стало так легко, что драматические события сегодняшнего дня показались ему не стоящей внимания мелочью.

— Нет-нет, не с медведем, а вот что…

— Тогда с лесовичкой. — Тут она уже засмеялась по-настоящему, показав ровные, сверкающие влажной белизной зубы. — Говорят, увидишь такую, и как мешком по голове жахнули. Встал, как статуй… у тебя клей, что ли, на пятках?

И хотела пройти мимо, но он ее остановил:

— Не уходи, пожалуйста. Мне надо с тобой поговорить. Давай присядем.

Она посмотрела на него с удивлением, но тут же опять улыбнулась — решила, что он собирается что-то у нее купить.

— Что ж мне, посреди дороги, что ли, торбу-то расхлебянивать? — спросила она, внимательно на него посмотрела, и в глазах ее мелькнул огонек узнавания. — А я тебя знаю! Ты ведь пастор, или как? Я сама видела, ты в церкви проповедовал.

Карл-Артур вздохнул с облегчением — не надо долго объяснять, кто он такой и откуда взялся.

— Да… пастор, но не главный. Пастор-адъюнкт… в общем, второй пастор в приходе. Помощник проста.

— Ты же живешь в пасторской усадьбе! А я как раз туда и навострилась. Приходи на кухню и хоть весь мешок покупай.

Она сделала попытку идти дальше, но он загородил ей дорогу.

— Я не собираюсь покупать твои товары, — сказал он, стараясь говорить спокойно, и почувствовал, что голос вот-вот сорвется. — Я хочу попросить тебя стать моей женой.

Ему показалось, что весь мир вокруг замер в ожидании ответа — птицы перестали петь, внезапно стих неумолчный шум леса. Наступила полная тишина. Птицы, деревья, облака в небе — все ждали, что скажет красавица.

Она пристально посмотрела — не шутит ли?

А ему показалось, что предложение ее не особенно удивило.

— Давай-ка встретимся и поговорим. Часов в десять вечера. Подумать-то мне надо. Или как? — И пошла по направлению к усадьбе той же дорогой, что он шел сюда.

Карл-Артур ее не задерживал. Он твердо знал: обязательно придет и обязательно скажет «да». Как может быть иначе, если она предназначена ему Богом?

Идти домой и заниматься работой не хотелось. Он поднялся на насыпь, зашел в самый густой подлесок, раздвинул упругие ветви и бросился на землю.

Какое счастье! Каких опасностей избежал… что за удивительный день.

Карл-Артур совершенно успокоился. Никогда не удастся Шарлотте Лёвеншёльд завлечь его в свои хитро сплетенные сети и превратить в раба мамоны. Он должен жить так, как призван Богом. Простая, бедная спутница жизни не помешает ему следовать по указанному Господом пути. Он уже мысленно видел маленький серый домик на берегу, представлял простую, здоровую жизнь без излишеств и заранее наслаждался гармонией этой жизни в полном ладу с учением Христа.

Карл-Артур лежал довольно долго, вглядываясь в волшебную игру солнечных зайчиков в густой листве, и ему казалось, что в его измученной душе зарождается новая, счастливая любовь.

Утренний кофе

I

Была, была женщина, которая могла бы все поправить, разъяснить, поставить на свои места. Но при одном условии: если бы захотела. Но не много ли мы требуем от той, которая год за годом тешила душу пустыми желаниями? От той, кто только и умеет мечтать и желать?

Впрочем, кто знает? Вполне может быть, мечты и желания способны изменить судьбу мира. Даже представить страшно… но если это и так, доказать невозможно. Как вы докажете, что мир изменился именно потому, что вы чего-то пожелали? Но вот что несомненно — когда человек живет пустыми желаниями, он уже над собою не властен. Мечты и желания ослабляют волю и заглушают совесть.

Весь понедельник фру Сундлер упрекала себя за неосторожно сказанные слова о Шарлотте. Подумать только: он сидел тут, в ее комнате, говорил так сладко и доверительно! Она даже и мечтать не могла о такой задушевной беседе с предметом ее грез. И сама своим дурацким вопросом вывела его из себя. Ничего хорошего не вышло: Карл-Артур прервал упоительную беседу и убежал в ярости. Да еще и крикнул, что не хочет ее больше видеть. Даже сказал — никогда. Никогда не хочу вас больше видеть.

Она злилась на себя и на весь мир. Когда ее муж, органист Сундлер, предложил пойти в церковь и немного попеть, как они обычно делали в воскресные вечера, она так резко его отшила, что он, хлопнув дверью, ушел из дому и отправился в трактир.

Что тут скажешь? Настроение окончательно упало. Она всю жизнь старалась быть безупречной и в своих глазах, и в глазах других. Она же знала, почему Сундлер на ней женился. Органист восхищался ее голосом, и возможность слушать ее пение в любой день и в любой момент пересилила все доводы. И она честно отрабатывала свой долг: замужество позволило ей жить в собственном доме и не работать за жалкие гроши гувернанткой по чужим людям.

Но в этот день она была просто не в состоянии петь в храме Божьем: вместо кроткого псалма наверняка получилась бы горькая, а если вдуматься, и еретическая жалоба.

Но свершилось чудо. Карл-Артур сам пришел к ней! В половине девятого вечера он постучал в ее дверь и весело, будто и не было утренней ссоры, попросил накормить его ужином. Она, разумеется, удивилась, и ее удивление не ускользнуло от его внимания — Карл-Артур пустился в объяснения: дескать, так устал сегодня, что прилег в лесу вздремнуть и проспал весь день. И обед проспал, и ужин — ужин в усадьбе подают ровно в восемь. И теперь страшно голоден. Не найдется ли у фру Сундлер куска хлеба с маслом, чтобы утолить голод?

Нет, не зря Тея Сундлер была дочерью образцовой домоправительницы Мальвины Спаак. Никто не мог бы сказать, что она плохо ведет хозяйство. Нашлись и хлеб, и масло, и пара яиц, нашлись и молоко, и даже домашняя ветчина.

Она очень обрадовалась — Карл-Артур вернулся! Мало того, как ни в чем не бывало, как настоящий старый друг, попросил о помощи. Накрыла стол и начала объяснять, как она корит себя за неловко сказанные слова о Шарлотте Лёвеншёльд. Он же не думает, что она хотела вбить клин между ним и его невестой? Как раз наоборот — она-то, Тея Сундлер, уверена: быть учителем — чудесное призвание. Но вы должны понять — мне трудно примириться с мыслью, что приход лишится такого прекрасного проповедника, как магистр Экенстедт. Каждый день молю Бога, чтобы этого не случилось, чтобы магистр остался у нас, в глуши. Вы же понимаете: здесь так мало возможностей услышать живое слово Божье!

— Что вы, что вы, фру Сундлер, если кто-то и должен просить прощения, то это я. И уж никак не должны вы огорчаться — теперь-то я знаю: вас мне послало Провидение. Это именно оно, Провидение, вложило невинный вопрос в ваши уста. Если хотите знать, фру Сундлер, вы мне очень помогли. Более того, вы меня спасли.

И он взахлеб поведал ей все, что случилось после того, как он так драматически покинул ее дом (читателю может прийти на ум слово «театрально», но он сказал не так — он сказал «драматически»). И теперь он, Карл-Артур, настолько счастлив, настолько исполнен восхищения Господней снисходительной мудростью, что не может удержаться — ему надо с кем-то поделиться своей радостью. И он благодарит Бога, что этим кем-то оказалась именно фру Сундлер, чья мать сделала так много для их семьи.

И что должна была сделать фру Сундлер, услышав про разорванную помолвку и про новый союз, заключенный на пыльной деревенской дороге с первой попавшейся женщиной? Она должна была понять, какие опасности ждут молодого пастора. И уж конечно, должна была понять, насколько Шарлотта оскорблена и огорчена его нелепой вспышкой. Она соглашалась с его выпадами по поводу ее тщеславия и златолюбия не всерьез, а саркастически, из чистого упрямства. Шарлотта просто дразнила жениха, когда говорила, что он должен стать настоятелем собора или епископом, что она выходит за него замуж только в расчете на его карьеру. И уж само собой, могла бы разъяснить Карлу-Артуру, что его неожиданный союз с девушкой из Даларны пока еще под большим вопросом. Никаких формальных обещаний он же ей пока не давал.

Но вернемся к тому, с чего начали: если молодая женщина год за годом только и мечтает, как бы подобраться поближе к этому неотразимому юноше, как бы стать его подругой и наперсницей (ничего иного, только подругой и наперсницей), если это и есть предел ее желаний, подумайте сами: как ей набраться сил, чтобы выложить все эти трезвые и разумные доводы в такие минуты? В минуты, когда он так горячо и вдохновенно, ничего не тая, изливает перед ней душу?

Нет, и еще раз нет. Как мы можем требовать от Теи Сундлер каких-то разумных и даже просто сознательных поступков, когда ее захлестнула волна восхищения и сочувствия? Мало того, она посчитала истинным подвигом нелепое странствие пастора в поисках «первой встречной».

А может быть, мы ждали от нее попыток оправдать Шарлотту? Допустим, могла бы напомнить Карлу-Артуру, что его бывшая невеста известна своим бескорыстием и готовностью помочь всем и каждому, забывая при этом о самой себе? Если ждали, то ждали напрасно.

А ведь вполне возможно, Карл-Артур был не так уж уверен в своих действиях, как хотел показать. И даже малейшее сомнение могло бы поколебать эту уверенность. Даже если бы она округлила глаза от ужаса или просто испугалась. Или всплеснула руками — ведь мог бы очнуться и отменить глупую помолвку с неизвестной девушкой из чужих краев.

Но фру Сундлер не округлила глаза и не всплеснула руками. Она, очарованная пылкостью этого неотразимого юноши, уже и сама начала думать, что порыв его — едва ли не Откровение свыше. Подумайте только: не побояться и вручить свою судьбу Богу! Вырвать любимую из сердца, отказаться от земных благ и пуститься в путь в ожидании знака Божьего!

Разве могут кого-то напугать слова восхищения? Восхищения твоей верой, твоим мужеством? Конечно нет. И Карла-Артура эти слова не испугали. Он принял их за чистую монету, и его решимость продолжать начатый путь только укрепилась.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

13

Эрик Густав Гейер (1783–1847) — шведский историк, поэт, публицист, композитор и педагог.

14

Напомним: шведская миля равна 10 километрам.

15

Пиетизм — разновидность протестантской религии, высоко ставящая личное благочестие и чувство живого общения с Богом. Пиетисты считают, что человек постоянно находится под строгим и бдительным Божьим оком.

16

Сара Фредрика Торсслоу (1795–1859) — знаменитая шведская актриса.

17

Маршалл — большая свеча в жестяном стакане. По обычаю, их ставят у крыльца дома, где ждут гостей.

18

Мф. 19:21, 19:24.

19

Даларна — историческая провинция в центре Швеции, к северо-востоку от Вермланда.