Легенды о Христе

Сельма Лагерлёф, 1904

Добрая и пронзительная книга сказок и легенд Сельмы Лагерлёф – образец литературной обработки услышанных автором в детстве от бабушки устных преданий «народного христианства», преломляющего в очаровательно наивной традиции и сюжеты библейского Нового Завета, и жития святых, и веками хранившиеся в народной памяти апокрифы. Рождество и бегство в Египет Святого семейства, детство Христа и его взрослые годы, Крестный путь и казнь на Голгофе, Воскресение и последовавшие за ним события – вот лишь часть того, что средневековые горожане и крестьяне Скандинавии (чей безыскусный стиль Сельма Лагерлёф стилизует весьма тонко) столетиями осмысливали и расцвечивали красками фантазии. В формате a4.pdf сохранен издательский макет книги.

Дитя из Вифлеема

Перед городскими воротами Вифлеема стоял на часах римский воин. Он был в шлеме и тяжелых латах, сбоку висел короткий меч, а в руках воин держал длинное копье. Целый день стоял он почти без малейшего движения, и можно было подумать, что это не живой человек, а железная статуя. Горожане проходили через ворота туда и обратно, нищие садились отдохнуть в тени под сводами ворот, продавцы фруктов и вина ставили свои корзины на землю, чтобы слегка передохнуть, у самых ног воина, — он все стоял неподвижно, едва давая себе труд слегка повернуть голову, чтобы поглядеть им вслед.

«Тут нет ровно ничего интересного, — казалось, говорил взгляд часового. — О чем мне тревожиться? Неужели меня могут занимать все эти люди, нищие, торговцы, погонщики? Вот если бы я мог полюбоваться на стройные ряды войск, идущих на врага, тогда другое дело. О, как хотел бы я посмотреть на жаркую битву, на горячую схватку, на молодецкую атаку конницы, которая стремительным натиском мнет отряд пеших воинов! Как хотелось бы мне участвовать в штурме города, вместе с отважными смельчаками первым взобраться на каменные стены осажденной крепости! Ничто, кроме войны, не может доставить мне радости и удовольствия. Я тоскую без царственных орлов моей далекой родины Рима, как хотелось бы мне увидеть одного из них, парящим в голубой выси небес. Я томлюсь без воинственных звуков труб, призывающих в бой, меня влечет и манит звук оружий и алые потоки пролитой крови врагов».

Сейчас же за воротами начиналось широкое поле, все поросшее белыми лилиями. Римский воин каждый день стоял на часах у этих ворот, каждый день взор его был устремлен на это поле, но ему и в голову не приходило полюбоваться на удивительную красоту и пышность белоснежных цветов, он даже не замечал их. Иногда видел он, как прохожие останавливались и с восхищением наклонялись к цветам; это вызывало в римлянине только досаду.

«Глупые люди! — думал он. — Они отвлекаются от своего дела, задерживаются на пути, чтобы полюбоваться такими пустяками. Они не понимают, в чем истинная красота!»

Мало-помалу часовой переносился мыслями в другие страны; он уже не видел ни поля, ни холмов, покрытых зелеными оливковыми деревьями, пред глазами его рисовались другие картины. По знойной раскаленной пустыне Ливии длинной прямой линией двигались по желтому песку легионы войск. Нигде нельзя укрыться от палящих лучей солнца, нет границ песчаной пустыне, нигде не видно источника, нет конца томительному пути. Воины изнемогают от голода и жажды, колеблющимися усталыми шагами едва двигаются они вперед. Один за другим, обессиленные, опускаются они в изнеможении на песок, сраженные немилосердным солнечным зноем. Но, несмотря на все страдания, все муки, воины идут все вперед и вперед, не допуская и мысли о том, чтобы малодушно отстать от своих вождей.

«Это действительно прекрасно! — думает воин, отрываясь от своих сладких мечтаний. — Вот какие картины должны веселить взор храброго человека!»

Во время своих ежедневных дежурств у городских ворот воин мог бы любоваться прелестными детьми, которые приходили играть на лугу. Но к детям воин относился, как к цветам, и с возмущением удивлялся, как проходившие мимо люди с улыбкой останавливались, чтобы посмотреть на детские игры.

«Удивительно, как некоторые умеют из ничего сделать себе удовольствие, — думал, глядя на них, воин. — Что тут интересного и заслуживающего внимания?»

Однажды, когда воин как всегда стоял на своем посту за городскими воротами, он увидел маленького мальчика, лет трех, который пришел поиграть на лугу. Это был бедный мальчик, несомненно, сын небогатых родителей, потому что одет он был в овечью шкуру и играл совсем один. Воин, сам того не замечая, внимательно смотрел на мальчугана. Воину бросилось в глаза, какой легкой поступью ребенок бегал по траве; он совсем не мял травы, точно парил над нею, не касаясь ее. Когда ребенок начал играть, он возбудил еще большее удивление воина.

«Клянусь мечом! — подумал воин. — Этот мальчик играет совсем не так, как другие дети. Чем это он там забавляется?»

Ребенок играл всего в нескольких шагах от воина, и тот мог свободно его наблюдать. Он увидел, как мальчик протянул руку, чтобы поймать пчелу, которая сидела на краю цветочного лепестка и была так отягчена цветочной пылью, что не могла расправить крылышки, чтобы лететь. С изумлением воин увидел, как пчела, нисколько не стараясь ускользнуть от руки ребенка и не думая его ужалить, спокойно дала себя поймать, и мальчик, крепко зажав пчелку в кулачке, побежал с ней к трещине в городской стене, где жил пчелиный рой, и там посадил пленницу на край улья. Потом мальчик снова побежал к цветам, и так целый день носил усталых пчелок в их жилище.

«Какой неразумный ребенок! — думал воин. — Я, право, еще не встречал такого. Ему доставляет удовольствие помогать пчелам, которые могут отлично обойтись без его помощи, да еще того и гляди ужалят его. Что за человек выйдет из этого мальчика, когда он вырастет?»

Ребенок каждый день приходил на луг, и воин не мог удержаться, чтобы не наблюдать за ним и его играми.

«Как удивительно, что за все три года, что я стою здесь на страже, — думал воин, — ничто так не привлекало моего внимания, как этот ребенок».

Но нерадостные мысли возникали в голове воина, когда он смотрел на ребенка. Невольно вспоминалось ему предсказание одного иудейского пророка, что наступит время, когда мир и тишина будут царить на земле, утихнут войны и люди будут любить друг друга, как братья. Эти мысли были тягостны и ненавистны для воинственного римлянина, он боялся, что такое время может действительно наступить на земле, судорога пробегала по его телу, и он крепче сжимал копье, как будто готовясь броситься на врагов.

И чем больше наблюдал воин за играми удивительного ребенка, тем чаще приходило ему в голову, что время братской любви и мира может скоро настать на земле. Он был далек от мысли, что заветы братской любви уже принесены на землю, но даже мысль о возможности такого печального, с его точки зрения, времени приводила его в уныние и возбуждала негодование.

Однажды, когда мальчик, по обыкновению, играл на поле, покрытом лилиями, вдруг налетела страшная туча и разразился сильнейший ливень. Когда мальчик увидел, как крупные дождевые капли били и мяли прелестные цветы, он на минуту задумался, как помочь своим любимицам, а потом стал подбегать к самым высоким стеблям, на которых было больше цветов, и наклонял их до земли так, что дождевые капли, ударяясь о нижнюю часть чашечки цветка, не могли вредить им. Мальчик спешил от одного цветка к другому и скоро все стебли, как скошенная трава, лежали один возле другого, покорно подчиняясь воле ребенка.

Римский воин с усмешкой следил за мальчиком.

«Боюсь, что лилии не слишком будут благодарны этому наивному мальчику, — подумал он. — Он, очевидно, не знает, что растения с такими крепкими стеблями, как лилии, нельзя перегибать. Они все, конечно, теперь сломаны на перегибах».

Однако как только дождь утих и солнце снова выглянуло из-за туч, мальчик побежал к лилиям и стал их выпрямлять. И к неописуемому удивлению воина, он увидел, как ребенок без малейшего усилия и труда стал поднимать стебель за стеблем, и оказалось, что ни один из них не только не был сломан, но даже хотя бы слегка поврежден. Так переходил мальчик от цветка к цветку. И вскоре все поле по-прежнему сверкало ослепительно-прекрасными нарядными белыми цветами.

Когда воин увидел то, что происходило перед его глазами, душой его овладел сильный гнев.

«Что это за ребенок, — с озлоблением думал римлянин. — Как могло прийти ему в голову спасать никому не нужные цветы? Какой из него может выйти воин, если в нем сейчас такая сильная жалость, что он не может видеть даже гибель цветка? Что же с ним будет на войне? Что он будет делать, если ему велят поджечь дом, в котором скрылись женщины и дети, или потопить корабль, вышедший в море с отрядом воинов?»

Снова пришло ему на память древнее пророчество иудейского мудреца о царстве мира и любви на земле, и у воина явилась мысль, что, действительно, это время может скоро наступить, раз могло появиться на свете такое удивительное дитя, с такой нежной и чувствительной душой. Может быть, уже настает это время и навсегда умолкнут звуки орудий, никогда больше не будет доблестных кровопролитных войн. Люди будут такими, как этот ребенок; они будут опасаться повредить один другому; будут помогать друг другу и даже более того — не только человек человеку, но будут оказывать помощь даже животным и растениям, как этот мальчик заботится о пчелах и лилиях. Не будет больше славных подвигов на земле, не будет великих побед и победителей-героев. Храброму воину негде будет показать свою доблесть, применить свою силу, упиться кровавым опасным боем.

Эти мысли были так тягостны для римского воина, который только и мечтал о войне и геройских подвигах, что бессильный гнев против кроткого ребенка поднимался в нем и душил его. Когда мальчик пробегал мимо него, он даже пригрозил ему вслед своим острым копьем.

Через несколько дней, придя на луг, мальчик еще более удивил воина.

Был необычайно жаркий день, и солнечные лучи так раскалили шлем и латы воина, что ему казалось, будто на нем были доспехи из пламени. Проходящим мимо думалось, что воин должен невыносимо страдать от такого палящего зноя. Глаза его налились кровью и готовы были выскочить из орбит, губы пересохли; но воин был закален в знойных африканских пустынях и, после их палящего жара, этот день не казался ему невыносимо знойным, и ему и в голову не пришла мысль отойти со своего поста, хотя бы на несколько шагов в сторону, чтобы укрыться в тени. Наоборот, ему было приятно сознавать, что прохожие удивляются его выносливости, видят его доблесть.

В то время, как воин стоял под палящими лучами на своем посту, точно готовый заживо спечься, мальчик пришел на луг и вдруг, оставив игру, близко подбежал к воину. Он понимал, что воин недружелюбно относится к нему, и обычно играл где-нибудь на некотором расстоянии от его поста, но тут ребенок подошел к воину совсем близко, пристально и внимательно посмотрел ему в глаза и во всю мочь пустился бежать через дорогу. Спустя несколько мгновений он опять показался на дороге, но шел медленно и осторожно, ручки его были сложены, как чашечка: он нес в горсточке несколько капель воды.

— Только этого еще недоставало! — проворчал воин. — Неужели ему пришла мысль принести мне воды? У него, по-видимому, нет ни малейшего разума! Как мог он подумать, что римский легионер может принять его помощь? Какое может он находить для себя удовольствие бегать за водой для тех, кто совершенно не нуждается в этом и где милосердие его совершенно неуместно и никому не нужно. Что касается до меня, то я не только не испытываю благодарность к нему за желание помочь мне, но, наоборот, ненавижу его и всеми силами души желаю, чтобы он и подобные ему исчезли навсегда с земли.

Мальчик озабоченно подходил к воину. Он крепко сжимал свои крошечные пальчики, чтобы ни одна капля не пролилась через или между ними. Глаза его были опущены, он пристально смотрел на свою ношу, точно нес что-то чрезвычайно драгоценное, и не видел, что воин следит за ним суровым, жестоким взглядом, что брови его сдвинуты от сильного гнева и недовольства. Наконец мальчик подошел к римлянину вплотную и протянул ему воду.

Во время ходьбы тяжелые, светлые локоны ребенка сбились и закрыли собою лоб и глаза, и мальчик несколько раз встряхнул головкой, чтобы откинуть их назад. Наконец волосы перестали мешать ему, и он взглянул на воина. Ясный приветливый взгляд ребенка встретился с жестоким и злым взглядом римлянина, но мальчик не испугался этого взгляда, не убежал, а продолжал спокойно стоять перед ним с протянутыми руками, и лучезарная улыбка не сходила с его лица.

Но воин упорно не хотел принимать помощи от мальчика, которого он в эту минуту искренне ненавидел и считал своим врагом. Он старался не смотреть вниз, чтобы не видеть прелестного личика малютки, и стоял прямо и твердо, как будто не замечая мальчика и не понимая, что тот хочет.

Но мальчик, казалось, не хотел верить и понимать, что воин отвергает его помощь. Он по-прежнему улыбался ясно и приветливо, поднялся на цыпочки и протянул ручки, как только мог высоко, чтобы рослому воину было легче достать до воды.

Легионеру была невыносима мысль, что ребенок хочет оказать ему помощь, ярость стала овладевать им, он готов был схватиться за копье, чтобы прогнать мальчика.

Но как раз в это время лучи солнца начали с таким ожесточением палить голову легионера, а воздух так раскалился, что красные круги замелькали перед глазами воина, дыхание сжалось, ему показалось, что в голове расплавляется мозг. Он испугался, что солнечный удар убьет его на месте.

В страхе от возможной смерти, воин, не помня себя, бросил на землю копье, схватил обеими руками ребенка, поднял его и глотнул воды, которую мальчик принес ему.

Лишь несколько капель достались ему, но больше и не требовалось. Язык и губы освежились, живительная влага разлилась по телу, утишая палящий жар и возвращая силы. Даже шлем и латы точно сразу перестали быть раскаленными, а солнце будто стало более милосердным и отклонило свои лучи от воина. Пересохшие губы снова стали мягкими и влажными, и красные круги перестали плясать перед глазами.

Прежде чем воин все это заметил, он уже поставил ребенка на землю, и тот убежал на луг, где снова стал играть.

С удивлением воин стал приходить в себя и вспоминать, что с ним случилось.

— Что это за удивительную воду принес мне мальчик? — рассуждал он. — Это был какой-то чудесный напиток. Я в самом деле должен быть ему благодарен.

Но он так не любил мальчика, что тотчас же отбросил эти мысли.

— Этот ребенок совершенно такой же, как и другие дети, — успокаивал он сам себя, — он делает все, что придет ему в голову, не отдавая себе в этом отчета, почему он поступает так, а не иначе. Он во всем видит лишь игру и забаву. Разве лилии и пчелы чувствуют к нему благодарность? Он забавлялся с ними так же, как сегодня ему пришла охота сбегать за водой для меня. Он и не предполагал, какую оказал мне услугу.

И воин с еще большим гневом взглянул на мальчика, который спокойно играл невдалеке.

В это время из ворот вышел начальник римских легионеров, которые были в Вифлееме, и направился к воину.

«Подумать только, какой страшной опасности я подвергался из-за этого мальчика! — с ожесточением подумал воин. — Если бы Вольтигий проходил здесь чуть раньше, он увидел бы меня с ребенком на руках!»

Начальник легионеров подошел к воину и спросил его, могут ли они здесь побеседовать так, чтобы никто их не услышал, потому что Вольтигий должен поведать ему важную тайну.

— Нам стоит отойти лишь шагов десять от ворот, чтобы не слышали прохожие, тогда ты можешь говорить совершенно спокойно, никто нас не услышит, — ответил воин.

— Ты знаешь, — начал Вольтигий, — что царь Ирод уже не раз старался захватить одного младенца, который живет тут, в Вифлееме. Мудрецы и пророки предсказали, что этот ребенок овладеет царством Ирода и положит на земле начало царству мира и любви. Ты понимаешь, что Ирод хочет помешать этому?

— Конечно, и я всей душой сочувствую этому, — ответил воин. — Но ничего не может быть легче схватить его. — Это было бы чрезвычайно просто и легко, если бы Ирод знал, который именно из вифлеемских младенцев тот, о котором делались предсказания.

— Жаль, что мудрецы не могут дать Ироду на этот счет точных указаний, — с досадой сказал легионер, напрягая мысль, чтобы придумать, как тут быть.

— Ирод придумал теперь хитрость, — снова заговорил Вольтигий, — с помощью которой он надеется погубить будущего царя мира и любви. Он обещает хорошую награду каждому, кто поможет ему осуществить этот замысел.

— Все, что ты прикажешь, Вольтигий, будет исполнено с готовностью, награды мне не надо, — ответил воин.

— Благодарю тебя, — продолжал начальник легионеров, — послушай же, в чем состоит план Ирода. Он хочет в день рождения своего младшего сына устроить пышный праздник, на который будут позваны все мальчики с матерями, но только те дети, которым не менее двух и не более трех лет. На этом празднике…

Вольтигий остановился и расхохотался, увидя выражение крайнего отвращения на лице воина.

— Добрый друг! — продолжал он. — Уж не думаешь ли ты, что Ирод приглашает нас няньками к этой детворе? Нагнись ко мне, я скажу тебе на ухо, что должно произойти дальше…

Долго шептались начальник легионеров с воином, наконец, когда все было условлено, Вольтигий сказал:

— Ты, конечно, понимаешь сам и мне нет надобности напоминать тебе, что ты не должен никому обмолвиться ни словом об этом, если хочешь, чтобы все удалось…

— Ты знаешь, Вольтигий, что на меня можешь вполне положиться, — твердо ответил воин.

Начальник легионеров ушел, и воин остался один на своем посту: взор его невольно снова остановился на ребенке, который по-прежнему играл возле цветов и так легко и нежно, как мотылек, касался их, что не причинял цветам ни малейшего вреда.

Вдруг воин разразился недобрым смехом.

— Погоди, недолго ты еще будешь надоедать мне своими играми, недолго еще мне придется терпеть тебя, как досадную занозу в глазу. И ты будешь приглашен на праздник в честь сына царя Ирода!

* * *

Воин дождался на своем посту вечера, когда надо было запирать городские ворота на ночь, после чего он по узким, темным закоулкам отправился в город и, наконец, вышел на площадь, где красовался великолепный дворец Ирода.

Внутри этого величественного здания был огромный двор, вымощенный камнем, кругом него было множество построек, к которым прилегали три широкие крытые галереи, одна над другой. На самой верхней из них должен был состояться праздник в честь сына Ирода, на который были приглашены все вифлеемские мальчики от двух до трех лет. Эта галерея по приказанию Ирода была украшена к празднеству и представляла из себя как бы крытый, защищенный уголок в прекрасном зеленом саду. По потолку вились виноградные лозы, с которых спускались сочные спелые грозди, возле стен и колонн стояли небольшие гранатовые и апельсиновые деревья, сплошь увешанные сочными спелыми плодами. Пол был усыпан розовыми лепестками, которые покрывали его, как мягкий пушистый ковер, и наполняли воздух тонким ароматом; а вдоль балюстрады, над столами и низкими скамьями висели гирлянды из белоснежных, сверкающих, серебристых лилий.

В этом прекрасном цветочном шатре здесь и там журчали в бассейнах прозрачные струи фонтанов, где плавали золотые и серебряные рыбки, сверкая и искрясь в воде своей яркой чешуей. На ветвях деревьев сидели диковинные пестрые птицы, привезенные из далеких чужих стран, а в клетке тут же сидел старый ученый ворон, который без умолку болтал.

К началу праздника матери с детьми стали наполнять галерею. При входе во дворец мальчиков облачали в белые длинные одежды, окаймленные пурпуром, а на темнокудрые головки надевали венки из ярких душистых роз. Женщины были одеты в живописные красные и синие одежды; белые прозрачные покрывала спускались на плечи с их остроконечных головных уборов, украшенных золотыми монетами и цепями. Некоторые несли своих сыновей на плечах, другие — вели их за руку, третьи, чьи мальчики были слабее и нежнее, несли их на руках.

Женщины опускались на пол галереи; тотчас рабы ставили перед ними низкие столики с изысканными кушаньями и редкими напитками, какие подаются на царских пирах. И все эти счастливые матери начали пить и есть, не теряя при этом горделивой, полной достоинства осанки, которая составляет лучшее украшение вифлеемских женщин.

Вдоль стен галереи, за гирляндами цветов и фруктовыми деревьями, почти скрытые за ними, стояли двойные ряды воинов в полном боевом вооружении. Они стояли безучастно и неподвижно, как будто им не было никакого дела до того, что происходило вокруг них. Но женщины не могли удержаться, чтобы время от времени не кинуть боязливый взгляд в сторону воинов.

— К чему они здесь? — беспокойно спрашивали матери друг друга. — Неужели Ирод думает, что мы не умеем вести себя с достоинством? Неужели он считает, что присутствие этих грубых людей необходимо, чтобы наблюдать за нами и держать нас в строгом порядке?

Некоторые из женщин успокаивали друг друга тем, что так и подобает быть на царском празднестве во дворце. Когда царь Ирод устраивает пир для своих друзей, дворец бывает полон легионерами. Воины присутствуют для большей торжественности, для большего почета.

В начале празднества дети стеснялись и робко жались к матерям, испытывая смущение в непривычной для них обстановке. Но мало-помалу любопытство и беспечность взяли верх над робостью, и мальчики с восторгом предались приготовленным для них развлечениям.

Ирод действительно по-царски принимал своих маленьких гостей, приготовил для них целый ряд чудес! Тут же на галерее дети находили пчелиные улья, полные сот со свежим душистым медом, и ни одна сердитая пчелка не мешала малюткам лакомиться им. Деревья протягивали свои отягченные плодами ветви, и дети сами срывали и ели спелые апельсины, гранаты и другие фрукты. В одном углу галереи дети нашли чародея, который в один миг наполнил карманы их прекрасными игрушками; в другом углу укротитель зверей показывал двух тигров, таких ручных и кротких, что дети забирались к ним на спины и катались.

Но в этом волшебном царстве ничто так не привлекало взоров малюток, как длинные ряды легионеров в блестящих латах; воины стояли так неподвижно, точно были не живые люди, а железные статуи. Дети с любопытством рассматривали оружие и строгие лица железных людей и все время, пока мальчики играли друг с другом в разные игры, они то и дело посматривали на воинов и говорили о них между собой. Мальчики не осмеливались близко подойти к воинам, но их мучило любопытство: настоящие ли это люди, могут ли они двигаться и говорить, как все.

Игры и празднество становились все шумнее и оживленнее, веселее и звонче звучали детские голоса, а воины по-прежнему стояли неподвижно, как безжизненные статуи. Детям стало казаться непостижимым, что это настоящие люди: как могут живые люди так долго стоять возле сочных кистей винограда и других лакомств, и ни один из них не протянул руки за такими вкусными вещами!

Наконец один из малюток не смог сдержать своего любопытства. Осторожно, готовый тотчас обратиться в бегство, мальчик стал подходить к одному из легионеров; тот продолжал стоять неподвижно, и ребенок подходил все ближе и ближе; малютка очутился у самых ног железного человека и протянул ручку, чтобы дотронуться до его сверкающих лат.

В тот же миг, как по волшебству, все железные люди сразу зашевелились, и началось что-то дикое, ужасное. С необычайной яростью набросились воины на детей и хватали их. Одни, размахивая нежными детскими телами над толпой, с гневом и злобой бросали их через гирлянды и факелы, через перила — и несчастные малютки, ударяясь о каменный пол двора, мгновенно умирали; другие вонзали острые мечи в сердца малюток или разбивали о стену их головы и уже мертвых сбрасывали с галереи на каменный пол двора, объятый ночной мглой.

В первое мгновение наступила мертвая тишина. Безжизненные тела малюток мелькали в воздухе, женщины онемели в безмолвном непонимании. Но вдруг несчастные матери поняли весь ужас того, что происходило на их глазах, и в отчаянии, с безумным воплем бросились к легионерам.

На галерее оставались дети, которых еще не успели схватить воины. Легионеры гонялись за несчастными малютками, пытавшимися убежать, матери бросались защищать их, хватали голыми руками острые сверкающие мечи, стараясь отклонить смертельные удары от своих сыновей. Те несчастные, чьи дети были уже мертвы, в безумном отчаянии бросались на жестоких убийц и, стараясь отомстить за смерть невинных малышей, хватали и впивались пальцами в горло, старались задушить.

Во время всеобщего страшного смятения и ужаса, когда весь дворец огласился детским плачем и отчаянными криками и воплями обезумевших несчастных матерей, видевших кровавую смерть своих крошек, воин, обычно стоявший на страже за городскими воротами, стоял теперь на страже на верхней площадке лестницы, у входа на галерею. Он не принимал участия в избиении младенцев; только если какой-нибудь матери удавалось схватить своего ребенка и несчастная спешила бежать из дворца, едва женщина приближалась к лестнице, воин протягивал навстречу ей свой острый меч; лицо его и весь облик были так суровы и беспощадны, так ужасен был весь его вид, что несчастные беглянки предпочитали прямо бросаться сверху на каменный пол или возвращались назад: там было больше надежды на спасение, чем тут возможности избежать острого меча беспощадного воина.

— Вольтигий был прав, поставив именно меня на этот ответственный пост, — говорил себе воин. — Молодой, неопытный легионер мог растеряться, увлечься, покинуть свой пост, броситься в общую схватку. Если бы я двинулся с места, по крайней мере дюжина младенцев избежала бы смерти.

В то время, как воин так размышлял, он вдруг заметил молодую женщину, которая, крепко прижав к груди младенца, бежала прямо к лестнице. Ни один из легионеров не пресекал ей дорогу, все были заняты борьбой с другими матерями, и она добежала до конца галереи.

— Вот как раз одна из тех, которой непременно удалось бы спасти ребенка, если бы я не стоял тут!

Женщина так быстро приближалась к воину, как будто не бежала, а неслась по воздуху; воин даже не успел разглядеть ни ее лица, ни младенца, которого она укрыла под одеждой. Он успел только протянуть руку с мечом, готовясь пронзить мать и дитя: женщина неминуемо должна наткнуться на него в таком стремительном бегстве; воин ждал, что она тотчас падет мертвой у его ног.

Но в это мгновение воин услышал какое-то жужжание над головой и почувствовал острую боль в глазу. Боль была так сильна, что воин, не помня себя, бросил меч на пол и схватился рукой за глаз. В руке у него оказалась маленькая мохнатая пчелка, и он убедился, что это именно она ужалила его, ее маленькое острое жало было причиной его страдания. С быстротой молнии легионер нагнулся за мечом, надеясь, что еще не поздно настигнуть беглянку. Но пчелка прекрасно исполнила свое дело и как раз вовремя: мгновения, на которое она ослепила легионера, было вполне достаточно для молодой матери, чтобы спуститься с лестницы и перебежать через двор. Когда воин с яростной ненавистью бросился за ней, она была уже далеко и скрылась в темноте. Она исчезла, и никто не мог разыскать ее.

* * *

На следующее утро воин, как всегда, стоял на страже за городскими воротами. Было еще совсем рано, и тяжелые ворота были только что открыты. Но, казалось, никто не ждал, чтобы в это утро они открылись, ни один работник не вышел из города в поле, как бывало обычно каждое утро: все жители Вифлеема были охвачены ужасом минувшей кровавой ночи, никто не решался выйти из дому.

— Клянусь мечом! — воскликнул воин, стоявший на страже. — Вольтигий сделал большую ошибку. Было бы несравненно лучше, если бы он велел запереть городские ворота и обыскать все дома. Тогда можно было бы непременно найти ту женщину, которой удалось скрыться с праздника и спасти своего младенца от смерти. Вольтигий рассчитывает, что родные этого мальчика постараются бежать из Вифлеема, как только узнают, что ворота открыты; он надеется, что я схвачу их как раз в воротах. Но я боюсь, что это неразумный расчет. Как легко можно укрыть ребенка и пронести его незамеченным!

Воин стал представлять себе, что родные могут спрятать ребенка в корзине овощей, какие возят на ослах, или в мехах от вина, или среди тюков, навьюченных на верблюдов большого каравана.

В то время, как легионер так рассуждал, он заметил мужчину и женщину, которые торопливо шли по улице по направлению к воротам. Они шли и, видимо, спешили, то и дело бросали боязливые взгляды по сторонам, как будто ожидая на пути опасности. Мужчина держал в руках большой посох и так крепко сжимал его, как будто был готов каждую минуту им защищаться и проложить себе дорогу, если бы кто-нибудь вздумал встать на пути.

Но воин не так внимательно присматривался к мужчине, как к женщине. Он сразу же заметил, что эта женщина была совершенно такого же роста, как та молодая мать, которая вчера успела скрыться с праздника. Длинный плащ был переброшен через голову женщины, и вся ее фигура была закрыта им; легионеру тотчас пришла в голову мысль, что она неспроста так закуталась, несмотря на жару: так было чрезвычайно удобно скрыть под плащом ребенка.

Чем ближе подходили мужчина и женщина, тем яснее стал различать легионер, что она действительно несла на руках ребенка, очертания его тела даже выступали под тяжелой материей плаща.

«Я совершенно уверен и нисколько не сомневаюсь, что эта женщина именно та, которая убежала вчера из дворца, — решил римский воин. — Я не мог различить и запомнить ее лица, но я узнаю ее осанку. Как странно, она опять идет мимо меня со своим ребенком и даже не позаботилась как-нибудь похитрее спрятать его; поистине, я даже не мечтал, что мне удастся так счастливо и легко открыть беглецов с младенцем!»

Мужчина и женщина были уже совсем близко. Очевидно, им не приходило в голову, что их могут задержать именно у городских ворот; они вздрогнули и с испугом переглянулись, когда римский воин протянул копье и остановил их, преграждая дорогу.

— Почему мешаешь ты нам идти в поле? — спросил мужчина.

— Вы можете спокойно идти, куда вам надо, — ответил воин, — но прежде я должен посмотреть, что твоя спутница прячет под плащом.

— Зачем тебе смотреть? — возразил мужчина. — Она несет хлеб и вино, чтобы мы могли весь день проработать в поле.

— Может быть, ты говоришь и правду, — сказал римлянин, — но почему же она не хочет показать мне то, что держит под плащом?

— Не она, а я этого не хочу, — ответил мужчина. — И я даю тебе добрый совет: пропусти нас.

Мужчина в гневе замахнулся палкой, но женщина поспешно положила ему на плечо свою руку и сказала:

— Не вступай с ним в ссору. Я знаю, что надо сделать. Я покажу ему, что несу под плащом, и уверена, что он пропустит нас, не причинив ни малейшего зла.

И с ясной, полной доверчивости улыбкой женщина подошла к воину и приподняла край своего плаща.

В то же мгновение легионер отскочил назад и закрыл глаза, ослепленный сильным ярким светом. То, что женщина несла под плащом, так ослепительно сверкало белизной, что первые мгновения воин не мог ничего различить, пока немного освоился с этим чудесным сиянием.

— Я думал, что ты несла ребенка, — сказал он.

— Ты видишь сам, что я несу, — спокойно сказала женщина.

Наконец мог различить римский легионер, что свет и сияние исходили от снопа ослепительно-белых, прекрасных лилий, таких, какие росли в поле за городскими воротами. Но они были гораздо ярче и крупнее, а белизна их была так ослепительна, что глаза едва могли выносить их сияние.

Воин засунул руку в середину снопа. Он никак не мог отказаться от мысли, что женщина несла ребенка, он сам различал его очертания под плащом еще издали, но пальцы воина нащупали лишь мягкие, нежные лепестки цветов.

Бессильная злоба и гнев клокотали в груди воина; он с радостью задержал бы и мужчину и женщину, но с досадой видел, что не было никаких причин и оснований их задерживать.

Женщина видела колебания и досаду воина и спросила:

— Теперь ты пропустишь нас?

Воин молча опустил копье, которым он все время заграждал ворота, и отошел в сторону.

Женщина снова закуталась в плащ, с нежной улыбкой взглянула на то, что несла под ним, улыбнулась воину и сказала:

— Я знала, что ты не сможешь причинить ни малейшего зла моей ноше, как только увидишь!

Тотчас незнакомцы снова пустились в путь и стали быстро удаляться, а воин стоял на своем месте и смотрел им вслед до тех пор, пока они не скрылись из виду. И опять совершенно ясно различал он под плащом женщины очертания не снопа лилий, а ребенка.

В недоумении размышлял воин над тем, что видел, пока далекие крики с улицы не привлекли его внимания. К нему бежал начальник римских легионеров Вольтигий с несколькими воинами.

— Держи! Держи их! — издали кричали они. — Запри перед ними ворота! Не пропускай их!

Когда бегущие приблизились к воину, стоявшему на страже у ворот, они рассказали, что напали на след спасенного во время вчерашнего празднества мальчика. Они разыскали дом его родных и хотели там схватить их всех, но оказалось, что уже поздно: его родные только что покинули дом и скрылись, вероятно, спасаясь бегством. Соседи видели, как они вышли из дому; их нетрудно узнать: мужчина — высокий бодрый старик, с окладистой седой бородой, в руке у него большой посох; женщина — стройная, высокого роста, в длинном темном плаще, под которым она и несет ребенка.

В то самое время, как Вольтигий все это передавал воину, в воротах появился бедуин на прекрасном коне. В один миг, не произнося ни слова, легионер бросился к нему, сбросил всадника на землю, и, пока тот не успел даже опомниться, воин был уже на коне и мчался по дороге.

* * *

Прошло два дня. Римский легионер скитался по бесплодной горной пустыне, которая протянулась у южных границ Иудеи. Он все еще преследовал беглецов, но тщетно, и был вне себя от гнева и досады, что нет конца его утомительным поискам.

Конец ознакомительного фрагмента.