Черная кровь

Святослав Логинов, 1996

Лук и копье с каменным наконечником – надежное оружие в привычных руках воинов и охотников из человеческих родов. Волшба колдунов, шаманов и баб-яг – тоже оружие, без которого никак не обойтись. Особенно когда каждую кроху жизни нужно отстаивать у суровойприроды, когда леса и реки кишат всякой нежитью, а орды чужинцев могут нагрянуть в любое мгновение и не пощадят ни старых, ни малых. Смелый эксперимент двух признанных лидеров российской фантастики! Убедительная попытка создания нового направления – «Фэнтези каменного века»!

Глава 1

Утро и вечер — лучшее время для тихого безвредного волшебства, что творится для себя самого. В ночи наступает время хищного чародейства, час кровавой жертвы и заклятия добычи. Ночью выползают из-под корней ничьи предки и бледными упырями шастают вокруг жилищ, ища незаговорённого входа. Ночь — время большеглазых карликов и предсмертных криков, время тревожного сна и непокоя. Полдень, напротив, озаряет мир беспощадной ясностью; палящий глаз Дзара проникает до самого дна речных омутов, высвечивает всякую тайну. Дзар ревнив и не допустит, чтобы в его час творилась иная волшеба, кроме его собственной. Недаром нежить пуще грома боится полуденных лучей, и ни один шаман не начнёт камлать в полдень, особенно если день ясный, а охотник не станет заклинать силки и приваживать зверя. Раньше надо было этим заниматься; сейчас время чистой, незамутнённой силы. Зато когда солнце низко и не найти в нём полной мощи, а свет не даёт проявиться злобе, вершатся на земле большие и малые чудеса.

Вдоль самой реки, склонясь вислыми ветвями к зелёным струям, омывая узловатые корни проточной водой, стоят старые изогнутые ивы. Небесная стрела расщепила одну из них, и надломленная ветвь, достойная целого дерева, полощется в воде. Гладкая речная поверхность здесь идёт морщинами, недовольная помехой.

Ветер ещё не проснулся, миром правит тишина.

Не шелохнув листвы, не потревожив тумана, с расщеплённого ствола соскользнула на землю обнажённая женская фигура. Прекрасное тело светится немыслимой чистой белизной, какая у настоящих женщин появляется лишь к концу зимы. Красавица нагнулась над водой, подставив сложенные пригоршнями ладони. Слышен всплеск, словно крупная рыба ударила хвостом, — из воды появляется вторая пара рук: больших, зелёных, четырёхпалых. Вода переливается с пальцев придонного жителя в девичьи ладошки. Дева распрямляется и с силой плещет дарёной водой на искривлённый ствол ивы. Капли серебром полыхают в лучах незлого утреннего солнца.

Что происходит?.. Зачем?.. Каков смысл этого обряда? — знать не дано.

Мелькнув спугнутой птицей, красавица кинулась к своей иве, приникла к морщинистой коре и исчезла в ту же секунду. Опустел берег, лишь одинокий круг разбегается по глади реки, будто и впрямь оголодавшая щука шуганула беспечную плотвинную мелочь.

На приречном холме показались три человека. Они не торопясь спустились к урезу воды и остановились возле расщеплённой ивы. Один из путников оказался молодой девушкой, почти девочкой. Она наклонилась над рекой, прошептала что-то, осторожно зачерпнула полные пригоршни и тоже плеснула воду на древесный ствол. Капли бесследно скатились с сухой коры.

— Ну пожалуйста, Салла, не сердись, — тихо попросила девушка.

Новая пригоршня влаги была отвергнута древним растением.

— Вот видите! — девушка повернулась к спутникам. Было видно, что она готова заплакать.

— Погоди, Уника, не горюй. Разберёмся с твоей бедой, — прогудел старший из мужчин. Он подошёл к дереву, прислонился к нему лбом, замер неподвижно.

Всё во внешности этого человека возмущало взгляд. Когда-то он был высок и, должно быть, силён, но годы согнули его в дугу и перекосили на правый бок, где не хватало двух рёбер. Меховой балахон висел на его плечах бесформенным мешком, потому что рук у старика не было. Не удивительно, что вся ноша досталась третьему спутнику — молодому парню, стоявшему шага на два позади. На плече у него висел изогнутый роговой лук, колчан ёжился лёгкими тростниковыми стрелами, какими бьют мелкую птицу, на спине — пристроена котомка, за поясом торчал рабочий топор, хорошо заострённый и добротно отполированный, выточенный из местного желтовато-прозрачного кремня с частыми матовыми крапинами, напоминающими шкуру леопарда.

Насупив густые тёмные брови, парень следил за стариком. Молчание длилось долго, наконец старик оторвался от ствола, досадливо дёрнул плечом, пытаясь погладить остатком руки намятый жесткой корой лоб, и сказал негромко:

— Она не сердится на тебя, Уника, она тебя просто не узнаёт. И меня — тоже. Я мог бы заставить её выйти, но кому это принесёт пользу? Пусть уж живёт как хочет, и ты живи, как прежде жила. Ведь рыба ловиться не перестала?

— Не перестала. Стерляди вчера взяли — всех родичей можно накормить.

— Вот и славно. А что с древяницами приключилось — я подумаю. Авось измыслю, как вас заново сдружить. — Старик вскинул голову, зорко вгляделся в даль, где река плавно закладывала излучину, и произнёс как бы между прочим: — Глаза что-то старыми стали, не пойму, что там в камышах копошится… Никак выдра? Таши, сынок, а сможешь её отсюда достать? Только тихо, не вспугни.

Таши плавно потянул с плеча лук, струнно дзенькнула тетива, дёрнулись, закачавшись, камыши, указывая, что стрела отыскала цель.

— Ну-ка, глянем, что там за выдра объявилась! — быстро скомандовал безрукий. — Только осторожней, а то кабы она не кусачая оказалась…

Троица поспешила к камышам, остановилась, глядя вниз. В первую минуту могло показаться, что пущенная Таши стрела пронзила ребёнка, вздумавшего в утренний час половить на отмели раков, но когда старик толчком ноги перевернул лежащее ниц тело, стало видно лицо, заросшее клочковатой бородой. Убитый был так мал, что даже невысокой Унике достигал едва до плеча. Никакой одежды на нём не было, но рядом, полупогрузившись в воду, лежала тонкая пика, вырезанная из цельной кости.

— Это ночной карлик? — спросил Таши.

— Нет, конечно. У ночных карликов глаза в пол-лица, и волосом они зарастают подобно зверям. А этот гладкий. Это человек. Но чужой, это сразу видно. С такими — война насмерть.

Таши глянул на собственную руку, которую густо покрывали тёмные волоски, и недовольно дёрнул губами. Уника потянула из воды костяную пику, осторожно понюхала остриё.

— Вроде не отравлено.

Старик тоже наклонился, принюхался, раздувая ноздри.

— Тем хуже. Значит, силу чувствуют, не боятся нас. Не нравится мне это. Смотрите — кость-то птичья. Что же это за птица такая? Не хотел бы я с ней в чистом поле встретиться. Человек для неё, что червяк для вороны.

Уника испуганно съёжилась, поглядывая на противоположный берег, откуда приплыл лазутчик. Всходившее солнце как-то вдруг нырнуло в растянутые у горизонта облака. Потянуло холодным ветром, река неприветливо зарябила.

Что же случилось? Ведь здесь самые родные, знакомые места… сколько себя помнит, она бегала здесь, ничего не опасаясь, а теперь древяницы не узнают её, и враг затаился в камышах, где так богато ловилась рыба.

Таши тем временем вытащил на берег убитого, подивился, как удачно попала стрела — под левую лопатку. Ведь стрела не боевая, на утку изготовлена, и, ударь она в любое другое место, соглядатай остался бы жив, и неведомо, удалось бы взять его в густых зарослях. Хотя возможно, выстрел его тут ни при чём, а всё дело в чародействе. Говорят, старик, — Таши не осмелился назвать своего спутника по имени, чтобы тот не подслушал мысль, — умеет стрелы взглядом метать. Потому и ходит с ним вдвоём в самые дальние походы, не боится, что Таши сбежит, пока рядом нет взрослых воинов. Другие мужчины на такое не осмеливаются: караулят его, смотрят подозрительно, боятся. Неумные они: головы дубовые, рыбьи глаза — не видят, что никуда Таши не побежит, нет ему отсюда дороги. А коли судьба велит стать не человеком, а мангасом, то здесь он и умрёт; всё равно иначе жить не стоит.

— Идём, — сказал старик, прервав мысли молодых спутников. — Надо родичей предупредить, пусть караулы высылают. А дротик с собой захватите, вождю показать.

Повесив на плечо лук и взяв в свободную руку птичье копьецо, Таши пошёл к обрыву, пологому в этом месте и отстоящему далеко от воды. Старик и Уника двинулись следом.

Земля в этих краях была вполне и давно обжита и принадлежала одному роду. Наверху по выгоревшей от нещадной жары траве бродили овцы, пара лохматых собак, высунув языки, лежала возле тернового куста. Очевидно, они притомились, сбивая в кучу стадо, потому что солнце было ещё низко. Настоящая жара придёт не скоро, да и не бывает настоящей жары в августе. Обычно при стаде находились двое-трое мальчишек, но сейчас их не было видно, кабы не на отмель умотали — раков ловить.

Ещё дальше лежали поля: делянки, поднятые мотыгой из камня или оленьего рога. Урожай в этом году ожидался невеликий, ячмень плохо выколосился, примученный засухой. Но всё равно хлеб — большая подмога, весна каждое зёрнышко подберёт. А те роды — людские и чужинские, — что пахоты не знают, по весне мрут как мухи. От хлеба свои люди и силу имеют: род держит землю на много дней пути в любую сторону. На юге — до самого края земли, до горького лимана, на севере — покуда преграду не положит лес, где человек по доброй воле жить не станет. А на закате и востоке угодья ограничивают две реки: Великая и Белоструйная. За реками тоже люди живут, но род у них другой. С одними людьми дружба, с другими вражда, но вражда обычная, от человеческих причин. Вот чужие — иное дело. Бывает, они из леса приходят, а то накатываются из-за Великой реки. Настоящих людей там немного, вот и балуются чужинцы. Особенно согнутые — это давний враг. А теперь ещё какие-то нашлись — мелкие. Хорошо, что вовремя их углядели, у старого Ромара глаз как у кречета, даром что вздыхает, жалуясь на слепоту. Должно быть, это предки подарили ему как плату за увечье, а то пропал бы старик и без рук, и без глаз. Никакое волшебство не выручило бы.

Род жил в четырёх больших посёлках, поставленных там, где была лучшая земля и всего богаче ловилась рыба. Охотой всех родичей было бы не прокормить, а рыбе в реке нет перевода.

Сразу за пажитями путников встретила городьба, составленная из тяжёлых дубовых плах, вкопанных стоймя, вверх заточенными и обожжёнными остриями. За оградой располагалось селение, самое большое из четырёх.

Вход был перегорожен уложенными в пазы пряслами — не от человека ограда, а просто для порядка, чтобы спокойней было. Зимой случалось по льду переходили с того берега орды чужих, и тогда сородичи закрывали вход щитами и из-за стен били пришельцев из луков. Чужие луков не знают, оружие у них самое пустячное: камни, дубины, редко у каких родов бывают костяные пики или ремённое боло, с каким ходят бить онагров, лошадей и джейранов. Настоящего оружия чужие не выдерживают и откатываются искать себе иной добычи.

Дома в селении круглые, частью вкопаны в землю. Из-под крыш тянутся дымки: едят люди общее, а варит каждая семья себе отдельно. А то и не придумаешь, в чём на такую толпу готовить? И какой очаг для этого дела нужен?

Таши, Уника и безрукий Ромар шли в самый центр селения, где рядом стояли дом вождя и жилище шамана. Там же была и площадь, на которой, в случае нужды, собирались охотники. Путников заметили, но особого значения их появлению не придали. Мало ли по какому делу люди идут. Хотя и Ромара, и Таши знали все, а многие ненавидели и боялись. Боялись Ромара, а ненавидели Таши.

Таши шагал через селение с независимым видом. С тех самых пор, как он узнал о своей исключительности, он слишком хорошо привык так ходить. Раньше люди, полагаясь на Ромара, считали его настоящим человеком, а последний год, когда Таши вдруг рванул и обошёл в росте не только одногодков, но и почти всех взрослых охотников, народ уверился, что дело нечисто. И хотя истину может открыть лишь испытание, которого ещё два месяца ждать, но люди за верное держат, что испытание лишь время оттягивает, а на самом деле Таши не человек, а ублюдок, страшный мангас, и чем скорее его прикончить, тем лучше будет. Заодно и на Ромара смотрели косо: ведь это он убедил сородичей оставить жизнь младенцу, рождённому от неведомого отца.

Прошлой осенью охотники уже заводили разговор о Таши, но вождь прикрикнул на смутьянов и приказал, чтобы обидного слова никто не смел говорить. Чем род держаться станет, если свои законы похерит? Но Таши знал, что разговоры за мазанными глиной стенами не стихли. И то, как поспешно мать дала подзатыльник не в меру ретивому мальцу, вздумавшему крикнуть вслед Таши запретное оскорбление, лишь вернее показало юноше, о чём судачат сородичи.

Жилище вождя заметно отличалось от остальных домов. Случалось, Бойша созывал на совет полсотни мужчин, и всем находилось место у его очага. Шаман Матхи, напротив, жил в землянке, больше напоминавшей нору. Этого тоже требовал обычай. Если прочие дома стояли на деревянных столбах и уходили в землю совсем немного, до слоя плотной глины, то землянка колдуна была врыта в почву словно погреб, а перекрытиями у неё служили кости мамонта. Мамонтов в округе никто не встречал уже много лет, и когда сородичи поправляли дом колдуна, то материал приходилось покупать у северных соседей.

Путники подошли к дому Бойши, Ромар кивнул, и Таши решительно постучал по опорному бревну. Откинулся полог, на пороге появился заспанный Туна — брат вождя. Был Туна огромен, силён, непроходимо глуп и на редкость благодушен. Старшего брата он боготворил и готов был на что угодно по единому его знаку. Впрочем, Бойша умел не пользоваться силой брата в открытую, за что его особо уважали сородичи.

— Вождя позови, — коротко сказал Ромар.

— Так его нету. На низ пошёл, выхухоль смотреть. Люди с запада обещали за выхухоль киноварь дать. Он и пошёл. А я остался, мне мелкие звери неинтересно. Вот ночью я поле караулил, так на ячмень кони приблудились — целый табун. Я одному спину сломал — это было весело. Женщины сейчас мясо разделывают. Вечером приходите, пировать станем.

— Спасибо за приглашение, — остановил богатыря Ромар, — но сейчас всё-таки надо найти Бойшу. Чужие объявились.

— Понял. — Сонливость разом слетела с лица Туны. Он скрылся в доме и почти сразу появился оттуда с луком и боевым топором. — Кто хоть объявился? Согнутые?

— Нет, — Ромар покачал головой. — Новые какие-то. Прежде таких не бывало.

— Эх… — посочувствовал Туна, поправил за спиной пустую котомку и быстро направился к воротам. — Часа через два ждите! — крикнул он. — Я быстро!

К тому времени как запыхавшийся Бойша прибежал в селение, тело карлика было уже принесено и уложено на камнях близ столпа рода, а на площади собрались главы семей, оказавшиеся в этот момент поблизости. Кроме того, Ромар послал полтора десятка молодых парней с луками прочесать прибрежные камыши на изрядное расстояние в обе стороны от посёлка. Это не было самоуправством, Ромар, как старейший мужчина рода, мог распоряжаться в отсутствие вождя. Да и новость, им принесённая, была слишком нехороша.

Охотники один за другим подходили к распластанному телу, отгибая веко, глядели в слепо белеющий глаз с узкой щелью зрачка; качали головами, взвешивали на руке пику, удивляясь лёгкой упругости птичьей кости. До сих пор никто из людей не видывал ни такого существа, ни подобного оружия. Робкое предположение, что карлик — всего лишь случайный урод и такого народа нет вообще, — тут же было отвергнуто. Ведь тогда он был бы вооружён чем-то знакомым.

Стакн — лучший умелец рода — особенно долго разглядывал костяной дротик, затем произнёс:

— Плохо заточено. Это не настоящие люди, они бы сделали как надо. — Стакн замолчал и добавил мечтательно: — На стрелы бы такую кость пустить, она щепиться должна ровно, цены бы таким стрелам не было…

Договорить ему не удалось, на площади появился Бойша.

Не был Бойша ни самым грозным воином, ни самым исхитрившимся охотником, ни лучшим из волшебников, ни даже мудрейшим из мужей совета. Всякое дело удавалось ему хорошо, но в каждом деле находился мастер, превосходивший умением Бойшу. Но зато Бойша умел выслушивать каждого, а потом, когда решение принято, мог заставить других слушаться. Это и делало его вождем и главой рода.

Коротким жестом Бойша остановил бесцельные разговоры и приказал рассказывать сначала Унике, потом Таши. Ромар во время рассказа хранил молчание, понимая, что его слово значит слишком много и может исказить мнение младших.

— Так было? — спросил наконец вождь.

— Так.

— Что скажете, воины? — Бойша обвел взглядом собравшихся. — Что делать станем?

Некоторое время старейшины степенно молчали, потом Туран, пожилой охотник из низового селения, произнёс:

— Нечего тут делать. За рекой много всякой пакости бродит, что ж, из-за каждого караул кричать? Подстрелили ползуна — и ладно. Опять поползут — снова подстрелим. А в открытую они не сунутся, куда им, худосочным, против нас. Рыбаков, конечно, оповестим, охотников, само собой, а больше ничего не нужно. Это ещё не беда, это полбеды.

— Настоящим человеком он быть не может? — скорее для порядка спросил Бойша. — Оружие у него незнакомое, у чужих такого нет.

— Заточено плохо, — как бы сам себе возразил Стакн.

— Куда ему в человеки… — прогудел кто-то.

— Хочу сказать я, — раздельно произнёс Ромар.

Ромар издавна был известен слишком большой терпимостью, всякое существо он склонен был считать человеком. В песнях, которые вечерами пели познавший душу камня Стакн и другие мужчины, стариково имя часто встречалось рядом с именем Пакса — дальнего предка, который сдружил род зубра с чернокожими. Тогда точно так же воины собрались на совет, и все видели в пришельцах чужаков, лишь Пакс и молодой в ту пору Ромар считали иначе. Они оказались правы, и в результате у рода стало одним врагом меньше. Теперь все ждали слова безрукого, одни заранее доверяя старцу, другие столь же предвзято считая, что Ромар в любом случае примет сторону пришельцев и назовёт их своими.

— Это чужой, — твёрдо сказал Ромар. — В том нет никакого сомнения. Я могу ошибиться, принимая чужака за своего, но если я говорю — чужой, то он чужой и есть. В конце концов, я видел его живым, хотя и недолго. У него не наши повадки. Но они не просто чужие, это что-то куда худшее. С этой мелкотой нельзя договариваться, горные великаны лучше поймут нас и верней сдержат слово. Я побаиваюсь, что это вовсе не люди, что они сродни большеглазым…

Кто-то из охотников скептически хмыкнул, а Бойша резко спросил:

— Ты уверен?

Ромар, дёрнув плечом, шагнул к телу убитого, толчком ноги перевернул его лицом вниз.

— Да, он похож на человека, он безволос, у него маленькие глаза, хотя и с чужим зрачком, и нет хвоста. Но взгляните на суставы, на то, как изогнут хребет. У человека так не бывает. Кроме того, посмотрите на зубы — у него нет клыков. Общая мать породила этот род и род большеглазых.

— В этом ты тоже уверен? — строго переспросил Бойша.

— Когда имеешь дело с большеглазыми, трудно быть уверенным.

— Судя по коже, — Бойша ронял слова медленно и веско, — этот человечек родился в краю высокого солнца, и, значит, его род движется на полночь. А там живут карлики. Ты считаешь, эти два рода могут скреститься?

— Нет, не считаю, — сухо ответил Ромар, — но мы обязаны быть готовы и к такому.

— Представляю, какие жуткие мангасы родятся от этих коротышек! — осклабился могучий, но недалёкий разумом Туна.

— Они будут достаточно страшны, чтобы мне не хотелось их видеть, — остановил брата вождь.

Чужинец лежал у ног охотников, рана на спине запеклась и казалась не глубже простой ссадины, короткие ноги поджаты к животу, спина изогнута крутой дугой. Казалось, убитый жив и сейчас готовится прыгнуть.

Вождь принял решение.

— Мы не будем разговаривать с ними, — сказал он. — Они чужие и должны исчезнуть. Но на тот берег мы за ними тоже не пойдём, будем зорче следить за рекой. Скажите всем, чтобы не ходили в одиночку, детей из селения без присмотра не выпускать. — Бойша громко вздохнул и добавил: — Избаловались люди. Слишком долго было хорошо. — Бойша помолчал, ещё раз подкинул на руке невесомый дротик, потом протянул его Таши: — Твоё.

Кое-кто из воинов недовольно поджал губы, но ничего не сказал, — всякому ясно, что оружие убитого врага должно достаться победителю. А что досталось небывалое копьецо мальчишке, так сами виноваты: где вы были, когда противник полз на берег? Парню, конечно, не время ходить с пикой, так оружие есть не просит, долежит до осени, а там уж — как скажут предки.

— Что с этим станем делать? — вождь ткнул убитого чужинца.

— Отдать духу кремня, — подал голос шаман. — Отнесём на каменные россыпи и сожжём. Только так, чтобы ни единой кости не осталось. Тогда его род ослабнет, а главное — не узнает, кто взял у них воина, и будет думать на камни.

— Хорошо, — согласился вождь, — делай так. И последнее. Вот вы, — вождь вышел из круга старейшин и быстро отобрал пятерых охотников помоложе, — ступайте на берег, пройдитесь камышами, гляньте, нет ли там ещё каких гостей. Тейко будет старшим. И Таши пусть с вами сходит, покажет, что к чему.

Ничего особенного Таши показывать не пришлось. Чужинец явно не умел ходить в камышах, просеку он проломил такую, что с закрытыми глазами пройти можно. Больше человеческих следов в зарослях не было. Посовещавшись, охотники решили сплавать на тот берег, откуда, судя по следам, приплыл лазутчик. Вообще-то на тот берег Бойша ходить не велел, земли там чужие, может случиться всякое, но следопытов одолел задор.

Обычно Великую реку не просто переплыть, но в этом году вода стояла на редкость низко, далеко отойдя от обрыва и чуть не на сотню шагов оголив пологий берег. Доплыли единым духом, но и на степном берегу никого не отыскали. След, однако, сумели взять и по нему вышли к одной из укромных балок, где, видать, и стояла чужинская орда. Никаких следов человеческой жизни на земле не было: ни кострища, ни обронённой вещицы — только отпечатки узких лапок, больше похожих на ладонь, чем на ступню, а поверх и рядом с ними — трилистники птичьих следов. Следы были бы похожи на журавлиные, если бы не размеры — увенчанные когтями пальцы в локоть длиной вспарывали землю, как не всякий пахарь сохатым рогом управится.

Парни молча переглянулись и, не мешкая, поспешили к берегу. Шли сторожко, держа оружие на изготовку, но так и не видели ни единой живой души. Степь молчала, пристально и недобро глядя в спины уходящим.

Почти у самой ограды, чуть в стороне от семейных жилищ, выстроен ещё один большой дом, в котором могла жить без малого сотня человек. В доме ночевали одинокие мужчины, которые по какой-то причине не имели семьи. Сюда же поселялись и сироты мальчишки, которых в роду было немало. Девочки, даже оставшись без родителей, продолжали жить в семейных домах, переходя к кому-нибудь из родственников, а мальчишки уходили сюда. Таши обитал здесь уже третий год.

Жизнь в доме шла шумная и озорная, потому и дом стоял на отшибе. В просторном жилище складывались отношения между парнями, и при желании можно было увидеть, кто через десяток лет будет водить отряды в дальние походы, а кому всю жизнь провести неудачником. Недаром называлось это строение Домом Молодых Вождей, и большинство мальчишек, подходя к заветному возрасту, добивались позволения жить не под родительским кровом, а среди холостяков и сирот.

Кухарничали в Доме Молодых Вождей все женщины рода по очереди. Готовились к этому делу заранее, старались показать всё своё искусство, ведь именно молодые мужчины ежегодно летом определяли Мокошь — лучшую хозяйку. В её честь жгли костры, ей подносили огромнейшие венки, сплетённые из мяты и тмина, и, бывало, много лет спустя старухи выясняли промеж себя, кто из них и когда был назван лучшей стряпухой.

Последние два года душистые венки приносились к дому Латы, матери Уники. Завистливые соседки шептались, что не умение Латы тому причиной, а красота дочери. Невеста растёт — всем глазам загляденье, недаром Тейко — лучший из молодых охотников третий год на смотрины не ходит, жениться отказывается, ждёт, пока подрастёт Уника. Не долго ждать осталось: осенью подрежет колдун непокорные смоляные волосы, а через недельку и время свадеб подойдёт. Кому, как не Тейко, Унику взять? Больше некому.

Таши, слыша краем уха бабские пересуды, чернел лицом, но молчал. Ничего тут не исправишь, не стоит и пытаться. Власть в роду держат мужчины, а родство считается, как с древних времен повелось, — по матерям. И если смотреть по женской линии, то они с Уникой идут от одного корня. Хотя родство там такое, что без бубна не сразу и вспомнишь, но закон твердит безотступно: хоть плачь, хоть вой, хоть башку о камень рассади, а нельзя родственникам жениться.

У самого Таши судьба и того ясней расписана. Другие парни ждут испытаний с радостью, а он — со страхом. Хотя и боль может терпеть не хуже других, и копьём владеет, и боло кидает за сто шагов, а в стрельбе из лука разве что один Туна превзойдёт его. Этих обычных испытаний Таши не боялся, и если бы на том и кончился обряд, то ждал бы его Таши с тем же нетерпением, что и другие юноши. Но у него впереди ещё одно испытание — тягостное, неизбежное, которое не отложишь на год и которого со страхом и подхихикиваньем ждёт весь род. Прежде чем слепой Матхи на ощупь вытатуирует у него на груди изображение зубра, Таши должен доказать, что он не мангас.

Страшное это слово: ублюдок, помесь человека с чужинцем, хуже зверя, гаже последнего трупоеда, опасней ночного демона.

Есть лишь один способ доказать, что ты настоящий человек. Природа жестоко мстит осквернителям естества, лишая ублюдков способности к продолжению рода. Тот, на кого пало тяжкое подозрение, должен доказать сородичам, что он способен быть мужчиной. Ему не будет позволено остаться холостяком. Едва окончатся обычные испытания, старики бросят жребий, и кто-то из молодых и бездетных вдов должен будет лечь с Таши на глазах у всех собравшихся, чтобы он мог утвердить свое право называться человеком. Если всё кончится благополучно, эта женщина и станет его женой; иного выбора нет.

Сейчас в селении было три рано овдовевших женщины, и Таши с ужасом гадал, какую из них предки предназначат ему в супруги. С тем же трепетом смотрели на него при встречах вдовы. Не то страшно, что у всех на глазах придётся совершать тайное, а жутко лечь под мангаса. Откроется истина, мангаса прикончат, а с ней что? Даже если жива останешься, вовек не смоешь клички Мангаска, и жизнь уже никак не устроишь.

Мерзостный обычай, жестокий, но необходимый. Оставишь живым мангаса, и однажды он уничтожит весь род. Мангас жалости не знает, а вот силы, хитрости и недоброй магии в нём столько, что хватит на десятерых. Хорошо ещё, что редко выпадают такие испытания, один только Ромар помнит, как это было. Тогда испытание кончилось удачно: сын мудрого Пакса и чернокожей женщины оказался человеком. Он прожил долгую жизнь, имел много детей. Уника, да и не только она, несёт в себе частицу его крови. Может быть, поэтому она и не верит, что Таши мангас. При встречах приветлива, в разговорах ласкова и улыбчива. И от этого ещё сильнее мучает Таши горечь.

А Ромар так и не скрывает, что именно в память о той истории уговорил сородичей оставить жизнь Таши, когда тот только родился. Его мать была уведена неведомым племенем и сумела бежать в родные места лишь через полгода, будучи уже беременной. Что за люди её украли? Известно лишь, что они высоки ростом и волосаты, словно горные великаны. И хотя по рассказам несчастной женщины волосатые хорошо сложены и не только знают огонь, но и камень шлифуют, и луками владеют превосходно, но всё же никто не мог поверить, что это настоящие люди. А Ромар поверил и убедил остальных ждать, пока не наступит время испытания.

Почему-то Таши был твёрдо убеждён, что испытания ему не выдержать. И не потому, что не способен быть мужчиной, а просто не станет он этого делать… Пусть лучше убьют.

Поздно вечером Таши вернулся в Дом Молодых Вождей, поел и сразу улёгся спать. И никто из сверстников, ни единый человек не подошёл к нему, не спросил, как ему удалось подстрелить чужака и не случилось ли чего интересного во время облавы.

На следующий день жизнь вошла в нормальную колею. Вдоль берега были отправлены дозоры, но Таши в них никто не взял — как ни верти, а он ещё ходит в мальчишках и не место ему среди воинов. К тому же начиналась жатва, и каждая пара рук была на счету.

Уборка урожая недаром зовётся страдой. Тяжкий это труд, ломотный, не чета иной работе. Но зато и кормит хлеб круглый год, а всякая остальная еда идёт к хлебу приварком.

Выходили на жатву всем народом, даже Стакн со своим хозяйством расположился поблизости: сломается у кого серп или расколется било на цепе, чтобы сразу можно починить. Малышня рвала колосья руками, кто постарше имели серпы, деревянные или из бараньего ребра. Но и у тех и у других край серпа оснащён зазубренными кремневыми пластинками, источенными до изумительной остроты и прозрачности. Чем длиннее накладка, тем вернее работает серп, реже портится, лучше бережёт силы.

У Таши был серп редкостный: цельнокаменный, доставшийся от матери. Изогнутая пластина длиной в ладонь с ровными, один к одному, зубчиками срезала колосья словно сама собой. Большой цены вещь. Серп Таши хранил вместе с боевым топором, что выточил под присмотром Стакна, и набором длинных боевых стрел с треугольными наконечниками из жёлтого кремня. Стрелы тоже самодельные, мастера люди на такую мелочёвку не отвлекают. Подойдет пора — смастерит Таши и лук — настоящий, боевой. А пока — нельзя, возраст не позволяет.

Чудно все-таки жизнь устроена: всего-то осталось быть на свете два месяца, а душа того не приемлет, планы сметит, хочет чего-то.

Серп Таши решил подарить Унике.

Первые снопы легли на расстелённые по траве шкуры старых зубров. Зубр — не просто зверь, а прямой родственник. Пращур Лар, прежде чем стать человеком, был зубром. Зубра бьют лишь в особый праздник, собравшись всем родом, и не всякий год такое случается. Шкуры лежат у шамана и лишь для больших общих дел появляются на свет.

Начало страды ещё не сама страда, а весёлый праздник. Люди радуются новому хлебу, работают с песнями:

Поднималось солнышко,

Пригревало зёрнышко.

Туча по небу плыла,

Хлебу дождичка дала.

Уродился хлеб высок,

К колосочку колосок…

Песня долгая, под стать работе, говорилось в ней и о том, как хлеб рос, и как будет убран, и как хлебы будут печь и пиво варить. Но на этот раз песельники не успели хотя бы в мечтах испить пива со свежего ячменя. Со стороны селения, прервав песню и спорый труд, донёсся заунывный разноголосый рёв, призывающий всякого услыхавшего немедля бежать в селение к дому шамана. Кричал родовой оберег, великая раковина Джуджи.

Кусок земли перед жилищем Матхи также был огорожен заострёнными плахами: копиями внешних, но втрое меньше размером. На острых тырчках, оборотившись наружу зубами и нацеленными рогами, висели звериные черепа. То была ограда от злых духов и таинственных существ. С этим народом можно дружить в поле или на реке, но в селении им делать нечего. Когда человек спит, душа его бродит по внешнему миру, и мало кто из таинственных существ удержится, чтобы не вселиться в брошенное тело. Потому и нужна защита. В домах с этой целью кормили фигурку Лара, а здесь Матхи ежевечерне брызгал на острые колья отваром полыни и мяуна. За оградой в круге камней располагалось жертвенное кострище и возвышался столп предков, украшенный рогами зубров. Рядом под любовно обустроенным навесом привязана была волшебная раковина Джуджи. Последние годы она не часто проявляла свою силу, и это было хорошо, потому что раковина молчит, когда в мире всё спокойно.

Охранный талисман был получен родом много лет назад за немалую плату: пять девушек-невест навсегда ушли в чужой род, и с тех пор пять острых выступов на теле раковины носили их имена. Хотя, если сказать по совести, Джуджи обошлась людям всего в две девушки, поскольку её принесли три темнокожие красавицы, которые остались в селении и вошли в семьи охотников и рыболовов. Такой ценой покупается мир.

Это был мир не только с родом чернокожих, который и без того почти не давал о себе знать. Но с тех пор дозорные отряды, ходившие вдоль берегов рек, имели при себе маленькую ракушку — дочь Джуджи. Ежели отряд встречал опасность, с которой не мог справиться сам, достаточно было подуть в ракушку, и тогда Джуджи начинала одышливо реветь. Ромар, Матхи, Бойша и кое-кто из старых охотников умели по звуку определить, откуда ждать беды. Так что давно уже противник не мог захватить людей врасплох. Маленькие ракушки хранились у вождя. Сколько их было всего — оставалось тайной, на свет никогда не появлялось враз более шести штук, и до сих пор, к счастью, ещё не пропало ни одной ракушки.

И вот теперь Джуджи проснулась: один из дозорных отрядов звал на помощь.

Люди ринулись в селение. Мужчины бежали налегке, им надо успеть схватить оружие и выйти навстречу противнику. Женщины, надрываясь, тащили всё, что оказалось за оградой, торопили детей, гнали скот. Жалели, что нельзя забрать в городьбу неубранный хлеб.

Таши первым влетел в дом, схватил лук, связку боевых стрел — вот и пригодились они до времени! — за обмотку пихнул нож. Скрипнул зубами с досады: боевой топор лежит без топорища! — ухватил рабочий топор, лёгкий, но зато с острым краем, сунул его за кушак и с дротиком в правой руке помчался на майдан, где собирались воины.

«А ну как прогонят?» — кольнула неожиданная мысль.

Но на Таши просто никто не обратил внимания. Мужчины сбегались со всех сторон, сжимая оружие привычными ко всякому делу руками. Бойша вынырнул из своей хижины. В левой руке — копьё, в правой — тяжёлая каменная дубина из драгоценного травянисто-зелёного нефрита: оружие самого Лара. Несчётные поколения вождей выходили на битву со священным камнем в руках, и ни разу род не был побеждён.

— К верхней излучине! — зычно скомандовал вождь и первый размашистым шагом не знающего устали охотника побежал к воротам. Воины молча последовали за ним. Через пять минут они обогнали Матхи и Ромара, также спешащих к месту тревоги. Слепой и безрукий не могли двигаться быстро, но без них сила войска уменьшилась бы наполовину, и колдуны тоже поспешали изо всех сил.

Над обрывом показался стремительно бегущий человек. Это был Тейко, которого, видимо, послали в селение за подмогой.

— Согнутые! — издали закричал он. — Переплыли на Сухой остров, сейчас хотят дальше двигаться. Всей ордой идут!

Согнутые были давним и хорошо знакомым врагом. Это тоже были люди, но не настоящие, а чужие. Большинство чужих родов давно были изгнаны кто куда. Горные великаны прятались в ущельях на западе, да они никогда особо и не тревожили людей. Не знающие огня трупоеды бежали в северные леса, где властвуют ночные убийцы, и вот уже двадцать зим, как о них ничего не слышно. Прочие чужинцы сгинули давно, их не помнит даже Ромар. Лишь в песнях говорится об удивительных народах и о героях, истребивших или изгнавших их. А вот согнутые остаются ближними соседями, и, хотя их удалось оттеснить за реку, они не перестают тревожить род набегами. Воруют детей и женщин, бьют скот; не угоняют, а просто бьют, сколько могут сожрать. Своего скота у согнутых нет, лишь полудикие собаки сопровождают орду. Хлеба согнутые не понимают — топчут как простую траву. И на охоте тоже — где прошли согнутые, там настоящим людям делать нечего, потому и война с ними не утихает.

Силой и звериной ловкостью согнутые превосходили людей, а вот разумом уступали. Огонь согнутые знали, но камень обрабатывать толком не умели, обходясь кое-как околотыми рубилами. Хотя не это делало их чужими. Согнутые были из тех родов, что могли иметь общих детей с настоящими людьми. Но от такой связи рождались уже не люди и не согнутые, а мангасы. И это решало всё.

Даже среди чужих родов согнутые выделялись тем, что не убивали народившихся мангасов, а, напротив, окружали поклонением. Украденные дети вырастали в их племени и сражались за него, словно за собственный род. Кое-кто из них заводил семьи с чужинцами, и тогда рождались мангасы. Благодаря мощи ублюдков род согнутых не только не погиб, но порой умудрялся устраивать набеги. Чаще они случались зимой, когда лёд сковывал реку, но бывало, что и летом оравы согнутых переплывали на гористый берег, где их приходилось вылавливать и уничтожать. Но на этот раз согнутые двинулись все разом. Тейко сказал, что согнутых заметили, когда те переправлялись на пустынный Сухой остров. На острове согнутым делать нечего, это просто песчаная коса с купами старых деревьев вдоль верхушки. В половодье остров заливало, деревья торчали из воды посреди реки. В сухие годы остров увеличивался, наращивая длинные песчаные берега. Всякому ясно, что раз согнутые заняли бесплодный островок, значит, они собираются переселяться на другой берег. Потому и вызвали разведчики подмогу.

Вскоре воины достигли того места, где поджидал отряд дозорных.

— Что там делается? — спросил Бойша.

Командовал разведчиками немолодой рыбак с непоседливым именем Муха. Муха знал реку вдоль и поперёк, потому и вызвался следить за берегами, и в первый же день сумел заметить врага.

— Все на Сухой переправились, — сказал он вождю. — С детьми и собаками. Такого прежде не бывало. Не иначе, сейчас через правую протоку поплывут. Тогда их прямо к нам снесёт. Здесь встречать надо.

— Много их?

— Сотен пять, не меньше.

Вождь присвистнул:

— Много. С чего это они в кучу сбились? Попробуем их по-хорошему прогнать, без драки. Колдуны пришли?

— Вон плетутся, — отмахнул рукой Тейко.

Тейко мог сколько угодно морщить нос, но вождём всё-таки был не он. А Бойша понимал, что сойтись в сражении с пятью сотнями согнутых — значит не только заслужить славу у потомков, но и потерять немало сильных мужчин и осиротить многие семьи.

По приказу вождя воины рассыпались вдоль берега, двигаясь так, чтобы их невозможно было заметить с низкого берега. Прошло ещё несколько минут, среди деревьев на острове появились первые сутулые фигуры. Потом разом песчаная коса заполнилась людьми. Согнутые направлялись к воде.

И тут над обрывом во весь рост поднялся Бойша.

— Эй, вы! — заорал он. — Убирайтесь в свои степи, иначе мы убьём вас всех до последнего!

Воины, поднявшиеся за спиной вождя, молчаливо подтверждали его слова, а Ромар набрал полную грудь воздуха и заголосил отрывисто и непонятно, переводя человеческие слова на чужой язык. Откуда Ромар знал наречие согнутых, оставалось его тайной, давно уже никого не удивлявшей. Слишком много лет прожил на свете Ромар, так что даже самые глубокие старики из ныне живущих не помнили колдуна молодым.

На мгновение согнутые замерли, как бы вслушиваясь в обращённые к ним слова, потом остров взорвался невнятными воплями, а следом случилось неожиданное.

Обычно чужие, увидев, что их обнаружили, спешно отходили, крича и размахивая кулаками, но не принимая боя, и лишь через несколько дней вновь пытались переправиться через реку. Но на этот раз не иначе сам Дзар иссушил их мозги, и согнутые полезли напролом, хотя видели, что над обрывом их поджидает не отряд в десяток воинов, а всё племя.

Вода забурлила от множества тел, согнутые ринулись на приступ. Шли без разбора, вооружённые мужчины и тут же женщины, детёныши, как две капли воды похожие на настоящих людей, старики, избитые временем, и даже чужие собаки, не дожидаясь исхода схватки, бросались в воду и плыли на гористый берег.

— Ах вот как?! — взревел Бойша, подымая над головой каменный скипетр. — Тем лучше! Предки отдали согнутых в наши руки! Сегодня не должен уйти ни один!

Туна, встав на самом краю обрыва, натянул свой чудовищный лук, и первая стрела ударила в толпу чужих людей, заставив одного из нападавших ткнуться лицом в воду.

Другие стрелки пока ждали, понимая, что их стрелы так сильно не бьют. Таши лишь зубами заскрипел от отчаяния. Ну отчего ему не дозволено взять боевой лук?! Ведь он мог бы стрелять ничуть не хуже Туны, а должен ожидать с детской игрушкой в руках, из которой только куличков на отмели сшибать…

Потом стреляющих стало двое, затем трое. Один за другим выступали вперед охотники, целились, спускали тетиву, горделиво выпрямлялись, когда она находила цель. Только что кулаком в грудь не стучали, как принято на празднике Большой Охоты, когда стрелки соревнуются, кто лучше пробьёт стрелой нарисованного на куске кожи оленя. Ох, какой славный праздник пришёл к людям! Об этом дне будут помнить многие поколения, а нечистый род согнутых останется лишь в сказках, где всё больше будет красивой неправды и всё меньше истины. Хорошо, когда враг остаётся лишь в сказках, и сегодня он отправится туда!

Между тем согнутые продолжали плыть, не считая убитых и не оглядываясь на раненых. И тем, кто должен не просто бить врага, но и понимать, что происходит, становилось ясно, что чужие люди идут под стрелы не своей охотой, что гонит их что-то более страшное, чем убийственное оружие настоящих людей. Помрачнело лицо Ромара, и Матхи, стоявший у дальней косы, вскинул большой бубен, затряс им над головой, ударил по сухой коже, заголосил, призывая предков проснуться и прийти на помощь роду.

На середине протоки вода намыла длинную галечную мель. Почувствовав под ногами твёрдое, чужаки разноголосо завопили и начали сбиваться в плотную группу. Лучники дружным залпом проредили толпу, но на место захлебнувшихся немедленно встали новые, и скоро на отмели появился правильный круг, словно пришельцы вздумали водить хоровод по грудь в воде. Какие чары творились там, никто не знал, да воинов это и не интересовало. От вражеской магии должны прикрыть колдуны, недаром же они стоят в самой первой шеренге.

— Ах-ха! — предостерегающе крикнул Ромар, и слепой Матхи понял безрукого старика, завертелся, вздымая тучи песка, завыл могучее заклинание, которое не всякий колдун смеет произнести и уж, почитай, вовсе никто не отважится сказать днём перед глазами Дзара.

И всё же пришельцы опередили колдуна. Со страшным плеском со дна вынырнуло с десяток облепленных тиной камней и даже огрузневший ствол топляка, занесённый весенним разливом. Невидимая праща метнула эту тяжесть в стоящих на берегу.

Бревно колдуны всё-таки сумели отбить, оно, наткнувшись на незримую скалу, переломилось и упало в пяти шагах от берега. А вот камни достигли цели. Трое воинов, и среди них несокрушимый Туна, упали с разбитыми головами.

Положение сразу сравнялось. Только что на берегу творилось избиение тупо лезущих согнутых, а теперь потери несли обе стороны.

Нападавшие быстро перераспределились, в магическом круге остались, считай, одни женщины, а все остальные вновь ринулись на глубину, штурмуя последний рубеж, отделявший их от вожделенного берега. Стрелы защитников и отбитые волхвами камни, падающие в волны, заставляли их торопиться.

Теперь стреляли все, кому было под силу натянуть хотя бы бекасиный лук. Таши быстро пускал стрелу за стрелой, не присматриваясь, но зная, что, почитай, любая из них находит цель.

— Мангасы! — раздался тревожный крик. — Там четверо мангасов!

Четыре пенистых следа двигались к берегу, заметно опередив прочих согнутых. Мангасы рвались на битву. Сейчас можно было рассмотреть лишь их головы, черневшие среди пены, но по тому, как быстро плыли нападающие, всякий понимал, какая страшная сила двинулась на него. Пожалуй, лишь один Туна мог бы выйти против мангаса врукопашную.

Таши бросил мгновенный взгляд в сторону и увидел, что Туна лежит в луже крови, разбросав навеки ослабевшие руки. С невнятным рычанием Таши ринулся к убитому, схватил богатырский лук. Уже по тяжести в руке можно было судить, что это настоящее оружие. Чудилось, мышцы рук лопнут, не выдержав упругого сопротивления дерева и рога. Массивная стрела с волнисто околотым кремневым наконечником рванулась с тетивы. Таши целил в голову крайнего мангаса, но в самый момент выстрела тот нырнул, и стрела безвредно плеснула по воде.

Трое других мангасов немедленно нырнули следом, и теперь их нельзя было достать. На секунду поток стрел почти прекратился, лучники выжидали, когда самый страшный противник появится вновь, чтобы тогда уже бить наверняка. Согнутые, пользуясь передышкой, быстро приближались к берегу.

Мангасы вынырнули из взбаламученной воды почти у самого берега. Глубина здесь была им едва по пояс. Разом свистнули десятки стрел, первое чудовище мгновенно стало похожим на какого-то невозможного ежа, так густо его утыкали стрелы. Не обращая внимания на раны, мангас одним прыжком вскочил на обрыв. Трое воинов встретили его копьями. Удары пришлись в момент прыжка, изострённые наконечники вошли в живую плоть на всю глубину. Мангас взвыл, брызгая кровью, запустил дубиной, разбив голову одному из противников, но двое других с надрывным криком, словно дерево валили, сумели опрокинуть его с обрыва.

Трое оставшихся ублюдков в эту секунду уже появились на откосе, а за ними, взбадривая себя боевыми криками, спешила остальная орда.

На долю приотставших мангасов досталось куда меньше выстрелов, и хотя у одного людоеда обломок стрелы торчал прямо из окровавленной глазницы, но в битву он ринулся так же неукротимо, как и остальные. Как и настоящие согнутые, мангасы были вооружены дубинками и острыми камнями, которые они не умели даже насадить на древко, чтобы получить хоть какое-то подобие топора. Однако недостатки оружия согнутые восполняли тупой силой и неукротимостью, а мангасы, которых согнутые боялись и почитали как живых богов, так и вовсе были почти неуязвимы.

Таши не выстрелил вместе со всеми лучниками; он ждал своего мангаса, того, по которому промахнулся в первый раз. Мангас свечой вырвался из воды и тоже в один прыжок взлетел на обрыв, лишь мелькнуло в прыжке неестественно белое, молочного цвета тело. Режущий, даже не звериный, а просто ураганный визг рвался из разинутой пасти.

На этот раз Таши стрелял наверняка. Промахнуться в упор мог бы лишь трус, у которого дрожат руки. Яблоневая стрела, оснащённая ловко зазубренным кремнем, пропорола грудь, на целую пядь вонзившись в молочное тело. Таши уже понимал, что мангаса этим не остановишь и уж тем более бессмысленно пытаться убежать от обезумевшего чудовища. Таши кинул лук и, выхватив из-за обмоток ножной кинжал, что сам мастерил под присмотром Стакна, прыгнул навстречу несущейся гибели, чтобы уйти хотя бы из-под удара дубины.

Безрукий Ромар не зря учил подростков биться ногами и грудью. Все удары достигли цели: коленом Таши ударил мангаса в промежность, плечом в солнечное сплетение, а ножом, зажатым в левой руке — рука ведь никуда не делась! — ткнул в живот, надеясь поразить брызжейку и обездвижить противника. В следующее мгновение могучая лапа сгребла его и одним движением швырнула на землю. Вспыхнул и погас нестерпимо яркий огонь, мир исчез.

Потом, несколько дней спустя, Таши рассказывали, чем закончилась битва. Все четверо мангасов были убиты. Удар Таши достиг-таки становой жилы, и белокожий мангас так и не смог распрямиться. Его убивали долго, когда сражение уже закончилось, убивали, не смея приблизиться. Тяжёлыми топорами перебили конечности и лишь затем смогли раздробить голову, лишив врага жизни. Ещё один мангас был убит в честном бою. Уже серьёзно раненный и потерявший дубину, он сошёлся в поединке с Бойшей. Тяжёлый каменный жезл с одного удара расколол крепкий череп, разбрызгав по земле мозги. Последний из ублюдков, невысокий, но так раздавшийся вширь, что мог бы без труда задушить матёрого тура, долго метался по берегу, сокрушая своих и чужих воинов, пока тонкорукий Стакн не сумел приблизиться к нему сзади и бритвенно-острым топором перерубить шейные позвонки.

Но, даже потеряв мангасов, чужие не бросились в бегство. Орда выплеснула на берег, так что луки стали бесполезны и пришлось пустить в ход копья и топоры. Немереной звериной силой согнутые превосходили людей, но как бороться против их оружия, не знали. К тому же каждый из согнутых бился сам по себе, в то время как люди умели биться вдвоём и втроём, быстро расправляясь с нападавшими. Хотя, если бы не огромные потери при переправе и то, что большинство женщин осталось посреди реки, прикрывая плывущих тучей камней, исход битвы был бы по-прежнему неясен. Согнутые не желали отступать. Один за другим они падали, пробитые копьями. Топоры дробили им кости, широкие деревянные мечи с прозрачными накладками из тонкого обсидиана вспарывали животы, и кишки вываливались под ноги не успевшим ничего понять согнутым. К тому времени, когда женщины, разорвавшие на отмели магический круг и бросившиеся на помощь своим мужьям, полезли на обрыв, схватка наверху практически закончилась, и нападавших уже на самом обрыве встретили удары копий. Дубинки ничем не могли помочь против копья, бьющего сверху, второй приступ был отбит прежде, чем начался. Немногие уцелевшие, подвывая, кинулись спасать уже не род, а себя самих.

Вновь лучники пускали вдогонку стрелы, топя плывущих, и лишь окрик Бойши заставил их прийти в себя. В самом деле, незачем зря терять стрелы в реке, всё равно сейчас придётся плыть на тот берег, чтобы добить бежавших, не дав уйти никому.

Таши к тому времени уже очнулся, и хотя в голове качался кровавый туман, а рот был полон крови и рвотной горечи, но, услышав приказ вождя, юноша подхватил оброненное кем-то копьё и бросился в реку. Большую часть пути Таши проплыл под водой, лишь изредка выныривая, чтобы глотнуть воздуха. Умение плавать под водой обязательно для воина. Иначе утонешь в самом мирном месте: тебя утащит на дно твоё же собственное копьё и боло, привязанное к поясу наподобие грузила. К тому же так плыть безопаснее, ежели по тебе стреляют с того берега. Есть и иной способ переплывать реки, держа одну руку над водой, чтобы не замочить лук; тетива боится сырости.

Рядом с Таши плыл Ромар. Сейчас он напоминал огромную рыбу, сома, вздумавшего всплыть на поверхность. В зубах Ромар сжимал надутый овечий желудок, позволявший держать голову над водой. Плыть, как плавают воины, Ромар не мог — для этого нужна хотя бы одна рука.

Отряд достиг берега, когда бегущие были ещё хорошо видны. Согнутые никогда не умели как следует бегать, к тому же среди них оставались почти одни женщины, большинство с маленькими детьми. Многое можно сказать про согнутых, но детей они не бросали никогда.

Луков у преследователей не было, поэтому бегущих пришлось загонять, наподобие того как стая волков загоняет табун длинногривых лошадей. Таши бежал вместе со всеми, размахивая копьём, орал нечленораздельно, но где-то краем сознания отмечал, как ловко командует людьми быстроногий Тейко, возглавивший погоню. Отставших согнутых убивали не останавливаясь, зная, что, даже если удар был неточен, истекающему кровью человеку не выжить в степи. Рассыпавшись полукругом, охотники не давали согнутым разбежаться в разные стороны и постепенно сгоняли обратно к берегу. Здесь, неподалёку от воды, разыгралось последнее действие битвы. Полтора десятка дрожащих женщин, давно потерявших оружие и возможность драться, и кучка цепляющихся за них малышей были прижаты к воде. Охотники уже подняли копья, когда раздался крик подоспевшего к месту расправы Ромара.

— Детей оставьте! — кричал Ромар. — Я буду их смотреть!

Тейко кивнул, соглашаясь, и удобнее перехватил боевой топор из полированного чёрного диабаза. Через минуту последняя из женщин убитой свалилась в воду, а визжащих и царапающихся детей стащили в одну кучу.

В этой схватке Таши не участвовал. В последнюю минуту он заметил среди обречённых женщин одну слишком стройную, чтобы принадлежать к проклятому роду согнутых. И хотя Таши знал, что настоящие люди, выросшие в орде чужих, сами становятся чужими, он не смог поднять копья.

Ромар шаркающей походкой подошёл к согнанным детям. Первым он показал на большеголового младенца, которого Таши во время погони успел заметить на руках у человеческой женщины. С виду младенец ничем не отличался от всех остальных, но всё же Ромар уверенно произнёс страшное слово: «Мангас!»

Этого не ожидал никто. Толпа вооруженных мужчин невольно попятилась, отступая от лежащего на камнях младенца, которому, вероятно, не было и полугода. Люди понимали, что раз мангасы рождаются, то, значит, бывают и детьми, но всё-таки это не вмещалось в голову. Однако приговор был произнесён, и никто не осмелился бы оспорить слово Ромара. Да никто и не собирался этого делать; если бы не старик, все дети давно бы лежали в общей кровавой куче.

Тейко поднял двумя руками топор и с силой опустил. И хотя первый же удар едва не размазал тщедушное тельце по камню, Тейко ударил ещё несколько раз, чтобы скрыть собственный страх, опасаясь, что убитый младенец вдруг поднимется на кривые ножки и прыгнет ему в лицо.

Одного за другим охотники поднимали детей, неотличимо похожих на своих собственных, каждый раз Ромар произносил: «Чужой» — и ещё один труп летел в сторону. Лишь однажды Ромар остановился и, наклонившись к девочке лет трёх, проговорил:

— Отдайте её Линге. Это её дочь.

Наступила тишина. Все знали, что дочь Линги пропала больше года назад, скорее всего была украдена согнутыми. Никто уже не надеялся увидеть её живой. Да и сейчас охотники не знали, как быть, можно ли принять обратно в свой род ребёнка, жившего среди чужих.

— Это дочь Линги, — повторил Ромар. — Она ещё слишком мала, она всё забудет и вырастет человеком. Отдайте её матери.

С тех пор как пропала девочка, у Линги больше не было детей. Линга часами возилась с чужими малышами, но в глазах у неё плескалась неизбывная тоска. И потому никто из охотников не осмелился возразить. Кто-то взял девочку на руки и вынес из кровавого круга.

Вскоре на камнях оставался лишь один живой ребёнок. Ромар уже несколько раз подходил к нему, но, так и не приняв решения, переходил дальше. И вот теперь решение надо было принимать. Ещё одна девочка, на этот раз годовалая, лежала на спине и сучила в воздухе ножками. У неё были неожиданно длинные для младенца чёрные волосы, и всё тело словно покрыто тёмным пушком. Она заметно отличалась от остальных, и ни у кого из охотников не было и тени сомнения, что это чужой. Боялись и ждали только слова: «Мангас». И однако Ромар медлил. Он присел на корточки возле ребёнка и долго рассматривал его, нервно дёргая изуродованным плечом. Наконец произнёс:

— Это свой.

— Как?.. — Тейко, уже поднявший топор, не мог поверить сказанному. — Даже я вижу, что это чужой!

— А я вижу, что она из настоящих людей. Я в этом уверен. Я надеялся найти здесь кого-нибудь из её рода, и я нашел. Она из тех же людей, что и отец Таши. Она своя, её нельзя трогать. Отнесите её в селение.

Никто не двинулся с места, и тогда Таши, чувствуя спиной ненавидящие взгляды мужчин, подошёл, поднял девочку и прижал к груди.

— Мангас!.. — беззвучно процедил Тейко, хотя Таши всё равно расслышал слово, звучавшее как плевок и проклятие.

— Уходим, — приказал Ромар. — Здесь нечего делать, рода согнутых больше нет. Они напрасно надеялись на своих мангасов. Но хотел бы я знать, что заставило их лезть на наши копья? Неужели простая засуха?

И степь услужливо принесла ответ на не вовремя заданный вопрос.

Воины уже шли по воде, готовясь плыть на тот берег, когда Ромар, верный привычке оглядываться напоследок, тревожно вскрикнул. Нечеловечески зоркие глаза старика заметили в выжженной степи какое-то движение. Словно сама степь сдвинулась вдруг, пошла морщинами, — жёлтое на жёлтом, незримая дрожь, мерцающий вал, хлынувший с далёких солончаков, чтобы разбиться о берега Великой реки.

Через минуту движение было заметно всем, хотя никто не мог сказать, несётся ли это стадо зверей, или же повелитель ветров козлоголовый Хоров выпустил порезвиться одного из своих страшных сыновей. Людей там, во всяком случае, быть не могло: слишком быстро надвигался пыльный вал.

Тейко отдал короткую команду, воины рассыпались загонной цепью, пригнувшись пошли навстречу неведомому движению.

— Не отходите далеко от реки! — крикнул вслед Ромар.

Таши шёл вместе со всеми. Неважно, что он до сих пор не может называться взрослым, сегодня ему пришлось сражаться наравне со всеми, и он остался жив, а белый мангас валяется на том берегу. Не отступит он и перед новой опасностью. То, что впереди опасность, Таши не сомневался, — неведомое всегда опасно. Правда, сейчас на руках у него была крошечная черноголовая девчушка, которая, сразу признав Таши за своего, цепко держалась за его шею, но всё же сковывала левую руку. Воин, подобравший дочь Линги, не стал поворачивать обратно и сейчас уже был на середине реки.

«Мне бы тоже надо уходить», — мельком подумал Таши, но вместо того запихал девчонку под рубаху и заново перепоясался, чтобы ребёнок случайно не выпал.

Как всегда, первым понял, в чём дело, Ромар.

— Назад! — закричал он. — В воду!

Охотники остановились, попятились, не зная, какой приказ выполнять. И эта недолгая заминка погубила многих из них. То, что двигалось из степи, на секунду пропало из глаз, скрытое пологой ложбиной, и затем показалось совсем близко, так что бежать уже не имело смысла.

Ничего подобного людям ещё не доводилось встречать. Из пересохших степных пространств, резко вздёргивая сухие мозолистые ноги, непредставимо быстро бежали птицы. Хотя мало кто осмелился бы назвать птицами этих страшилищ. Взрослый человек не мог бы достать им не то что до шеи, но и до гузки. Птицы мчались вперед: шеи вытянуты, нелепо раззявлены кривые клювы длиной куда побольше локтя, бесполезные крылышки раскинуты в стороны, словно великанские птицы собрались взлететь и лишь не могут разогнаться как следует. Слитный топот сотрясал землю.

И лишь потом изумлённые люди заметили ещё одну страшную и нелепую подробность. На спине у каждой птицы, обхватив одной рукой бревно шеи, сидел крошечный человечек. Пронзительное курлыканье птиц сливалось с воинственными криками всадников.

Даже будь у охотников луки, они не смогли бы остановить несущуюся лавину. Среди людей началась паника. Кто-то вскинул копьё, готовясь защищаться, кто-то бросился к реке. Передняя птица поравнялась с одним из охотников. Тот ударил копьем в нависший над ним распахнутый клюв, прямо под заострённый язык. Клюв сухо щелкнул, копье переломилось. Не останавливая движения, птица ударила сомкнутым клювом и, вздёрнув в поднебесье залитую чужой кровью голову, помчалась дальше.

Таши кинул бесполезное копьё и, сорвав с пояса боло, мгновенно раскрутил и метнул его. Бросок оказался удачен. Ремень захлестнул чудовищную ногу, но камни, не причинив вреда, стукнули о грубую чешую. Таши что есть сил рванул ремень, стараясь опрокинуть заарканенную птицу, но та, даже не почувствовав усилий человека, резким движением вырвала ремень из рук Таши. Таши упал на бок, едва не придавив пискнувшую девчонку. На мгновение над ним мелькнули пышные, кудрявящиеся на концах перья и знакомая, заросшая клочковатой бородой мордочка всадника. Всадник, перегнувшись, ткнул пикой, стараясь достать Таши, но юноша рывком уклонился от удара, вскочил и, петляя, бросился к воде. Рядом бежали другие охотники. Птицы настигали их, тратя на каждого не более одного удара. Клокочущий визг карликов победно разносился окрест.

В воду птицы не пошли, и те из людей, кто достиг реки, оказались спасены. Спешившиеся карлики прыгали на берегу, грозили пиками, издевательски вопили и швыряли вслед плывущим камни. Птицы поспешно, словно их подгонял невидимый хлыст, расклёвывали тела убитых: людей и согнутых.

Таши плыл, загребая одной рукой, другой придерживая над водой головку девочки. В груди плескалась бессильная ярость, и даже холодная вода не могла остудить её.

«Карлика надо было сбивать, а не птицу, — укорял он себя, — или попытаться захлестнуть ей обе ноги разом. Если бы ремень выдержал, тогда и птица упала бы… Но главное — карлика достать… жаль не удалось… И всё-таки их лазутчика я застрелил, так что на наш берег они не сунутся».

Великая река течёт плавно и сильно. Таши, оберегая ребёнка, не мог плыть как следует, течение тащило его мимо обрывистого мыса, где пытались высадиться согнутые, мимо заросшей с камышами косы, где был подстрелен лазутчик. Таши плыл, прижимая к себе девочку, терпеливо сносившую передряги последних часов, и старался не думать, сколько мёртвых тел колышется сейчас у самого дна на радость сомам и мелкой уклейке, что первой обсасывает утопленников.

На правом берегу сородичи занимались не слишком весёлой, но необходимой работой. Стаскивали убитых согнутых, чтобы сжечь тела, а потом закопать обугленные кости. Кто остался в реке, с теми вода разберётся сама — это её доля. А погибших на землях рода надо зарыть — нечего зря плодить стонущих духов. Мангасы лежали отдельно, их предназначили в жертву камням — так будет спокойнее.

Пока Ромар и чудом спасшийся Тейко рассказывали вождю о новой напасти, объявившейся на том берегу, Таши подошёл к лежащим на земле мангасам. Теперь он мог рассмотреть их как следует.

Все четверо были очень разными. Это только в сказках мангас всегда великан, на самом деле он страшен не столько силой, сколько неустрашимой жестокостью, презрением к боли и смерти и полным безразличием ко всему на свете. Природа лишила мангасов способности продлить свой род, и они мстили природе, вымещая своё убожество на всяком живом существе, до которого могли дотянуться. Во всём мире одни только согнутые терпели и даже боготворили мангасов, хотя и страдали от них более всего. Никто не мог знать за верное, но рассказывали, что когда охота у согнутых бывала неудачна, то мангас убивал первого попавшегося сородича и жрал его на глазах у остальных. При взгляде на убитых уродов в это легко верилось.

Белого мангаса Таши разглядывал особенно долго. Не хотелось верить, но это бесполое существо было ближе к женщине, чем к мужчине. Круглая голова со стёртыми, ничего не выражающими чертами лица, безволосое, отвергающее загар тело, грудь широкая и плоская, как лощильная доска, бугры мышц на изломанных топором руках. Но когда Таши опустил взгляд на то место, куда пришёлся удар его ноги, он увидел, что чудовищное существо всё-таки было женщиной.

«На мангаске женись!» — вспомнил Таши, и его затрясло от страха, отвращения и ненависти к себе самому.

— Таши! — раздался крик. Вождь звал его к себе, чтобы выслушать рассказ о случившемся на том берегу.

Победители возвращались домой. Шли споро, ибо никакой добычи у согнутых взять было нельзя. Обрывки плохо обработанных шкур и каменные рубила — к чему они? Главным в походе была победа, а ношей — свои товарищи, раненые и убитые. За полтысячи согнутых род отдал семь десятков воинов, и ещё несколько человек были серьезно ранены, так что их пришлось нести. Почти половина погибших нашла смерть на том берегу, и это омрачало радость. Ведь карлики не понесли никакого урона, остановила их только вода. Стоит ли радоваться гибели согнутых, если на их место пришёл столь опасный враг?

Таши шёл вместе со всеми, неся на руках уже двоих детей. Воин, переправивший через реку дочь Линги, остался складывать костры для чужаков, и как-то само получилось, что вторая малышка тоже осталась у Таши. Кроме того, за плечом у Таши висел огромный лук, прежде принадлежавший Туне. Когда Таши принёс лук вождю, тот слепо посмотрел на оружие брата и тихо произнёс:

— Возьми себе. Я видел, как ты стрелял. Только не размахивай им прежде времени.

Топор и птичье копьецо Таши тоже сохранил. А вот боло пропало, осталось намотанным на страшную лапу пернатого чудовища. Хорошо хоть сам жив остался.

Таши шёл и в тысячный раз представлял подробности кровавой схватки, случившейся на берегу. Хотя какая это схватка — чистый разгром. Налетели враги, как дрозды на рябину, в минуту всех поклевали и дальше понеслись. Копьём такую птицу не остановишь, разве что бревно ставить вместо ратовища. Луки бы были с собой… хотя что луки?.. Таши вспомнил плотные, внахлёст лежащие перья, по которым бесследно скользят наконечники копий, и понял, что никакой лук эту броню не пробьёт. Ничем птицу не взять. В одном лишь загадка: почему неуязвимые птицы позволяют чужинцам влезать себе на спину, зачем воюют за них? Надо бы Ромара спросить, не знает ли он такого колдовства. И конечно, в бою следовало сшибать чужинца. Хотя что бы это изменило? Птица всё равно осталась бы. Да ещё не больно-то достанешь карлика, он за своим скакуном, как за деревом, прячется… И всё-таки что-то надо придумать. Река рекой, но признавать, что какие-то уроды оказались сильнее людей, нельзя.

Другие мужчины тоже были озабочены случившимся. До Таши долетали обрывки разговоров:

— За городьбой укрыться и бить из луков в глаз. В глазу всегда слабина.

— Так она и будет у городьбы стоять и глаз тебе подставлять, на, мол, стрельни…

–…Экие громады, какие у них яйца должны быть. Я бы попировал.

— А вот ямы ловчие на узких местах нарыть. Это же гадина тяжёлая, ногу переломит — уже не подымется.

— С мангасами бы их стравить…

— Они и без тебя схлестнулись. Думаешь, от кого согнутые на наш берег дёру дать хотели?

— И всё-таки хорошо, что у нас река. Не достанут.

— А хоть бы и не было реки, что они с нами смогут сделать? Городьбу на птице не пересигнёшь.

— И ты весь век за забором не просидишь. Спасибо предкам, что река течёт.

Вновь разговоры возвращались к лукам или возможности опрокинуть птицу, захлестнув ей обе ноги, или накинуть на неё рыболовную сеть.

Таши подошел к одиноко бредущему Ромару. Спросил:

— Всё-таки кто они такие? Как птиц смогли приручить? Если бы не птицы, мы бы их походя в порошок перетёрли…

Старик поднял голову, тихо ответил:

— Не знаю. Серьёзного колдовства я в них не заметил — так, сущие пустяки. Птицы тоже обычные — вроде дрофы, только громадные. Так что драться с ними не мне, а вам. А кто они такие?.. Про диатритов слыхал?

— Слыхал… — протянул Таши. — Но ведь диатриты — это оборотни, люди-птицы. Крылья у них вместо рук. И потом, их же в древние времена богатырь Параль перестрелял всех до единого. И гнезда сжёг.

— Это в сказке. А сказка, мой милый, только наполовину правдой бывает, потому она и сказка. Многое в ней додумано, многое позабыто. Но кое-что не грех и на ус намотать.

Таши вопросительно вскинул глаза. Ромар перехватил его взгляд, усмехнулся и пояснил:

— Сам видишь, птицу-диатриму ни копьём, ни стрелой, ни боевым топором не взять. А богатырь Параль тебе выход подсказывает: где-то у птицы гнездо есть, а в нём — голые птенчики. Туда и бить надо, если дотянуться сможешь. — Ромар прищурился, глядя вперёд, и добавил, не меняя выражения: — Ну да это потом, а сейчас тебя, никак, ищут. Давай, иди.

Навстречу им от городища бежала женщина. Через минуту Таши смог разглядеть, что это Линга. Кто-то из ушедших вперд парней принёс в селение новости, и Линга, услышав, что нашлась её дочь, побежала навстречу отряду. Другие женщины остались в селении, они ждали воинов, и обычай велел им хранить спокойствие, даже если уже пришла тяжкая весть. И они стояли в общей толпе, продолжая на что-то надеяться. А Линге, которой некого ожидать, дозволено встретить войско на полпути.

Запыхавшись, Линга подлетела к Таши, выхватила у него из рук обеих девочек, прижала к груди…

— Спасибо, спасибо… — твердила она, не глядя на Таши.

Опустившись на землю, Линга выудила из сумки долблёнку с козьим молоком, пристроила на горлышко соску из рыбьего пузыря, сунула младшей девочке, быстро нажевала кусок ячменной лепёшки, замесила в ладони тюрьку с тем же молоком, принялась прямо из ладони кормить старшую, и всё это смеясь и плача одновременно, и успевая свободной рукой гладить то одну, то другую девочку, и выбирать из детских головёнок насекомых, и делать ещё что-то.

С минуту Таши стоял рядом, молча глядя на смешную картину счастья, потом пошёл догонять ушедших вперёд мужчин. За детишек можно больше не опасаться, они пристроены надёжно.

Почему-то Таши было грустно.

Лето вершилось странное, исполненное мрачных знамений и скверных примет, хотя в жизни недоброе случалось не чаще, чем в обычный год. Речные божушки упорно не желали видеть людей, замечать их жертвы и приветственные заклятья. Но рыба ловилась на диво, обезумело бросаясь на любую приманку, наполняя бредни и мрежи. Муха, впрочем, говорил, что волшебство тут ни при чём, ни своё, ни странных существ, а просто река обмелела, как ни в какую засуху не бывает, вот рыба и мечется.

Вода и впрямь стояла низко. Сухой остров раздался вширь чуть не на полреки, и даже в омутах вода заметно спала; старые ивы стояли теперь отдельно от воды, впервые за свою неизмеренную жизнь обсушив корни. Дождей не случалось, хотя тучи, бывало, проходили в поднебесье, и солнце палило не то чтобы слишком, а как и полагается в это время года.

Охотники тоже не оставались без дела, хотя жертвенный дым стлался по земле, а идолы звериных хозяев недовольно кривили измазанные салом губы. Но как ни криви лик, а звери с того берега шли ходом, переплывая обмелевшую реку. Шли не только туры, лошади и горбоносые сайгаки, но и куланы, онагры и тонконогие джейраны, которые обычно в эти края не забредали. Каждый день сторожевые отряды возвращались с добычей, и мясо люди ели словно осенью.

Случалось, шли через реку и люди. Несколько раз дозорные замечали разрозненные группы согнутых. Их подпускали ближе и расстреливали из луков, не дозволяя коснуться берега. Однажды на том берегу появились и настоящие люди. Было их чуть больше десятка, и потому Муха, заметивший пришельцев, попытался заговорить с ними, но незнакомцы ответили камнями из пращи и скрылись в кустах. Камни упали в воду, не долетев и речного стрежня, однако и этого было достаточно. Незваных гостей выследили, когда они пытались пересечь реку в другом месте, привычно подпустили на выстрел и, уже не пытаясь разговаривать, отправили их всех к придонным мавкам.

В селении тоже продолжалась жизнь. Помалу, женской да детской силой, убрали и свезли хлеб, тем паче, что урожай был невелик и большой тяготы не приключилось.

Последний сноп — праздник, какие в году не часто бывают. Сноп нарядно украсили и с песнями таскали по полям, кланялись ожнивкам, оставленным, по обычаю, волотку на бородку, полевику на поиграние. Вечером жгли костры.

Первый костёр Матхи подпалил священным тёртым огнём. Огонь вытирали парни, не луком, не колком, а целой жердиной. Вращали бешеным хороводом, покуда не затлел алым углём вставленный в липовую колоду комель. Огонь, щедро сдобренный соломой, взметнулся чуть не выше перелесков, окружавших поле. Стадо, выгнанное на жнивь, шарахнулось в сторону; пламя, безумно змеясь, отражалось в жёлтых козьих глазах.

У малого костра бил в бубен Матхи, Ромар заклинал потрудившееся поле бесконечной песней: долго тянул каждое слово, покуда воздуха хватало в калеченой груди, и вдруг вскрикивал отчаянно и звонко. Иных стариков в эту ночь в поле нет, семейный люд сейчас пиво ставит с нового урожая, затирает на кислом молоке дежень, женщины пекут замешанный на меду пряник. Общий праздник будет завтра, а сеночь бесится молодёжь, которая и без пива пьяна.

Великий костер трещал посредь поля на самой горушке. Валки соломы светились изнутри золотым жаром, оседали, рассыпались чёрными нитками пепла, огненные смерчики кружили созвездья искр. Жар от костра шёл нестерпимый, и храбрецы, наметившие первыми скакнуть через огонь, отбегали, прикрывая растопыренной ладонью ошпаренное лицо.

Эту песню мы хлебу поём,

Так поём, хлебу честь воздаём!

Девичья запевка приглушила унывную жалобу Ромара. Девчонки по одной набегали к пламени, издали бросали венки, свитые из ячной соломы, кисти рябины да калины: в награду полевикам, соломенным дедам — кормильцам, добрым охранителям. Завтра старшие на поле выйдут, кропить межу пивом, сваренным с первого снопа. Это будет настоящая жертва, а тут просто игра, чтобы девушки прежде времени от огня не бежали. Вот когда парни через костёр сигать начнут — тогда иное дело. А пока — пойте и дарите хлебным божкам вязки рябиновых бус.

Костёр еще пылал в полную силу, окружённый нерассыпавшимся валом жаркого соломенного праха, когда Тейко рванул вперёд, словно метнув себя из пращи, и одним невероятным прыжком пролетел через огненный столб. Он приземлился в тлеющую труху по ту сторону костра и тут же выпрыгнул из пламени, прежде чем оно успело опалить его. Круто развернувшись, Тейко выхватил из огня занявшуюся с одного конца ветку, с торжествующим воплем взмахнул ею в воздухе и с выжидающей улыбкой шагнул туда, где плотной кучкой стояли девушки. Те с визгом кинулись в разные стороны. Ещё бы не бежать, когда у парня в руках дымится головня. Догонит, мазнёт по волосам — и всё, теперь ты меченая невеста, палёная коса. И захочешь, а на смотринах догнавшему отказать нельзя. А то, бывает, разыграется парень и начнёт метить головешкой всех подряд. Что тогда? Хорошо, коли разом у многих в руках огонь, тогда можно и поддаться, позволить избраннику подпалить волос, а потом вздыхать притворно: судьба, мол, не убереглась в сумятице… Но сейчас — иное дело, другие женихи и близко к огню шагнуть не смеют, а этот уже головню добыл.

Кто-то из девушек бросился спасаться к темнеющему под горушкой стаду: не так-то просто преследователю прорваться сквозь плотно прижатые бока овец, преимущество в быстроте мигом сойдёт на нет, да и спрятаться в стаде проще простого — натянешь на голову овчинную телогрею, пригнёшься пониже — вот и нет тебя, растаяла девка в ночи, растворилась меж бараньих шуб.

Но всё же большинство девчонок понеслись к темнеющей за полем роще. Попробуй, поймай бегунью меж стройных стволов, да ещё огонь сбереги, а то получится, что зря бегал, только лоб ветками исхлестал, а суженой не словил. Тоже кто захочет — спасётся, разве что очень уж быстроногий парень положит на тебя глаз. Но тогда, значит, и впрямь — судьба. Зато в лесу хорониться куда как веселей.

Тейко свистнул и припустил за бегущими.

— Горим!.. — молодечески крикнул Ташин одногодок Малон и тоже метнулся сквозь костёр. Разом перепрыгнуть ему не довелось, и Малон выскочил из огня палёный, словно боров, после того как освежуют его охотники. Крякнув с досады, прыгун сунулся было за головнёй, отскочил, отогнанный жаром, но потом достал-таки огня и тоже помчал к лесу.

— Горим! Горим!.. — один за другим парни прыгали через пламя и, размахивая факелами, бежали искать кто единственную, заранее высмотренную зазнобу, а кто и просто куда глаза глядят, задыхаясь от радости и сладкого предчувствия нечаянной встречи в потайной глуби леса. Заметить метнувшуюся тень, облапить, что медведь охотника, ощутить, как рвётся из рук тонкое девичье тело, а потом потребовать непреклонно: «Целуй, тогда пущу!» — и ждать, когда пленница приподымется на цыпочки и чмокнет в щёку, а то и прямо в губы. Неважно, что порой наутро сам не знаешь, с кем целовался в лесу. Дожинки раз в году бывают, в эту ночь многое позволено.

Случалось, возня да поцелуи доводили милующиеся парочки до нечаянного греха. Хорошо, если с суженым — меж собой как-нибудь разберутся. А если вовсе не знаешь, с кем свёл случай на лесной мураве? Тогда — беда. Одно спасение — после свадьбы молодой муж помалкивать будет, что невеста оказалась траченая. А то люди спросят: сам-то где был в ту ночь? Куда смотрел? За кем по лесу гонял?

Ну а чтобы силком девку взять — такого не водилось. Сбежится народ на крик — насмерть насильника потопчет.

Таши стоял поодаль от костра, глядел в сторону, старался не слышать хохота, криков, визга. Не для него праздник, его жизнь заранее другими решена. И хотя никто не возбранял быть вместе со всеми, но любой знает, что ему в горелки играть не следует.

И вдруг Таши зримо представил, как Тейко, злорадно хохоча, гонится по лесу за Уникой, как тычет тлеющим углем в распущенные волосы, как ловит Унику, хватает за плечи и требует поцелуя. Таши гневно зарычал и, не помня себя, ринулся в лес. Он бежал напролом сквозь кусты, меж призрачных стволов, не глядя перепрыгивал кочки и упавшие поперёк пути валежины. Он не слышал смеха, ауканья, топота бегущих ног — всё это было не важно и ничуть не затрагивало напряженных чувств. Он знал лишь одно — Уника там, и он бежит к ней, торопясь и никуда не сворачивая. Таши не мог сказать, откуда пришла такая уверенность: слышит ли он стук её сердца, или, словно охотничий пёс, идёт по запаху, или же просто перед ним распахнулся мир летучих духов и ведёт к цели самой прямой из дорог. Таши некогда было думать об этом. Он бежал. Должно быть, так ощущает мир разгневанный мангас. В эту минуту Таши и был мангасом, готовым преступить любой закон.

А потом наваждение кончилось, и Таши обнаружил, что стоит где-то в самой глубине рощи, ауканье и задорные перепевки едва доносятся издалека, а рядом слышны приглушённые всхлипывания и какой-то совсем тихий, но резкий, свистящий звук. Мгновение Таши не мог понять, что бы это могло быть, и лишь потом сообразил, что так свистит костяной гребень, когда хозяйка резко и зло, не жалея выдранных прядей, расчёсывает волосы.

Таши присел на корточки, вслепую протянув руку, коснулся плеча Уники.

— Это я, — неуверенно произнёс он.

Наступила долгая и такая пронзительная тишина, что песня, которую завели стягивающиеся к опавшему костру девушки, лишь глубже подчеркивала её:

Ежели ты любишь, возьму я за себя;

Ежели не любишь, убью я сам себя.

Сам себя убью, во сыру землю уйду…

Почему девчата в невестину ночь распевают мальчишечье горе, того не скажет и старый Ромар. Так от предков заведено.

Таши осторожно гладил распущенные волосы. Ночь стояла тёплая и сухая, убивающая всякий аромат, но все же Таши учуял чуть слышный запах горелого волоса. Вот почему Уника со слезами драла косу, вычесывая палёные колечки.

— Это Тейко? — не шевельнув губами, спросил Таши.

Уника не ответила, но плечо её под рукой Таши дрогнуло, и Таши понял, что она кивнула головой.

Секунда прошла в трудном молчании, потом Уника произнесла бесцветным голосом, каким сообщают обыденные вещи:

— Всё равно я не пойду за него, пусть хоть всю голову мне спалит. Я лучше сама волосы сожгу, к лесным старухам подамся, злой йогой стану, а за него не пойду. Думать о нём тошно, уж лучше в реку…

— Ну что ты, зачем? — Таши упал на колени, притянул девушку к себе. — Не уходи, я тебя никому не отдам, никому на свете!

Он ласкал волосы, плечи, целовал мокрые, солёные от недавних слёз глаза, Уника вздрагивала от неловких прикосновений, но не отстранялась, а прижималась к Таши ещё крепче…

Старый седой зубр, хозяин рощи, давным-давно заповеданный от всякого охотника, бесшумно вышел из зарослей молодых рябин, остановился, втянул ноздрями воздух, благосклонно кивнул, прислушиваясь к стону, полному боли и любви, и надолго замер, словно страж, не позволяющий приблизиться никакой скверне и злу. Потом он отступил на шаг и неуловимо канул во тьме.

— Уника, Уника… — непрерывно твердил Таши, — родная моя, любимая…

— Что, мой хороший?

Таши тихо рассмеялся:

— Уника, ты понимаешь, ведь я человек! Я настоящий мужчина! Я так боялся, что окажусь мангасом…

— Почему, глупенький? Спросил бы меня. Я это знала с самого начала, всегда.

— Уника, милая, мы теперь на всю жизнь вместе! Так и останусь с тобой навсегда, рук не разожму.

— Конечно, навсегда…

Спасибо Матери-Земле, что ночь темна. Спасибо предкам, научившим забывать, что когда-нибудь всё равно настанет утро.