Война и Библия

Святитель Николай Сербский (Велимирович), 1932

Сочинение «Война и Библия» (1932 г.) свт. Николая Сербского (Велимировича), написанное между двумя Мировыми войнами, посвящено отношению христианства к войне. Святитель Николай говорит о том, что исход каждой войны решает Бог и что все древние и современные войны можно понять и объяснить лишь в свете Библии. Размышляя о причинах войн вообще, автор пишет: «…война человека с человеком – это плод войны человека с Богом». Свт. Николай приходит к выводу о том, что поражение в войне есть результат греха и отступления народа, властителей и военачальников от Бога, благочестие же и добрая нравственность всех вышеперечисленных приводят к победам и миру. Данное сочинение свт. Николая (Велимировича) будет полезным для самого широкого круга православных читателей. В формате PDF A4 сохранен издательский макет книги.

Святитель Николай Сербский (Велимирович)

Перевод с сербского Сергея Фонова

Рекомендовано к публикации Издательским Советом

Русской Православной Церкви

ИСР21-126-3377

Книга печатается по: Святитель Николай Сербский (Велимирович). Творения: Библия и война ⁄ Пер. С. П. Фонова; общ. ред. И. М. Числова. М.: «Паломник», «Омофор», 2016.

© Сибирская Благозвонница, 2022

В 1927 году в американском городке Уильямстаун представители многих земных рас и народов собрались на конференцию, на которой с человеколюбивой заботой велась дискуссия о возможности мира среди людей. Им, своим дорогим друзьям, посвящает автор, в ту пору их сотрудник, эту книгу о войне в свете Священного Божия Писания, — книгу, на которую во время затишья будут смотреть с равнодушием, но в годину военных потрясений станут искать и читать с пониманием.

Вводная беседа

1. Вавилон в опасности

Солнце клонилось к закату, когда мы оказались на палубе судна «Бостон», осуществлявшего морское сообщение между Нью-Йорком и Бостоном. Грязная и маслянистая вода Нью-Йоркского залива, днем под жаркими солнечными лучами блиставшая, подобно серебру, в вечернем мареве переливалась, точно расплавленное золото. Пароход плыл от Нижнего к Верхнему городу, между Нью-Йорком и Бруклином, а наше общество сидело, обернувшись лицами к Нью-Йорку.

Перед нами лежал самый крупный на земном шаре город, самый торопливый, наиболее освещенный и предельно разобщенный. Взоры всех пассажиров — как иностранцев, так и местных уроженцев — были невольно прикованы к многочисленным башням, гордо и неуклюже нареченных небоскребами.

— Взгляните на наши вавилонские башни! — сказал мне министр Юстон.

— Смотрю на них, — ответил я, — но неужто и Вы на них взираете? Ведь Вы уже столько раз здесь путешествовали и обращали на них свой взгляд?

— Это привлекает всегда и везде… Да и естественно чему-то великому неизменно пленять людские души — как в прошлом, так и в будущем.

— Да, да, Вы хорошо сказали, — поддержал [его] генерал Кларк. — Невольники великих свершений, [когда] писали и хроники бытия народов на самом деле — вплоть до сего дня — обрисовывали только биографии выдающихся личностей, этих своеобразных «небоскребов» [общества].

— Значит, генерал, демократия здесь ничего не меняет? — поинтересовался я.

— Ничего, [ровным счетом] ничего. Теоретически демократия пыталась славу великого человека разделить на множество его сподвижников, но на практике достигла лишь того, что более тщательно высчитала и измерила вклад людей, лишенных славы, в известность корифея. Однако при этом не умалила славы последнего и не увеличила славу первых. Дворцы остались дворцами, а хижины хижинами.

Г-н Крен, молча и сосредоточенно внимавший нашей беседе, обратился ко мне по имени и сказал:

— Посмотрите на эту группу новых башен — там, в Верхнем городе. Шесть лет тому назад, когда Вы были в Нью-Йорке, здесь не было даже их следа. А теперь! Выросло около сотни нововозведенных.

— В самом деле, — ответил я, — в самом деле, г-н Крен. Мне даже кажется, что они красивее и стройнее тех, что в Нижнем городе, не так ли?

— О, безусловно! В этих новых высотных зданиях мы, американцы, достигли своего оригинального стиля зодчества. Этого больше нет нигде на свете! А те старые башни, как-то: Вулворт, Сингер, Мьюнисипал — просто коробят взоры современного поколения.

Так говорил г-н Крен, наш отменный и любезный устроитель всего мероприятия. Благодаря ему мы и оказались в тот вечер на пароходе, плывущем в Бостон. Пригласил он нас к себе в гости, на «уикэнд», чтобы у него на ранчо провели мы воскресенье. Среди приглашенных был и г-н Юстон, бывший член кабинета министров Великого Президента, [а также] генерал Кларк, [затем] какой-то русский, знаменитый музыкант; [и] чех, г-н Писек, археолог, исследователь арабской старины; и еще, помимо меня, некий выходец с Балкан, и множество других лиц.

В этот момент, в последних лучах солнца, появилась стайка аэропланов, высоко кружащая над величественным Нью-Йорком.

— Вот, вот, вон они! Вон! Три, пять, десять! — слышались восклицания со всех сторон.

Министр Юстон, вздохнув, молвил вполголоса:

— Да, вот и опасность для нашего американского Вавилона!

— Подумать только, от этих громадных стальных черных «птиц» будет зависеть грядущая война! — громко заключил генерал.

— Да не поминайте Вы эту войну! — парировал миролюбивый г-н Крен, объехавший все пять континентов и вдесятеро большее количество островов. Повсюду видел он много добрых людей, способных жить в мире, и приобрел немало друзей.

Генерал ответил так:

— О войне упоминаю я, г-н Крен, не оттого, что ее люблю, а оттого, что она еще грянет.

Тогда спросил я:

— А разве Вы, генерал, не видите никакой другой цели и предназначения аэропланов, кроме как творить злодеяния?

— Да почти и не вижу. Аэропланы, правда способны выполнять и некоторые мелкие задачи мирного времени, но их главная и самая высокая цель — это война.

При этом опять-таки министр Юстон тихо и задумчиво молвил, как бы про себя:

— Оттуда, оттуда с воздуха грозит опасность этим нашим вавилонским башням!^[1]

— Почему же только нашим башням? — рявкнул генерал. — Не касается ли то же самое и европейского Вавилона, или — лучше сказать — вавилонской Европы?

— Касается, еще как касается, дорогой мой Кларк, — ответил министр. — Европа даже более созрела для войны, чем мы. Впрочем, сие можно отнести и ко всему мiру. Неужто не замечаете, что весь мiр вновь стал вавилонской башней?

— Снова и снова говорю вам: не верю я в войну! — бросил им свою реплику г-н Крен.

— Не верим и мы, г-н Крен, — сказал чешский профессор, — однако война [часто] приходит и наперекор нашей вере или неверию в нее: приблизительно так, как наступает эпидемия гриппа.

— Как же так? — недоумевал г-н Крен. — Не думаете ли Вы, что [разгорается] она именно так… Совсем случайно.

— Не думаю, что совсем случайно, но полагаю, что вспыхнуть она может и без нашего на то изволения.

Г-н Крен повернулся ко мне и попросил высказать мое мнение, на что я ему ответствовал:

— Действительно, мне кажется, что война может разгореться и без человеческой воли, но никак не без человеческой вины. Ведь по чистой случайности не происходят в мiрe и гораздо менее значительные события, а не то что война.

Пока углублялись мы в беседу на данную тему, живо интересовавшую всех присутствующих, на землю спустилась тьма, а аэропланы начали огненными следами в воздухе изображать рекламные лозунги крупных торговых домов Нью-Йорка, оповещая нас, в какой фирме что и за сколько можно купить.

— Вот, теперь посмотрите, — сказал мне генерал Кларк, — вот вам одно из мелких предназначений аэроплана. Писать на воздухе рекламы магазинов и фабрик, ха-ха-ха! Но [ведь] это лишь незначительная и побочная их функция! А главное для них — война, как я [уже] сказал. Война!

Трубы возвестили время ужина, и пассажиры спустились с верхней палубы корабля в столовую.

2. Дискуссия о войне за ужином

— Я считаю, что война — это злой рок, — сказал г-н Писек, чешский профессор, когда мы уселись за стол. — Посмотрите, никто не хочет войны, даже генералы, но все к ней готовятся. Разве не налицо здесь некий фатум рода человеческого?

— Глупость, глупость, а не фатум! — ответил г-н Крен. — Если бы мы в Америке и в Европе были надлежаще образованы, [то] исчезла бы глупость, а вместе с ней — и этот фатализм. Народы в Великой Азии насмехаются над нашей воинственной культурой.

Здесь г-н Крен, чрезвычайно богатый забавными историями и анекдотами, собранными из личных впечатлений по всему мiрy, поведал, как в Бенаресе в Индии нанес он отдельный визит прославленному монаху, которого вся Индия считала святым человеком.

— Когда я ему представился американцем, — рассказывал г-н Крен, — монах сострадательно кивнул головой и, вздохнув, сказал: «О вы, американцы! О вы, европейцы! Как много страдали вы и как много еще будете страдать! Вся ваша так называемая «культура» свелась к борьбе за могущество, за превосходство. Этим ядом заражаются и наши молодые люди, которые едут к вам для получения образования. Никто из них не возвращается опьяненным любовью к вам, но все они — сознательно или даже не осознавая того — заводятся вашими извращенными идеями о насилии «во имя права», что на самом деле означает не во имя права, а во имя силы. Как раз на днях были у меня здесь два индийских студента, учившиеся в Лондоне. Когда я спросил их: «Как [живут] наши братья^[2] в Англии?» — оба они с гневом воскликнули: «Какие братья? Это наши заклятые враги, а не братья! Их культура — эгоизм и насилие. Настоящая культура — у нас в Индии. Мы обязаны бороться с ними и освободиться от них». — «Если вы станете бороться против них насилием, — возразил я им, — то чем тогда будете отличаться от них самих? И что пользы, если вы освободитесь от них совне, если вижу я, что вот — поработили они вас изнутри? С такой злобой о людях говорят не последователи добропорядочных учений Веданты, а поборники милитаристской европейской культуры. Наше освобождение от англичан, господа, — не есть величайшее благо; величайшее благо — это освобождение от самих себя. В этом смысл Веданты. Уехали вы в Европу как рабы телом, а возвратились сугубыми невольниками: и телом, и духом». — Окончив свой рассказ, старый монах снова вздохнул и повторил: «О вы, американцы! О вы, европейцы! Как много довелось вам выстрадать и как много еще придется страдать! Страдание неизбежно для всех, кто противится Дхарме^[3].

В эту минуту в столовой раздалось оглушительное громыхание известного негритянского джаза.

— Только послушайте, — гневно вспылил г-н Крен — послушайте, что это за музыка! Мелодии ли это людей просвещенных и миролюбивых или же [пляски] необузданных дикарей?

Министр Юстон словно почувствовал обиду в этих словах [, будучи оскорблен в] своей национальной гордости, и сказал Крену:

— Ну не надо так, мой друг. Какими бы американцами мы ни были, мы все-таки просвещеннее и миролюбивее европейцев. Европа готовится к наступательной, захватнической войне, а мы делаем приготовления к войне оборонительной.

— Избитая песня на старый мотив! — шепнул мне на ухо г-н Крен.

— Позвольте, — продолжал министр, — мы обязаны быть готовы к обороне, если кто-то нападет на нас будь то с атлантического или с тихоокеанского побережья. Наша история не ведает завоевательных войн. Начиная с президента Вашингтона и вплоть до Вильсона Америка вела лишь оборонительные, а не захватнические войны. Я не допускаю ни того, что война — это фатальность, как сказал профессор Писек, ни того, что она — биологическая потребность во имя пресловутого возрождения нации, как утверждает француз Клемансо в одной из своих последних книг. Я говорю [лишь], что война — это дикость, навязываемая силой, а посему только [встречной] силой и можно ее отразить. Это всё.

— Все народы спешно готовятся к новой войне, дорогой мой Крен, — молвил генерал. — Неужели нам, американцам, спрятать, как страус, голову в песок и притворятся ничего не понимающими?

— Не говорите «все», Кларк, — ответил Крен. — Кто это «все»? Индия, Китай и Эфиопия к войне не готовятся — а ведь это больше половины человеческого рода. Европейцы же и мы — то есть меньшинство человечества, собственно его треть! — делаем к ней приготовления.

После это генерал обернулся к выходцу с Балкан и как бы в шутку спросил его:

— К кому принадлежите вы, балканцы: к миролюбивому большинству, о котором твердит г-н Крен, или к воинственному меньшинству?

[На это] балканец ему ответил:

— Мы принадлежим к тем, кто, ненавидя войну, тем не менее, к ней готовится.

— Именно такое положение и у нас, в Америке, — воскликнул министр Юстон. — Мы ненавидим войну, но готовимся к ней. Делаем это по необходимости, чтобы в критический момент защитить и отстоять нашу демократию от империалистических агрессоров.

Крен едко усмехнулся и процедил:

— Ратоборческое неистовство уравнивает всех, дорогой друг. Не помогает здесь ни демократия, ни автократия, ни монархия, ни республика, ни коммунизм. Сегодняшняя коммунистическая Россия так же спешно готовится к войне, как и английская и японская монархия, а равно и американская и французская республика. Но послушайте меня и вдумайтесь: мне кажется, что эта военная лихорадка в наше время нарочито охватила белую расу.

— В этом я полностью [согласен] с Креном, — молвил генерал. — Не было и нет ни серьезной политической теории, ни правящей партии, которая, в конечном счете, не стояла бы за войну или не поспособствовала ее вспышке. Доселе ни одна политическая доктрина не смогла снять завесу с той ужасной мистерии в человеческой жизни, что называется войной. Ни политики, ни государственные деятели, ни солдаты, ни сами естествоведы вплоть до сего дня даже близко не представили нам продуманного объяснения ее сущности, а также ее подлинных причин и целей. До сего дня это либо замалчивалось, либо говорили об этом с пристрастием. Порой мне кажется, что война как-то связана с глубоким и незримым корнем нашей жизни на земле, а потому, вероятно, лишь религия могла бы сказать об этом какое-то веское слово.

Наступила тишина. Но внезапно генерал поставил такой вопрос:

— В самом деле, господа, кто когда-либо из белых людей написал некий знаменитый труд о войне?

— Ницше и немецкие генералы перед (первой. — Пермiровой войной, — раздался чей-то голос.

— Макиавелли! — ответил г-н Юстон с неприкрытой усмешкой. — Это — европейский философ войны.

— Анти-философ! — громко возразил кто-то. — Слепец, указывавший дорогу таким же слепцам.

— Я полагаю, что Макиавелли представляет собой квинтэссенцию европейского поврежденного разума, — дополнил сам себя Юстон.

Все присутствующие выразили свое единодушное осуждение учения Макиавелли.

Засим генерал Кларк обернется к моему самому близкому другу-балканцу и спросит, существует ли где-то во всемiрной литературе какое-либо другое и лучшее истолкование мистерии войны, чем дал его, скажем, Макиавелли.

Балканец ответил так:

— Да ведь есть библейское объяснение, всецело противоположное мнению Макиавелли.

Генерал пронзил его испытующим взглядом, а затем погрузился в глубокое молчание. В тот вечер не захотел он больше ни слова молвить о войне. Лишь молча размышлял, точно силился вернуться к памяти о том, что когда-то давно было заучено, а потом забыто.

На следующий день генерал Кларк пригласил меня и моего балканского друга на лодочную прогулку вдоль морского побережья, на котором стояла красивая вилла г-на Крена. С нами на судне было еще несколько высоких гостей сего господина, которых генерал самолично отобрал и позвал. Как только уселись мы в лодке, генерал попросил балканца изложить учение о войне, какое ему известно и какое представляется ему единственно верным и истинным.

И все нижеследующее написано на основе того, о чем велась беседа тогда, на лодочной прогулке по Бостонскому заливу в водах Атлантики в августе 1927 года.

Примечания

1

Как не вспомнить события 11 сентября 2001 года в Нью-Йорке, в контексте которых приводимые слова оказываются пророческими по сути? — Примеч. ред.

2

Под «братьями» индуистский монах здесь понимает непосредственно англичан. — Примеч. пер.

3

Аналог безличного Абсолюта. В индуизме означает собственно «мораль», «нравоучение», «религиозное предписание», «совесть», «сущность», «веру» как царящий над хором некий вечный моральный кодекс, из которого каждый человек почерпает свой нравственный долг (как личную дхарму), который обязан неотвратимо исполнять. — Примеч. пер.