Повелитель

Светлана Хромова, 2023

«Повелитель» – роман о Литературном институте им. А. М. Горького. Действие начинается в середине нулевых годов. Творческий семинар переходит к новому мастеру. Студентка влюбляется в преподавателя – история стара как мир, но что отличает настоящие чувства от мимолетного увлечения и проходящей страсти? Может ли любовь покинуть сердце человека, или она лишь мираж, наваждение, несбыточное счастье, воспетое классиками…

© Хромова С., 2023

© ООО «Издательство АСТ», 2023

Художественное оформление — Василий Половцев

Издан в авторской редакции

В книге присутствуют упоминания социальных сетей (Instagram, Facebook) относящихся к компании Meta, признанной в России экстремистской и чья деятельность в России запрещена.

* * *

Светлана Хромова окончила Литературный институт имени А. М. Горького, поэт прозаик. Публиковалась в ряде газет и журналов — «Литературная учеба», «Октябрь», «Москва», «Литературная газета» и др.

Автор поэтических сборников — «Непоправимый рай» и «Память воды». В 2018 году издан дебютный роман «Совместное дыхание». Ведущая авторской программы Литературного радио «Экспозиция. Поэзия и проза наших дней».

* * *

Как принято говорить, все имена вымышлены, все совпадения случайны. Но читателю не стоит сомневаться в подлинности мест, некоторых событий и, конечно же, стихов. Автор сердечно благодарит поэтов за возможность публикации их стихотворений на страницах романа: Дмитрия Гасина, Яну-Марию Курмангалину, Григория Медведева, Ольгу Нечаеву, Александра Переверзина, Елену Семёнову, Алексея Тиматкова, Андрея Чемоданова, Лету Югай.

* * *

…И был еще блаженно пуст

Тот дивный мир, где шли мы рядом.

И. Бунин

Часть первая

1. Общее сердце

Когда Надя лежала на льду Патриаршего пруда, ей казалось, под ней плавают и шевелят хвостами невиданные рыбы, там, внизу, под ледяным заслоном вода вздыхает и продолжает жить. По льду расходились в разные стороны узорные нити трещин, и она почти всерьез ожидала — вот-вот ледяные линии оживут, соединятся в размашистый почерк и можно будет прочитать: «Однажды весною, в час небывало жаркого заката, в Москве, на Патриарших прудах, появились два гражданина» — наперекор холодному пейзажу вокруг. Потом проявятся строчки: «Любовь выскочила перед нами, как из-под земли выскакивает убийца в переулке, и поразила нас сразу обоих! Так поражает молния, так поражает финский нож!» — Надя сильно бы удивилась, если бы обошлось без этих слов. Но ледяные узоры остались на своих местах, хотя кто знает — может быть, невидимая человеческому глазу рука начертала те слова там, с обратной стороны льда. Иначе почему она чувствует это проникающее сквозь лед дыхание воды и шевеление рыб?

Иногда ей казалось, Повелитель — лишь прекрасный мираж, случившийся с ней. Завтра они исчезнут, и память начнет укутывать воспоминания о нем — так поднимается слой земли, постепенно скрывая окна первого этажа старинного особняка. Сначала в комнате пропадает свет, потом земля полностью закрывает оконные проемы, и место, где жили люди, становится темным подвалом. И как знать, сохранится ли память о том, что когда-то здесь были светлые комнаты?..

Спасибо Булгакову! Благодаря ему Надя решила поступать в Литинститут. На школьной экскурсии, посвященной произведениям писателя, она впервые оказалась здесь, навсегда запомнив день, когда впервые увидела эти черные прутья ограды, за которыми ждала — ее жизнь. Ее единственно возможная жизнь. Но тогда Надежда этого еще не знала. Ее классу рассказывали про МАССОЛИТ, Дом Грибоедова, но Надя не слушала, а смотрела сквозь прутья решетки, еще не понимая, но ощущая всей стихией зарождавшейся юной страсти — она отсюда никогда не уйдет.

Выбирает ли человек свою судьбу, или жизнь каждого определяется какой-то неведомой силой? Так или иначе, но именно тогда она выбрала свою жизнь. Время, проведенное в этом доме, Литературном институте — ее драгоценный подарок. Надя всегда помнила, как ее держали эти стены, как прятал читальный зал, какое небо пролетало над Литинститутским двориком — о, это было другое, особенное небо, стоило только зайти за ограду…

После окончания учебы, каждый раз, проходя мимо, она останавливалась, глядя на желтые стены особняка и улыбаясь… Иногда заходила постоять под этим небом, потрогать деревья, посмотреть на теплые окна. Если бы в ее жизни не было Литературного института, Надя не оказалась там, где сейчас. В ее жизни не было бы его — единственного человека, любить которого она начала будто бы задолго до их встречи. Счастлива ли она? Иногда — безмерно. «Тот, кто любит, должен разделять участь того, кого он любит». О чем это? О милосердии, о страдании, о тяжести земной, о нелегком счастье человеческом. О любви. Что она знает о разделении участи? Надя даже не понимала, а чуяла ответ, простой и ясный, как утренний свет. Мир вокруг нее рос, шевелился, дышал. Теперь она точно знала — самое интересное начинается, когда счастье отступает, чтобы потом возвращаться, как океанский прилив, незаметно меняющий береговые контуры…

Могла ли Надя сказать ему, как сильно любит? Есть ли на Земле инструменты, с помощью которых она смогла бы говорить об этом? Слова, фотографии, прикосновения — казались чем-то маленьким и незначительным, но это все, что у нее было. Оставалось лишь надеяться, что Повелитель слышит ее сердце, которого больше нет — есть их общее сердце, и оно стучит и стучит.

2. Быть поэтом

Надя поднималась по лестнице в двадцать третью аудиторию, на ходу вытаскивая из-под воротника пальто длинный оранжевый шарф. Она прошла второй этаж, мимо площадки, ведущей к бледно-желтому коридору дневного отделения. Учебный день начинался здесь. Мимо доски объявлений, стеклянной витрины с книгами и публикациями преподавателей и студентов, миновав ректорат и деканат, студенты шли в нужную аудиторию, иногда замечая следящие за ними ревнивые взгляды классиков, чьи портреты висели вдоль стен. Но сейчас Наде нужно было подниматься выше. Мимо высокого окна, по серым ступеням, не держась за широкий деревянный поручень, лежащий на кованых перилах, она быстро шагала вверх. Там, на последнем этаже, на лестничной площадке находились всего три двери: слева кафедра литературного мастерства, прямо — кафедра новейшей русской литературы, справа — вход в аудиторию. Впрочем, существовала еще и четвертая, невидимая дверь — двадцать третья аудитория была проходной. Через нее, пройдя по паркету, вернее по красным ковровым дорожкам, лежащим между столов, попадали в двадцать четвертую. Это была просторная комната с большим овальным деревянным столом. Вокруг стола и вдоль стен стояли стулья с бордовыми бархатными сиденьями. Стены, обитые деревянными панелями, украшали две широкие горизонтальные вставки в виде темно-коричневой стеганой кожи. На верхней, по периметру вдоль стен, висели хрустальные светильники. Паркет на полу полностью скрывало красное ковровое покрытие. Именно здесь проходило творческое собеседование — последнее испытание после отбора в семинар и вступительных экзаменов, которое преодолевал будущий студент Литературного института. Здесь Надя познакомилась и тут же разругалась в пух и прах с ректором Николаем Сергеевичем Весиным — тот назвал строчку из ее собственного стихотворения образцом дурновкусия, она же яростно защищала свое творение. В итоге разгневанная абитуриентка, нагрубив Весину и хлопнув дверью, выскочила из аудитории. И когда шла через двор в канцелярию — забирать документы, услышала, как ей вслед с крыльца кричит методист: «Милютина, куда пошла? Ты поступила!»

Надя подошла к двери аудитории и прислушалась к голосам. Она, как обычно, опоздала на полчаса, хотя собиралась прийти вовремя, даже раньше — как-никак сегодня знакомство с новым мастером. Их прежний руководитель Сергей Валентинович Румянцев не смог работать из-за болезни. Неудивительно, в его-то возрасте. Последний год он чаще лежал в больницах, чем приходил на занятия, и в конце концов, не дожидаясь окончания учебного года, их творческий семинар передали Андрею Мстиславовичу Лялину. Известный литературовед пришел в Литинститут сравнительно недавно — на его счету был только один творческий выпуск. И сейчас, если он доведет их семинар до конца, будет незапланированный второй. Ведь ее курсу до диплома осталось всего ничего — пара весенних месяцев и следующий учебный год.

Толком не разобрав из-за двери, что происходит внутри, Надя потянула за ручку и вошла. За столом преподавателя сидел мужчина лет сорока пяти в очках и коричневой рубашке. Надя чуть заметно нахмурилась — она терпеть не могла бородатых мужчин. Заметив вошедшую студентку, Лялин встал и протянул ей руку через стол.

— А вы, должно быть, звезда этого семинара?

— Почему звезда? — Надя ответила на рукопожатие, показавшееся ей знакомым, словно они с ним вот уже много лет здоровались именно так.

— Ну как же! Очевидно, что вас задержали ваши многочисленные поклонники.

— Извините. Я опоздала. — Надя выпустила его ладонь.

— Да, вы опоздали. — Лялин вскинул правую руку, и из-под рукава показался блестящий циферблат на черном ремешке. — На сорок минут!

— На тридцать! — не согласилась Надя.

— Запомните, милая барышня. В аудитории только одни часы идут правильно — это часы преподавателя. Проходите, садитесь.

И новый мастер сел на свое место.

Почему-то потом она будет вспоминать именно это: голос, показавшийся знакомым, глаза цвета глубокого льда, тонкие насмешливые губы, подбородок, на котором борода чуть заметно расходилась в разные стороны, словно пшеничное поле, разделенное ветром. И прикосновения рук — будто именно с этого момента они стали неразделимы.

Надя, немного обидевшись на «милую барышню», села на свое привычное место — в первом ряду, возле стены. На ней, как и на остальных стенах, все свободное пространство занимали плакаты с цитатами классиков и высокие шкафы с книгами. Рядом с дверью в следующую, двадцать четвертую аудиторию — двадцать третья была проходной, стоял стеллаж «Творчество студентов». Надя не знала, случайность это или специальная задумка, но ей казалось очень символичным, что произведения учеников расположены на стене, в которой есть дверь — словно намек на продолжение творческого пути за пределами альма-матер. Здесь же с деревянного пьедестала наблюдал за семинарами и лекциями мраморный бюст Максима Горького, а с краю красовался стенд со старыми фотографиями института, рядом с которыми крупным витиеватым шрифтом была напечатана краткая история его создания. Надя сидела рядом со стендом Горького, его фотографиями, книгами, цитатами. Это соседство казалось ей уютным, словно здесь она находилась под защитой самого создателя института. Напротив преподавательского стола, ближе к окну, можно было почитать цитаты Достоевского — ее любимого писателя. Возможно, еще и поэтому она любила сидеть именно здесь.

Пропустила Надя, видимо, немного — мастер знакомился с новым семинаром, однокурсники рассказывали о себе и читали свои «хрестоматийные» стихи. После того как она села и достала блокнот, семинар возобновился. Когда Надя вошла, говорил Вадим Ильин, светлоглазый русоволосый мальчик, чья внешность отличалась от характера так же, как йоркширский терьер от ирландского волкодава.

— Ну что рассказать о себе, я живу один… — продолжил Ильин свою речь, прерванную Надиным появлением.

— Неправда! — встрепенулась Аня Белозерова, длинноногая белокожая брюнетка, которую все звали Асей. — У него в одном городе жена, в том — другая, здесь — подружка.

— Нет ничего зазорного, что молодой мужчина любит женщин. Особенно если он поэт, — поддержал Вадима Андрей Мстиславович, прерывая всеобщее хихиканье. — У писателя должна быть муза!

— Как я уже говорил, я холост, — насупился Вадим, многозначительно посмотрев на Асю, которая как ни в чем не бывало скручивала свои длинные темные волосы в пучок на макушке. Но это ей не удавалось, пряди волос, рассыпаясь, падали на плечи, обнаженные глубоким вырезом серебристой кофты. Ася писала неплохие, иногда довольно странные стихи, но больше походила на модель модного журнала, чем на поэтессу. Вадим замолчал, следя за движениями ее рук и волос, но потом, словно опомнившись, заговорил снова:

— Да что о себе рассказывать, меня и так все знают. Пишу стихи. Учусь. Хотя нет, погодите — у меня есть новость!

— Которую всем нужно знать! — снова фыркнула Ася.

— Конечно! Я тут недавно развязал!

— Интересно, — живо спросил Андрей Мстиславович, — и что же произошло?

— Да что, белочка пошла!

— И как вы себя сейчас чувствуете?

— Немного странно — я же начал писать белые стихи. — Вадим лукаво улыбнулся и оглянулся, чтобы оценить эффект, произведенный его словами. — Вот, послушайте!

Он начал читать тягуче, нараспев, чуть хрипловатым голосом. Это чтение завораживало, и даже белые стихи, которые показались Наде слабее его обычных текстов, звучали так, что каждое хотелось дослушать до конца.

— Ну как? — спросил Вадим и, не дожидаясь ответа, продолжил: — У меня был творческий кризис, а это черт знает как страшно, кажется — больше никогда не смогу писать! И тогда жить вообще — зачем?

— Ну, я вот однажды десять лет не писал, — произнес Андрей Мстиславович.

— Десять лет?! — Схватился за голову Вадим. — Что же вы делали?

— Работал. Пил водку. Писал диссертацию. Да много чего было…

— А сейчас пишете?

— Сейчас нет.

— А почему вы перестали писать? — спросила Надя.

— Я?.. — Андрей Мстиславович на несколько секунд замолчал, словно споткнулся о слово, которое должно было прозвучать, — я ушел в литературоведческую работу. Да, и это требовало много сил и времени…

— А разве можно перестать быть поэтом? — сказала Надя и пристально посмотрела на него.

— Ну это тема отдельного семинара, — Лялин ответил на взгляд студентки. — К тому же о себе я уже рассказал, и если бы вы пришли вовремя, то не задавали таких вопросов. А теперь я хочу послушать вас.

— Хорошо, — согласилась Надя. — Меня зовут Надежда Милютина…

Она прочитала два стихотворения, за которые ее хвалил прежний мастер.

— Стихи неплохие. — оценил Андрей Мстиславович. — Только почему вы читаете так, словно стараетесь побыстрее от них избавиться? Ведь это же ваши творения, вы работали над ними…

— Я так читаю, потому что мне скучно. Все читают, что мы уже сто раз слышали, и рассказывают о себе — а это тоже все знают.

— Ну, я, например, не знаю. А чего бы вы хотели вместо этого?

— Ну, не знаю… Чего-нибудь необычного.

— А что же, — задумался Лялин, — так как все уже прочитали, а время еще осталось, предлагаю порассуждать на тему, от чего человек начинает писать стихи. Как можно стать поэтом? Такая тема подходит? — он посмотрел на Надю.

— А давайте лучше сочинять экспромты! — вдохновенно рявкнул Ильин. — Я вот только что сочинил, послушайте: я захмелел и вышел вон, звенел в кармане счастья стон…

— Дорогой Вадим, — остановил его Андрей Мстиславович, — понимаю, вы хотели бы каждый семинар превратить в ваш личный творческий вечер, но я призываю уважать своих товарищей. Мы вас внимательно слушали и не перебивали. А если у вас избыток творчества, предлагаю назначить на следующий семинар ваше обсуждение.

— Да! Я хочу! А можно еще обсудить мои переводы?

— Какие переводы?

— Переводы Шекспира! Я начал переводить Шекспира и могу сказать, что…

— Нет, переводы в другой раз. Готовьте подборку стихов. Кто будет оппонентом? Надежда, вы не хотите выступить в роли оппонента?

— Не хочу, но выступлю.

— Вот и славно. Кто еще?

Быть вторым оппонентом вызвалась Марина Анохина, Надина подруга. Анохина писала прозу, но, как однажды призналась Наде — всегда хотела быть поэтессой. Она часто ходила на их семинар, и поэты давно воспринимали ее полноправной участницей. Марине нравились стихи Вадима, да и Вадим тоже, хотя их отношения были исключительно дружескими. Ильин пытался ухаживать за ней, но на втором курсе она выбрала другого. Марина совершенно потеряла голову от темнокудрого женатого прозаика с заочного отделения Михаила Ветрова. Они были очень эффектной парой: в его лице просматривалось что-то блоковское, а стройная рыжеволосая Марина рядом с ним походила на огнегривую музу, вдохновляющую и оберегающую своего писателя. Она Мишу любила. Надя же находила выбор подруги странным. Во-первых, Ветров казался ей старым — ему было уже за сорок. Во-вторых, он был женат. К тому же Надя считала всех прозаиков ужасно скучными.

— А ты успеешь? — Повернулся к Марине Вадим.

— Для тебя — успею.

— Вот смотрите, Андрей Мстиславович, она не сказала, а на самом деле работает по ночам в книжном, — повернулся к мастеру Вадим, — и потому спит потом везде, где ни попадя. Вы ее не будите если что, ладно…

— Вадя, прекрати! — Стукнула его по плечу Марина.

Она действительно работала в книжном магазине «Слог» в ночные смены и часто засыпала на лекциях.

— А что я сказал-то?

— Ну что же, книжный — это хорошо, — заметил Лялин. — Писателю обязательно нужно заниматься чем-то кроме литературы. Чтобы постоянно шла какая-то подпитка от жизни. Взять, к примеру, классиков: многие служили, работали врачами, юристами, организовывали журналы. Все это дает новые энергии, новые ситуации, идет вербальное обогащение, в конце концов, потому что наш язык меняется практически каждый день. Оторвавшись от жизни и погрузившись в книги, рискуешь заговорить как купец начала века в кабаке: «Эй, любезнейший!» Но вернемся к нашей теме. Итак, отчего человек может начать писать стихи?

— Я думаю, от любви! — уверенно начала Ася. — Я в старших классах была влюблена в Маяковского и читала его, читала все время. Я ненавидела Лилю Брик!

— Так ты писать от ненависти начала? — поинтересовался Леша Кизиков, типичный отличник, подававший при поступлении большие надежды. Внешность у него была самая что ни на есть обыкновенная, и даже редкие коровьевские усики не раздражали — все в его лице будто сливалось в одно целое, от чего отдельные черты становились неприметными. Надя считала, что он совсем не похож на поэта. На обсуждении Леша мог часами говорить о стихах других, что же до его творений — они были на первый взгляд довольно хороши, пожалуй, даже слишком. Слишком ровные, правильные, выверенные, к четвертому курсу стихи Кизикова стали напоминать работы прилежного семинариста, исправно выполняющего задания по стихосложению на заданную тему. На последнем Лешином обсуждении в этом году Сергей Валентинович сказал, что его стихи словно пазлы — вроде бы все сложено и даже красиво, но стоит поднять — все рассыпается.

— Леша, не тупи, — Ася приподняла левое плечо. — От ненависти можно только позеленеть. Сам-то отчего начал писать?

— Да я тоже в школе. Девочкам хотел нравиться… — Кизиков широко, по-детски улыбнулся.

— Помогло?

— Неа. Но стихи писать не перестал.

— А я тоже считаю, что от любви, — тихо сказала Марина. — Стихи приходят так же, как и любовь, их можно написать лишь сердцем. То есть можно, конечно, и умом, но такая версификация — лишь подделка настоящей, подлинной поэзии. И это заметно.

Просто иногда любви становится так много, что она не помещается внутри человека, а стихи — это возможность сказать о ней, излить себя на бумагу. Это как постижение мира через слово, когда испытываешь самую суть жизни и все границы бытия. Слова проступают сквозь тебя, как цветы сквозь землю…

— А я даже не знаю, должно ли обязательно что-то случаться, — задумчиво произнесла Надя. — Почему один становится художником, другой поэтом, третий музыкантом? Разве у человека есть выбор? Безусловно, любовь великая сила, без нее люди вообще, наверное, не делали бы ничего. Ну ели там, спали. Но ничего бы не создали.

— А как вы начали писать стихи? — Посмотрел на нее Лялин.

— Когда была маленькой, пыталась писать песни. Про собак, про школу. Но мелодия мне не давалась, я не умею придумывать музыку. А вот слова так и продолжают звучать.

— Песни — это интересно. Вы поете?

— Нет. Я не пою. Не умею.

— Я, признаться, тоже не умею петь. Какие еще есть идеи?

— Да все просто, — подключился к дискуссии Вадим. — Было дерево, и человек его любил. А потом его спилили. А это дерево было для него чем-то незыблемым, нерушимым. И оно умерло. И он чувствует трупный запах этого дерева. Представляете, какой ужас? И несчастный стал бить стекла в казино, привлекли за хулиганство. Вот это и есть любовь! Когда было что-то незыблемое, а потом раз — и нет его. Как рухнул СССР!

— И это открыло новые возможности, — заметил Андрей Мстиславович.

— Это какие же? — громко спросила Надя.

— Да, какие? — вторил ей Вадим.

— К примеру, взять то, что исключительно важно для нас с вами — после пришла свобода слова. В стране появились книги, которые раньше читали под одеялом, — ответил Лялин.

— Вы хотите сказать, что сейчас есть свобода слова?

— Конечно! Вы можете написать о чем угодно!

— Да! А вот мои стихи в «Знамя» не взяли, — пожаловался Вадим, — сказали, там мат есть. А я такой пришел с рукописью, думал, сейчас прямо из рук вырвут и в ближайший номер!

— Ага, еще и гонорар сразу выплатят. Двойной, — съехидничала Ася.

— Вот именно! А мне вместо этого — фиг! Это что, не цензура?

— Это политика конкретного журнала. Цензура — совсем другое.

— В царской России тоже была цензура… — начала Надя, но Лялин ее перебил:

— И что же, будем к этому стремиться? И хочу заметить, у нас не лекция политических учений, а творческий семинар. Так что давайте вернемся к нашей теме.

— А я не согласна! — возмутилась Надя.

— Это хорошо, что вы еще не согласны. — Андрей Мстиславович посмотрел на нее из-под очков с изумрудными дужками. — Поэт должен ощущать сопротивление материала, каким бы оно ни было.

После семинара они, как обычно, зашли в «Китайскую забегаловку», палатку-стекляшку с китайской едой рядом с Новопушкинским сквером — там можно было перекусить и выпить пива, стоя за длинным столиком вдоль окна. Обсуждали нового мастера — в целом всем Лялин понравился, все заметили его живой интерес к ним и стихам. Этот первый, ознакомительный семинар оказался гораздо увлекательнее, чем все, что были в этом году до него. И даже Надя, несмотря на их небольшое столкновение, ощущала к Андрею Мстиславовичу необъяснимую симпатию.

3. Выращивание молодых гениев

Утром Надя с друзьями возле входа в главное здание ждали начала истории критики, первой сегодняшней пары. Ася и Марина курили, стоя на бетонных бортиках крыльца. Когда массивная деревянная дверь с высоким стеклом открывалась, впуская или выпуская проходящих, они теряли друг друга из виду, но не переставали разговаривать. Девушки спорили о «Темных аллеях» Бунина. Марина утверждала, что он всего лишь впавший в эротический маразм заурядный писатель, и если вытащить чувственные элементы из рассказов, от текста ничего не останется. Ася яростно говорила о «Темных аллеях», она считала, что тексты Бунина — это невероятная глубина чувств, точность языка и живые персонажи. И он пишет о физической страсти целомудренно, а Марина просто его не понимает. Надя больше соглашалась с доводами Аси. Ветров не вступал в разговор, слушая подруг, он стоял на первой, почти полностью утонувшей в асфальте ступеньке.

— А ты почему молчишь? — Исчерпав собственные аргументы, повернулась к Мише Марина. — Ты вообще прозаик, сам что думаешь?

— Я думаю, вы сейчас словно три грации. Даже нет, вы — олицетворение всех женщин этого мира, — меланхолично улыбнулся Миша.

— При чем тут женщины мира? — возмутилась Марина.

— При том, что ты рыжая, Ася — брюнетка, а Надя — блондинка.

— Да что ты про нас! Ты про Бунина что можешь сказать?

— А зачем мне Бунин, когда есть вы!

— Вот! — торжествующе закричала Ася. — Довод в мою пользу! Устами мужчины, к тому же прозаика!

— Вовсе нет! Это довод в мою пользу! — заявила Марина. — А ты, Ветров, — мерзкий эротоман!

Марина спрыгнула с крыльца и схватила попытавшегося увернуться Ветрова за рукав синего пальто.

Миша учился на заочном и официально должен был посещать институт два раза в год во время сессий — когда весь курс слушал лекции и сдавал экзамены. Но заочники, живущие в Москве, могли приходить на лекции дневного отделения, к тому же многие старались регулярно бывать на творческих семинарах. Ветров часто появлялся на лекциях — во-первых, ему по наследству досталась небольшая автомойка, исправно приносящая доход и не требующая ежедневного присутствия. А во-вторых, после того как у них с Мариной начался роман, Мишу можно было встретить во дворе или в коридорах института почти каждый день.

Познакомились они здесь, во дворике. Анохина шла к выходу, когда Ветров подошел к ней с вопросом, неожиданно попавшим в цель: «Девушка, можно я вам иконку подарю?» Дело в том, что Марина всегда носила с собой маленькую икону от бабушки во внутреннем кармане рюкзака. А в тот день, приехав с новой сумкой, она впервые оказалась без своего образка. И Марина, обычно сходу отвергающая подобные знакомства, остановилась.

Дверь в очередной раз протяжно скрипнула, и на крыльцо вышли Весин с преподавателем физкультуры Кручининым. Они тоже о чем-то спорили. Вдруг Николай Сергеевич замолчал и остановился, уставившись на окурок, лежащий на асфальте.

— Чей это? — спросил он с интонацией, не предвещавшей ничего хорошего.

На что Ася, одернув черную мини-юбку, бодро ответила: «Понятия не имеем», спрыгнула с бортика, подобрала бычок и бросила в урну.

— Ну вы совсем как я! Всегда так делаю! — обрадованно воскликнул Весин, спустился к Асе и подобрал еще несколько окурков.

— Вот! А вот еще! — все подобранные остатки сигарет нырнули в черное жерло урны. — Григорий Семенович, пойдемте, продолжим.

Кручинин, молча наблюдавший за этой сценой, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу, сделал резкий шаг и снова оказался рядом с ректором. Судя по выражению лица, он собирался сказать Весину нечто важное, когда ему пришлось прерваться. Григорий Семенович даже сдвинул на затылок свою неизменную советскую спортивную шапку, с которой не расставался ни зимой, ни летом. Наде преподаватель физкультуры казался похожим на венценосного журавля, только вместо золотого хохолка голову Кручинина украшали жесткие седые волосы. Крепкий, пружинистый, с резким голосом, Григорий Семенович существовал в своем, не связанном с литературой мире. Он живо интересовался студентами, показывающими успехи на спортивном поприще, заступался за своих подопечных перед деканатом, если у тех случались проблемы с учебой по другим предметам, и гордился победами на межвузовских спартакиадах. Например, когда футбольная команда Литинститута обыграла команду Госконсерватории, Кручинин весь следующий день ходил по двору с загадочной улыбкой и с удовольствием делился подробностями матча.

Не успели Весин и Кручинин отойти на достаточное расстояние, дверь открылась, и на крыльцо высунулся Вадим.

— Эй, декаденты, вы че тут как неродные стоите? Видали объявление?

— Какое объявление?

— Да там все курсы собрались, дерутся уже почти!

— Где собрались, почему дерутся? Вадь, ты нормально объяснить можешь? — Ася потянула из пачки новую сигарету.

— Короче. За мной. Сейчас же!

Когда они поднялись на второй этаж, объявлений не было видно из-за сплотившихся спин. Вадим решительно пошел вперед, к доске, проложив дорогу остальным. Всеобщее внимание привлекло объявление следующего содержания:

«Доценту, преподавателю физвоспитания Кручинину Г. С. объявляется строгий выговор за циничное и развязное поведение на похоронах доцента физвоспитания Круглова Н. В.»

— Интересно, как можно цинично и развязно вести себя на похоронах? — хихикнула Надя. — Разве что Кручинин бегал вокруг гроба, потирая руки и приговаривая: «Ну наконец-то!»

— Наверное, — ответила Марина. — Но, Вадь, с твоим не сравнится.

— Да ладно, это гораздо круче!

Выговор Вадиму и его соседу по комнате звучал так:

«Студентам 4 курса дневного отделения Ильину В. Г. и Чанову Е. М. объявить выговор за устроенный в общежитии литературный диспут на тему «Проблемы поэтики Достоевского», вылившийся в драку».

— Это что! — возразил Миша. — Ничто не сравнится с указом о запрете пьянки.

— Не пьянку запретили, а проносить, — уточнила Ася.

— Да одно и то же!

Приказ о запрете кто-то успел сфотографировать, пока он висел на доске объявлений, и сейчас, во времена стремительно развивающегося интернета, картинка гуляла по просторам «Живого Журнала», появляясь то тут, то там, словно плавник редкого морского хищника, выступившего над морем и снова уходящего в глубину. Приказ звучал так:

«В связи с участившимися случаями непробудного пьянства в комнатах и помещениях общежития Литинститута, переходящих в глубокий похмельный синдром и пр. и пр. Сами понимаете, терпеть, естественно, этого дальше нельзя…

Сознавая, что отвечаю не только за академическую успеваемость и выращивание молодых гениев словесности, приписанных как к России, так и к другим странам ближнего и дальнего зарубежья, приказываю, черт меня побери:

Запретить пронос в общежитие спиртных напитков.

Особые случаи могут быть согласованы с зав. общежитием и ректором.

Оставляю за собой право придумать суровую кару для злостных «проносильщиков» вплоть до…

Ректор Н. С. Весин»

Надо сказать, объявления в институте, как официальные, так и не очень, часто становились самостоятельным произведением искусства. Например, на одном из студенческих столов осталась выведенная неизвестным слушателем надпись: «Все фигня, фигня, фигня, и Соссюр, и Потебня». А на входе в главное здание висел листок с просьбой: «Господа-товарищи! Будьте так добры! Придерживайте дверь!» На двери деканата заочки красовался файл с разноцветными буквами: «Правила аудиенции: Заходите тихо. Просите мало. Уходите быстро».

Не только Миша часто появлялся на лекциях дневного отделения, но и Марина ответно приходила в корпус заочного, в здание, расположенное за книжной лавкой и небольшим стадионом, огороженным высокой сеткой. Здесь Марина любила сидеть с книгой на широком подоконнике высокого окна с витражами. Иногда она вместе с Мишей слушала лекции в зале, где висел большой черно-белый портрет Горького. Они выбирали место за одной из колонн, и там, на синих кожаных креслах с откидными сиденьями и столиками, которые поднимались и опускались, словно в самолете, влюбленные записывали лекции или стихи, если муза внезапно решала посетить одного из них. И, разумеется, не обходилось без любовных игривых шалостей — не просто так они старались скрыться от посторонних глаз за таким, пусть и не надежным прикрытием, как колонна.

Впрочем, не одна Марина любила там бывать. Наде нравилось подниматься по серой лестнице на второй этаж, мимо еще одного большого портрета Горького в полный рост работы Павла Корина, скорее всего, копии. Она чувствовала себя спокойно, читая, привалившись к спинке большого кожаного дивана в зале с портретами известных выпускников: Чингиз Айтматов, Юлия Друнина, Константин Ваншенкин, Владимир Соколов… Надя любила рассматривать паркет, большие подоконники, на которых стояли, выглядывая во дворик, цветы в больших горшках. Ей нравились заочники — люди, съезжавшиеся на сессии из разных точек России или других стран. Петербург, Вологда, Краснодар, Нижний Новгород, Мюнхен, Лион, Пекин… География всего мира сходилась здесь, словно узор в калейдоскопе, где на почве любви к слову всходили и обретали жизнь ростки, быть может, будущих великих произведений.

4. Теория развязанности

Сперва познакомившись с Мишей, Надины друзья незаметно сблизились с его товарищами, которые, за исключением прозаика Ветрова, все учились в одном семинаре поэзии, у Николая Тарыкина. Этим вечером они вместе шли в театр песни «Исток», куда их позвал Мишин друг Руслан Виноградов. Руслан кроме стихов сочинял еще и песни, и в его квартиру, а жил он один, часто приходили друзья или поклонницы — «мои девушки», как он их называл. Внешне спокойного, но вместе с тем стремительного и быстрого Руслана можно было сравнить с раскаленным угольком, который появлялся то тут, то там, разгорался и обдавал своим жаром всех присутствующих. Глядя в его глаза, похожие на два серых прозрачных озера, Наде иногда казалось, что весь он состоит из огромных глаз. Виноградов крепко дружил с Антоном Ларичевым, работающим сторожем в библиотеке Ушинского. Вернее, работавшим до недавних дней. Руслан часто навещал друга во время его смены, они пили пиво на крыше, гуляли по пустым залам особняка и все было хорошо. А потом Виноградов научил Ларичева доставать деньги из копилки, предназначенной для сбора средств на ремонт. В результате два месяца копилка стояла пустая, после чего Антона уволили.

Ларичев ходил с длинными волосами, которые часто носил распущенными, становясь похожим на бурятского шамана, или собирал в хвост, а то и просил кого-то из девушек заплести ему косичку. Избранным дозволялось заплести его бороду, и с таким плетением Антон мог проходить несколько недель. Наде Антон нравился. Она замечала, что одежда его всегда тщательно подобрана, а детали, будь то шляпа, кольцо или трость, добавлены не просто так. К тому же она любила его стихи.

Вечером на концерте Надя села рядом с Виноградовым и Ларичевым и, слушая выступление, украдкой смотрела на Марину с Мишей. Несмотря на то что Ветров казался ей старым, Надя признавала — эти двое любят друг друга, хотя понять не могла — почему. Приходилось верить в слова о том, что любовь необъяснима. Когда Миша с Мариной шли навстречу, или она видела пару впереди, нельзя было не заметить: даже походка у этих двоих стала какая-то одинаковая, они синхронно раскачивались из стороны в сторону, шагая рядом с одинаковой скоростью…

Надя снова прислушалась к звучащей музыке. К авторской песне она относилась равнодушно, хотя этот концерт ей понравился. Тексты оказались неплохими, и Надя даже захотела познакомиться с автором, но тот сразу после концерта раскланялся и уехал.

— Ветровы опять незаметно исчезли? — шепнула ей Анна Абашева, когда после концерта их компания расположилась в небольшом скверике. Они выбрали место возле бетонной плиты, на которую можно было поставить бутылки.

— Похоже на то, — ответила ей Надя.

— Ну вот, а мне Марина обещала ваши лекции по философии передать. Просто безобразие! — улыбнулась подруга.

Анна походила на заморскую княжну, сошедшую с полотен Виктора Васнецова. Характер у нее был такой же — княжеский. У Ани с детства наблюдалась пограничная форма ДЦП и, когда она была маленькой, то сама через слезы и боль распрямляла свернутые спастикой руки. Однажды в юности ее отказались обслуживать в парикмахерской, решив, что она наркоманка. Аня не растерялась, вызвала администратора, устроила скандал, но стрижка в том салоне не состоялась. Как и не состоялись сближения с некоторыми людьми. Сейчас прежняя болезнь стала почти незаметной, ее выдавали лишь легкие колебания тела, словно Анна чувствовала биение сердца вселенной и отвечала на него.

— Разумеется, исчезли, зачем им мы — алкоголики? Ничего, что я вас подслушал? — Ларичев протянул девушкам открытую бутылку.

— Влюбленным положено исчезать! — ответила Аня.

— Ну-ну… А я думаю, Марина повзрослеет и проклянет Мишу, — добавил он и взял бутылку обратно.

— А Миша постареет и проклянет Марину, — повернулся к ним Павел Камышников.

Паша получал в Лите второе высшее, он уже окончил сценарный факультет ВГИКа и работал по специальности — режиссером документальных фильмов о культуре. Высокий и широкоплечий, он чем-то напоминал русского богатыря, только для завершенности облика Павлу не доставало бороды. Камышников был женат и свое семейное положение, в отличие от Ветрова, не скрывал. Его жену звали Оля и она часто приезжала на общие встречи и поэтические вечера вместе с ним. А вот жена Дениса Репникова, Надиного однокурсника, Ангелина, подающая надежды молодая актриса, наоборот, почти никогда не появлялась вместе с мужем ни на его, ни на своих мероприятиях. Они познакомились два года назад: Репников учился в семинаре драматургии и ему захотелось вживую понаблюдать за студентами — будущими актерами. Он специально приехал во двор Щукинского института и там познакомился с несколькими студентами, в том числе и со своей будущей женой, влюбился без памяти и на втором месяце знакомства сделал предложение. Ангелина согласилась и переехала из общежития в квартиру, где он большую часть года проводил один. Мама умерла, когда Денис был маленьким, а отец лет пять назад женился на француженке и почти все время проводил в Лионе, управляя каким-то бизнесом. Кстати, Денисом Репникова никто не называл — для друзей он был Доном. Сначала его звали Дон Жуан — за страсть к написанию эротических стихов, которых у него было больше, чем пьес. Но со временем приставка Жуан отвалилась и Денис превратился в Дона. К тому же в его внешности было что-то от испанского кабальеро: тонкие, нежные черты лица, крепкое худощавое телосложение, длинные усы, которые Репников иногда приводил в безукоризненно остроконечный вид с помощью какой-то специальной помады, которую ему присылала мачеха из Франции. Вот и сегодня Дон уже успел показать друзьям новое стихотворение, звучавшее так:

Кудесница интимных таинств,

Нежнейшая из дев и жён,

Зачем я по миру скитаюсь,

От Ваших чресел отрешён?

Расставаться со своей Ангелиной Дон не любил. Но больше всего стихов Репников писал во время их кратковременных супружеских ссор:

Мои объятия Вам гадки —

Вы удалились без оглядки…

Горевал в таких посланиях поэт. «Вот, глядите, — жаловался друзьям Дон, — ушла на работу и даже не поцеловала! А теперь молчит! А вот что я ей напишу!» — и он снова брался за телефон:

Вы холодны со мною,

Как будто заливное…

Ангелина молчала. Тогда Дон снова писал жене:

Где Вы, холодная леди,

Сердце разбившая мне?

Ваше молчанье, как плети

По обнаженной спине.

Но Ангелина упорно не отвечала на поэтические послания мужа. Дон продолжал:

Долой контакты половые!

(А ведь так хочется!)

Отныне только деловые

И творческие…

«Вы посмотрите, — сетовал Репников, — какой стих! А вот еще, неужели опять не ответит?» И новое послание улетало в пространство сотовых сетей:

Миг расставания проклятый!

Нам сколько порознь бродить?

Но сердце, как аккумулятор,

Любовью можно зарядить…

Обычно Ангелина, не выдержав стихотворного напора, переставала дуться, и вечером супруги бурно мирились. Ссорились они в основном из-за денег. Надя запомнила четверостишие, которое Дон написал, когда выяснилось, что Ангелина взяла огромный кредит и все деньги потратила на наряды и косметику. И когда Репников справедливо возмутился, молодая жена смертельно обиделась и не разговаривала с ним неделю. Он тогда написал «кредитный» цикл стихов, одно из которых было таким:

Деньги, милая, — тщета.

Оплачу я все счета,

Все уладив к январю,

Вас я удовлетворю.

Кончилось тем, что Дон нашел деньги и они помирились. Да и как он мог отказать своей красотке-жене, в которую был влюблен и желал ее, словно подросток молодую учительницу. Сегодня Репников опять пришел один.

— Как, вы уже все купили? — воскликнул Руслан, протиснувшись в центр компании. — У меня есть семьсот рублей, большая куча денег, надо срочно от нее избавиться!

— А ты закуски купи, — посоветовал Ларичев, — и еще бутылку. А лучше две. Кстати, вот наши исчезнувшие.

Вынырнув откуда-то из темноты к ним подошли Миша с Мариной.

— А, вернулись! Правильно, — одобрил Камышников.

— О чем речь? — спросил Ветров.

— Мы думаем, на что бы потратить деньги, — сказал Виноградов.

— Да потратишь ты свои деньги! — махнул рукой Ларичев. — Скажи лучше — вот говорят, Лермонтов обуян гордыней. Наверно поэтому его стихи такое говно…

— Что? Что ты сказал про Лермонтова? Сейчас же извинись! — возмутилась Марина.

— Он же умер, перед кем извиняться. Стихи плохие.

— У него прекрасные стихи! Если бы сейчас было старое время и я была мужчиной, то вызвала тебя на дуэль! За Михаила Юрьевича!

— Если бы сейчас было то время и ты была мужчиной, я бы тебя убил.

— А может, я тебя? Вот послушай, я сейчас стихотворение прочитаю…

— Избавь меня от этого ужаса! Мне и так Сологуб на днях приснился…

— А как, кстати, его первый сборник назывался?

Марина наклонила голову набок и задумалась.

— Первый? Что-то там про землю.

— Первый сборник Сологуба назывался «Стихи», — быстро сказала Инна Некрасова. — И второй, как ни странно, тоже. «Стихи. Книга первая» и «Книга вторая».

— Название такое… Незапоминающееся, — улыбнулся Антон.

— Ну уж не «Отплытие на остров Цитеру».

Если никто не мог вспомнить какую-то строчку или возникал спор о книгах, публикациях, каких-то биографических моментах, друзья всегда обращались к Инне. Инна была одной из основательниц альманаха «Алконостъ», созданного в девяностые, на основе которого возникло творческое объединение. На стихи многих участников написал песни Сергей Труханов, композитор и исполнитель. Немало песен было на стихи Некрасовой, и когда Инна начинала их читать, Наде казалось, вместе с ней она слышит музыку и негромкий голос Сергея.

Особенно ей нравилось это стихотворение:

В пыли и скалах под самым чистым небесным сводом

Паучий город раскинул сети и ловит море.

Вот над прибоем стоит пришелец, глядит на воду:

В движеньях нега, в зубах окурок, тоска во взоре.

Хрестоматийно белеет парус, и ветер свищет,

И мачта гнётся, и как ей гнуться не надоело…

Вздохни поглубже, шагни подальше — никто не сыщет,

Да как отыщешь в таком просторе чужое тело?

Но будет биться вот здесь, левее, пониже горла,

Солёный, влажный комок, и будет сочиться алым,

И не отпустит тебя, какая б волна ни стёрла

Твой след на этих спокойных, твёрдых, надёжных скалах.

Следи устало за сменой красок, игрою линий.

Сядь поудобней и подбородок уткни в коленки.

И равнодушно гляди за море, туда, где синий

С лазурным цветом, сходясь, теряет свои оттенки.

— Так чем тебе не угодил Сологуб? — снова спросила Антона Марина.

— Да всем угодил. Просто это кошмар был.

— А недотыкомка серая была?

— Ага. Истомила коварной улыбкою.

— А вон она наяву, — Надя кивнула головой в сторону неизвестно откуда взявшихся сотрудников милиции, идущих к ним.

Стражи порядка попросили предъявить документы и начали проверять. В процессе спросили: — Вы откуда? — Из «Истока», — ответил Руслан. — А, артисты, — милиционеры тут же отдали всем недопроверенные паспорта и ушли. Тем временем вернулись Руслан и Поль, уходившие за закуской. Весело горланя, они тащили ящик пива.

А вот у Поля имя было вполне настоящим. На самом деле его звали Аполлон Кочкин, и это был вовсе не литературный псевдоним, как часто думали при знакомстве с ним. Мама хотела, чтобы у сына оказалась выдающаяся судьба, и в какой-то степени ее желание исполнилось, а возможно, и полностью — как знать, имена каких авторов прочитают дети в школьных учебниках лет через пятьдесят. Другое дело, что его имя совершенно не подходило к фамилии, но зато сочетание оказалось запоминающимся. Друзья называли его Полем. Невысокий, с русыми волнистыми волосами, внешность Кочкина казалась самой что ни на есть поэтической. Иногда в его лице мелькало что-то птичье, но в целом выражение оставалось спокойным и закрытым. Поль работал редактором на одной малоизвестной радиостанции. Он был женат, но, как и Миша, никогда не говорил о своей семье.

— Ну что, не скучали? — спросил Руслан.

— Мы тут сны обсуждали, пока милиция не подошла. Но она уже ушла, а я продолжаю думать. Но теперь не о снах, а о теории развязанности, — ответил Антон.

— Это что еще за теория? — полюбопытствовал Миша.

— О, это про меня! — обрадовался Виноградов, — это о том, что человек по-настоящему никогда ни к кому не пристанет. Как колобок. Будет катиться и катиться вперед… Одна из моих девушек сказала мне, что я говорящая голова — у нас было свидание, а я сел на кровати и стал говорить, рассказывать всякое. Она-то думала, когда перейду от слов к делу, а я — ни фига, вот она мне и говорит: ты — говорящая голова…

— Да ты, блин, помолчал бы немного, — буркнул Антон, — это моя теория! И суть ее в том, что у мироздания основная задача не соединить, а разделить — развязать. А люди этого не знают, и страдают потому. Но и создают шедевры.

— Ну вот, совершенно про меня! — продолжил Руслан.

«Он думает, это про него, но на самом деле, это про Марину, — подумала Надя, — она ни к кому никогда так и не пристанет по-настоящему, будет летать, как шарик, отвязанный от веревочки». Надя, конечно, верила в ее любовь — когда подруга говорила, что всё, бывшее раньше — будто происходило не с ней. Мише Марина доверяла и рядом с ним ничего не боялась. Но когда рассказала, как несколько раз пыталась уйти от Ветрова, Надя засомневалась, можно ли назвать любовью эту страсть, вспыхнувшую, словно огненный амариллис, распустившийся в феврале на одном из окон заочного отделения. Ведь если любишь, хочешь быть с человеком во что бы то ни стало?..

— А мне тут приснился конец мироздания, — поделился Поль. — Чан, в котором перемешиваются еда и дерьмо. И мне говорят — чего же тебе еще? А ведь все у нас так и происходит…

Когда время перевалило за полночь и все немного замерзли, решили поехать к Виноградову. Дон отправился домой, к Ангелине, Миша с Мариной пошли к метро, остальные поместились в двух пойманных машинах.

— Вот увидите, Ветровы снова исчезнут, — пообещал Антон.

— Да пусть исчезают, водка-то у нас, — убедительно звякнул пакетом Руслан.

По дороге Виноградов рассказал водителю о теории развязанности, конце мироздания, а потом продолжил рассуждать о том, что если находишь цену, вещь теряет свой смысл, а он — умирающий лепесток розы поэзии и прочие вещи в том же духе. Водитель в конце поездки прослезился и сказал: «Ребята, я с вас денег не возьму». К тому же ехали недолго, минут двадцать. Они оставили ему одну из неначатых бутылок и вышли.

Руслан жил на Живописной улице недалеко от Москвы-реки и Серебряного бора. Ветров и Анохина, как и предсказывал Антон, не появились. Виноградов, запустив гостей в квартиру, отправился в круглосуточный магазин неподалеку, чтобы купить какой-то закуски — еды в холодильнике не оказалось. Пока Надя, Поль, Антон и Аня согревались на кухне, они услышали снизу, с улицы, отчаянный крик: «Ви-но-гра-дов! Ви-но-гра-дов!»

— Это Ветров, — догадалась Аня, и Надя с Антоном подбежали к окну, которое не хотело открываться. Пока они пытались с ним справиться, внизу раздался голос Виноградова, смех и крики.

Оказалось, Руслан мирно возвращался из магазина по безлюдной улице, когда метрах в шести заметил человека, который поднял голову вверх, словно волк-оборотень, и несколько раз прокричал в темноту его фамилию. Он даже испугался, но решил подойти поинтересоваться, в чем дело, а это оказался Миша.

Дальше вечер, точнее, ночь, потекла как обычно: разговоры, темы которых перепрыгивали со стихов на прозу, потом на судьбу какого-то писателя, потом на смысл жизни — словно белки-летяги, снующие с одной древесной вершины на другую.

Спать легли под утро, не допив граммов сто водки, которая осталась на столе для того, кто встанет первым.

5. Гнусное сложительство

Поднимаясь по лестнице на семинар, Надя столкнулась с Лялиным, выходящим с кафедры литмастерства.

— А вы сегодня вовремя, — произнес он в ответ на ее приветствие. — Рад.

— Ориентируюсь по вашим часам, — не растерялась Надя.

В ответ мастер издал неопределенный звук и пропустил ее в аудиторию.

На свое обсуждение Ильин всю неделю активно приглашал друзей и знакомых — свободных мест не было. Во время выступления Вадим был на удивление немногословен и сразу перешел к чтению стихов. Только это выдавало его волнение. На самом деле, несмотря на внешнюю браваду, Ильин глубоко переживал все свои обсуждения, как и все, чутко прислушиваясь к каждому слову своих однокурсников.

Первым оппонентом выступала Надя. Оппонентами на творческих семинарах назывались студенты, подробно разбирающие, иногда письменно, обсуждаемую поэтическую подборку. Обычно назначались два человека, но могло быть и больше. Надя говорила о емкой силе стихотворений, первозданности образов, настоящих, собственных находках — она действительно любила стихи своего однокурсника. В них, как и в жизни, Вадим часто отказывался соблюдать правила, установленные силлабо-тоникой или законами белого стиха. Словно безумный архитектор, отчаянно соединяющий в своем творении все известные ему стили, поэт смешивал слова, строки, рифмы так, как ему хотелось, и на обсуждениях Ильину доставалось именно за это. Часто Вадим искусно балансировал на грани чуда и пошлости, возможно, именно поэтому ему удавались совершенно невероятные тропы, например, лысеющий троллейбус, нательный горизонт, ухмыляющиеся лица электричек, босоногое поле и другие. Но главное, у него рождались подлинные, живые, искренние строки.

Хорошо созревает рябина,

значит нужен рябинострел,

чтобы щелкала резко резина

и снарядик нестрашный летел.

Здесь удобное мироустройство:

вот — свои, а напротив — враги;

место подвигу есть и геройству,

заряжай и глаза береги.

Через двор по несохнущим лужам,

перебежками за магазин —

я теперь не совсем безоружен,

я могу и один на один.

Дружным залпом в атаке последней

понарошку убили меня,

и все тянется морок посмертный

до сих пор с того самого дня.

Обычно Надя легко и довольно бескомпромиссно говорила о стихах своих сокурсников, но ей было непросто критиковать произведения близких друзей, особенно, если приходилось рецензировать откровенно неудачные тексты. Разумеется, годы обучения дали новый опыт: творческий семинар, в том числе и его критика — это стальная закалка на всю жизнь. Однако не каждый сумел ее обрести. Некоторые покидали институт после первого разгромного обсуждения. Прошедшие же испытание начинали ценить критику, и хотя любому человеку приятнее, когда его хвалят, нежели указывают на недочеты, молодые творцы начинали понимать и находить важное даже в разгромных рецензиях.

С этой подборкой Вадима Наде повезло — в основном в ней шли хорошие, цельные стихотворения, за исключением одного. И именно оно формально соответствовало требованиям, часто предъявляемым к Ильину в плане формы. «Слишком ровное, обыкновенное, не хватает изюминки, и что самое страшное — в этом стихотворении я не узнала автора, напротив, у меня появилось смутное ощущение, нечто подобное я уже где-то читала», — вот что сказала Надя о стихотворении, начинающемся бодрым пятистопным ямбом: «Я жил в ночи и выходил я в поле…»

С ней согласилась Марина, выступавшая вторым оппонентом. Хотя в целом она тоже подборку хвалила. Подруга начала свое выступление со слов: «На семинаре часто происходит прорастание участников друг в друга, авторы невольно начинают копировать стиль собратьев по перу. Нужно сказать, с творчеством Вадима Ильина этого не случалось никогда…» Дальше она перешла к обсуждению поэтической вселенной, созданной автором на этих десяти листах: «Здесь, в этих строчках одиночество одного человека становится одиночеством другого, лирический герой близкий, но чужой. Возникает непреодолимая пропасть между людьми, непреодолимая только потому, что они разные, потому, что даже будучи общим, одиночество не перестает быть одиночеством, а оно лишено возможности объединить кого-либо. Лирический герой выливает в окно “пьяные сны, пахнущие страхом и отчаяньем”, но я не чувствую отчаянья, исходящего от него самого, он обладает силой осознать и принять “снаряды жизни, лечащие жизнь, на каждом бесконечном этаже”, этим лирический герой отчасти становится лекарем этого мира…»

Марина не любила говорить о технической стороне стихотворений, ей нравилось рассуждать о произведениях и их героях как о живых событиях и людях, она умела с первого взгляда отличить «живое» — написанное сердцем стихотворение от «мертвого» — созданное умом. Больше всего ей понравилось стихотворение, стоящее последним в этой подборке.

зима наступает долгая, словно смерть —

вот-вот закует нас в хладны свои оковы;

нужно заклеить окна и облачиться в шерсть —

на полках скопилось много всего такого.

а за окном, посмотри, — вдохновенен, сед,

хулимый старухами, воронами, псами

по первому снегу шагает алкаш-сосед

в тапках на босу ногу и трениках с тормозами.

автор этой картины вправе тягаться с Басё:

внешняя простота и лаконичность линий

таят в себе бездну мудрости, но это еще не все —

и цвет этих треников такой беззащитно-синий.

В целом о стихах Вадима на этом обсуждении говорили больше хорошего, чем находили какие-то недостатки. И только Толя Барсуков разнес подборку в пух и прах. Вообще Толик учился на семинаре прозы, и на Надин семинар ходил из-за нее. Барсуков безответно влюбился с первого курса и старался всеми правдами и неправдами как можно больше времени проводить рядом. Он часто просил у Нади совета, показывал свои рассказы или предлагал оценить сюжеты своего будущего, разумеется, великого романа, задуманного им на том же первом курсе, но к которому Барсуков так и не приступил. «Вот смотри, как тебе сюжетец? — говорил он обычно. — Страна, желающая поработить мир, выпускает вирус, который убивает население других стран — всех, кто старше десяти лет. А у них самих противоядие на случай, если произойдет утечка. Во всем остальном мире в живых остаются лишь дети, которых страна-агрессор воспитывает под себя, как низшую расу. Но не все дети забыли прошлую жизнь. Они растут, скрываясь и готовя сопротивление. И потом освобождают мир, убив правительство. А в стране, запустившей вирус, тоже не все согласны, и есть свое сопротивление из взрослых…»

«Ага, “Белая роза”, Третий рейх, было уже», — отвечала Надя. «Не нравится? Если так рассуждать, то уже все до нас написано, — обижался Барсуков. — А тогда смотри, вот другой: новый неизвестный вирус. Большая смертность. Кто-то переболевает, кто-то нет. И переболевшим нельзя общаться с теми, кто не — они заразные навсегда. И мир делится на две части. Общаться нельзя. Двое влюбленных, она переболела, он — нет. И он сбегает, чтобы ее увидеть, а она пытается убить себя, чтобы любимый с ней не встретился и не заразился. Или он пытается заболеть специально, а она не знает, как его остановить. А, вот! Можно с хорошим концом. Он медик и находит вакцину…»

«Да что ж ты пристал к этим вирусам! — фыркала Надя. — Хотя этот получше первого. Человек, переболевший любовью, никогда не согласится на нелюбовь…» «Кто знает», — ответил ей тогда Барсуков.

Надя вообще не любила фантастику. И сюжеты, и происходящее ей казались ненастоящим, не связанным с реальной жизнью, с человеком. Бесполезным. Ее в свое время не увлекли ни Стругацкие, ни Лукьяненко, что уж говорить о сюжетах Толи Барсукова. Надо сказать, еще на первом курсе, когда он проявил свою заинтересованность, сперва Надя присмотрелась к однокурснику повнимательнее. В конце концов, любой женщине будет любопытно, кто же на этот раз не устоял перед ее чарами. Высокий, крепкий, даже будто чуть накачанный, Толика можно было назвать красивым, если бы не птичий нос, над которым торчали близкопосаженные рачьи глазки — когда Надя представила, что ей придется целоваться с этими глазками, участь Барсукова решилась в одно мгновение и не в его пользу. Тем не менее на Надин семинар он приходил регулярно, и к нему давно уже все привыкли.

И вот Толя начал говорить о стихах Вадима, а надо сказать он его недолюбливал за то, что Надя охотно проводила время с Ильиным, а до него самого лишь снисходила. «Что я могу сказать об этих стихах, — начал Барсуков, — я вижу, весь семинар дружно автора хвалит, а мне же показалось, что это вовсе не поэзия. Вся подборка — какое-то гнусное сложительство слов. Весьма слабые стихи, с вялыми проблесками точно найденных образов, скорее всего, случайно. Автор очень плохо владеет формой. И в целом эти произведения невнятны, аморфны, в них нет живой силы, по которой следует узнавать поэзию. На две живые строки приходятся десятки случайных, банальных и даже косноязычных…»

Вадим слушал молча, и только кончики его ушей стали ярко-красными, как у разгневанного эльфа. После выступления Барсукова студенты, перебивая друг друга, спорили, защищая стихи Вадима.

Лялину даже пришлось постучать ручкой по столу, успокаивая разгорячившихся поэтов.

— И несогласие можно выразить и нужно высказать так, чтобы тебя услышали, — начал говорить он. — Мы здесь не для того, чтобы соглашаться друг с другом. И в жизни этого тоже не будет. Я же хочу сказать о стихах Вадима Ильина вот что…

Андрей Мстиславович говорил довольно долго и в целом отзывался о стихах положительно: «Это стихи поэта, в чем нет сомнения». Одновременно мастер достаточно жестко отметил каждый недостаток, будь то случайное слово или неточный образ. В заключение Лялин сказал: «Когда вы поймете, как писать не нужно, ваше творчество изменится. Если вы настроите оптику внутренней критики, то никогда сами себе не позволите написать плохо. А вас, Вадим, я поздравляю с хорошими стихами и предлагаю ответить семинару».

Но Вадим лишь поблагодарил всех за участие и сел, улыбаясь своей детской улыбкой. «Ты как?» — тронула его за плечо Надя. «Ага», — ответил он, продолжая улыбаться.

После семинара Надя и Марина ждали Асю на крыльце — Вадим вместе с остальными уже отправились в магазин. Чуть поодаль от них стоял Барсуков, делая вид, что его занимает расположение звезд на небе. Вдруг на крыльцо выбежала плачущая Ася. За ней выскочил и схватил ее за руку Макс Горохов.

Максим Горохов был одним из тех мутных персонажей, которые либо не поступили, либо были отчислены за прогулы или несдачу экзаменов. Тем не менее то один, то другой прибивались к какому-нибудь семинару и посещали их регулярно. К ним привыкали и даже обсуждали их подборки, если находилось время. Часто среди таких вольных слушателей встречались по-настоящему талантливые поэты или прозаики. Но все же, чтобы быть писателем, одного таланта недостаточно, и многие этого не понимали. Творчество прежде всего — тяжелый труд, без которого создание любых произведений искусства невозможно. Стихи у Макса порой случались неплохие, но в целом ничего выдающегося. Он ходил на семинар из-за Аси, с которой у него был роман. Горохов нигде подолгу не работал, денег у него никогда не было, зато он посвящал своей возлюбленной поэмы и мог часами водить по городу, рассказывая байки о классиках, с которыми когда-то выпивал в ресторане ЦДЛа, или ведя пространные философские беседы ни о чем. Он был похож на завсегдатая опиумного салона времен Серебряного века. Худой, бледный, с растрепанными волосами и воспаленными глазами, как он говорил, от бессонницы. К тому же Макс отличался чрезмерной ревностью, часто закатывал сцены, грозил самоубийством и вытворял прочее в том же духе. Возраста он был неопределенно-среднего. Пил Горохов, разумеется, без меры. Ася жалела его, подкармливала, давала денег, а когда подруги советовали ей расстаться, обижалась и грустила. Она верила, что Макс — гений, стоит чуть-чуть подождать, и на него обрушатся слава, богатство и успех, а она останется в веках как спутница величайшего поэта современности.

— Этот человек грозился меня убить! — рыдала Ася. — Я больше не хочу его видеть!

— Он что, тебя ударил? — ахнула Марина.

— Да кому эта дура нужна? — злобно взвизгнул Макс и тут же запричитал совсем другим голосом: — О, родная, прости! Ты же знаешь, что я это от любви! Ты же знаешь, как я тебя люблю, никто не будет тебя любить так, как я! Ну котеночек, прости меня! Хочешь, я на колени встану? — с этими словами Макс бухнулся на колени, театрально протягивая руки в сторону Аси. — Я же не смогу без тебя жить…

Надя подумала, что все это похоже на какое-то итальянское кино. Непонятно было одно — почему Ася продолжает ему верить. А та тем временем, перестав плакать, но еще всхлипывая, подошла к Максу и они, обнявшись, побрели к выходу.

— Это все кончится поножовщиной, — проворчала Марина. — Ну что, пойдем? А где Толя?

— Видимо, пошел записывать сюжет, — ехидно ответила Надя. — Ты не заметила, что его как ветром сдуло?

— Я Асю утешала.

— А Ася сама хороша! Чего она с ним возится?

— Ну, сердцу не прикажешь. Ладно, сигарету, и пойдем, а то без нас все выпьют, — сказала Марина.

Во дворике было совсем тихо, по темному небу бежали редкие светлые облака, безветренный мартовский воздух уходил прямо в небо над Литинститутом.

— Курите? — спросил вышедший на крыльцо Андрей Мстиславович.

— Курим. У нас стресс. Хотите? — предложила Надя.

— Нет, я бросил. А почему стресс?

Пока они шли к воротам Надя вкратце рассказала мастеру историю Аси и Макса. Поднимаясь по Бронной, они прошли мимо милицейской машины.

— Смотрите! — воскликнула Надя.

На заднем сиденье рядом сидели Ася и Максим.

— Может, их венчать повезут? — мрачно предположила Марина.

— А у них, похоже, продолжение, — оценил Лялин и постучался в окошко. — Вот эта девушка моя студентка, что она натворила?

— Она ничего. Девушка утверждает, что этот мужчина на нее напал.

— А почему они сидят рядом?

— Она хочет ехать с ним в отделение.

— Так, девушку я забираю. Анна, выйдите из машины, — приказал Лялин. — Немедленно! — строго добавил он, и Ася, открыв дверь, выбралась на улицу.

— Вам же, молодой человек, я запрещаю посещать мои семинары и вообще проходить на территорию института, поговорю с охраной.

— Что? — крикнул Макс. — Да я тебя! Да ты умрешь! Да кто ты такой! Это ты будешь одна, поняла!

— Я те счас пятнадцать суток пропишу, если не заткнешься! — рявкнул милиционер, и крики в машине тут же стихли.

Вчетвером они дошли до Сытинского переулка.

— Нам направо, мы на бульвар.

— Отмечать? Сильно не злоупотребляйте, особенно вы, — Лялин посмотрела на Асю.

— Я не буду. Спасибо вам, Андрей Мстиславович, — всхлипывая, ответила она.

— Ну хорошо. До встречи через неделю.

Надя на несколько секунд остановилась, наблюдая, как Лялин идет к метро. Но тут же догнала подруг, которые свернули в сторону пешеходного перехода, ведущего к бульвару.

— Вы что так долго? — удивился Вадим, когда они подошли к остальным. — Я уж думал за вами идти!

— И сходил бы! Ты такое пропустил!.. — начала Надя.

И они с Мариной, перебивая друг друга рассказали всем о случившемся. Ася в это время горестно молчала, глядя в землю.

— Блин, вы не могли хотя бы недолго обойтись без вот этого всего, — упрекнул Асю Вадим, — новый мастер подумает, что мы конченые психи и сбежит.

— Глупости. Стал бы он тогда меня из машины вытаскивать, — ответила Ася, — он классный.

— А давайте выпьем за Лялина! — предложила Надя.

— Да, мировой мужик! — согласился Вадим.

— Это потому, что он твою подборку хвалил? — улыбнулась Марина.

— За дело похвалил, — подтвердила Ася. — Я тоже хочу за него выпить. Он сегодня мой рыцарь, герой и защитник!

— Похоже, Ася нашла нового возлюбленного! — засмеялся Кизиков. — Только смотри, романы преподавателя со студентками запрещены.

— Это почему? Мы же оба совершеннолетние.

— Ага! — восторжествовал Вадим. — Начинается…

— Да потому, — продолжил Кизиков, — по негласной преподавательской этике.

— Пф, — пожала плечами Ася.

— Так, хватит! Нужна ты ему! — внезапно разозлилась Надя. — За Лялина! Ура!

Почему-то тот весенний вечер она запомнила навсегда. Бронзовый Герцен, глядящий на них с той стороны дороги, желтые стены родного Лита с редко горящими окнами, прохладный воздух, пахнущий грядущей весной. Именно в него Надя будет возвращаться снова и снова в надежде вспомнить то ощущение счастья, охватившее ее, словно гигантская сказочная птица, вместе с которой она готова была лететь куда угодно.

6. Над уровнем мозга

Надя и Марина допивали пиво, передавая друг другу холодную бутылку. Робкое мартовское солнце, выглядывая из-за облаков, слепило глаза и исчезало снова, не успев согреть воздух хотя бы на градус. Через пять минут подруги надеялись вернуться в институт, чтобы успеть на пару по стилистике. Они пришли на бульвар во время большого перерыва и теперь сидели на лавочке возле памятника Есенину. После лекции им удалось одними из первых дойти до деканата, взять талоны на обед и сесть за стол прежде, чем образовалась очередь. Обедали студенты в помещении музыкального клуба, днем выполняющего роль столовой. Здесь на стенах висели картины и фотографии музыкантов, а окна прикрывали плотные изумрудные шторы, расшитые золотыми цветами, похожими на геральдические знаки. На темной сцене дожидались своего часа инструменты музыкантов, штативы для микрофонов, пюпитры и барабанная установка.

Шел Великий пост и потому тетя Поля, суровая, но добрая повариха, раздающая обед, предлагала на выбор два супа — постный или обычный. Со вторым блюдом решалось проще — постящимся не добавляли скоромный гарнир. Сегодня Наде повезло — Марина сбросила ей в тарелку свою котлету. По вкусу они напоминали котлеты из школьной столовой, и Надя их любила.

Для многих, особенно тех, кто не работал и не получал особой помощи от родителей, бесплатный обед в институте был ощутимой поддержкой. Например, с ними училась Катя, приехавшая из Вологды — мама присылала ей в месяц тысячу рублей, плюс стипендия. Она старалась обходиться без завтрака — выручало бесплатное молоко, маленький пакетик которого выдавался студентам утром перед началом занятий вместе с круглой булочкой, посыпанной кунжутом. И бесплатный обед, и молоко были заслугой Весина. Марина ректора не любила, а вот Наде он скорее нравился. Однажды она поднималась на кафедру литературы, чтобы отнести доклад. Так как дело было на минуту, раздеваться в гардеробе Надя не стала. Как назло, на лестнице она столкнулась с Весиным. Кроме того что ректор иногда караулил опаздывающих студентов и вел с ними разъяснительные беседы, Николай Сергеевич терпеть не мог верхней одежды в коридорах и аудиториях. «А дома вы тоже в куртках ходите?» — почти с отвращением спрашивал он.

— Куда? — спросил он спешащую Надю с интонацией кота, заметившего жирную мышь.

— Да мне только на кафедру подняться, работу отнести.

— На какую?

— Новейшей русской литературы.

— Разденься.

Спустившись на пару ступенек, Надя сняла пальто и повесила на руку.

— Ты куда? — снова заслонил ей дорогу Весин. — Что ж ты с ним расстаться не можешь? Ты же в институт идешь, а не на вокзал, давай я подержу, — он протянул руку и взял ее одежду.

— Спасибо! — сказала Надя, поднялась на кафедру, оставила доклад, спустилась, и, еще раз поблагодарив Весина, аккуратно сняла пальто с его руки.

Когда она рассказывала об этом однокурсникам, те наперебой предлагали возможные варианты развития ситуации:

— Что, и все? Надо было сказать, у меня в кармане триста долларов лежало… — посоветовала Валя Киреева, невысокая полная блондинка с семинара драмы.

Своим любимым драматургом она называла Льва Толстого и ожесточенно спорила с каждым, возражавшим ей. Однажды, когда Валя пригласила к себе на семинар, Надя прочитала пьесу однокурсницы, но ничего из нее не запомнила.

— Надо было ему десятку дать за то, что пальто подержал, — предложил вечно нахмуренный прозаик Петя Сипченко.

На зимней сессии он виртуозно сдал экзамен по русской литературе. Петя сел перед преподавателем и заявил: «Я не готовился к экзамену, у меня была депрессия. А перед этим запой». «Так…» — сказал Валерий Федорович Коротков, блестящий лектор и любимый многими преподаватель. Однако он был знаменит еще и тем, что ставил неуды на выпускных экзаменах. В то время, как в других вузах дошедшие до финальной сессии считались уже автоматически выпускниками и даже засыпавшегося студента вытягивали — в Литинституте было иначе. Завкафедрой новейшей русской литературы Коротков считал, что выпускник Литературного института обязан знать русскую литературу. И каждый год к курсу, сдающему экзамены, присоединялось некоторое количество заваливших госы по литературе прошлой весной.

Однако на обычных экзаменах Валерий Федорович вел себя гораздо мягче.

— О каком писателе вы хотели бы поговорить? — спросил он депрессивного студента.

— О Маяковском, — мрачно ответил Петр.

— Почему о Маяковском?

— Потому что он застрелился.

Поговорили они на отметку «хорошо».

— А он помог одеться? — спросила Даша Токмакова, веселая ясноглазая девушка с веснушками. Она писала стихи и могла часами говорить о поэзии. Даша помнила сотни стихотворений, а особую нежность питала к Фофанову и Эдгару По.

— Нет, что он, гардеробщик, что ли? — пожала плечами Надя.

— А чего тогда он всех раздевает, что ему куртка в аудитории сделала?

— Для него это не аудитория. Это дом.

— Ага, его личный, — пробурчала Ира Вербицкая, одна из немногих, учившихся в семинаре самого Весина, брюнетка с короткой стрижкой, всегда ходившая в сером свитере и с большим рюкзаком, словно турист, одолевающий горный перевал. Ира говорила редко и почти ни с кем не общалась, в свободное время между парами она садилась в любом месте, показавшемся ей подходящим, будь то подоконник в опустевшей аудитории или пол в коридоре, и читала. Однако все знали, что ее любимым прозаиком был Леонид Андреев, и своей первой книгой она хотела издать не собственные рассказы, а биографию любимого писателя.

— Нет. Наш общий, — ответила Надя.

Иногда, когда Весин ловил ее на опоздании и выдавал ехидный нагоняй, Надя злилась на Николая Сергеевича, но когда остывала, вспоминала о том, что именно Весин отстоял здание Литературного института в лихие девяностые. Ректор всеми правдами и неправдами держал оборону и не сдался даже когда подожгли его квартиру. Николая Сергеевича тогда спасли пожарные, эвакуировав с балкона. И кто знает — каким бы был Литературный институт без него.

Выскользнув из шумной столовой, Надя с Мариной спустились по Бронной и зашли в магазин, а после свернули в Богословский переулок и вышли на Тверской бульвар, по которому дошли до Есенина. Возвращались они другой дорогой: через Сытинский переулок, мимо светло-зеленого здания Некрасовской библиотеки.

— Только не оборачивайся! — крикнула на ходу Марина.

— Почему? — спросила Надя, почувствовав нестерпимое желание обернуться.

— Потому что Орфей и Эвридика. Опоздаем!

Хотя Надя и не обернулась, они все же немного опоздали. Благо, предмет вела милейшая Людмила Михайловна Хомякова. Сегодня вместо лекции она задала вопрос, на который нужно было ответить письменно: что такое стилистические приемы? Вопрос с подвохом, так как лекции на эту тему еще не было. Однако Надя знала, если нет точного ответа, можно подобрать подходящий, опираясь на то, что знаешь. Задумавшись ненадолго, она приступила к работе: «Насколько мне известно на данный момент, стилистика — это предмет, который занимается изучением употребления языка, а значит, и текста, его употребления и развития на протяжении различных исторических периодов и в настоящем времени…» — быстро записывала она.

— Надь, ты чего там строчишь? — Заглянула к ней в листок Марина. — Ты что, учебник уже прочитала?

— Нет, меня просто муза посетила на предмет стилистических приемов, — развеселилась она.

Пара прошла быстро. Во время перерыва к Наде подошла Лена Ермолина, тихая, незаметная девочка с семинара поэзии Елены Васильевны Овсянниковой. Ермолина казалась настолько неприметной, что даже цвет лица ее был какой-то прозрачный. Когда Лена начинала говорить, голос звучал настолько тихо, словно она из последних сил надеялась, что ее все-таки не услышат. Но стихи Ермолина писала хорошие. Она попросила Надю зайти с ней на кафедру литмастерства — одной ей страшно, а нужно оставить для мастера подборку. На семинар к Овсянниковой Надя ходила несколько раз. Относились к Елене Васильевне по-разному, кто-то называл ее мудрой, доброй и внимательной, кто-то утверждал, что у нее наполеоновский комплекс, она очень честолюбива и ужасно любит интриги.

Когда Надя с однокурсницей зашли на кафедру, то застали там Овсянникову с какой-то странной дамой, спрашивающей, кем работают выпускники Литинститута, зачем поступают, рассказывала, что ее уже и так печатают, и зачем тогда этот вуз. Когда Елена Васильевна попросила ее покинуть помещение, следом вышли Надя и Лена. И тут безмолвная однокурсница, сбежав на два пролета вниз, догнала ту женщину и яростно, а самое главное, громко, начала говорить о том, что поступают сюда не ради престижа, а ради самого Литинститута, что в этот дворик заходят и в нем навсегда остаются, и что Елена Васильевна замечательный мастер и она не смеет говорить с ней так. «Ничего себе, — удивилась Надя. — А наша робкая, оказывается, умеет почти кричать. Надо Маринке рассказать». И она спустилась вниз, к Сартру, где встретила Марину, обсуждающую «Цветы зла» Бодлера с Толей Барсуковым.

Рядом с гардеробом находилась большая комната с окном и зеркалами во всю стену, где по краям находились двери уже непосредственно в женский и мужской туалеты. Это место называли «у Сартра». Здесь курили, общались, выпивали, обменивались лекциями, целовались и признавались в любви. О, сколько всего, должно быть, повидали эти зеркала!

— Ну что, ты готова? Поехали, — сказала ей Марина.

— Сейчас идем, — ответила Надя.

Они собирались на пару по физкультуре. Одним из способов, где будущие писатели, не очень способные к спорту, могли отбыть занятие, был настольный теннис. Залы со столиками находились в общежитии, студенты приезжали туда и отмечались в специальной тетради, а уж сколько кто играл и во что, никто особо не контролировал. Их преподаватель-журавль Кручинин в целом был неплох. Наде нравилось, что во время занятий на стадионе он говорил: «Не можешь бежать быстро — беги медленно, не можешь бежать медленно — иди, не можешь идти — ползи, не можешь ползти — лежи головой в сторону финиша». Такой подход к физическим нагрузкам ее полностью устраивал. К тому же Наде нравились занятия в бассейне, именно с помощью Кручинина она научилась плавать кролем, хотя обычно он, глядя на нее, морщился и кричал: «Неправильно! Милютина! Не так! Ты куда руки! Э!..» — в конце концов он махал рукой и отходил от бортика. Но Наде все равно нравилось. В общежитии же можно было играть в настольный теннис, и это засчитывалось за полноценное посещение занятия.

Когда они вышли на крыльцо, то увидели Вадима, который сидел на асфальте и стрелял пластиковыми пульками в жестяную трубу. Надя с Мариной подошли и попросили пострелять.

— Знаете, мне вчера девушка сказала, когда я ей про семинар рассказал: «Вы там тихо сходите с ума и радуетесь этому», — поделился Вадим и внимательно по очереди посмотрел каждой в глаза. — А мы вовсе и не сходим. Я считаю, все творческие люди немного над уровнем мозга. И это не так просто, как кажется. Если слишком высоко, кислорода может не хватить. Многие не выдерживают. Вы меня понимаете?

— Конечно, Вадя, понимаем, — Надя выстрелила в трубу и прислушалась к звуку. — Поэтому мы и здесь. Поехали с нами в общагу? Мы на физру.

— Не, — ответил Вадим и растерянно улыбнулся.

— Ясно, — догадалась Марина. — У него свидание. Ну пойдем, не будем мешать.

Общежитие находилось на улице Добролюбова в семиэтажном здании из светлого кирпича. Обычно до него добирались на троллейбусе от метро «Дмитровская», но если погода был хорошей или хотелось прогуляться, шли пешком. Надя иногда приходила сюда в гости к заочникам, когда курс Ветрова приезжал на сессию. Они пили, собираясь в одной комнате, пекли блины на общей кухне с несколькими плитами. Паша однажды рассказал ей, что в каждой комнате общежития живет тень самоубийцы. Или они собирались у Вадима, поднимаясь по лестничным пролетам с пыльными железными сетками. Ильин, напившись, каждый раз призывал выйти на улицу и влезть в окно по пожарной лестнице: «Просто так, чтобы почувствовать себя чьим-то возлюбленным…» Наде нравились длинные темные коридоры, запахи еды из кухни, голоса, доносящиеся фразы литературных споров, невзрачные комнаты с одноместными кроватями. Однажды, еще на первом курсе, Надя с Вадимом оказались в одной из них — нет-нет, Надя просто обняла его и уснула, а перед этим Ильин долго говорил ей, что жизнь бессмысленна и он не знает, для чего просыпается каждый день. Так они и заснули, словно дети во время тихого часа в детском саду. Утром он попросил ее никому не рассказывать о том, что между ними ничего не было, и Надя не сказала никому, даже Марине.

Сейчас же они с подругой прошли в зал, где стояли теннисные столы, и так как Кручинина на месте не оказалось, поиграли совсем немного, чтобы даже не успокоить, а предупредить легкие уколы юной совести.

По дороге к метро Надя вдруг почувствовала, что все это — друзья, солнце, небо, комнаты в общежитии, разговоры «у Сартра», лекции и семинары — все это навсегда. И лучше ничего и никогда не случится. Это было похоже на острый приступ счастья. Надя засмеялась и обняла Марину.

— Ты чего? — повернулась к ней подруга.

— Ничего. Просто мне очень хорошо.

— А! Ну тогда давай споем.

— Ты же знаешь, я не пою.

— Ну тогда я тебе почитаю стихи. Георгия Иванова. Да, его, послушай:

Как грустно, и все же как хочется жить,

А в воздухе пахнет весной…

После общежития Надя снова вернулась в институт — нужно было зайти в библиотеку, и еще она надеялась встретить каких-нибудь знакомых — ужасно не хотелось ехать домой. С тех пор как она начала учиться в Литинституте, в квартире родителей Надя ощущала себя как в гостинице, куда приходила переночевать, отрываясь от счастливого карнавала новой жизни. И отец, и мать были против Надиного поступления, они хотели, чтобы дочь получила «нормальное образование», которое могло бы ее обеспечить. Но она сама ни разу не пожалела о своем выборе. Профессии родителей Наде казались скучными, отец после перестройки успешно трудился риелтором, а мама работала поваром в столовой медицинского института. И все семейные разговоры о работе или коллегах казались ей однообразными и унылыми. Так что в своем пути Надя не сомневалась. Да и тратить время на нелюбимой работе — хуже только жить с человеком, которого не хочешь видеть.

Каждый день, проведенный в Литературном институте, был для нее счастливым. Миновав вертушку на проходной, она огляделась. Возле крыльца стояли студенты, которых она не знала. В небольшом скверике рядом с памятником Герцену нежились под мягкими лучами, читая или беседуя, также малознакомые люди. Она подошла к особняку совсем близко и дотронулась до нагретой солнцем желтой стены.

«А ведь это счастье, — подумала Надя, — о времени, проведенном в Лите, я буду вспоминать как о лучшем времени в моей жизни. Да, это счастье. Настоящее, живое, с его головокружительным упоением и мягким теплом. То закрутит, то полетит, то унесет с собой. Что со мной сделал этот дворик! Я бы навсегда хотела остаться здесь…» Она улыбнулась и посмотрела в небо, тихое и безмятежное, особенное небо Литинститута. Надя опустила руку в карман зеленого пальто, пальцы привычно нащупали прямоугольник студенческого билета. Она вспомнила, как на первом курсе, спускаясь по Большой Бронной от Тверской, она улыбалась и гладила свой студенческий, опустив руку в карман. Ей хотелось подбежать то к одному, то к другому прохожему, схватить человека за руку и закричать: «Я студентка Литературного института!» Никогда раньше Надя не чувствовала себя столь счастливой, это был абсолют, настой истинного счастья, прибывающий в сердце, словно весенняя вода…

Здесь, в уюте этих желтых коридоров, она чувствовала себя как дома. Надя любила лестницу, деревянные рамы окон, ей нравилось, что до этих старых стен ремонт еще не добрался и можно было видеть настоящее, подлинное лицо особняка, видевшего на своих лестницах Горького, Блока, Есенина, Маяковского… Здесь проходили Гоголь, Герцен, Белинский, Чаадаев. Когда Надя думала об этом, то непременно размышляла о том, запомнит ли Литинститут ее саму или ее друзей. Про кого из них следующие поколения студентов будут вспоминать, поставив имена в один ряд с классиками?..

Надя решила зайти в книжную лавку. Она прошла по двору, повернула направо, толкнула дверь и зашла внутрь. Ступенька вниз, несколько скрипучих шагов по небольшому коридорчику, еще одна дверь, и вот она в тихом царстве книг, с особенным запахом и тесно заставленными до самого потолка полками. Она любила перебирать толстые тома собраний сочинений классиков или исследовать небольшие книги стихов современников в мягких обложках. В лавке была и отдельная полка с книгами выпускников. Надя пока еще всерьез не задумывалась о собственной книге — писала она не очень много и часто тревожилась, что ей не хватит стихотворений для диплома. Дипломными работами для студентов Литературного института становились их тексты, задавался определенный объем для поэтов, прозаиков, драматургов, критиков, публицистов, детских писателей или переводчиков. Хотя буквально на днях произошел разговор, в котором Камышников рассказал, что они с Ветровым решили создать издательство современной поэзии и что ее первая книга тоже выйдет в их издательстве, которое они решили назвать «Вьюмега» — по названию реки в Московской области.

Идея Наде, разумеется, понравилась, хотя, если честно, она не восприняла ее серьезно — не очень-то верилось в создание собственного издательства. Но выпустить свою книгу, взять в руки точно так, как сейчас держишь в руках том автора, которого знает весь мир… Надя взяла с полки синюю книгу с золотыми буквами «Иван Бунин. Стихотворения». Она наугад открыла страницы и прочитала:

Мы рядом шли, но на меня

Уже взглянуть ты не решалась,

И в ветре мартовского дня

Пустая наша речь терялась…

Надя любила такие гадания, впрочем, обычно она тут же забывала о послании классика. Вот и сейчас Надя пожала плечами, не понимая, какое отношение это стихотворение имеет к ней. Но книгу купила.

Выйдя на улицу, она прищурилась от заходящего солнца, к вечеру освободившегося от облаков. По двору по-прежнему прогуливались студенты. Она дошла до главного здания и спустилась в библиотеку. Там Надя попросила «Анализ поэтического текста» Лотмана, пьесы Толстого и стихи Пастернака. Тут же, пока библиотекарь Инга, белокурая длинноволосая женщина средних лет, заполняла ее формуляр, она открыла книгу со стихами и наугад приложила палец к странице:

Как будто бы железом,

Обмокнутым в сурьму,

Тебя вели нарезом

По сердцу моему.

И в нем навек засело

Смиренье этих черт,

И оттого нет дела,

Что свет жестокосерд…

Вот что сказал ей Борис Леонидович. «С поэтами сегодня творится что-то странное», — вполголоса пробормотала она.

— Да-да, вы тоже заметили? — услышала ее Инга. — Весна, наверное.

— Да, весна. Совсем уже весна, — согласилась Надя.

7. Личные заграницы

Вадим позвал Надю сходить вместе с ним на семинар Борисова на обсуждение Веры Мартыновой, поэтессы, которая ему нравилась. «Пойду под твоим прикрытием, — полушутя-полусерьезно сообщил он Наде, — чтобы никто не догадался, почему на самом деле я пришел». Однако маневр Вадима не удался: стоило ему только поздороваться с Верой, Эмиль Викторович тут же произнес: «Прощай, поэзия, да здравствует любовь!» Студенты сдержанно захихикали, а Вера, к радости Вадима, улыбнулась скорее счастливо, чем смущенно.

О мастере Борисове говорили разное. Кто-то считал его странным буддистом, кто-то — лучшим преподавателем, но в целом ученики рано или поздно сходились в одном: все, что мастер говорил об их творчестве или жизни — верно. Причем Эмиль Викторович никогда не давал прямых советов, как поступить, что сделать, каким образом исправить ту или иную строчку. Казалось, этот человек говорит загадками, но на самом деле его слова были ясными и простыми. «Искренность — причина мастерства», — любил повторять Борисов на своих семинарах.

Надя села рядом с Барсуковым — они столкнулись в коридоре и тот увязался за ней и Вадимом. Сегодня Толя ее особенно раздражал. Наде было с ним скучно. А женщина скорее простит мужчине отвратительный характер, чем скуку.

Перед тем, как Мартынова приступила к чтению, Эмиль Викторович напутственно сказал: «Главное — не спешите. Я уже говорил о ценности звука. Если стихотворение прозвучало соединенное с тем самым дыханием, которым написаны эти стихи, вы тогда изменяете пространство уже при чтении. Вносите в него гармонию. Пожалуйста!»

Стихи Веры показались Наде излишне образными, но не лишенными живых эмоций. Об этом же говорила девушка, поэтесса Ирина Старинова, выступавшая первым оппонентом — невысокая брюнетка в черной кофте с глухим воротником. Она начала со слов: «Есть такое высказывание, что чувства — это повзрослевшие эмоции, и автор очень тонко чувствует этот мир…»

— А как эмоции переводятся на русский язык? — тут же спросил Эмиль Викторович. — И где вы прочитали такое высказывание, очень интересно?

— В учебнике по психологии, — ответила Ирина, и семинар негромко засмеялся. Но Иру это не смутило: — Ну вот у меня чувство — это нечто молчаливое, неподвижное, то, что внутри, но очень сильное. Чувства глубже эмоций, это два разных понятия, — продолжила она.

— Это два разных языка, — будто бы невзначай заметил Борисов, — корень каждого русского слова обладает энергией, а в иностранном слове этой энергии для нас нет, потому что нужно ее еще трансформировать. Хорошо, слушаем вас дальше.

— Автор, на мой взгляд, чувствует. Лирические герои в этой подборке молчаливы и по-взрослому сосредоточенны. Мир сонный, задумчивый, созерцающий. Эмоции же превратились в чувства и блестят не на глазах, а в сердце. Стихи Веры стали более глубокими, сильными по сравнению с прошлым обсуждением. Я наблюдаю сосредоточенность в каждом стихотворении и вижу, что автор талантливый, потому что пишет очень искренно.

— Можно выйти на секундочку? — спросил Эмиля Викторовича растрепанный студент из первого ряда, то нервно покусывающий карандаш, то делающий какие-то записи в большом блокноте.

— На минуточку можно, — разрешил Борисов.

Вторым оппонентом выступала девушка по имени Юля Прозорова. Густая челка и длинные волосы почти закрывали ее лицо, полностью открытыми оставались лишь нос и губы с четким подбородком. Юля говорила о добром мире подборки, ярких образах, точных рифмах и сюжетной целостности. «…Легкая словесная ткань, и при такой легкости касаний открывается глубина. Теплая, светлая гамма переживаний и просторность, есть воздух в каждом стихотворении. Искренность, ясность, насыщенность. Самый большой и единственный недостаток, который я тут вижу — некоторая стабильность эмоций. Затрагиваются разные темы, а эмоция одинаковая. Легкая, уютная грусть. Мне не хватает взволнованности, глубинной пронзительности стиха…»

Надо сказать, на этом семинаре оппоненты и другие участники всегда начинали с перечисления достоинств подборки обсуждаемого автора, так как Борисов настаивал на том, что «критика есть выявление прекрасного».

Но найти прекрасное удавалось не всем. Барсукову стихи не понравились, хотя, возможно, он выступил так, чтобы позлить Вадима: «Я бы сказал, лирическая героиня — это Онегин в женском обличье, ей ничто не интересно, она ни в чем не участвует, и как раз чувств здесь я не увидел. Автор часто обращается к образу сна, и сон замещает пустоты авторского сознания. Но что это может дать читателю?..»

— Плохо смотрел, вот и не увидел! — возмутился Вадим. — Ты вообще прозаик, в стихах ничего не понимаешь!

— Не надо перебивать, давайте говорить по очереди, — остановил его Эмиль Викторович. — Кто слушает — собирает, а кто говорит — сеет. Так-то.

— Но я только… — как обычно продолжил Вадим.

— Послушайте меня, — остановил его Борисов. — Я расскажу вам одну притчу. Пришел человек к учителю и попросил взять его в ученики. Тот говорит: «Пойдем пить чай». Взял учитель чайник и льет. Чашка уже полная, вот-вот перельется. Ученик не выдержал, закричал: «Учитель, что ты делаешь, не видишь — чашка полная?!» Учитель говорит: «Ты полон собой». И не стал его учить.

— Можно выйти на секундочку? — снова спросил нервный студент с первого ряда.

— Можно, — ответил Борисов. — Но, может, вам уже хватит того, за чем вы выходите?

— Да я покурить!

— Идите, идите, — покачал головой мастер.

Когда Толик закончил свое выступление, начал говорить Вадим:

— У меня от этой подборки сложилось ощущение гармонии, глубокой гармоничности. Да, извиняюсь за множественную тавтологию. Единое восприятие очень цельного мира. Точные образы, «трава, как лес», например, как будто автор рисует с натуры. И ничего онегинского здесь совершенно нет! Онегин мучился ощущением своей оторванности от бытия, он был чужой этому миру. А лирическая героиня подборки — наоборот, и через нее бытие себя и проявляет. Гармонию мира передает через себя. Какая-то даже детская целостность мироздания. Вот тут в стихотворении, например, где героиня спасает шмеля — у нее классно получилось! Я сам был в такой ситуации, пытался спасти шмеля, но из меня плохой спаситель получился — он меня ужалил, и я его убил…

На этих словах все расхохотались.

Улыбнулся и Вадим: «Ну вот, а у лирической героини все получается. И это хорошо. И еще я бы сказал, что стихи эти очень одинокие. Хотя вообще человек наедине с миром одинок. Автор поймал свое внутреннее дыхание, дыхание своей души, а это главное».

Надя решила, что эти стихи очень похожи на Мандельштама периода «Камня»: «Здесь есть детальное восприятие мира, лирический микромир, что очень ценно. Есть дар такого взгляда и дар воспроизведения. Автор — созерцатель, осторожный, сосредоточенный, любящий уединение. Очарованный наблюдатель. Интонационно стихи убедительны, однако присутствует речевая и литературная пыль, с которой автору еще предстоит бороться. Эту подборку можно сравнить с акварелью. Поэтика требует не столько понимания, сколько вчувствования. Присутствуют соразмерность всех строк, ритм, закономерность образного мышления. Тихие, неяркие, но в то же время очень надежные слова. Выраженная душевная тишина, это и есть чудо лирического стихотворения…»

Когда все высказались по поводу подборки, слово перешло к мастеру. «Главная задача нашего семинара, — начал говорить Борисов, — подчеркнуть своеобразие, а не убить, не стереть. Непохожесть дает возможность раскрыться душе, которая нам неизвестна. Нельзя разъять поэзию как труп — все вы помните такое выражение? С другой стороны, можно проверить алгеброй гармонию, но мы здесь все же не математики. Хотя поэзия близка математике точным дыханием, но не формой. Поэзия живая, и каждое стихотворение — живое существо. Помощь семинара заключается в том, чтобы исправить значимые недостатки, если, например, мы видим, что у этого живого существа руки вместо ног. И спасти его можем мы все вместе.

Образование — открытие обоснованного воображения. Дошел до конца — иди дальше. Ум — это наше прошлое. Научитесь видеть красоту. За каждую крошку добра хвалите. И тогда ребенок пойдет туда, где добро, ибо он будет знать, что это такое. Ясность — это ваш свет. Вдохновение есть получение ритма, когда, себя не помня, пишем. Мы внешним пользуемся, чтобы выразить внутреннее. Господь создал мир, чтобы познать себя со стороны. Он во всем и все в нем. Когда автор попадает в личные заграницы, и мы вместе с ним — в его или свой мир. Ведь не будь этой подборки, не были бы сказаны все те слова, что мы услышали сегодня. Поэт растет на чтении. Ваши стихи — самое нужное, потому что это искреннее чтение. Когда читаем классиков — невозможно избавиться от предвзятости, предубеждения. Нужно работать, это работа сердечная — суровая работа. Но доброжелательная. Найти всю доброжелательность и иметь все бесстрашие любви, потому что любовь — суровая штука…»

Перед тем как перейти к подробному разбору каждого стихотворения, Борисов сказал: «Я выражаю свое мнение, но это не значит, что я говорю, как надо писать, ни в коем случае! Чем меньше слов в строке, тем больше воздуха в стихе. А когда торчат отовсюду эти мелкие, ничего не значащие словечки, мы о них спотыкаемся. Слово должно быть точным…»

Надя слушала его с интересом, хотя иногда ей казалось, что слова Эмиля Викторовича не имеют никакого отношения к обсуждаемой подборке. Борисов ей хоть и понравился, но казался слишком мягким — Андрей Мстиславович за некоторые строчки, напиши кто-то из его семинара такое, камня на камне бы не оставил! А Борисов рассуждает о внутреннем и внешнем мире. «К чему все это?..» — размышляла она.

С тех пор, как Лялин стал их мастером, всего за три месяца семинар заметно ожил, — они яростно спорили, оппоненты старались перещеголять друг друга в своих выступлениях, к советам Андрея Мстиславовича прислушивались и радовались его положительной оценке. Наде с сокурсниками по семинару повезло — они искренне поддерживали друг друга, пытаясь найти лучшее решение для каждого стихотворения. И Лялин, несмотря на бескомпромиссность, был наставником на которого можно было опереться, почти сразу между ним и новыми учениками образовалось взаимное доверие и интерес. Порой семинар затягивался, но уходить никому не хотелось. Надя ждала выступления своего мастера и радовалась, когда высказанное ей мнение совпадало с его. Хотя на него обижались или злились — те, в чьих стихах Андрей Мстиславович находил больше недостатков, чем достоинств. Он даже сказал Кизикову на недавнем обсуждении: «Не понимаю, как вы добрались до четвертого курса с такими стихами?» В ответ Леша надулся и затаил обиду. Нет, их Лялин не стал бы пускаться в какие-то общие размышления, а сказал прямо и по существу…

— Ты чего разулыбалась? — Легко пихнул ее в плечо Вадим. — Мастер нравится?

— Нравится, — кивнула Надя.

8. Остробюджетный фильм

Сдав последний экзамен по зарубежной литературе, Надя загрустила. С одной стороны, хорошо, когда все зачеты и экзамены сданы, с другой — лето означало, что теперь не будет ни семинаров, ни лекций. К тому же следующий, пятый курс — последний. Ровно через год, примерно в это же время, они отметят получение дипломов — и что дальше?

Вчера ей позвонила Марина — Ветров звал всех на Визборовский слет куда-то в Подмосковье. Вся их компания собиралась ехать. Надя очень обрадовалась этой поездке. На следующий день с утра она была на Савеловском вокзале. Билет в одну сторону стоил двадцать четыре рубля. До поезда Надя успела зайти в привокзальный магазинчик за бутылкой вина и шоколадкой.

В электричке она села возле окна, рядом с ней — Антон и Руслан. Напротив ехали Марина с Мишей и Аня. Остальные заняли места поблизости.

— А я зарубежку сдала на отлично! — похвасталась Надя.

— Да тебе просто повезло! — заметила Марина. — Знаю, как ты готовилась!

— А что, нормально готовилась.

— Да? Слушайте, я звоню Милютиной ночью перед экзаменом, а она там водку пьет над биографией Гюисманса! Я кофе выпила три чашки и все равно не успела все прочитать…

— Вот, а я выпила три рюмки водки и тоже не успела! Результат одинаковый!

— А я решил стать известным рок-музыкантом, — сообщил Ларичев, протягивая к бутылке с вином пустой стаканчик.

— Откуда такие перемены в судьбе? — удивилась Аня.

— Да вот, отстриг бороду, подарил девушке. Вы же заметили, что я без бороды? — Он потер свой подбородок. — Пока шел домой, разбил телефон, а потом попал в милицию. Ночь прошла спокойно, но жестко.

— Прямо остросюжетный фильм! — воскликнула Аня.

— Остробюджетный, — захихикала Надя. — Штраф и телефон.

— Вот именно! — пробурчал Антон. — Ну вот, а утром я решил, что буду начитывать под музыку свои стихи.

— Ну это не совсем музыкант, — не согласился Ветров. — А, кстати, какую музыку из классики ты любишь?

— Генделя люблю, — ответил Антон. — И вообще всю музыку барокко.

— Твой Гендель — это попса, — наморщил нос Руслан, — ты бы еще Баха назвал!

— А я люблю Баха, что с того? Тебе же нравится твой Руссо!

— Мой Руссо? — подскочил Виноградов. — Да ты мне им все уши прожужжал, дружок, когда я его еще не читал!

— Ну ладно, ладно, — примирительно ответил Ларичев. — Между прочим, Виноградов написал гениальное стихотворение…

— Прямо гениальное? — заинтересовалась Марина. — Руслан, прочитай!

— Ну хорошо, — согласился Виноградов. — Называется «Летние ямбы».

На старой даче летом, на закате,

Когда сочится солнце сквозь траву,

Слова приходят в голову некстати,

Вздыхают, но молчат по существу.

Как будто некая скупая сила,

Толкая пирамиды облаков,

Их походя тебе произносила,

А ты был слаб, угрюм и бестолков.

За полшага до просветлённой грусти

Дыханье потеряло дрожь свою

И захлебнулось в шелесте и хрусте

Растений, оплетающих скамью.

Свои стихи Руслан читал всегда превосходно. И в этот раз его голос звучал, перекрывая шум поезда.

— Хорошее! — обрадовалась Марина.

— Да, отличное, — согласился с ней Миша. — А еще есть?

— Новых нет. Ты же знаешь, я медленно пишу, — ответил Виноградов.

— А зря. Пора бы уже книгу выпустить. И всем вам, кстати, тоже. Да и вообще публикации не помешают. Когда будет следующий «Алконостъ»?

— Когда напишете хороших стихов. И не одно, а больше, — ответила Инна.

— А когда откроете «Вьюмегу», в ней и издадимся. Да, Паш? Ты нас слышишь? — крикнула Надя Камышникову.

— Слышу, слышу!

Паша осторожно поднял бутылку, чтобы не разбудить Олю, дремавшую на его плече.

— За наши будущие книги!

Время в дороге прошло незаметно. До территории яхт-клуба, где проходил фестиваль, дошли пешком. В середине пути их догнал дождь, и Анохина с Ветровым оказались единственными, кому это понравилось. Еще в электричке Надя и Марина познакомились с новыми людьми, и они теперь шли вместе — это были друзья Руслана, музыканты. Слава Алабов, длинноволосый высокий парень, похожий на больную птицу, Тася Клепикова, блондинка с прозрачными глазами, словно сошедшая с иллюстрации книги о быте древних славян, и Рома Хаустов, похожий на средневекового графа, добывшего из двадцать первого века очки, а заодно и девушку с короткой стрижкой — ее звали Рита. Он все время следил за тем, чтобы его Ритуся находилась рядом, стоило ей немного отдалиться, Хаустов, нервно поправляя очки, начинал крутить головой, высматривая свою спутницу. Словно он боялся, что она обнаружит машину времени и вернется в свою эпоху.

По дороге им встречались другие компании с общими знакомыми и Рита то отставала, заговорившись с одним приятелем, то убегала вперед, догоняя другого. Вернувшись, она подходила к Роме и гладила его, как ребенка, измазавшегося вареньем: «Ну что ты орешь? Здесь я. Бери гитару, идем».

Концерт должен был пройти на стоящем у берега корабле «Командор Визбор». Пока ждали вечера, решили сварить суп. Надя вызвалась почистить морковку.

— Вот скажи, ты когда-нибудь чистила морковку на палубе? — спросил Дон, заглядывая через плечо.

— Нет, а ты?

— И я нет. Видишь, как здорово.

— Здорово! Только это я ее чищу, а не ты! А почему Ангелина не поехала?

— Ну она это… Устала от наших пьянок.

— Поругались, что ли?

— Немного.

— Стих покажешь?

— Сейчас, найду… — Дон начал перебирать эсэмэски. — Вот это читай:

Вчера Вы пили пиво с брютом,

Отвергнув мой любовный пыл.

Когда бы я родился Брутом,

То Вас, как Цезаря, убил!

Оказалось, вчера Ангелина вернулась домой под утро, загуляв на какой-то актерской вечеринке. Дон взревновал, но в итоге сам остался виноватым, а хитрая Ангелина успешно играла роль пострадавшей и обиженной стороны.

Друг, без Вашей ласки пылкой

Я — как бомж с пустой бутылкой!

Это Репников написал, когда они ехали в электричке. А следующее отчаянное послание родилось, когда Дон осознал, что ему предстоит провести выходные без предмета его обожания:

Прощай, разлука — день вчерашний.

И пусть я не из Казанов,

Но, словно Эйфелева башня,

К свиданью нашему готов!

— Как думаешь, может, мне вернуться? — спросил он у Нади.

— Думаю, оставайся с нами, — ответила она.

— Я принес портвейн! — откуда-то сзади донесся радостный крик Ларичева. — Портвейн за тридцать пять рублей!

— В мое время портвейн стоил два рубля, — проворчал Хаустов. — А где Ритуся?

— В магазин пошла, я ее встретил по дороге, — успокоил его Антон.

Но Рома тут же сорвался с места и побежал на поиски.

— Водки купи! — вслед ему прокричал Руслан.

Рома и Рита вернулись через какое-то время с несколькими бутылками водки, которая называлась «Настоящая» — и она очень пригодилась вечером, когда снова пошел дождь и стало так холодно, что зрители и музыканты переместились в каюты.

— А где Ветровы? — поинтересовался Антон.

— Я еще днем видел, как они с одеялом спускались вниз, — сообщил Руслан. — Надо думать, где-то рядом.

— Ну тогда я спокоен.

И действительно, через некоторое время Марина с Мишей присоединились к ним.

— Ты представляешь, — зашептала ей Марина, сев рядом, — я сейчас разговорилась с какой-то теткой с гитарой, она мне говорит: «Бросай ты это все! Беги отсюда!» А сама уже на ногах еле стоит, как петь будет, непонятно! А я тебе рассказала, как мы в Каширу ездили? С Мишей в лесу ночевали!

— Почему в лесу? — удивилась Надя.

— А мы на электричку опоздали. Ты знаешь, там такая ночь, звезды, лес дышит…

— Не замерзли?

— Замерзли! И промокли еще. Но у нас коньяк был…

К началу концерта дождь прекратился. За это время подошли еще зрители — с берега, а кто-то приплыл на лодках. Микрофоны установили на главной палубе, и казалось, песни текли вместе с рекой и вечерним туманом. Солнце медленно заходило, от воды тянуло сырым, но каким-то ласковым холодом.

Надя разговорилась с Ритой, и та ей рассказала, что работает экономистом в инофирме, но ей не нравится ни работа, ни коллеги. Хоть зарплата и хорошая, она собирается увольняться. С Ромой Рита познакомилась на его концерте год назад: «Рядом с ним я поняла, что живу неправильную жизнь. Чужую, не свою. Это очень скучно — проживать чужую жизнь. Однажды мне стало так скучно, что я решила себя убить. Набрала воду, порезала вены. Но потом стало страшно — испугалась: а ведь я больше никогда не увижу солнце. Представляешь — солнце, глупость какая! — Рита поежилась и покрепче закуталась в зеленую шерстяную шаль, висевшую на плечах поверх куртки. — Нафига мне это солнце? Я позвонила другу, он врач, приехал, сам мне зашил все, чтоб без дурки обошлось. А потом я познакомилась с Ромой…»

Ритин рассказ прервали шум и крики откуда-то со стороны левого борта, кричали: «Паша упал! Человек за бортом! Веревку дайте!» Когда Надя с Ритой примчались к месту события, на палубе уже сидел мокрый спасенный Паша, который оказался вовсе не Камышниковым, а каким-то незнакомым парнем. Темнело. Люди пели и танцевали, какая-то девушка пыталась показать стриптиз, кого-то уже отводили вниз и укладывали спать. Мимо них пронесли даму, которая, то ли плача, то ли смеясь, кричала, что хочет трахаться.

— Может, пойти помочь? — задумчиво протянул Антон.

— Сиди уж! — отрезала Марина.

Неожиданно рядом с нами нарисовался какой-то местный житель с гитарой — то ли Толя, то ли Леня. Он был похож на домового и просил водки.

Уже под утро Надины друзья отправились спать в трюм. Отыскав более-менее свободное место среди других спящих, легли рядом. Но сразу заснуть не получилось. Рома несколько раз просыпался и с криками «Риточка, ты где?» поднимался и бежал наверх, — но, судя по доносящимся голосам, кого-то встречал на палубе и продолжал пить, забывая, зачем он вылез. Потом спускался, и спустя какое-то время все повторялось снова. В конце концов Рита разозлилась, встала и действительно ушла искать другое место, где было тише. Когда Рома обнаружил, что его возлюбленной на самом деле нет, он поднялся и решил сойти на берег. А ночью сходить на территорию яхт-клуба нельзя — там выпускают собак. Рому вернули на корабль. Тогда он взял табуретку и со словами «пойду поговорю с собаками» снова попытался сойти на берег. Его опять вернули. Тогда Хаустов в третий раз попробовал покинуть корабль — на этот раз он взял с собой пустую кастрюлю. Ребята его скрутили и заперли в каюте, откуда он несколько часов орал: «Выпустите меня! Я не буду уходить с корабля! Дайте водки, гады!» Наутро он ничего не помнил, но у всех спрашивал, почему у него под глазом здоровенный синяк. На что все ему в один голос говорили: «Это ты, Рома, ударился об корабль».

Мишу же разбудил поцелуй. Выпущенный под утро на волю Хаустов вернулся в трюм и продолжил искать Риту. Спьяну в полутьме он почему-то решил, что Миша — это она, и полез целоваться. Ветров же решил, его будит Марина — открыл глаза и разглядел над собой приближающуюся похмельную небритую рожу Ромы. «А!» — закричал Миша. «А! — заорал в ответ Рома. — А где Риточка?» — и снова куда-то умчался. Надя проснулась от этих криков и, собравшись с силами, встала. Как оказалось — не зря. На кухне она обнаружила бутылку водки, на дне которой осталось граммов пятьдесят, и полбанки голубцов. Неспешно позавтракав, она поднялась наверх. Свежее загородное утро обступало со всех сторон, солнце прогревало воздух, птицы перекликались, начиная свой новый день. На палубе стояла зеленая палатка, из которой выглядывал вчерашний взлохмаченный мужичок. Чуть поодаль, недовольно поджав губы, сидела Рита.

— Все утро мне испортил! — пожаловалась она Наде, указывая на него.

— Как испортил?

— Я стояла, любовалась рассветом, а он вышел, подошел к бортику и начал блевать! Что ты смеешься, тут такое утро было!

— Тебя Рома ищет.

— Да он все время меня ищет! Пусть.

К завтраку кто-то принес ящик пива «Баламут», чему все несказанно обрадовались. Постепенно зрители и участники начали покидать корабль.

Пока шли на станцию, бодрый мужской голос кричал в громкоговоритель: «Соленые огурцы, соленые огурцы! Кому нужны соленые огурцы, подойдите на вахту!»

— А вы помните, что говорили вчера? — спросила Аня.

— Я вообще не помню, что было вчера, — ответил Руслан.

— Вчера расслабленный женский голос предлагал творог!

— А зачем перед концертом творог? — удивилась Надя.

— Не знаю. Никогда не закусывала творогом.

Когда дошли до магазина, купили еще пива. До станции оставалось примерно полпути, как вдруг Алабов, вместе с которым они вчера шли на концерт, остановился и сказал: «Ребята, я ключи потерял. Пойду поищу». И пошел бодрым шагом в воинскую часть, ворота которой были открыты — видимо, день посещений. Остальные побрели к станции. На платформе долго смотрели расписание, вспоминая, какое сегодня число, и с какой стороны пойдет поезд на Москву.

— А сегодня будет на Москву электричка? А то мы ничего не понимаем? — спросил Виноградов пожилую женщину с тележкой.

— Да уж вижу! — ответила она и поджала губы, как Рита, которая продолжала дуться на Рому за беспокойную ночь. — Сейчас будет.

В электричке Руслан рассказал историю, случившуюся год назад, когда он запил и приехал на работу в глубочайшем похмелье — а он тогда подрабатывал сторожем в Литинституте.

— Проснувшись, я понял — не то что ехать — я встать не могу! Но как-то выполз. Купил «Боржоми». Ноги привели в Литинститут. Зашел во дворик, а мне навстречу Весин с проректором, а между ними какая-то женщина. Оказалось, она из Министерства культуры по поводу Платоновской комнаты. Так вот, я сразу «Боржоми» за спину спрятал, а Весин говорит с отеческой гордостью: «А это Руслан Виноградов, надежда русской литературы! Покажи-ка нам, Русланчик, планировку». Ну, делать нечего — пошли в мемориальную комнату, я стою, пытаюсь ключом в замок попасть. А сзади такое тягостное молчание — они уже догадались, в чем дело. Наконец в кабинет попали. Я ставлю на стол бутылку, она естественно падает, катится под ноги Весину и начинает крутиться, расплескивая воду. Я говорю: «Извините». Комната наполняется перегаром. Наконец Весин произносит: «Вообще-то Руслан у нас в отпуске».

— А кстати, о «Боржоми», — отсмеявшись, вспомнил Ларичев, — у нас пиво осталось?

— Осталось, — Руслан извлек из рюкзака двухлитровую пластиковую бутылку.

— Миш, — толкнул друга Камышников, — у тебя вся шея сзади в засосах. А если жена спросит?

— Скажу, комарики покусали.

Электричка везла их в Москву. За окном мелькали дома, люди, деревья. Там, снаружи, лето с каждым днем разгоралось все сильнее. Надя задремала на плече у Паши. То ли от выпитого пива, то ли от того, что друзья были рядом, ее укутало ощущение, будто всех их ожидает нечто исключительное, они никогда не расстанутся, а будущее каждого блистательно и невероятно. И юность, огромная и прекрасная, как этот мир — вся еще впереди…

9. Амбра-кадабра

Надя проснулась и вспомнила: сегодня должно произойти что-то прекрасное. Подобное ощущение бывало в детстве, когда она просыпалась в новом году или в свой день рождения. Первого сентября начинались занятия в Литинституте.

За лето Надя соскучилась по друзьям, лекциям, семинарам, а мысль о том, что она снова увидит Андрея Мстиславовича, делала ее почти счастливой, по крайней мере ей так казалось. Это было странное, необъяснимое чувство, томительное беспокойство от предвкушения чего-то невиданного и прекрасного. Она давно не ощущала себя так хорошо, что неудивительно — несколько последних месяцев оказались непростыми. В июне умерла бабушка — от старости, так сказал врач. Теперь Надя жила в ее квартире. Переехав от родителей в крошечную однушку в Коньково, она своими силами все лето делала ремонт. Друзья тоже помогали: Камышников повесил новое зеркало в ванной, Ларичев с Виноградовым вытащили весь старый хлам с балкона: доски, лыжные палки, земляничное мыло, спички, бутылочки тройного одеколона — ненужные признаки минувшей эпохи исчезали в огромных мусорных мешках. Какие-то предметы Надя оставляла на память, а что-то удалось использовать по назначению. Во время освобождения балкона от негодных вещей Антон обнаружил бутылку лимонной водки.

— Вы что, собираетесь это пить? — воскликнула Надя, принюхиваясь к жидкости кислотного цвета. — А если отравитесь?

— Это же водка! — заявил Ларичев. — Что с ней сделается. С годами только лучше. Но ты если не хочешь, не пей.

— Да это же супернаходка! — радовался Руслан. — А у тебя найдется к ней какая-нибудь старорежимная закуска?

— Колбаса есть.

— Вот, отлично! Мы сейчас делаем еще пару заходов на помойку, а ты пока готовь рюмки и бутерброды.

Найденную водку Надя все же попробовала. На вкус она оказалась довольно едкой, с привкусом лимонной цедры.

Только Вадим не участвовал в обустройстве ее нового гнезда — на все лето он уехал домой. Однажды вызвался помогать Кизиков, оказалось, он кое-что понимал в ремонте — с его помощью Надя справилась с покраской потолков. Приезжали Миша с Мариной. Ветров к строительным работам оказался абсолютно не пригоден, и, пока подруги перекрашивали белый кафель ванной в теплый красный цвет, он где-то гулял, зато вернулся со здоровенным свежим линем, которого тут же зажарил.

К осени квартира стала походить на тропическую птицу: фиолетовый коридор, голубая кухня, красная ванная и желтая комната, причем краски Надя выбирала насыщенные, она терпеть не могла блеклые цвета. Шкафы остались бабушкины — массивные деревянные комоды, словно сошедшие с рекламы антикварного магазина. На похоронах она не плакала. И только когда, уже переехав, раскладывала свои вещи, разрыдалась над ворохом платьев. Ей пришлось выбросить огромное количество негодной еды: старые крупы, мука, сахар, какие-то коренья. Много еды. А вот если завтра похоронят ее, останется много годной одежды. Поколенческий прогресс. Надя сквозь слезы смотрела на цвета и узоры ткани. Баба Даша умела шить. Пожалуй, она была гением шитья. Бабушке можно было показать рисунок, и она создавала по картинке точно такую вещь. Без выкройки. У самой же было не очень много нарядов, и почти все, а может и все, сшиты собственноручно. Вплоть до похоронного наряда. Женщина — элемент счастья — это о ней. Для многих мужчин баба Даша была бы основой семейного счастья, благополучия, любви и покоя. Основой радости, той самой, что возникает из ниоткуда, разгораясь на газовой плите, мелькая светлой тенью в коридоре коммунальной квартиры, вырастая томатной рассадой на окне. Для многих. Кроме Надиного деда. Перед смертью баба Даша рыдала, умоляя, чтобы ее похоронили подальше от него, на самом дальнем кладбище. И почему же судьба сверстала именно так? Неужели не было другой дороги, другой жизни? Могла ли она выбрать что-то иное? Почему Надя ничем не могла помочь, а теперь лишь плачет над разноцветными тряпочками, представляя, как бы бабушка порадовалась, что у внучки так много красивых платьев.

Жизнь прошла, и теперь ее можно уместить в несколько слов. Чахотка, злая мачеха, мороз. Брат, отданный в детдом. Голод. Москва. Работа. Война. Свадьба. Сын. Внуки. Вдова. Смерть. Надя будто бы видела эти слова, складывающиеся из полосок на ткани. Появились еще два: любовь и радость. То, чем баба Даша всегда делилась. Если представить себя на ее месте — да Надя бы тысячу раз повесилась! По крайней мере, она так думала. А бабушка улыбалась и шила ей пятилетней курточку. И ни у кого не было такой курточки. И Надино самое счастливое детское воспоминание — о прогулке с бабушкой. Как она посадила Надю на деревянную лошадь детской площадки в Тропаревском парке, и какая вокруг была весна, и как пахло краской. Надя словно сейчас видела четверку деревянных лошадей, темных, с красными седлами. А впереди — высокий белый конь. Их подкрашивали весной и однажды баба Даша, не заметив, посадила внучку в непросохшее от желтой краски деревянное седло. На Надиных рейтузах осталось невыводимое пятно. Возможно, с тех пор она и полюбила яркие краски. А когда они шли обратно мимо леса, то набрали в бутылку муравьев. Надя помнила черных насекомых, суетящихся внутри прозрачной неволи. И какой-то бесконечный свет, играющий на бутылочном стекле. Надя вытерла слезы и закончила сортировку вещей. В ту ночь она заснула легко, безмятежно провалившись в ласковое забытье, и так же легко проснулась первым осенним утром.

Солнце яростно заливало двор Литинститута. Торжественный Весин в белом пиджаке стоял на крыльце и вещал напутствие первокурсникам в допотопный переносной микрофон, который, как всегда, не работал. От круглого оранжевого прибора, который Весин передавал другим выступающим преподавателям, тянулся шнур к громкоговорителю, напоминающему уличные динамики из старых фильмов, только меньших размеров. Надя отыскала в толпе своих — она почти сразу заметила вихрастый затылок Вадима, которого не видела целое лето.

— Привет! — шепнула она.

— Надька, здорово! — обрадовался Вадим и схватил ее за руку. — Вон, первый курс стращает, — он кивнул в сторону ректора.

«Самое трудное, что было в жизни у меня — это школа, — тем временем продолжал свою речь Николай Сергеевич. — Институт — это легче, потому что меньше контроля. Больше самоконтроля. Постарайтесь это запомнить. Постарайтесь взять из этого института как можно больше того, что он дает. Вы серьезны и талантливы, вижу это по вашим лицам. Но вам предстоит большая работа, и эту работу нужно будет делать не после учебы, а еще в его стенах. На нас, преподавателях, тоже лежит непростая задача — вооружить своих учеников профессионально. Путь вам предстоит тяжелый путь писателя — это неимоверно сложно, но путь этот ведет на небеса…»

После официальной части и нескольких пар студенты разбрелись по округе, чтобы отметить начало учебного года. День наполнился теплом и солнцем совершенно по-летнему — природе неведомо, что сегодня на календаре первый день осени. Когда Надя с однокурсниками подошли к Новопушкинскому скверу, там в фонтане уже весело плескались второкурсники. Подойдя ближе к бьющей воде, Надя сняла желтые туфли-лодочки и наступила в лужу, растекшуюся по серой плитке. Ноги ощутили приятное водяное тепло, она глубоко вдохнула и улыбнулась.

— А целиком можешь? Вон молодежь что творит! Молодцы! — подзадорил ее Вадим.

— А сам хочешь присоединиться? — Ася легко подтолкнула его к фонтану и засмеялась.

— Конечно хочу, я все хочу! Одичал, — Вадим немного растерянно улыбнулся.

Ильин жил в селе Байкалово Свердловской области, и это лето, как и другие каникулы, провел там.

— Скучно небось было? — спросила Надя.

— Да ты знаешь, там просто все другое. А как поступил в Лит — будто та жизнь от меня все дальше и дальше. Нет, дома неплохо, конечно, друзья, родители, воздух. Пишется хорошо, я за лето поэму написал! Ну и еще по мелочи. И такой покой вокруг, что удавиться иногда охота. А здесь… — Вадим задумался. — Здесь как параллельная вселенная — и Москва, и Литинститут. Город такой огромный и быстрый, народу много, тут тебе и особняки, и хрущевки, и магазины, и театры. А у нас в Лите своя жизнь, поэтика, семантика и прочее. То, без чего вроде бы и можно обойтись, а на самом деле нельзя. Дома ты со своими стихами нафиг никому не нужен. Может, и здесь не нужен, но все же есть семинары, журналы, литературная жизнь…

— А почему ты решил поступать в Литинститут? — спросила Надя.

— Мне учительница по литературе школьная посоветовала. Я ей стихи свои показывал, она и сказала, что есть такой институт, попробуй. Ну я и попробовал.

— А я наш Лит в справочнике нашла. У меня была такая толстая книга — пособие для поступающих в вузы за 2000 год. Что-то вроде того. И еще я подумала, это очень романтично — учиться с будущими поэтами и прозаиками, — поделилась Ася.

— А еще критиками и драматургами, — подсказал Кизиков.

— Ну вот, а выяснилось, что мальчиков поступает очень мало, во всяком случае на очку.

— А как же Макс?

— С Максом мы расстались.

— Да брось! На самом деле? — удивилась Марина.

— Да. Он говорил мне, что снимает комнату у своей последней жены, и я ему деньги давала на это иногда… Ну ладно, часто. А потом оказалось, что жена вовсе не бывшая, и ничего он там не снимает, они просто живут вместе. И еще ничего ему не скажи, чуть что, сразу начинал орать: «Не кричите на меня, у меня депрессия!» Достало! Я вообще-то тоже пишу, и тоже творческая личность. У меня у самой от него депрессия! Короче, пошел он!

— Вот и правильно, — одобрила Марина.

— Да. Я сначала все время плакала и еще писала стихи. А потом начала смотреть фильмы Блие и поняла, что очень похожа на его героинь. Вы любите Блие? Который Бертран, а не Бернар?

— Ну вот, я только научился различать Моне и Мане и не путать трансцендентное с трансцедентальным, теперь еще это! — возмутился Вадим.

— Да ладно, Вадь, ты что, «Вальсирующих» не смотрел?

— Нет, а что это?

— Я тебе потом расскажу. А лучше покажу, у меня скоро день рождения, соберемся и посмотрим. А Блие я теперь обожаю! Его фильмы можно смотреть в любом настроении. Он один из немногих, умеющий говорить красиво о безобразном. Все его женщины, недавние девочки, любовницы, жены, проститутки, у каждой свой знак смирения и послушания — нести эту жизнь, быть человеком, — вдохновенно рассказывала Ася. — А мужчины у него, злые добрые, потерянные и растерявшие себя во вселенной человеческого мира, словно они везде и нигде одновременно. Или наоборот, сильные, цепкие, хваткие, понимающие, где они и для чего. И все они прекрасны. Непонятно, чем так завораживает эта жизнь — своей подлинностью или уродством, сияющим в особой бертрановской красоте, словно самый драгоценный камень на нашей планете. Это тот свет, который я вижу, очень-очень много света, он светит в человеческой лжи, неправде, страхе, боли и отчаянии, во всех развалинах, изгибах и тупиках судьбы! Этот свет горит, не исцеляя, нет. Но когда вспоминаешь, что он есть, и есть у каждого — это дает силу открывать утром глаза. Словно появляется какая-то новая надежда…

— Ну тебя понесло! — Вадим щелкнул крышкой пивной банки.

— Дурак ты! Ничего не понимаешь, — надулась Ася.

— Я тоже его фильмы люблю, — сказала Марина.

— А у вас с Ветровым как, вы вместе еще? — поинтересовалась Ася.

— Вместе. Мы на море ездили к его друзьям, жили где-то месяц под Сочи. Когда туда ехали, нас с поезда ссадили — за пьянку.

— Вы буянили, что ли?

— Нет, мы не вовремя встретились с начальником поезда. Всего две станции не доехали. Нас в милицейскую машину посадили, отвезли в отделение. Там заставляли дуть в трубочку, ходить по линии и так далее. Я боялась, что деньги украдут — вещи забрали. Но нет, все вернули потом. Только пришлось билеты покупать, чтобы доехать. А так все здорово — море, покой. Миша роман писать начал.

— А ты? — спросил Барсуков.

— А я ничего не написала вообще, мне было так хорошо…

— Сам-то что написал? — спросила Надя.

— А у меня новый сюжет, — он поправил воротник белой рубашки. — Я когда сегодня ехал сюда, на остановке видел замечательную картину — две машины врезались, уже ДПС работают, что-то там измеряют. «Волга» и «Фольксваген». Повреждены не сильно, так, царапины. Пока гаишники работали, водители познакомились. Женщина — водитель «Фолькса», мужчина за рулем «Волги». Когда документы оформили, начали разъезжаться, но «Фольксваген» не захотел заводиться. Мужчина из «Волги» увидел, что она не заводится, остановился, вышел, что-то понажимал в капоте — не помогло. Закончилось тем, что «Фольксваген» привязали к «Волге», так они и уехали. И я подумал, вот так какая-то житейская буря налетит, бросит людей друг к другу, и кто знает, что из этого выйдет. Может, они привязались навсегда? Думаю, это будет повесть… — Барсуков задумался.

— Опять сюжет, — сказала Надя, — а готовое у тебя есть что-то? На диплом-то хватит?

— Ой, Надь, не порть настроение, его и так нет, — пробурчал Петя Сипченко, — сегодня вот совсем не хочется думать о дипломе.

— Ладно, не будем, — согласилась она. — А я тоже летом не писала, зато вчера получилось стихотворение. Как я ему обрадовалась! Когда долго не пишешь, становится страшно, что это молчание навсегда и я больше ничего не напишу…

— Вот я тоже этого ужасно боюсь! — подхватила Марина. — И ведь нельзя себя заставить усилием воли. Вернее, заставить можно, но тогда получится плохой текст, лучше уж вообще не писать.

— Да, я прямо чувствую, как проваливаюсь в ледяную дыру ужаса, и настроение сразу портится, а потом раз — и приходит стихотворение. И это чудо, словно… — Надя замолчала, вглядываясь в пространство за фонтаном.

Чуть вдали, ближе к Тверскому бульвару, на одной из скамеек сидел Лялин. Поколебавшись несколько секунд, Надя пошла к нему.

— Надь, ты куда? — с плохо скрываемым разочарованием в голосе крикнул ей вслед Барсуков, но она не ответила.

Лялин заметил Надю примерно на полпути. В светлом сарафане, с распущенными волосами, отливавшими под солнцем золотом, с бутылкой пива в руке, светящейся под лучами, словно драгоценный кристалл, она напоминала царевну, вышедшую из сказки и перенесенную недобрыми силами в центр Москвы двадцать первого века.

— А почему вы босиком? — вместо приветствия спросил мастер, глядя на ее ступни, выглядывающие из-под светлой льняной юбки. — Мне, кстати, часто снятся кошмары, что я иду на какую-то важную конференцию, выхожу на сцену выступать и обнаруживаю себя босиком. А вы на самом деле…

— На самом деле это не так уж и страшно. Мы немного в фонтан забрались, вот и разулась. Да и асфальт приятный, теплый.

— А ведь еще не вечер, — заметил Андрей Мстиславович, глядя на бутылку в ее руке.

— Вы, я смотрю, тоже отмечаете, — быстро ответила она, глядя на его золотую фляжку в кожаном футляре под крокодила. — У вас там водка или коньяк?

— Ни то ни другое. Там мой фирменный коктейль. Сам делаю. Называется «Амбра».

— «Амбра»? Это ведь что-то с духами связанное?

— Я так сократил от амброзии. Чем-то похоже на арфу. Амбра-кадабра. Главное, не пить много. Хотите? Вы садитесь. Только стаканчика у меня нет.

— Хочу. — Надя села рядом и осторожно поднесла к губам золотое горлышко.

Напиток был крепким, обжигающим и в то же время приятно-терпким.

— Вкусно! — объявила она, возвращая фляжку. — А что в этой «Амбре»?

— О, этот секрет я унесу с собой в могилу. Шучу. Это текила, лаймовый сок, ликер и немного корицы.

Наде очень хотелось спросить, почему он пьет в одиночестве в этом сквере, но она не решалась. До них долетало ласковое журчание фонтана, а где-то совсем рядом посвистывала птица.

— Интересно, что за птица, — сказала она, — я в них совсем не разбираюсь, знаю утку, голубя, воробья, галку еще. А всех остальных называю скворушками, хотя это, наверное, не они. Может, это соловей?

— Нет, соловьи весной поют.

— Да, правда. А я никогда не слышала соловья.

— А к нам в дворик они прилетают. Из аудитории слышно. Ты, наверное, слышала, просто не знала, что это соловей.

— Вы мне покажете? Весной?

— Конечно, — ответил мастер и задумался. — Что у вас вообще хорошего?

— Я переехала. Только не знаю, хорошее это или плохое. В бабушкину квартиру, потому что она умерла.

Возможно, это было волшебным действием «Амбры», но совершенно неожиданно для себя Надя рассказала Андрею Мстиславовичу про похороны, переезд и ремонт. Мастер слушал не перебивая, лишь иногда отхлебывая из фляжки, перед тем предлагая выпить ей.

Когда она вернулась к своим Ильина, и Барсукова не было — они пошли за пивом к палатке возле метро.

— О чем говорили? Вы стихи, что ли, так долго обсуждали? — лукаво улыбнулась Марина.

— Не стихи. Просто пообщались. А вы почему не подошли?

— Побоялись вам помешать, — ответила Ася. — Вы такая красивая пара!

— Не придумывай.

Надя обернулась, чтобы еще раз посмотреть на Лялина. Лавочка, на которой они только что распивали «Амбру», была пуста.

10. Эволюция творчества

Осень стремительно разрасталась, наполняясь красками, словно природа готовилась не к временному умиранию, а новому расцвету. Несколько недель спустя после первого семинара, когда все по очереди читали свои стихи и делились последними новостями, промелькнули незаметно, и наконец наступил день, которого Надя ждала со страхом и нетерпением — ее обсуждение. За все лето она написала только одно стихотворение, которое и прочитала на первой творческой встрече. Но оно не вызвало оживленных откликов, да и ей самой, честно говоря, казалось каким-то вялым. Но ничего другого у нее не было. Вадим даже посоветовал ей по-хорошему потерять голову, чтобы дать эмоциональную свободу своим строкам.

— Чью голову потерять? — переспросил Лялин.

— Свою. А разве не понятно?

— Нет, не понятно. — Мастер улыбнулся. — А то она возьмет и мою голову потеряет…

От этих слов у Нади сердце застучало, словно колеса скорого поезда на стыках рельс, но виду она не подала, и сама себя успокоила: все это ей кажется. Но что удается укрыть от людей, невозможно спрятать в творчестве. В сентябре Эвтерпа, словно компенсируя поэтически бесплодное лето, не покидала ее ни на день. Наде приходилось записывать внезапно зазвучавшее стихотворение, где бы она ни была, на лекции, в метро или магазине — она останавливалась и доставала маленький блокнот. Однажды вдохновение настигло ее по дороге домой. Лил дождь, Надя торопилась — зонт, конечно, в тот день она не взяла. Почувствовав подступающие слова, Надя замедлила шаг, проверяя, быть может, она сумеет их запомнить и донести хотя бы до подъезда, чтобы там в укрытии записать эти строки. Но тут же, не доверяя памяти, остановилась, и, заслоняя буквы от льющейся с неба воды, начала выводить буквы. И в октябре новая подборка была готова. Обсуждение ее страшило, и не только из-за стихов. Наде стало казаться, что Андрей Мстиславович как-то иначе смотрит на нее во время семинаров. Причем когда она отвечала на его взгляд, мастер никогда не отводил глаза сразу. «Чтобы формулировать довольно тонкие вещи, необходимо точное слово. Душевное состояние, перенесенное на внешний предметный ряд — это художественная задача, для выполнения которой требуется определенный уровень, прежде всего владения языком. Помните, поэтическая самостоятельность идет рука об руку с точностью выражения. Но не стоит забывать о форме…» — говорил на одном из семинаров Лялин, и Надя слушала, глядя ему в глаза, и аудитория вместе с ней начинала уплывать в иное, счастливое измерение. Как бы она хотела говорить с ним на равных, путаясь в падежах и перевирая цитаты, употребляя неточные и неверные слова, и чтобы Андрею Мстиславовичу это казалось прекрасным. Сначала Надя пыталась себя убедить, что все это вздор, фантазия, чрезмерно разыгравшееся воображение, но однажды поймала себя на том, что ждет встречи с мастером. По средам ее сковывала хрустальная грусть, ведь в следующий раз она увидит его только во вторник. А однажды после семинара, когда Надя с подругами стояла на крыльце, Лялин, проходя мимо них, похлопал свою студентку по плечу:

— Уже покурили? — спросил он.

— Я не курю, — ответила Надя, вздрогнув, как от ожога.

— Да? А еще вы не поете, я помню. Ну, до следующего вторника.

И он шагнул с освещенного крыльца в осенние сумерки. Надя зачарованно смотрела ему вслед. Именно в этот момент явилась твердая уверенность: ей — не кажется. Но что делать дальше, было не понятно. Лялин снился Наде вот уже третью неделю, а она ни с кем не говорила о нем, даже с Мариной. Да и о чем говорить?

В какой момент женщина начинает видеть в человеке, которого знает не первый день, именно мужчину? Не коллегу, не учителя, не товарища… Когда, из-за чего зрение переключается, и тогда уже и сам человек, и весь мир становятся чем-то иным? Надя этого не знала. Когда она пыталась вспомнить с чего все началось, память предлагала картинку их первой встречи — взгляд, рукопожатие… В любовь с первого взгляда она не верила. Но другого начала у нее не было.

Когда Надя зашла в аудиторию, почти все уже собрались. Даже Ветров пришел, но сегодня они с Мариной сидели раздельно. Трудно было поверить, что вчерашние влюбленные расстались по-настоящему. Случилось это так. Аня и Поль решили устроить поэтический вечер на двоих, сыграв на контрасте своих стихов. Аня писала в стиле неоромантизма, так она сама о себе говорила. Она читала первой.

однажды случится тот самый вечер

написанный на роду

ты мне улыбнешься и я отвечу

и взгляда не отведу

пройдет лет десять в делах и планах

вот новый десяток взят

в привычных ссорах никто не ангел

в раздорах никто не свят

ты будешь первым в своих сомненьях

научишься укрощать

ты станешь молча искать прощенья

а я научусь прощать

и нам останется тьму сорочью

в стаканах мешать с вином

и будешь ты возвращаться ночью

а я мечтать об ином

и вот однажды подует ветер

в особенно темный год

другое счастье тебе ответит

и взгляда не отведет

когда же судьба обрывая звенья

раскрутит свою пращу

ни ты не станешь искать прощенья

ни я тебя не прощу

В то время как Поля смело можно было назвать традиционным лириком. Он начал свое выступление со стихотворения, которое Надя особенно любила.

Кошки — это совсем не то, что собаки:

Лучше читают они воздушные знаки…

Хозяйка квартиры вчера попросила доски.

Я достал из-за шкафа невиданные предметы:

Цветным обтянуты ситцем. Кладут их на два табурета,

Садятся: практично, удобно для переноски.

Значит, где-то гостей по-деревенски много.

Свадьба? Поминки? Проводы? Шум, тревога,

Курят на лестнице, не запирают двери, столы сдвигают…

Кот нарезает круги, себе не находит места.

Иду на балкон: ночь после дождя — невеста!

Только последние тучи над городом догорают.

Девятый этаж — видать Текстили, Кузьминки.

Оглядываюсь на кота и чувствую, что — поминки…

Что я здесь делаю, так далеко от дома?!

В квартире пустой, с чужим хрусталем, посудой…

Воздушные знаки куда-то летят отсюда.

Ходит и ходит кот со своей истомой.

После поэтического вечера все, как обычно, отмечали, но в этот раз особенно разошлись — чуть не спалили «Акростих», литературное кафе, где проходило много различных мероприятий. Кто-то разлил по столу 70-градусную хреновуху, изготовленную по личному рецепту Ларичева. Миша решил проверить, действительно ли она такая крепкая, как обещал Антон, и поджег. Стол вспыхнул. Все кинулись тушить огонь, а оторопевший бармен наблюдал за этим, не двигаясь с места. Очаг возгорания был ликвидирован стихами Дениса Новикова. Книга не пострадала, да и стол практически тоже. Потом Поль пытался подраться с Русланом, Антон звал всех на кладбище, а Миша начал отключаться прямо в метро. В итоге Марина его дотащила до дома и сдала на руки жене, которая супруга приняла и пригласила ее зайти. Оказалось, жена знала про их отношения с Мариной. И вот, пока Ветров храпел в соседней комнате, его женщины пили на кухне чай.

— Сначала мы обсуждали какую-то ерунду, чуть ли не погоду, — рассказывала Марина. — Потом она начала говорить про него гадости, что он со мной лишь развлекается, а завтра забудет, что ей меня жалко. Себя пусть пожалеет! Не верю я в благородные жесты бывших жен!

— Почему бывших? — спросила Надя.

— Потому что настоящие, когда узнают о любовнице, уходят или убивают!

— Кого убивают?

— Всех! Ненавижу его! — рыдала подруга. — И вообще плевать мне на него и на жену, пусть хоть завтра оба загнутся! Почему я должна страдать?

— Но ты же Мишу любишь. Иначе бросила бы тогда в метро, или в милицию сдала.

— Люблю, да. Я от этой любви себя узнавать перестала. Мне как будто одновременно хочется и жить и умереть…

Когда Надя села на место и достала распечатанную подборку, то заметила, что Андрей Мстиславович как-то особенно на нее посмотрел. Для обсуждения она выбрала оливковое вязаное платье, бордовые ботинки и серьги в виде голубых эмалевых рыбок. Ресницы накрасила любимой зеленой тушью, глаза подвела черным карандашом, губы оставила без помады. Но главным и в этот раз необычайно трудным оказался отбор стихотворений. Надя провела несколько дней в мучительных сомнениях, не решаясь добавить самые откровенные. Например, это:

А его борода лучше всякой другой бороды,

Потому что нежна, как пшеничное поле,

По которому я иду, и оно принимает мои следы,

И сухая былинка стынет в немом уколе.

Это вовсе не боль, это нежность земных полей,

Шелестит, проплывает в ласковом поцелуе,

Словно небо, которого нет светлей,

И оно мою жизнь незримо перелицует.

И я падаю в это поле, плыву на нём под дождём,

И зимую под снегом, и прорастаю весною.

Я трава, и лес, и дождь, и поле, и водоём,

На который падают поцелуи с яростью проливною.

И все же она его добавила — кто знает, что случится завтра и будет ли еще шанс показать мастеру свои стихи.

— Ну что, прекрасная поэтесса, вы готовы? — спросил Лялин.

От слов Андрея Мстиславовича сердце Нади забилось сильнее, но одновременно она насторожилась: не собирается ли он разнести подборку, этим комплиментом смягчая грядущий удар? У Нади сильнее, чем обычно, дрожали руки во время чтения. Ведь на самом деле все стихи она написала о нем и для него, и Наде казалось, она прямо сейчас, здесь, перед всеми признается своему мастеру в любви. И Лялин, и остальные — это понимают. У нее сбивалось дыхание и сердце стучало иначе, но она читала, читала как никогда.

Мой рай из яблок и пустых ветвей,

Из предосенней медности полей,

Где я стою с улыбкою блаженной.

Здесь так светло, что не добыть огня,

И на всю жизнь хватило бы и дня,

Одной улыбки вольной и наверной.

Мой яблочный непоправимый рай,

За что мне этот лес, осенний край,

Рябины вкус, наличники резные?

Вот дом. Не мой. Но я вхожу туда,

Пока ты даришь эти города,

Заморские, заречные, сквозные.

Вот пёс привычно машет мне хвостом,

А я последним яблонным листом

Встаю на цыпочки и наклоняюсь набок.

Прости меня, какой теперь я друг,

Жизнь выпала из ослабевших рук,

И вся земля в ковре из красных яблок.

Всё это так, что только б лечь ничком

На землю райским сорванным дичком

И жить без ветки радостно и смертно.

Я — дерево, я — осень, посмотри,

Мой рай в тебе, он у меня внутри

И жизнь глядит на нас немилосердно.

Потом, во время выступления оппонентов и других, говоривших о ее стихотворениях, Надя, словно в тумане, слышала фразы, врезавшиеся в ее память так, словно она голыми руками вытаскивала из костра раскаленные буквы: «это что-то новое, совсем на нее непохожее», «перед нами другой поэт, другая женщина», «любовь какой-то сверхъестественной силы», «потрясающий масштаб эмоций», «точно выверенные слова», «автор хотела сказать больше, но словно не смогла высказать все откровенно», «там сквозь призму чего-то личного преломляется общечеловеческое»…

Когда наконец заговорил Андрей Мстиславович, Надя уже ничего не боялась. Он начал свое выступление так: «В творчестве Надежды Милютиной произошла заметная перемена, что несколько удивительно — часто скачок авторского роста приходится примерно на третий курс, когда студент усваивает творческий опыт как своих сокурсников, так и мировой литературы, научается применять азы мастерства и составляет собственное представление о том, как нужно писать. В этой подборке я вижу потрясающий прорыв, живой лирический опыт, вроде бы ничем не обусловленный, и просто невероятное движение вперед. Могу сказать, что из всего семинара Надежда растет в профессиональном смысле быстрее всех…» Однако мастер, в отличие от других выступавших, не упустил ни одного недостатка, разобрав каждое стихотворение и указав на неточный или банальный образ, неверное слово или сбившуюся рифму. Но в целом, конечно, его отзыв был глубоко положительным. «Мне как руководителю семинара отрадно наблюдать совсем другой уровень мастерства, в этой подборке потрясающая эволюция творчества, отраженная в каждом стихотворении. Появилась иная внутренняя воля в стихах, заметно, что вы работаете над словом. Впрочем, так и должен поступать любой настоящий творец. Тексту обязательно нужно время, чтобы отлежаться, чтобы потом прочитать стихотворение так, будто бы его написал не ты. “Он думал: это охлажденье./ А это было мастерство”. Помните, чьи строки? Все будет хорошо, — сказал Лялин и внимательно посмотрел на Надю. — Работайте».

Когда ошеломленная неожиданным успехом Надежда благодарила выступавших сегодня, она заметила стопки книг на краю стола Лялина, на которые не обратила внимания в начале. Это была новая книга Андрея Мстиславовича «Серебряный век. От истоков до наших дней», и в конце семинара он подарил каждому по экземпляру. Наде как главной участнице сегодняшнего дня он вручил книгу первой. «На новые творческие высоты от всего сердца автора» — прочитала она крупный размашистый почерк на титульном листе.

11. День сырка

Отмечать Надино обсуждение поехали к Виноградову, вернее, продолжили отмечать там. Вначале они посидели в «Китайской забегаловке», потом переместились на бульвар, и когда заходили в метро, времени осталось только-только, чтобы без пересадки доехать до «Щукинской». В переходе, кроме них, никого не было. Это был любимый Надин подземный переход, длинный, проходящий под Пушкинской площадью, с множеством развилок и выходов. За годы учебы она изучила их все. Главный и привычный маршрут, ведущий к Литинституту: из стеклянных дверей прямо и чуть правее, на Большую Бронную или к «Макдональдсу», как обычно они говорили, чтобы сориентироваться. Это был первый «Макдональдс», открывшийся в России, именно тот, в который в девяностом году стояла многотысячная очередь. Повернув после стеклянных дверей направо, поднимались на другую сторону Тверской улицы, к зданию газеты «Известия». Налево шел длинный переход, из которого попадали к известному с советских времен месту встречи влюбленных — памятнику Пушкину. Далее, возле памятного знака жертвам теракта 2000 года — мемориальной стены с белой плитой и отлитым черным тюльпаном, переход раздваивался, выводя на Тверскую улицу на стороне Елисеевского магазина. Если же идти дальше, можно было подняться в город с другой стороны Тверской улицы, или же Тверского бульвара, рядом с рестораном «Армения» и музеем Коненкова. Когда Надя поднималась здесь, она вспоминала бабушку — именно с этой стороны бульвара она жила, когда приехала в Москву, в квартире Михоэлса, устроившись к нему домработницей. Надя пыталась представить: вот она смотрит на Страстной монастырь, потом переходит дорогу и идет в «Елисеевский» за продуктами. В очках, с синей тканевой сумкой, сшитой собственноручно… Стоп. Надя каждый раз представляла бабу Дашу такой, какой застала ее, сначала пожилой женщиной, потом совсем старушкой. А представлять нужно было худенькую девушку, моложе нее, со светлой косой. Как это несправедливо, что люди становятся старыми!

Вдоль стен перехода лепились разнообразные палатки и ларьки, в которых можно было найти что угодно, начиная от еды и сигарет и заканчивая одеждой и ювелирными изделиями. Этакий подземный вариант ГУМа для небогатых и студентов. Наде нравился один магазинчик, где продавались затейливые серебряные украшения, они с Мариной часто заходили туда, в основном — поглазеть на витрины с блестящим изобилием. Иногда кто-то из них покупал серебристую безделушку, особенно если продавец предлагал хорошую скидку. Те сережки в виде голубых рыбок, которые она надевала на свое обсуждение — серебро с эмалью, Надя купила именно здесь.

На станции по причине позднего часа никого не было, в том числе и рядом с турникетами, так что Надя с друзьями прошли бесплатно. Однако внизу на платформе стояли в ожидании поезда редкие пассажиры. В вагоне Ильин с Виноградовым повисли на поручнях, словно на перекладине турника, а Ларичев пошел по вагону, протянув шляпу и читая стихи, в надежде собрать с немногочисленных пассажиров немного денег, но ему это не удалось. Марина сидела рядом с Асей, отпивая пиво из ее бутылки. Миша с ними не поехал.

На лестничной площадке возле квартиры Руслана их ожидал сюрприз: Поль, исчезнувший в разгар праздника на бульваре, сидел на ступеньках с белокурой девушкой, замотанной в шарф так, что было непонятно, как она дышит.

— Виноградов! — радостно воскликнул он, вскакивая. — А я уж отчаялся, думал, ты не придешь! Знакомьтесь, это Маша. И у нас есть бутылка водки!

— Это прекрасно! — одобрил Руслан, доставая из кармана ключи. — А вот ты, Антон, у тебя есть с собой водка?

— Так она у Ильина, мы ж купили.

— Я б в морду Антону дал только за то, что водку с собою не носит! — продекламировал Вадим и убедительно звякнул бутылками в пакете.

— Тсс! — шикнул на него Руслан. — Сейчас соседи милицию вызовут.

— Сижу за решеткой в темнице сухой, — зашептал Антон. — Вскормленный и даже почти не бухой!

— А твои соседи могли бы уже и привыкнуть, — заметил Вадим, когда они зашли в квартиру. — У тебя здесь постоянно день сырка.

— Может, сурка?

— Сырка. Мне так больше нравится. Хотя суть одна, все одно и то же. Сырки вот плавленые — они совсем одинаковые. «Дружба» там, или «Волна», неважно — снимешь обертку, а там такой же белый кирпичик. Как новый день утром.

— Ну почему же одно? В прошлый раз, например, Ларичев разбил унитаз, когда напился и блевал. А сегодня ничего не разбил.

— Пока не разбил, — предупредил Антон.

Когда раскладывали бутылки и продукты в холодильник, девушка Поля, обнаружив почти полный пакет кефира, вызвалась напечь супервкусных кефирных блинов по семейному рецепту. И действительно, блины получились отменные, толстые, ноздреватые, в меру сладкие и с превосходной кислинкой.

С Машей Поль познакомился возле ГИТИСа, рядом с которым остановился покурить, заинтересовавшись, чем закончится сценка, разыгрываемая несколькими студентами. В ней было что-то про матрас, шкаф, обманутого мужа и музу, вылетающую в окно. Музу представляла Маша, живая блондинка с маленьким курносым носиком. Возможно, именно из-за него Поль и влюбился. Все его избранницы обладали какой-то неправильной чертой внешности: несимметричные брови, родинка на лице, прядь волос, отбившаяся от остальных и образующая смешной чубчик. Наде всегда было интересно, как выглядит его жена, но Поль не хотел о ней говорить и фото тем более отказывался показать. Детей у них не было. Надя почему-то была уверена, что жена Аполлона имеет абсолютно правильную внешность, без каких-либо изъянов.

— Руслан, а почему у тебя утюг стоит на кухонном столе? — спросила Ася, освобождая стол от грязной посуды, пепельниц, книг и исписанных листочков.

— Понятия не имею. Вероятно, кто-то из моих гостей здесь гладил. А может, еще как-то использовал, для каких-нибудь извращений.

— Кстати, об извращениях! — оживился Ларичев. — Я недавно решил зайти в секс-шоп. Захожу, кругом пыль, сидит за прилавком бабушка лет пятидесяти. И я решил сдуть пыль с бабищи. Говорю: «Девушка, а у вас маски есть?» «Нет», — отвечает.

— «И не бывает? — не успокаиваюсь я. Как же без масок-то?» «Не бывает», — говорит она. Ну я пошел по магазину, потом смотрю, на стене — там как раз маски. Я радостно воплю: «Так вот же они!» «А мне послышалось — каски», — сказала бабища.

Еще я избавился от своего рояля, теперь напротив дивана хочу поставить зеркало — не для секса, а так, сам еще не знаю для чего.

— Зеркало, конечно, антикварное? — спросил Руслан.

— Почему антикварное?

— Потому что ты буржуй, живешь в центре и в институт пешком ходишь.

— Иногда я езжу на метро. Мне на работе курьерский проездной выдали, могу ни в чем себе не отказывать.

— А я на днях заехала в библиотеку и там встретила Сигурда, — начала рассказывать Марина.

Так звали их старосту — со стороны бабушки он был шведом и свое имя получил в честь героя «Песни о Нибелунгах». Сигурд Долгополов учился на семинаре поэзии и писал довольно неплохие стихи. Все запомнили, как он сдавал экзамен по античной литературе. Вообще курс истории древних цивилизаций, или ИДЦ, который вели два преподавателя: Ирина Кирпичева и Евгений Волков, запоминали все студенты. Сдавать этот экзамен по пять или даже десять раз считалось нормальным — и, к сожалению, многие отсеивались на первом курсе, так и не одолев этот рубеж. Конспектировать «Илиаду» или «Одиссею», писать курсовые работы с дурацкими, как казалось тогда, правилами оформления никому не нравилось. Надя помнила, что сама несколько раз переписывала работу из-за неправильно оформленных сносок. Хуже была только латынь, бесконечные спряжения глаголов и огромный список пословиц, которые нужно было знать наизусть — у Нади до сих пор от зубов отлетали: Memento mori, Amor tussisque non celantur, Dum spiro, spero, и, конечно же, общеизвестная In vino verĭtas^[1]. Надина однокурсница Таня Лаврищева должна была родить в конце первого курса. И она очень боялась, что не успеет сдать экзамен по ИДЦ до родов, однако ей повезло. Когда они с однокурсниками приезжали к Тане в роддом поздравлять с сыном, нянечки спрашивали: «Она что у вас, на стройке подрабатывает? Или в зоопарке?» Оказалось, бедная Таня во время родов кричала: «Кирпичи!» и «Волки!»

Сигурда же Ирина Леонидовна сразу полюбила — еще бы, его звали так же, как героя ее любимого эпоса. Однако на экзамене Долгополову досталось так же, как и остальным, к тому же в билете ему попался «Эпос о Гильгамеше», который он не успел прочитать. Отвечал Сигурд почти сорок минут, и когда уже отчаялся и смирился с пересдачей, Кирпичева задала свой последний вопрос: «А что вы, Сигурд, можете сказать о Гильгамеше?» «Он был буен», — обреченно произнес Долгополов и замолчал. Однако, когда открыл свою зачетку, обнаружил там «отлично».

— Так вот, — продолжила Марина, — я в библиотеке встретила Сигурда. Стою, роюсь в рюкзаке, и у меня выпадает ошейник. А мне потом в зоомагазин надо было заехать, Дактилю ошейник купить. Ну я и взяла с собой старый, чтобы с размером не промахнуться. Видели бы вы глаза Долгополова: «Ты что, ошейник с собой носишь?»

— А у меня тоже есть история про ошейник! — вспомнила Ася. — Я когда летом подрабатывала секретарем в редакции, заказала себе в интернет-магазине ошейник с шипами и заклепками. В назначенный час в редакции «Литературной кометы» появился юноша бледный со взором горящим, в длинном плаще с кровавым подбоем, с татуировками и пирсингом, все как положено. Небрежно позвякивая цепями, зашел в приемную главного редактора, достал маленький пакетик и с достоинством продекламировал: «Садо-мазо ошейник».

— Что сказал твой шеф?

— Он очень заинтересовался, все спрашивал, зачем он мне.

— И как ты ответила?

— Это для фотосессии.

— А что, их главред ничего, симпатичный, — сказала Надя. — Я туда на втором курсе стихи относила, но меня не напечатали.

— А кстати, зачем тебе на самом деле ошейник? — спросил у Аси Вадим.

— Для секса, конечно. Короче, я утюг пойду отнесу в комнату. Еще и шнур намотан! Он, наверное, ощущает себя как чмо — мало того, что у него всего одна подошва, так еще и эта хрень вокруг намотана. И стоит он на кухонном столе, как мудак.

Когда Ася вернулась Антон рассказал ей, что встретил на бульваре Макса.

— Он тебе тоже рассказывал, как со мной трахался?

— Нет, хотя да… Но больше призывал читать твои стихи в интернете. Показал распечатку, читал и приговаривал: «Это же все про меня, вы посмотрите, в каждом стихотворении — про меня». Говорил, что ты его любишь.

— Вовсе нет. Он козел и я его не люблю. У меня сейчас новый молодой человек. Панк, мы познакомились на Арбате, он там играет. Я пытаюсь отучить его от пьянки.

— И как, получается?

— Не очень.

— А как отучаешь?

— Плачу и ухожу от него.

— И не отучишь. А почему ты без него?

— Так он тут бухать, что ли, будет! Нет, мы в выходные поедем ко мне на дачу, и никакой пьянки.

— А зачем тогда ехать?

Ужин получился отменным — блины, жареная курица и картошка. В холодильнике нашелся кочан зеленого салата и сыр. В какой-то момент разговор зашел о стихах Кизикова. Ася говорила, что у него неплохие стихи, остальные с ней не соглашались.

— Да ты пойми, — убеждал ее Руслан, — даже Фолкнер говорил, творца можно оценивать по масштабу его неудач. Но поверь, это не тот случай! В конце концов, хороший человек не обязательно хороший поэт…

В это время на кухне появился Поль:

— Извините, что прерываю вашу филологическую дискуссию, но там, кажется, Марина пилит себе вены. Ну или она сошла с ума и стрижет ногти, а сейчас вроде бы не время…

Но Марина не стригла ногти. Когда все вбежали в комнату, она сидела, словно Beata Beatrix, сошедшая с полотна Данте Габриэля Россетти, только вместо цветка, принесенного красной птицей, в ее ладонях лежали маникюрные ножницы.

— Ты что делаешь! Покажи! — налетела на нее Надя.

Но оказалось, ничего серьезного. Ножницы были не очень острыми, и никаких серьезных повреждений она нанести себе не успела — да и не собиралась, как потом сказала.

— Мне просто нужна боль, физическая боль, чтобы перестать чувствовать ту. Ну вы же понимаете! Я не могу, мне больно, — заплакала она, — не могу без него. Если я уйду — будет хуже. Если останусь — совсем невозможно. А отступать некуда. Я зашла слишком далеко и не знаю, что мне делать. Я видела, чуяла это. Но не послушала себя, и теперь мне ужасно, но я же сама согласилась на него! А сейчас все как в этой дурацкой сказке про русалочку. И ему все равно, что чувствует тот, кто рядом…

— Да вовсе и не все равно, — утешал ее Поль. — Вчера говорил с Мишей, он страшно переживает. Ты ложись, поспи.

Пока Надя заматывала Марине запястья бинтом, Виноградов разобрал диван. Марина легла, и он укрыл ее пледом и даже заботливо подоткнул со всех сторон.

— Ой, Марин, а что у тебя ноги такие холодные? — не удержался и захихикал он.

— Потому что раньше это был хвостик и я была русалочкой и плавала в море глубоко-глубоко… — горестно ответила она.

— А нос почему холодный? — спросил Руслан, дотронувшись до ее лица. — Вместо носа у тебя хобот, что ли, был? Ты что, кальмаром была? — громко захохотал он.

— Виноградов! Ты можешь проявить хоть чуточку такта! — возмутилась Надя.

— Да я максимально тактичный!

— Ты максимально токсичный!

— Да, я такой! Ну ладно, Марин, ну не плачь, я же не со зла!

— Да я не из-за тебя вовсе. — Марина вытерла слезы и глубоко вздохнула. — А если я тут засну, как остальные поместятся?

— Разберемся, не волнуйся.

— Нет, я могу лечь на раскладушку, — продолжила она.

— Ну уж нет, — заявил Поль, — Марина будет спать на диване!

— Однажды мы спали втроем на раскладушке, причем двое из нас трахались, — вспомнил Антон. — Главное, чтобы девочкам было удобно.

— Так, идите уже отсюда! — замахала руками Надя. — Пусть человек заснет.

— Я хочу водки, — попросила Марина.

— И принесите Марине водку.

Она погладила подругу по голове:

— Не плачь. Ты потрясающий поэт.

Через какое-то время Марина заснула, и Надя вернулась на кухню.

Спать ложились уже под утро. На разобранном диване вместе с Мариной устроились Надя и Ася. Антон повалился на раскладушку, Поль с Машей заняли кровать Руслана. Он же, кинув на пол одеяло где-то между диваном и раскладушкой, лег и сразу же отключился.

Надя перед тем, как забраться в постель, достала из рюкзака книгу Лялина. Она хотела перечитать надпись, но потом передумала, погладила зеленую обложку и положила книгу обратно в рюкзак. Улыбаясь, она осторожно легла и укрылась одеялом. Сомнений не было.

12. Учителя и ученики

Это внезапное счастье, которое, возможно, существовало лишь в ее голове, расцветило мир новыми красками, и такой палитры Надя еще не встречала. Первые осенние заморозки походили на весеннюю оттепель, небо даже в самую пасмурную погоду казалось синим и высоким, а пролетающее над Литинститутским двориком — о, оно раскачивалось, как на качелях, приближаясь к земле так близко, словно хотело забрать Надю и унести в стремительную и необъятную ультрамариновую даль… Да что там небо, весь мир словно обрел крылья и готов был нести ее, куда Надя прикажет. Больше она не сомневалась. Что-то огромное и неизбывное стало частью ее. Неодолимое и выходящее за границы всего, что она знала раньше. Надю немного пугало ощущение неизбежности грядущего, словно они уже были любовниками, но по какой-то досадной нелепости сейчас вынуждены сделать перерыв в отношениях, притворяясь преподавателем и студенткой. Предчувствие чего-то большего, словно она стоит на берегу и видит, как с моря идет цунами, а она улыбается и протягивает руки навстречу этой бездне. Именно так Надя улыбалась, когда встречала Андрея Мстиславовича в коридоре Литинститута или во дворике, или даже только заслышав его голос из-за дверей аудитории. Семинары превратились в блаженство — сидеть несколько часов рядом с ним, смотреть на него, слушать его голос. Говорить с мастером, спорить, или непринужденно перекинуться парой фраз на крыльце, и обменяться особыми, понятными лишь двоим взглядами при прощании…

— Ты что, влюбилась? У тебя вид такой счастливый… — как-то спросила ее Марина.

Несколько часов назад Надя столкнулась с Лялиным во дворике. И теперь, спускаясь по лестнице, она невольно задержалась напротив большого зеркала. Можно было подумать, что над ее лицом кропотливо и изрядно потрудился невидимый мастер фотошопа: добавил эффект светящихся глаз, румянец, причудливо изогнул и затенил брови, высветлил контуры так, что кожа казалась подсвеченной изнутри, волосы словно сами собой завились и легли на плечах золотыми волнами, губы он раскрасил в цвет лесной ягоды, но главное, фотомастер нарисовал ей улыбку, которую Надино лицо еще не знало. Никогда еще она не видела себя такой.

— Влюбилась! — ответила она и, подпрыгнув, села на подоконник.

— Только не говори, что в Лялина!

— Хорошо. Не скажу, — хитро улыбнувшись, ответила Надя и достала из сумки дневники Достоевского. — Вот смотри, по большому счету все дневники или письма писателей о трех-четырех темах: где взять денег, любовь роковая, политика и болезни. А ведь если подумать, всю жизнь человека можно свести лишь к этому…

— Надя, сейчас же прекрати! Рассказывай, что у тебя с Лялиным! Ну ты вообще! А когда?

— Да никогда! Что ты орешь на весь институт? Давай тогда уж напишем текст и повесим на доске объявлений!

— В стихах?

— В прозе! Пойдем на улицу.

На асфальте возле крыльца лежали желтые листья. Надя и Марина пошли по одной из дорожек к Герцену, окруженному клумбами и невысоким кустарником, листья которого осенью становились оранжево-красными. Рядом с бронзовой фигурой революционера и писателя Надя подняла голову: Александр Иванович напряженно всматривался вдаль, прижимая к сердцу гранки газеты «Колокол». За его спиной уже отчетливо просматривался фасад — летом его заслоняла обильная листва.

— Сын сердца, — вполголоса произнесла Надя.

— Что ты говоришь? — не расслышала Марина.

— Говорю, сын сердца. Ему фамилию тоже ведь отец придумал из-за любви.

— Лучше бы из-за любви свою дал, — проворчала Марина.

Она продолжала переживать из-за разрыва с Ветровым, и в каждом сюжете или стихотворении о любви видела напоминание о своей трагедии. Вообще в последнее время любые разговоры на любовную тему у нее вызывали раздражение. Правда, после того, как Надя рассказала о своем новом чувстве, Марина даже подпрыгнула на месте, хлопая в ладоши:

— А, я так и знала! А почему мне не сказала, скрытница? Слушай, ну Лялин прекрасный! Я бы тоже в него влюбилась, если бы не сама знаешь кто.

— Я тебе влюблюсь! Да что говорить, говорить-то еще особо не о чем.

— Конечно, не о чем, вы когда переглядываетесь, с вас можно картину писать: «Влюбленные. Двадцать первый век».

— Да ну тебя! Не знаю, что дальше будет. Да и как будто все равно!

— А тебя не смущает, что он твой учитель?

— А почему меня это должно смущать? Научит чему-нибудь новому… — Надя расхохоталась. — Или я его. Знаешь, когда с ним говорю, разницы между нами совсем не чувствую. Хотя умом понимаю — он гораздо умнее и старше, и все эти его работы и степени. А вот стоим рядом — словно вообще ничего нет.

— Только так и может быть, — сказала Марина и погрустнела.

— А кстати об учителях, — Надя решила отвлечь подругу от невеселых мыслей, — поможешь мне выбрать стихи на вечер?

Поэтический вечер «Учителя и ученики» был запланирован на ближайшую пятницу — на нем выступали со своими произведениями преподаватели семинаров поэзии и их студенты.

Пятничным вечером в большом зале аудитории номер три, где проходили научные конференции, а на сцене показывал свои спектакли студенческий театр, все места были заняты. За дверями этой аудитории находился зал с колоннами, парадными люстрами и барельефами классиков, которые здесь же когда-то выступали: Блок, Маяковский, Есенин…

Садясь поближе к сцене, Надя высматривала Лялина, но пока его не было видно. Вступительную речь произнес Весин. Ректор говорил о том, что, несмотря на мелкий быт, окружающий каждого, есть еще высокое удовольствие поэзии, а Москва действительно город поэтов, и многие живут этой профессией, которая никогда не умрет, пока бьется русское сердце. Он же представил мастеров поэтических семинаров, прочитавших свои стихи. Затем выступили их ученики. И даже Лялин прочитал два стихотворения. «Сегодня почему-то ужасно хочется быть молодым, и хоть я давно не пишу, вспомню несколько стихов из первого сборника», — сказал он. Надя лучше запомнила то, которое он читал первым.

Когда грустишь, бульварами пройди ты.

Снег на ветвях и пар над мостовой,

Под ношею дрожат кариатиды.

И стынет возле будки постовой.

А ты идешь, как будто посторонний,

Затерян в замерзающей толпе.

Ты одинок. И только маскароны

Сквозь камень улыбаются тебе…

Ее немного удивило, хотя скорее обрадовало, одиночество этих стихотворений, ведь если мастер выбрал стихи не о страсти, ей можно надеяться, что сейчас в жизни Андрея Мстиславовича нет другой женщины…

Семинар Лялина представляли три человека: Надя, Вадим и Ася. Они, как и все, прочитали по одному стихотворению — слишком много было выступающих.

Ильин читал свое новое стихотворение.

Жизнь будет легка-легка,

только с трещиной посередине,

вроде первого на реке ледка, —

ненадёжна отныне.

Но срастается перелом

и вправляется ноющий вывих,

не тому ли вода подо льдом

учит нетерпеливых?

На Волхонке снежок, на Стромынке.

Пусть зима промелькнёт, недолга,

нам показывая картинки

цвета низкого потолка.

Из кафешного тёплого зальца

выйти как-нибудь ввечеру,

жизнь легко выпуская из пальцев,

словно пёрышко на ветру.

Ася тоже взяла одно из последних стихотворений:

Дерево

У этого дерева необъятный обхват ствола:

Улитка шла четырнадцать суток и всё же не обошла.

У этого храма четыреста шрамов в неровной коре:

Булавки, монеты, вросшие в кожу, будто жуки в янтаре.

Под этим вязом всегда начало июня и ветерок,

Он любит стоять у дорог, звать путников на порог.

И каждого выслушать и пожалеть готов,

На это ему сорок тысяч раскрытых листов.

Хоть всякий рубит его в угоду лодке или костру,

А всё же дерево остаётся нетронутым поутру.

Надя же выбрала посвященное бабушке.

«Бабушка, ты плохо качаешь, я никак не засну…» —

Говорила тебе ночами и опускалась в волну,

В пустоту блаженную, где светло.

На далёком облаке молоко

Пролилось на скатерть, зажёгся газ.

Стол, машинка швейная, тёплый седой палас

Горсткой праха стали в твоей руке.

Твоя жизнь плыла по судьбе-реке,

На прощание мельница крылом не успела махнуть,

Новые господа указали путь.

И в деревне, где нет ни добра, ни зла,

И в Москве, что накрыла, вынесла, не спасла,

Старый стол, платок на краю стола

Да монетки, что на чёрный день берегла.

Он не шёл к тебе, и река текла…

Дни твои качаются вдалеке,

Твои бусы стеклянные ныне в моей руке.

Закрываю глаза и захожу в волну:

«Бабушка, ты хорошо качаешь,

Я никогда не засну».

Вечер, хоть и затянулся по времени, но прошел быстро, словно спектакль, в антракте которого зритель расстраивается из-за того, что нужно отрываться от действия и выходить из зала. Когда после завершения вечера выступающие и слушатели рассыпались по аудитории, Андрей Мстиславович, проходя мимо Нади, сказал: «Поднимайтесь потом на кафедру, отметим». Наде понадобилась вся ее сила воли, чтобы спрятать отчаянное ликование. Улыбаясь, она спустилась «к Сартру», где на окне обнаружила пьяных в дым Виноградова и Ларичева.

— О! Наша Надежда! — обрадовался Антон. — Хороший стих прочитала. У тебя вообще классные стихи. Хочешь коньяка?

— Давай! Что вы тут рассказываете?

— Пытаемся восстановить события прошлых выходных. Я вспоминал, как Виноградов бродил по электричке в поисках туалета, но безуспешно.

— А что ты делал в электричке? — спросила Надя.

— Не знаю. Последнее, что помню, как перелезал через ограду Ваганьковского кладбища. А потом я где-то потерял перчатки и сломал очки.

— Прекрасно! До дома-то хоть добрался?

— До какого-то добрался…

— А вот скажи нам, Надя, как твоим старшим товарищам, — разулыбавшись после очередного коньячного глотка, сказал Антон. — А правда, что ты любишь Лялина?

— А что, нельзя? — с вызовом спросила Надя. — И вообще вы почему такое спрашиваете?

— А ты еще не знаешь? — захихикал Ларичев. — Анохина с Ветровым помирились!

— Что? Вот болтушка!

Надя больше делала вид, что злится, чем сердилась на самом деле. Ни о ком сейчас ей не хотелось поговорить так, как о Лялине. Когда она произносила его имя или рассказывала какие-то моменты о недавних встречах, казалось, это снова происходит с ней, во всяком случае, чувства во время рассказа были почти такими же, как и в реальной жизни. А что может быть слаще, чем пережить еще раз желанную встречу. Поэтому Надя была рада, что есть с кем поговорить об Андрее Мстиславовиче, кроме Марины.

— Блин, это же тайна! — вспомнил Виноградов. — Ну слушай, мы все напились…

— Да вы все время «напились»! — буркнула Надя.

В это время из-за двери мужского туалета молча вышел мрачный Барсуков.

— Ладно, я тут с вами сейчас все проболтаю, — опомнилась она. — Вы наверх идете?

— Конечно, идем! Вот сейчас допьем и поднимемся.

— Тогда встретимся там.

Когда Надя поднялась на кафедру мастерства, там царила обычная суматоха, которая бывает в начале всех подобных празднеств, будь то Новый год, чей-нибудь день рождения или защита дипломов. «А мне никто не налил», «передайте бутылку», «капните коньячку», «кто-нибудь откроет шампанское», «у всех налито», — эти фразы наполняли комнату, отделяясь от общего шума, словно веселые птицы. Стихия праздника находилась в самом разгаре, шумное веселье плескалось в разные стороны, словно пена от только что разлитого шампанского. Надя не заметила, как опьянела, она беспечно и с удовольствием поднимала свою рюмку на каждом тосте. Казалось, и студенты, и преподаватели находятся в каком-то удивительном общем кружении, кто-то приходил, кто-то выходил поболтать или покурить и потом возвращался, ребята бегали за добавочной порцией спиртного, и все это казалось Наде похожим на невероятный совместный танец. Люди и вещи вертелись вокруг нее, она плыла в ласковых волнах этого водоворота, и только Барсуков угрюмо сидел в углу и накидывал стопку за стопкой. Когда Надя в очередной раз проходила мимо, Толик внезапно встал и, покачнувшись, преградил ей дорогу. «Толь, тебе, по-моему, хватит», — заметила она, пытаясь обойти внезапное препятствие. «Нет, — сквозь зубы сказал он и схватил ее за руку. — Нет, не надо», — снова повторил он, просяще заглядывая ей в лицо. «Отстань!» — разозлилась она, выдергивая руку. И тут же рядом с ней появился Лялин. «Молодой человек…» — начал он, но Барсуков, тут же отпустив Надю, крикнул: «Нет! Не надо!» — и выскочил за дверь. «Напился», — развела руками Надя. Ей даже стало жаль Толика, но лишь на несколько секунд. Вокруг продолжали звучать тосты, Андрей Мстиславович рассказывал ей о своей первой книге, и темнота Литинститутского дворика, глядящая в окна, улыбалась, наблюдая за ними.

Утром Надя открыла глаза и, повернувшись на бок, увидела, что рядом никого нет. «Куда он ушел так рано?» — мысли после вчерашнего выпитого тяжело вращались в голове, словно давно не используемый механизм. Она снова закрыла глаза. Надя была безнадежно счастлива, и даже похмельное изнеможение не могло этому помешать.

13. С новым словом

И все же прошлую ночь Надя провела одна. Вчерашний вечер совершенно вскружил ей голову. Она подолгу говорила с Лялиным, мастер сам подходил к ней, и каждый раз разговор становился длиннее. Они как будто перестали замечать других людей. Надя почти не помнила, как возвращалась домой, и потому утром проснулась в полной уверенности, что и ночь они провели вместе. Разве могут разлучаться влюбленные? Вчерашний вечер должен был завершиться именно так. И лишь из-за досадной оплошности зазевавшейся вселенной прошлую ночь Надя и Лялин провели раздельно. Ведь об этом говорили кончики пальцев, успевающие погладить друг друга, передавая стаканчик, или взгляды, выдающие жажду взаимного обладания, встречающиеся случайно, но чаще намеренно.

Незаметно Андрей Мстиславович становился для Нади родным человеком, самым близким, и эта близость не нуждалась в каких-либо подтверждениях. Ей так хотелось жить, что сон казался досадным недоразумением, из-за которого приходилось отвлекаться от реального мира, полного упоительной сладости и силы. Надя просыпалась в пять утра и писала стихи — слова будто сами собой складывались в строки невиданной раньше силы, и все, кому она показывала свои новые стихотворения, подтверждали это.

Однажды, решившись немного отвлечься от любовной горячки, она зашла в «Библио-Глобус» на Мясницкой. Проходя мимо отдела «Литературоведение и критика», Надя завернула туда, чтобы посмотреть, нет ли здесь чего-нибудь интересного. Приблизившись к полкам, она подняла голову и заметила знакомый зеленый цвет книжного корешка, с которого на нее смотрело имя: Андрей Лялин. Сердце забилось, словно птица, внезапно влетевшая в комнату и теперь тщетно пытающаяся одолеть стеклянную преграду окна.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

1

Помни о смерти, Любовь и кашель не скроешь, Пока дышу надеюсь, Истина в вине (лат.).