Последние дни Константинополя. Ромеи и турки

Светлана Сергеевна Лыжина, 2023

Конец мая 1453 года. Вот уже два месяца длится великое противостояние между немногочисленными защитниками Константинополя и огромной турецкой армией, осаждающей город. В городе понимают, что, если турки отступят, это будет чудо, ведь оборона, которая пока держится, очень хрупка, а на исход дела может повлиять любой пустяк. Каждый, будь то юный Тодорис Кантакузин, мальчик Иоанн Сфрандзис или почтенная мать семейства Мария, своими поступками может помочь городу или нечаянно приблизить его падение. Что делать? Как не совершить ошибку? Но чего уж точно не следует делать, так это молиться о чуде вместо того, чтобы своими руками помочь чуду совершиться…

Пролог

Вечер 27 мая 1453 года

Закатное солнце било прямо в глаза. Протяжно ревели боевые турецкие трубы, глухие удары в барабаны задавали ритм. Эта музыка, придававшая бодрости турецким воинам, на их противников нагоняла тоску.

Глядя на турецкие позиции в просвет между зубцами Малой оборонительной стены, юный Тодорис Кантакузин видел только золотой солнечный диск с десятками лучей, которые стремились во все стороны и очень мешали разглядеть то, что более важно. Землю покрыла мгла. В этой мгле были едва различимы стволы турецких пушек, поставленные на деревянные опоры без колёс. Вокруг пушек суетились сотни людей, чёрных букашек — одна тёмная шевелящаяся масса.

Тодорис не видел, а скорее угадывал, что очередную пушку разворачивают, заряжают, но не понимал, куда турки наводят орудия. Невозможно было хотя бы примерно предугадать, куда в следующий раз полетит гранитное ядро. Нужно ли самому Тодорису переместиться больше вправо или влево относительно своего нынешнего положения.

Вот от самой большой пушки отхлынула толпа. Значит, орудие готово стрелять. К запалу поднесли огонь. Раздался грохот, подобный раскату грома, а в следующие мгновения — новый грохот, но уже подобный камнепаду в горах. Ядро ударило в оборонительную стену, разлетелось на осколки, но и сама стена начала рассыпаться: огромный кусок кладки вместе с двумя зубцами медленно пополз вниз и гулко ударился о землю, подняв тучу пыли. Оборонительная стена обвалилась в семи шагах справа от Тодориса, который только и мог, что закрыться рукой от наступающего пыльного облака, но это, конечно, не помогло. Он ненадолго закашлялся, а затем сплюнул.

Ненавистная турецкая музыка продолжала играть. Кажется, трубы и барабаны уже давно боролись друг с другом. В самом начале этого бесконечного дня они звучали согласно, но теперь трубы всё больше отставали, а барабаны как будто подгоняли их. Трубы стонали: у нас больше нет сил, мы не можем. Барабаны сыпали удар за ударом: давай, не ленись, быстрее. И они побеждали, потому что трубы иногда замолкали вовсе, а турецкое войско продолжало шевелиться, повинуясь барабанам.

В очередной раз пришла мысль заткнуть уши, спуститься со стены и отойти подальше, но Тодорис не мог показать малодушия. Он имел право уйти, только если и остальные, кто есть на стене, последуют его примеру, но такого не могло случиться. Враги, которым солнце светило не в глаза, а в затылок, отлично видели, противостоит ли им кто-нибудь. Если бы турки никого не увидели, то решили бы, что все или почти все мертвы и что сейчас самое время атаковать пехотой. Вот почему четыре сотни генуэзцев, облачённых в доспехи, оставались на стене и позволяли себя расстреливать, а вместе с ними стоял Тодорис, сын Андроника Палеолога Кантакузина, самая родовитая мишень на этом участке стены.

Трудно вообразить, насколько велик оказался бы урон среди защитников, будь их не четыре сотни, а хотя бы четыре тысячи. Наверняка многие нашли бы свою смерть, но малочисленность оказалась им на пользу. Люди стояли на стене не кучно. Между одним воином и другим было расстояние в полтора-два десятка шагов. И из-за этого, а также благодаря милосердной воле Бога турецкие ядра почти всегда пролетали мимо — рушили стену, но не калечили людей.

Правда, с каждым очередным пушечным выстрелом Тодорис всё меньше уповал на Божье милосердие. «Ты герой и совершаешь подвиг», — сказал бы ему всякий житель Города, осаждаемого турками вот уже почти два месяца, но юноша не мог отделаться от мысли, что совершает глупость. «Станет ли Бог помогать глупцу, который поступает почти как самоубийца?» — спрашивал он себя.

Эта самоубийственная глупость отчасти являлась следствием сыновней покорности. Тодорис был почтительным сыном, который ни в чём отцу не перечил. Разве только мысленно, особенно во время обстрелов.

«Мой отец мог бы поменьше беспокоиться о чужом мнении, — думал Тодорис. — Ах, что подумают люди, если великий доместик¹ Кантакузин поставит младшего сына на должность, не сопряжённую с риском для жизни! Неужели все решат, что отец заботится о сыне? Нет, нельзя дать им повод так думать! А ведь никто не огорчился бы, если б сюда прислали другого, не меня. Что если меня тут расплющит или камнями завалит насмерть? Вот спасибо, отец. Отправил на стену, как агнца на заклание. А вернее — жареного пасхального ягнёночка из меня сделал. Сунул в это пекло, а теперь всех угощает: кушайте, кушайте. Даже тестю моему нет дела, если ягнёночек совсем спечётся».

Однако Тодорис немного приукрасил, когда назвал себя пасхальным ягнёночком: он сделался агнцем не с Пасхи, в нынешнем году выпавшей на первое апреля, а неделей позже. Именно тогда венецианец Катарино Контарини, который вместе с отцом Тодориса оборонял от турок юго-западный угол городских стен, решил, что было бы полезным регулярно получать новости от генуэзца Джованни Джустиниани, оборонявшего другой участок западных укреплений.

Просто назначить кого-то из своих людей на должность связного венецианец посчитал невежливым. Контарини, командовавший венецианскими добровольцами, хоть и не подчинялся великому доместику, но они были «союзниками», а союзники должны действовать сообща. К тому же, когда на счету каждый воин, важна любая мелочь, поэтому Контарини решил посоветоваться, а отец Тодориса подумал, что раз уж появится новый связной, то хорошо бы поддерживать постоянное сообщение ещё и с Феофилом Палеологом.

Отрезок стен, вверенных Феофилу, находился как раз между участком Джустиниани и юго-западным углом, за который отвечали Контарини и отец Тодориса, но разве станет Палеолог (близкий родственник василевса) тратить время на разговоры с кем попало! Вот почему отец Тодориса решил, что наиболее подходящим кандидатом на должность связного станет его младший сын. Уж Кантакузины-то достаточно родовиты, чтобы родственник василевса снизошёл до беседы с одним из них, ведь они и сами — родня василевсу.

Кандидатура считалась особенно подходящей, поскольку Тодорис также приходился зятем Луке Нотарасу, оборонявшему участок стен на северо-западе. Нотарас очень плохо ладил с итальянцами, будь они венецианцы или генуэзцы, а Тодорис так или иначе связывал всех.

Конечно, отец был по-своему прав, заботясь об общем благе, поэтому сын поначалу и не думал роптать даже в мыслях, но вскоре оказалось, что должность связного плоха тем, что обязывает подчиняться каждому, кто хоть немного выше по должности. Тебе говорят: «Иди туда» — и ты идёшь, вместо того, чтобы ответить: «У меня есть свой начальник. Пусть он мне и приказывает».

Ясное дело, что посылают обычно туда, где есть новости, а новости появляются обычно на тех участках стены, которые сильнее страдают от турок. Вот почему Тодорис уже не в первый раз оказался под обстрелом турецких пушек, а сегодня они с особенным усердием разрушали тот участок стен, который находился под присмотром генуэзца Джустиниани.

Этот участок вообще стал у турецких пушкарей самым любимым. Его обстреливали больше остальных, но сегодня всё стало особенно плохо. Турки только палили из всех орудий, хоть и не пытались прорваться через бреши. Если б пытались, Тодорис обнажил бы меч, сейчас бесполезно покоившийся в ножнах на поясе, и помог бы воинам Джустиниани отражать нападение.

Видеть перед собой очередную рожу озверевшего дикаря вовсе не так страшно, как видеть, что в твою сторону направлено жерло пушки. О! За минувшие недели Тодорис видел перед собой сотню или даже сотни вражеских лиц: он много раз смотрел в глаза тех, кого закалывал мечом, и казалось, что только в момент смерти эти люди начинали по-настоящему осознавать происходящее. На лицах появлялось удивление, сожаление, разочарование. А до этого всякий, кто стремился в пролом, будто не видел перед собой защитников Города, а видел лишь сокровища Города или рай, обещанный всем, кто умрёт в войне с христианами.

Дикари даже не успевали понять, почему их тонкие сабли не могут прорубить чешуйчатый металлический доспех и почему лезвие соскальзывает, а Тодорис давно уже понял, что кожаные турецкие доспехи в большинстве своём не выдерживают прямого колющего удара ромейского меча.

Уже стало привычным ощущение, когда меч проникает во что-то мягкое и идёт вперёд, не встречает препятствий, готовый проткнуть врага насквозь, а затем клинок оказывается будто в тисках. Его поймали и ни за что не хотят отдавать обратно. Враг смотрит вперёд остекленевшими глазами, для него всё кончено, но не для тебя. Ты думаешь только о том, как освободить клинок, потому что, если в гуще схватки твой меч оказывается в плену, счёт твоей жизни идёт на мгновения. Ты упираешься в своего недавнего врага — в его уже почти мёртвое тело. Упираешься рукой, а лучше — ногой. Рывок. И клинок освобождается, а ты можешь отразить удар сабли другого турка, уже собравшегося рубануть тебя по верхней части лица, не защищённой ни шлемом, ни кольчужной сеткой.

Бой продолжается, ты делаешь шаг назад или вперёд и вспоминаешь, что под ногами мешанина из камней и тел. Приходит мысль: «Только бы не запнуться и не упасть! Не запнуться и не упасть». Но это лучше, чем прочно стоять на стене, ожидая очередного выстрела турецкой артиллерии.

Оставалось только молиться, чтобы очередное гранитное ядро пролетело мимо. А если бы не пролетело, Тодорису досталась бы самая нелепая и бесполезная смерть из всех возможных — смерть под завалом из камней, ещё недавно составлявших часть оборонительных стен (стен, возведённых, чтобы защищать, а не убивать).

Тодорис снова попытался посмотреть на турецкие позиции, но теперь совсем ничего не увидел. Пыль, хоть и не такая густая, как сразу после обвала, продолжала клубиться в воздухе, заставляя сильно щуриться и скрывая всё, что расположено где-то там, позади пыльной тучи. Да и солнце по-прежнему слепило.

Юноша повернулся к солнцу спиной и посмотрел вверх — на вечернее небо, а также на башни другой оборонительной стены — Большой. Эта вторая стена, последний рубеж в защите Города, была в два раза выше и мощнее Малой, на которой сейчас стоял Тодорис.

Отчего-то вдруг вспомнился тот день, когда пришлось стать зятем Луки Нотараса. Тодорис женился на дочери Нотараса потому, что так сказал отец. Возражать не следовало, ведь для семьи Кантакузинов это оказался очень выгодный брак…

Теперь, при воспоминании об этом, у Тодориса в очередной раз появилась мысль: «Эх, если бы ты не был таким покорным сыном, то, возможно, не был бы назначен связным и сейчас не подвергался бы такой опасности».

Глядя вверх, он вспомнил, как в сопровождении родственников и толпы музыкантов явился в дом Нотарасов, чтобы забрать невесту, едва видную под белым полупрозрачным покрывалом, и вести в храм. Только-только Тодорис вывел её на улицу, как служанки Нотарасов, высовываясь из окон верхнего этажа, начали осыпать всю процессию лепестками роз, щедрой рукой забирая из корзин. То же продолжалось, когда Тодорис вёл свою суженую дальше, мимо дома. Они уже давно отошли от дверей, а длинный фасад жилища родителей невесты всё никак не кончался, как и дождь из лепестков.

Тодориса это стало раздражать, он недовольно посматривал вверх, когда в последнем окне вдруг показалась молодая служанка, которая улыбалась милой приветливой улыбкой. Ещё до дня свадьбы, когда Тодорис приходил в дом Нотарасов, то мельком видел эту девушку. Она по неизвестной причине одаривала его улыбкой всякий раз, а он не мог не улыбнуться в ответ. Улыбнулся и тогда, когда вёл невесту в церковь. А девушка, засмотревшись на него, совсем забыла, что должна бросать лепестки. Спохватилась уже после, когда Тодорис прошёл мимо, а тот даже пожалел, что на свадьбе ему досталась роль жениха. Будь он одним из гостей, то вернулся бы в дом, поднялся на верхний этаж и, пока все на венчании, попытался бы ухаживать.

«Вот бы оказаться там, а не здесь!» — думал он, глядя вверх. И такая же мысль появилась теперь, при взгляде на Большую стену. Но туда не пройдёшь: все ворота этой стены были заперты. Их всегда запирали на случай, если враг прорвётся за внешний рубеж, то есть Малую стену. Людей не хватало, и если бы враг прорвался, защищать ворота Большой стены оказалось бы просто некому. Значит, Большой стене следовало «защищать себя самой».

Запирать ворота предложил Джованни Джустиниани, тот самый генуэзец, на позициях которого сейчас находился Тодорис. И юноша в очередной раз подумал, что отчасти понимает своего зятя Луку Нотараса, который не мог слышать про Джустиниани.

«То, что он предлагает, похоже на безумие, — часто повторял Лука, — и мне прискорбно сознавать, что мой господин василевс так слепо доверяет безумцу. Этот папист, — так Лука называл всех католиков, а Джустиниани был католиком, — нас погубит!»

За минувший день Тодорису не раз хотелось подойти к Джустиниани, то и дело мелькавшему среди своих воинов, и предложить: «Давайте уйдём за Большую стену. Уйдём и подождём, пока турки прекратят стрелять. Мы несём бессмысленные потери. Уже несколько человек ранено». Но на это последовал бы ответ: «Кто же тогда станет защищать Малую стену?» Ведь именно Джустиниани в своё время объяснял Тодорису, почему люди вынуждены стоять под обстрелом турецких пушек: «Если турки увидят, что на Малой стене никого нет, то сразу кинутся на приступ, а мы не успеем выйти к ним и остановить их. Значит, нам придётся оставаться здесь».

Меж тем ещё одна пушка оказалась готова для стрельбы. Тодорис не видел это, а просто услышал гром, а затем — камнепад. На этот раз выстрелили где-то далеко, а один из воинов-генуэзцев, находившийся на стене, подошёл к юноше-связному и, дружески похлопав рукой в кожаной перчатке по запылённой чешуе доспеха, что-то коротко произнёс. Кажется, выразил уверенность, что выстрел, прогремевший только что, — последний на сегодня.

Тодорис хорошо знал речь итальянцев, мог легко объясниться с ними, но после предпоследнего выстрела, когда рядом обвалилась стена, слегка оглох. Именно поэтому плохо уловил слова другого воина-генуэзца, который поднялся на стену и куда-то позвал. Куда-то вниз. Очевидно, заделывать бреши.

* * *

Внизу, в проходе между Малой и Большой оборонительными стенами, уже сгустился мрак. Тодорис, спускаясь в этот мрак, осторожно ступал по каменным ступеням, опасаясь, что на них может быть какой-то обломок. Не хватало ещё, оставшись целым и невредимым после обстрела, покалечиться, упав с лестницы.

Солнце ещё не до конца спряталось за горизонт. Именно поэтому так хорошо было видно, что неподалёку, шагах в пятидесяти, в Малой оборонительной стене зияет огромная брешь: всё разрушено до основания. Последние лучи закатного солнца, проходя сквозь эту брешь, вызолотили участок Большой стены, теперь досягаемый для них. Серые камни, чередовавшиеся со слоями красного кирпича, светились, как мозаика в Святой Софии, но любоваться на эту красоту было некогда.

Следуя примеру генуэзцев, ведших себя подобно деловитым муравьям, Тодорис взял один из многочисленных мешков с землёй, сваленных кучами повсюду, потащил его к пролому и передал «каменщикам», которые укладывали эти мешки в некое подобие новой стены. А после притащил им ещё один мешок, и ещё, и ещё.

Сумерки стремительно сгущались. Кто-то из генуэзцев зажёг факелы и воткнул в землю, чтобы осветить место «строительства», а Тодорис по привычке насторожился. Вспомнился давний разговор с Джустиниани о том, что факелы могут сослужить плохую службу.

Тодорис, назначенный на должность связного и оказавшийся на позициях генуэзцев, уже через несколько дней усомнился в странной тактике. «Не лучше ли заделывать бреши, не зажигая огня? — спросил он у Джустиниани, чьё лицо в темноте под козырьком шлема почти не различалось. Только кончик носа и подбородок ловили на себе рыжий отсвет. — Если враг захочет пустить в нас стрелы или снова палить из пушек, то в темноте не сможет как следует прицелиться. А из-за этих факелов турки видят нас очень хорошо даже ночью».

«Верно, — ответил на это генуэзец. — Турки нас видят. А теперь представь, что будет, если мы перестанем зажигать факелы. Турки решат, что на стенах нас нет. Решат, что мы ушли. Тогда они сразу кинутся на приступ, не имея страха. А так им страшно встретиться с нами и они не приходят».

Джустиниани постоянно на этом настаивал: надо маячить перед носом врага, дабы враг не подумал, что тебя нет.

Помнится, Тодорис взглянул на своего собеседника с сомнением и даже хмыкнул, а Джустиниани лишь улыбнулся и продолжал: «Конечно, им страшно. Турки боятся нас больше, чем мы их. Они знают, что их во много раз больше, чем нас, но каждый их воин боится нашего воина, боится встретиться с ним в битве один на один. Будь иначе, турки хлынули бы нескончаемым потоком в первую же брешь, которую пробили своими пушками. Нас смыло бы. Так горная река смывает всё на своём пути. Но с нами этого не происходит, потому что враги робеют. Несмотря на всю ярость и решимость, которую ты видишь на их лицах, внутри эти воины вовсе не так решительны. И отступают. Именно потому мы не можем отступить даже на время. Не можем прятаться от них в темноте. Если начнём прятаться, они перестанут нас бояться».

«Чтобы пускать стрелы издалека или нацелить пушку издалека, не нужно смелости», — возразил Тодорис.

Джустиниани снова улыбнулся и похлопал его по плечу: «Зато нужны верный глаз и твёрдая рука. А откуда они возьмутся после изнурительного боя, который длился целый день? Наши враги — люди, а не неутомимые демоны. Им нужен отдых. Поэтому они не пытаются стрелять по нам в темноте».

«Надеюсь, ты прав и они не демоны в человеческом обличье», — сказал тогда Тодорис, но после разговора прошло несколько недель. И успело случиться много такого, что заставило усомниться в словах Джустиниани. К примеру, турки иногда устраивали ночную стрельбу, а затем — ночной бой, и судьба Города висела на волоске.

Подтащив «каменщикам» очередной мешок с землёй, Тодорис ненадолго распрямился, чтобы перевести дух, и взглянул через пролом на турецкий лагерь. Музыка там не смолкала, но по сравнению с закатным временем темнота сгустилась ещё больше, тоже зажглись факелы.

Огоньки довольно быстро перемещались, но характер их движения не давал подсказки, что происходит. Может, некий турецкий начальник со своей свитой решил прийти и посмотреть на разрушенную пушками стену. Может, в лагере кого-то разыскивали, потому что Великий Турок² потребовал к себе этого человека для доклада. Может, кому-то срочно потребовался лекарь. Ни в том, ни в другом, ни в третьем случае это не имело значения для защитников Города, сейчас занимавшихся восстановительными работами. И всё же что-то в хаотичном движении огоньков показалось подозрительным. Наверное, из-за музыки, которая никак не желала прекращаться, хотя между трубами и барабанами наступил полный разлад.

«Не надо поддаваться страху, — ободрял самого себя Тодорис. — Я должен бояться врагов меньше, чем они боятся меня. Не наоборот. Иначе не выстоять».

Он уже ушёл от пролома в темноту, взял очередной мешок с землёй и начал тащить его, когда услышал до ужаса знакомый грохот, похожий на раскат грома. А затем что-то крупное гулко ударило в Большую стену. Тодорис, тащивший мешок, не успел распрямиться и обернуться. И хорошо, что не успел: дождь мелких острых камней забарабанил по спине. Один камень больно ударил в голову, заставив упасть, но шлем и чешуйчатый панцирь, кажется, выдержали.

Несколько мгновений Тодорис лежал, уткнувшись лицом в мешок, пока не уверился, что каменный дождь прекратился.

Вокруг опять клубилась пыль. Было слышно, как генуэзцы поминают дьявола и шлют проклятия туркам. Большинство факелов потухли, поэтому когда Тодорис встал и попытался оглядеться, то почти ничего не увидел. В свете факела, который не потух и оставался воткнутым в землю, было видно, что недостроенную преграду из мешков, сложенных возле бреши, разметало. Люди, тоже сваленные с ног, кое-как подымались и отряхивались.

— Все целы? — спросил кто-то из генуэзцев, на что с разных сторон послышалось:

— Да. Да. Вроде бы все.

Вновь зажглись факелы, оказавшись в руках у тех, кто быстрее опомнился после случившегося. В темноте это выглядело так, будто в воздухе летают огненные шары. Летающие шары освещали то кусок кладки, то разбросанные повсюду камни, то порванный мешок, из которого наполовину высыпалась земля, то чью-то фигуру в латах, тяжело поднимающуюся с колен, то чьё-то перепачканное лицо.

Наконец несколько факелов разом осветили Большую оборонительную стену, в которую — теперь это было совершенно ясно — ударило ядро, выпущенное из турецкой пушки. Поскольку значительный участок Малой стены был разрушен до основания, ядро, не встретив преграды, пролетело дальше, но Большую стену пробить не смогло — лишь оставило на ней вмятину, а само разлетелось на куски.

— Чёрт побери всех турок! — воскликнул один из воинов-генуэзцев. — Эти подлецы даже ночью по нам палят! Целятся на свет!

— Да зачем им целиться? — возразил второй. — Они нацелились один раз ещё с утра и раз за разом били в одно и то же место.

— Ничего подобного! — воскликнул третий. — Пушечные опоры стоят на мягкой земле, а не закреплены на стене, поэтому, когда пушка стреляет, опору заносит то в одну сторону, то в другую, сколько ни подкладывай камней. Ядра летят, куда Бог пошлёт.

— А я тебе говорю, что они стреляют кучно! — настаивал второй. — Поэтому и брешь в Малой стене такая большая. А теперь хотят пробить ещё и Большую стену.

— Я уже объяснял вам: не смогут, — послышался четвёртый голос, но в отличие от первых трёх этот человек говорил как будто с усилием. — Большая стена прочнее и расположена дальше. Ядро достигает её уже на излёте. Силы удара не хватает.

Голос звучал немного странно, поэтому факелы двинулись в сторону говорившего. Это оказался Джустиниани.

— Командир, ты же ранен! — воскликнул кто-то.

Начальник генуэзцев не стоял, а сидел или даже полулежал на земле среди камней и опирался на одну руку, правую. На левую он опираться не мог, ведь она ему не подчинялась, висела плетью: у края кирасы, там, где эта часть доспехов соприкасалась с наплечником, виднелась вмятина, а на пыльные камни медленно капала тёмная густая жидкость. Кровь.

Позднее выяснилось, что один из осколков каменного ядра угодил как раз в щель между латами, пропорол одежду и застрял в теле, но не слишком глубоко.

— Чтобы пробить Большую стену, туркам придётся перетащить пушку поближе, — продолжал Джустиниани. — Поэтому нам надо быстрее заделать брешь в Малой стене. Чтобы турецким пушкарям пришлось начинать всё сначала.

Никто уже не слушал. Все стоявшие рядом кинулись подымать раненого, а ещё несколько воинов поспешили к ближайшим запертым воротам Большой стены и принялись стучать, чтобы стражи, стоявшие с той стороны, отпирали.

— Открывайте, бездельники! — громко кричали генуэзцы, а Тодорис думал: «Что же будет, если рана окажется серьёзной? Надо немедленно сообщить отцу. О случившемся обязательно должен узнать василевс, но ведь я не могу сам идти к василевсу с докладом. Надо, чтобы кто-то другой пошёл».

— Слышите, что я сказал? Продолжайте починку стены, — меж тем твердил Джустиниани, но его голос становился всё тише, слабел, а сам генуэзец, опираясь на двух своих подчинённых, еле передвигал ноги.

Тодорис, тоже пробираясь к воротам, слышал, как воины, оставшиеся возле бреши, переговаривались меж собой:

— Что если турки продолжат стрелять всю ночь? Как нам быть?

Очевидно, без Джустиниани здесь ничего не могло делаться, но связному следовало думать не об этом, а о своих прямых обязанностях — доставлять новости, куда надо и кому надо.

Примечания

1

Великий доместик — главнокомандующий сухопутной армией в Византийской (Ромейской) империи.

2

Великий Турок — так европейцы называли султана.