Неособенная мама

Светлана Рябченко

Как принять ребенка со всеми его особенностями? Что делать, если счастье материнства все не наступает? Как решиться на перемены, когда есть дети? Ответы на эти вопросы – в книге, которую вы держите в руках. Эта история будет интересна прежде всего мамам. Автор делится своей историей жизни начиная с рождения «особенного» ребенка. Ей удалось выйти из состояния «жертвы обстоятельств» и начать самой управлять своей жизнью. Жизнь в состоянии счастья – не миф, а реальность, и эта книга о пути к нему.

Глава 1

Я открыла глаза в палате реанимации. А может и нет, но это была не обычная палата для мамочек. Было светло, значит, наступило утро. Дико хотелось в туалет. Болел низ живота. Я опустила руки и нащупала какой-то холодный предмет ниже пупка. Видимо, грелка, хотя в этом случае больше подходило «холодилка». В горле пересохло от жажды. Я попыталась позвать кого-нибудь, но из горла вырвался хриплый рык.

В палату вошла медсестра и спросила:

— В туалет пойдете? Помощь нужна?

Ну еще бы она была не нужна, когда даже встать не можешь. Она бережно обняла меня под мышками и положила мою левую руку себе на плечо. Ноги подкашивались, пресс болел неимоверно.

— А как долго болеть будет? — спросила я свою спасительницу, пока мы медленно шли к выходу из палаты.

— Поболит и перестанет. Что ж вы хотите, мамочка, вас ночью оперировали, сразу не заживет.

Звучало не очень обнадеживающе. В глазах заплясали светлые искорки. «Только обморока мне не хватало, — мелькнула мысль, — вот позорище будет!»

— Мамочка, да вы побледнели. Вот стеночка, опираемся на нее и стоим. Вот так, хорошо. Скажете, когда лучше станет.

Ее слова доносились как сквозь толстый слой ваты. Он обволакивал, мешал соображать и реагировать на обращенные ко мне фразы. Позыв в туалет развеял туман перед глазами. Я кивнула и промычала:

— Мне лучше.

Кое-как добравшись до кабинки, я непослушными пальцами стала распутывать халат. Такое ощущение, что рожениц считают недолюдьми, иначе как объяснить эти жуткие ситцевые хламиды, в которые обряжают в роддоме. Я бы в таком и в огород не вышла, не дай бог соседи увидят, испугаются.

Проглотив слезы унижения и обиды на весь мир, я заплакала от боли. Холод отступал, и шов начал болеть. Не дав мне передышки, в дверь требовательно постучали.

— Мамочка, с вами все в порядке? Обратно пойдем?

Делать нечего, пришлось выползать из туалета. Да чтоб еще когда-нибудь я согласилась рожать? Не дождетесь! Проклиная все на свете, я ковыляла вдоль стеночки, держась за локоть сестры. Мне было 22, но ощущала я себя на все 80. Тонюсенький короткий халатик в розово-голубой цветочек приятно гармонировал с моим зеленовато-бледным лицом и посиневшими губами. «Не быть мне моделью Рубенсовских полотен, — с сожалением подумала я. — А так все красиво начиналось!»

Удивительно, но мыслей о ребенке не было. Я не трясла медсестер с криком: «Что с моим сыном?», не переживала о нем и не ощущала потребности быть рядом. «Я какая-то ненормальная. Это неправильно. Я должна спросить, что с ним».

— А что с моим ребенком? Где он? Он в порядке?

— Доктор придет и скажет. Ваш врач Волков. Он очень хороший неонатолог, лучший в городе.

Почему-то я решила, что все очень плохо, раз вызвали лучшего детского врача. Тогда еще не возникало мыслей, что хороших врачей достойны все дети и все женщины. Что я этого достойна.

— Идите отдыхать, вам нужен покой.

Я с облегчением опустилась на кровать. Сейчас и не вспомню, была ли одна в палате или там была вторая койка. Погрузившись в спасительный сон, я отключила все мысли и чувства.

Почему в роддоме на женщину одевают такую страшную одежду? Ясно, что она должна быть удобной, свободной, легко стираемой, недорогой и быстро заменяемой. Но это убожище? Странные ночнушки с разрезом до пупа, что даже сиськи не закрывают, или, наоборот, такие, что не налезают на тугую грудь.

А халаты? Разве может женщина почувствовать свою ценность как матери в драном копеечном халатике в мелкий цветочек? Да, в роддоме мамочке не до своей внешности, там другие заботы, но она не должна еще и, глядя в зеркало, думать: «Боже, какая я страшная!» Ей плохо, больно, спать хочется каждую минуту, хочется тепла, поддержки мужа и близких, а тут такой удар по самооценке. Женщина, забудь с этого момента о своей внешности, теперь ты не принадлежишь себе! С этого момента маленький властелин поработил тебя и будет требовать внимания постоянно.

Я открыла глаза. Комната тонула в полумраке полярной ночи, хотя явно было утро. Стоял декабрь, за окном крепчал мороз. Я помню, что слушала вчера прогноз погоды по телефону, передали до — 40 градусов. Лишь одно утешало в тот момент: никуда не надо идти.

Зашла медсестра и позвала меня на перевязку. Тот еще акробатический номер я исполняла, когда залезала на высокое кресло. А позади еще очередь ждет: кто на перевязку, кто на укол, кто просто на осмотр. Бледными привидениями с запавшими глазами стояли они в кишке коридора, оживленно делясь своими переживаниями. Всех волновали схожие проблемы: принесли или нет ребенка, пошло ли молоко, болит ли шов и когда домой отпустят.

Шаркая тапочками, как старушка, я вернулась в палату. Минут через 20 пришел детский врач. Мои глаза с беспокойством всматривались в его невозмутимое лицо: что же скажет.

— Здравствуйте, меня зовут Волков Владислав Андреевич, я врач-неонатолог. Я принимал вашего ребеночка. Знаете, роды были сложные, мальчик родился с обвитием пуповиной, с асфиксией. У него была гипоксия, он почти не дышал. По шкале Апгар на 3 балла.

Асфиксия, гипоксия, Апгар — слова проскальзывали мимо, как пущенные нетвердой рукой шарики из рогатки, не попадая в меня и не задерживаясь в сознании.

— С сыном моим что? Как он?

— Сейчас он находится в ПИТе¹, все под контролем. Ему уже лучше, но принести его пока невозможно. Очень беспокойный. Ему дают все необходимые лекарства, чтобы снизить внутричерепное давление. Вы сможете его увидеть попозже. Скажете медсестре, она вас проводит.

Сил отвечать не было. Эмоций тоже. Запоздалое облегчение затопило мое тело. Живой.

Я увидела его через несколько часов, после обеда. Я не слышала своих шагов из-за громкого стука сердца. Тук-тук-тук. Как сваи вбивался в мое сознание звук моей же крови, текущей по венам и артериям. «Какой он будет? Что я почувствую? Узнаю ли, ведь я его не видела во время рождения».

В ПИТе, возле большого окна, обращенного в коридор, стояла люлька на высоких ножках. Два спеленутых по рукам и ногам свертка лежали в ряд. Было тихо. Я посмотрела через стекло.

Только годы спустя, разбираясь в своих чувствах к сыну, я поняла, что в тот момент ничего не почувствовала. Ни еканья в сердце, ни нежности, ни беспокойства. Ничего. Чувство вины уже тогда прокралось в мою душу и легло тонким слоем. Оно как будто знало, что не будет одиноким, последующие слои плотно заполнят пространство и не дадут другим чувствам места. Прочь! Здесь мой дом!

Один из младенцев был смуглым с густыми черными волосами, худенький и какой-то мелкий. Второй — с крупной головой, внушительными щеками и редкой порослью на голове. «Видимо, этот мой. Метод исключения меня редко подводит. Не похож совсем на меня. Хм, а что я ожидала? Что двухдневный ребенок будет моим отражением в зеркале? Наивная чукотская девочка».

Я видела других девушек, когда проходила мимо палат интенсивной терапии. Они стояли и плакали, явственно переживая за своих малышей. Почему же я ничего не чувствовала? Как будто это кто-то чужой лежит там рядом, за стеклом. Столько воспето в песнях и написано в книгах об этой безусловной материнской любви, что я разозлилась на себя. «Эй, очнись! Ты бесчувственная! Ты должна с самого первого взгляда полюбить этого ребенка!» Тишина.

Когда навешиваешь слишком большие ожидания на какие-то события в своей жизни, очень больно потом осознавать их крах. Много мемов гуляет по сети, где сравниваются две картинки: ожидание и реальность. Смотришь — смеешься от души, а когда происходит на самом деле, то первая реакция — злость, обида на весь мир и на себя. Должно было быть так, а не иначе. Другая картинка не принимается в расчет.

Прошло три дня. На четвертые сутки мне разрешили подержать сына на руках и даже покормить его грудью. Молоко пришло, но малыш, которого я назвала Сашей, не хотел сосать. Движения его губ были вялыми, казалось, что он засыпает на ходу. Еще тогда ребенок дал понять, что не борется за право быть первым, не стремится к достижению цели, позволяет другим тащить его.

Уже несколько дней я лежала в роддоме. Шов после кесарева заживал, но смеяться я не могла, да и обстановочка не располагала к веселью. С одной стороны, мне дали время прийти в себя, собраться в кучку и начать элементарно ходить по палате, в душ и туалет. С другой, я ела себя поедом из-за того, что радуюсь — со мной нет Саньки. Ведь тогда я не знала, как бы справилась. Соседка по палате Лиля возилась со своим крохой, а я расслабленно лежала на кровати, читала и набиралась сил.

Однажды утром, после обхода и перевязки, мне прикатили люльку с ребенком.

— Рябченко, к вам пополнение. Медсестра сейчас придет и все покажет. С этого дня ребеночек будет с вами. Угроза миновала, ест и дышит сам, принимайте.

Паника охватила меня и парализовала на мгновение. Что с ним делать? Как пеленать, кормить, мыть? Пока сын спал, все было хорошо. Но вот тельце заворочалось, закряхтело, и раздался крик. Голода, обиды, возмущения — не знаю. Опытная по сравнению со мной соседка сказала:

— Посмотри, может он мокрый. Или покакал. А может покормить надо, фиг его знает.

Дрожащими руками я развернула младенца. Хрупким и маленьким его точно нельзя было назвать. Этот кабанчик родился весом 4100 грамм. Крошечный трехкилограммовый Лилин мальчик казался лилипутом рядом с ним. Вроде не грязный, значит, есть хочет. Насмотревшись на других мамочек, я кое-как завернула сына обратно и поднесла к груди. Без особой охоты он зачмокал, потом заорал снова. Так началась наша борьба за грудное вскармливание.

Три дня прошли как в тумане. Все движения доходили до автоматизма. Ребенок заплакал — встать, развернуть, помыть под краном, сменить пеленку, завернуть, приложить, попытаться покормить, покачать, усыпить, упасть самой, отключиться на 10—20 минут и все по новой. Я возненавидела себя за то, что у меня ничего не получается. У соседки сын спал и ел, соблюдая какой-то график, мой же плевал на всех и орал почти беспрерывно.

В какой-то из дней ко мне в палату пришли мама и муж Сергей. Рассматривая потом фотографии этого визита, я не узнала себя. Бледная тень меня прежней, моль в драном халате, с синими губами и запавшими от недосыпа глазами. Жуткое зрелище. Но меня обнимали, поздравляли и даже понянчились с ребенком, пока я ходила в душ. О, это особое удовольствие! Когда ты можешь доверить малыша близкому человеку и хоть немного побыть наедине с собой и не 1—2 минуты, а целых 10. Это дорогого стоит. Начинаешь ценить эти моменты, благодарить за них от души, любить и ждать с нетерпением.

Обычно после кесарева выписывают через 7 дней, но ситуация с Сашей улучшилась ненамного. Он так же орал, запрокидывал голову, периодически заходился в истерике и синел, спал мало, вяло ел. На восьмой день пребывания в роддоме ко мне в палату зашел Владислав Андреевич, который наблюдал сына.

— Мы не можем выписать вас домой. Понимаете, вашему ребенку нужно лечение. У него повышенное внутричерепное давление, ему нужно давать лекарства через капельницу. Тремор сохраняется, сон нестабильный. Направим вас в детскую больницу. Там хороший уход, не волнуйтесь. Побудете пару недель, пока вашему сыну станет лучше.

Внутри все упало: «Как, это еще не конец?». Врач ушел, а у меня полились слезы. Хотелось выть, но я была не одна и не могла позволить эмоциям выйти наружу. Как я жалею, что не удалось в то время сознательно прожить траур по моей роли счастливой матери, по несбывшимся надеждам и мечтам. Как много горечи и обиды скопилось тогда и как сложно сейчас вытаскивать их на свет.

Настал момент выписки из роддома. Сергей был на работе и меня забирала мама. Не было машин с шариками и наклейками «Спасибо за дочь». Как будто стыдясь, тайком, без ребенка, я покидала это здание. Саньку должны были перевезти в больницу в течение дня, а меня отпустили домой. Я спросила, когда мне приезжать к сыну, но внятного ответа не получила. На меня смотрели как на преступницу, мать, бросившую своего ребенка.

Во мне боролись два чувства. Душила вина за то, что не спешу к своему сыну, не хочу быть рядом с ним 24/7. В то же время нарастало облегчение, радость, что я смогу наконец помыться в своей ванной, выспаться хоть разок, когда никто не дергает и не орет над ухом.

Как приятно было вернуться домой, в свою родную кроватку с теплым одеяльцем, чистую ванную, где можно лечь и вытянуть ноги. Вкусная еда, мамина забота, привычная обстановка сделали чувство вины еще острее, еще нестерпимее. Мне не хотелось никуда ехать. Материнский инстинкт молчал, как рыба об лед.

В детской больнице мы пробыли почти две недели. Дело шло к Новому году, никому не хотелось провести праздник в казенных стенах. До сих пор воспоминания об этих днях не стерлись, свежи как запах озона после дождя.

Маленькая палата в конце коридора размером три на три метра, а может и меньше. Две кровати друг напротив друга с продавленной сеткой и подголовниками из ДСП. Окно, заклеенное бумажным белым скотчем, из-под которого торчала законопаченная вата, уже не белая, а серая из-за пыли и шлака. Из щелей немилосердно дуло. Сотрудницы больницы, заботясь о мамах и малышах, прибили гвоздями синее байковое одеяло поверх окна. Полярная ночь, свет только от лампы под потолком, жуткий мороз до 48 градусов за стеной, холод в палате, плач детей.

Из дома мне передали маленький обогреватель «топик». То ли он так назывался, то ли от выражения «топить печь», уж не помню. От насморка мы, правда, не спаслись, поздновато спохватились, но наши замерзшие конечности радовались единственному теплу в этих суровых стенах. Удивительно, но в соседней палате шесть человек потели от жары. Ходить в гости запрещалось, но мы в редкие минуты затишья забегали втихаря погреться к девчонкам.

Ночь сменяла вечер, день наступал за утром, а для нас время текло однообразно. Бесконечный плач сына не давал уснуть. Я укачивала его в кровати, прижав свои колени к груди. Вырубалась, просыпалась, снова подтягивала его к груди и качала-качала-качала. Как китайский болванчик двигала корпусом, мычала какие-то стихи и песни, только бы заснул, только бы замолчал.

Мне было его безумно жаль: лекарства ему давали через катетер, что торчал из родничка на темечке. Чепчик слегка прикрывал это уродство, но голова была большая, а головные уборы шились на младенцев меньших размеров. Смотрелись они как на корове седло. Несмотря на жалость к своему малышу, любовью там и не пахло.

Мы провели в больнице 13 дней и 27 декабря нас выписали домой. Разные моменты я проживала, но это были худшие дни в моей жизни. Когда ты знаешь, что тебе помогут выжить, но нет рядом теплой, дружеской поддержки родных людей. Они есть, но где-то там, далеко, не на расстоянии вытянутой руки, не в соседней комнате, не за стенкой. Именно тогда я поняла, насколько это важный и ценный ресурс — объятия и забота близких.

Примечания

1

ПИТ — палата интенсивной терапии (здесь и далее примечания автора)