Отражение в зеркале. Роман

Светлана Петровна Колесникова-Лескова, 2021

«Отражение в зеркале» – это своеобразный «роман в романе», действие которого происходит в наши дни. Читатель сможет открыть в нем для себя не только светлые и темные грани артистической жизни, но и трагические грани судьбы Петра – профессионального военного разведчика, а также его друга Андрея – военного хирурга. Параллельно в романе развивается и другая сюжетная линия – Вероника пишет свой роман, попутно размышляя о сути писательского творчества, в процессе которого литературные герои обретают свою, порой не зависящую от воли и намерений автора, судьбу. Содержит нецензурную брань.

Желая подкрепить свои силы, прибегал все чаще и чаще к этому средству даже Адольф Гитлер, получая его в виде внутривенных инъекций от своего личного врача Теодора Мореля. С 1943 года Морель производил ему инъекции уже по нескольку раз в день, так что к моменту своей смерти фюрер был уже наркоманом со стажем. И это несмотря на то, что наркомания в гитлеровской Германии была уголовно наказуема.

Зато советские солдаты по старинке применяли свой национальный «психостимулятор»

–

те самые знаменитые «наркомовские фронтовые сто грамм». При этом сохраняли высокую боеспособность на протяжении всей войны.

Но у них для этого была сильнейшая мотивация

–

они воевали за Родину.

Союзники-американцы, в каждодневном пайке рядом с консервами, жевательной резинкой и сигаретами, в обязательном порядке имели упаковку с десятью таблетками амфетамина.

З

начительно позже, при участии Пентагона был разработан законопроект «Psychological Kevlar Act of 2007» предписывающий американским солдатам обязательное употребление психотропных препаратов. Цель

–

подавить стресс, возникающий во время боевых операций и повысить мотивацию на выполнение задачи.

У наркотиков есть двоякое свойство

–

убивая любой страх, они делают солдата абсолютно бесстрашным, но при этом он становится не только безумцем, но и легкой мишенью. При помощи новых средств уходит страх, а его заменяет способность трезво мыслить. Боец начинает ясно понимать реально происходящие события.

Всегда, во всех локальных войнах, шприц-тюбик с промедолом, имеющим обезболивающее и противошоковое действие был последней надеждой раненого

–

давал ему возможность дождаться эвакуации, либо же безболезненно отойти в мир иной.

***

Поняв всю суть происходящего, не желая вконец замарать участием в братоубийственной войне офицерскую честь и ранее заслуженные кровью награды, Петр уже всерьез прикидывал, как бы «откосить» от неправого дела. Перейти на ту сторону? Дезертировать? Ему, ветерану нескольких войн, подполковнику? Ни к тому, ни к другому готов он не был.

Оставалось мастерски исполнить самострел, но подобный выход был настолько для него неприемлем, что он с отвращением отбросил даже намек на подобную мысль. Очередное ранение пришлось очень кстати

–

к позорному самострелу прибегать не пришлось и АТО для Петра закончилось быстро. Не за часы, конечно, как ничтоже сумняшеся обещал во всеуслышание «гарант», а за несколько месяцев.

К счастью

Петр не отошел в мир иной. Находясь буквально на грани сознания, он все же успел вколоть себе промедол, благодаря чему смог дождаться эвакуации.

После относительного выздоровления, он остался в армии до завершения контракта, но уже на «непыльной» должности не связанной более с активными боевыми действиями.

17. Примак

Успев после своего первого ранения и скороспелой женитьбы побывать еще в нескольких горячих точках, Петр так и не смог возвратиться с войны. Кочевать с одной войны на другую его заставлял поствоенный синдром. Теперь война, словно преследуя Петра, заползла прямиком в его дом, укрывшись под лицемерной личиной «антитеррористической операции».

После Великой Отечественной, как и после любой войны, поствоенный синдром также косил ветеранов, но все же не столь повально — солдаты воевали за свою землю. Победили, отстояли, возвратились. Нужно восстанавливать порушенное и жить дальше. Ведь ради этого они кропили землю «красненьким».

Возвратившись из очередной горячей точки с тяжелым ранением и контузией, Петр почти год провел в госпиталях. А через некоторое время обнаружил, что живет уже не в огромной стране, которую всю целиком считал своей родиной и за которую воевал, а в совершенно другой. Родина его сократилась до отдельной, очень гордящейся своей самостоятельностью страны. Разбираться в произошедшем у него не было пока что ни сил, ни желания.

В доме его все еще жили квартиранты, достраивавшие неподалеку себе хоромы. Петр, которому любое общение было сейчас в тягость, пока они не съехали, вынужден был ютиться в летней кухне — маленьком флигельке, стоявшем в глубине двора.

Жилец его Иван первое время повадился было ходить к нему по вечерам с бутылкой и бесконечными расспросами — как оно там, на войне, страшно ли, да за что медали, да за что ордена. Однако нарвавшись на краткие рубленые ответы Петра, а пару раз даже и на откровенную грубость, увял. Решив, что с контуженным лучше не связываться, он оставил, наконец, Петра в покое. С таким мрачным собутыльником, что за радость пить?

И все же Петра тянуло к людям, ему хотелось выговориться, но останавливал страх натолкнуться на стену равнодушия. Он знал, что люди погрязшие в обыденной суете, думающие лишь о пропитании, семье, детях, удовольствиях, понять его не смогут. Да и он не сможет высказать все, что на душе. Какими словами? Был бы жив дед Евдоким… Да, он бы понял. И Аня. Ему казалось, что будь она рядом…

Нет, тут же говорил он себе, столько лет прошло. Где ее теперь искать? Да и замужем она, наверное, давно.

От боли терзавшей тело и от лютой тоски он вновь и вновь хватался за стакан. Только бы забыться. Заглушить эту боль, бесконечный звон в голове, не видеть эти проклятые сны, не вспоминать, не думать.

Кто знает, может быть и спился бы он, в конце концов, если бы не случай. Однажды встретилась ему старая знакомая. Она его узнала сразу, а он с трудом разглядел в располневшей, пышущей здоровьем даме ту самую Зинулю, первую свою женщину, к которой мотался на мотоцикле, будучи еще пятнадцатилетним подростком. Был Петр в хорошо «подогретом» состоянии, а потому сильно не противился, когда она зазвала его в свой новый дом.

К тому времени она овдовела и очень обрадовалась, встретив давнего кавалера, ставшего на ее взгляд настоящим мужчиной и «совершенным красавцем», о чем она тут же и сообщила Петру, смерив его восхищенным взглядом. И не покривила душой — в сравнении с тем крепким, но тощим долговязым юнцом, которого она некогда азартно обучала тонкостям плотской любви, он выглядел теперь настоящим брутальным мужчиной, мужчиной ее мечты.

Отношения их наладились сразу и вскоре Петр перебрался жить в новый красивый Зинулин дом, снова наступив на те же грабли — женившись, и во второй раз став «примаком». Зинуля была все такой же, какой ее помнил Петр еще с юных лет — любила поесть, поваляться в постели, покомандовать, покапризничать.

Года полтора их жизнь шла ни шатко ни валко. Дом был еще не до конца достроен, и для Петра нашлось в нем очень много работы. Он старался по мере сил, терпел капризы и укоры. Но сил было мало. Мучили невыносимые головные боли, осколок у позвоночника, который во избежание худшего исхода доктора сочли за благо не вынимать, постоянно напоминал о себе.

Здоровье восстанавливалось медленно, работник из Петра получился так себе, да и в постели он не оправдывал надежд. Зинуля, плененная поначалу его мощным телосложением и суровой мужской красотой, была сильно разочарована. Да и Петр обнаружил, что плотские утехи без любви, как это бывало в юности с той же Зинулей, не вызывают в его душе ничего кроме досадного послевкусия и раздражения. Так, «стакан воды» и не более.

Теория «стакана воды», была очень распространена давным-давно, еще в первые годы советской власти. Отношения между мужчиной и женщиной сводились к сексуальной потребности, которую должно было удовлетворять без всяких условностей, так же просто, как выпить стакан воды. Таким «стаканом» был для Зинули Петр, впрочем, как и все мужчины в ее жизни. За исключением разве что престарелого почившего супруга, обеспечившего ей безбедное существование.

Глубокое чувство разочарования и презрения к самому себе легло дополнительной тяжестью на и без того израненную душу Петра. В один из дней, чтобы не наделать беды в приступе агрессии, которые случались у него все чаще, собрав свои немногочисленные пожитки, Петр ушел безо всяких объяснений. Зинуля отнеслась к его уходу довольно безразлично, искать и выяснять отношения не стала. А Петр после этого дал себе зарок никогда больше не жениться.

____________

Примак — муж, принятый в семью жены и живущий в ее доме.

Глава 18. Вдохновение

Проводив последнюю на сегодняшний день ученицу, Вероника устало вздохнула. Ей хотелось поскорее продолжить работу над романом, но перед этим следовало все-таки отдохнуть — занятия со столь неподатливой студенткой сил отняли немерено. Вероника не торопилась причислять ее прежде времени к бездарям. Крошечная искорка таланта, которую Ника заметила в ней, давала надежду на то, что упорные занятия позволят искорке этой со временем разгореться. Заранее быть уверенной в этом она не могла — иногда подобный подход оправдывал себя, иногда нет. Однако в подобных случаях было все же правильнее надеяться на лучшее. Ведь известно множество поразительных примеров, когда те, кого безапелляционно причисляли к бездарям, впоследствии раскрывались совершенно неожиданно и ярко.

Русского певца Николая Фигнера изгнали с вокального факультета Петербургской консерватории по причине отсутствия у него таланта вокалиста, заявив, что нет у него ни слуха, ни голоса. Однако менее чем через год он уже дебютировал в Италии.

Девятнадцатилетнего Джузеппе Верди наотрез отказались принять в консерваторию, а о Бетховене его учитель с раздражением говорил: «этот тупица ничему не научился и никогда ничему не научится».

Самым же забавным было то, что великого Шаляпина в юности не приняли даже в хор, вынеся ему вердикт — «не прошел по голосу». А Максима Горького прослушивавшегося вместе с ним приняли.

Зная еще множество подобных примеров, Вероника взяла за правило никогда не торопиться с выводами.

Подкрепившись чашечкой кофе, она подумала, что теперь уже сможет написать хотя бы еще одну главу. В конце концов, лучший отдых это не полный покой, а смена занятий. К примеру, Лев Толстой утомившись от литературной работы, переключался то на занятия греческим языком, то на хозяйственные дела, то на составление азбуки для крестьян.

— Нужно брать пример с великих, — потерла виски Ника и принялась за работу. Но сегодня все давалось ей с огромным трудом.

— И куда же ты скрылась, моя Муза? Где ты, вдохновение? Легко сказать — «вдохновение должно застать вас за работой»… — очень кстати вспомнившаяся фраза знаменитого мэтра* заставила Веронику тяжело вздохнуть. — Хорошо бы… Но не исключено что художник был просто счастливчиком, а за мной, капризное вдохновение видимо наблюдает откуда-то издали, да при этом еще и глумливо усмехается.

Вероника поняла, что не способна сейчас написать что-либо путное — слишком устала.

— Да что мне-то сирой горевать, если сам Флобер писал мучительно долго. «Бовари не идет. За неделю — две страницы! Есть с чего набить себе морду от отчаяния», признавался он.

— Эх, есть же счастливчики, — с завистью вздохнула она — ЖоржСанд в течение ночи могла настрочить тридцать страниц, и закончив один роман, через минуту начать другой. М-да… Что только не приходит в голову, когда застрянешь в досадном тупике. Слова не складываются в нужные фразы, мысли идут по кругу… Творческий застой, будь он неладен!

Подобное случалось с Вероникой и в прежние времена, в прежней профессии, но гораздо реже. Перед выступлением, откуда ни возьмись вдруг накатывала неуверенность в себе, нарастала паника. В этот момент Вероника готова была оставить эту проклятую профессию навсегда и бежать куда глаза глядят, настолько нестерпимы были мучения.

Но адский день полный терзаний и волнений неумолимо близился к вечеру, до выхода на сцену оставалось пережить уже считанные минуты. И вот она на сцене, чувствует дыхание утонувшего во мраке зала, вот уже звучат первые аккорды и… У нее словно вырастают крылья! Начинается новая жизнь, в которой как будто никогда и не было прежних мучительных

Капризная субстанция вдохновение… Но лишь оно может сделать творчество живым, трепещущим. Во все времена искали к нему ключ и художники, и писатели, и музыканты. Только с ним плоды их усилий обретали хотя бы отчасти черты совершенства.

Ведь вдохновение необходимо в любом, даже самом приземленном занятии. И дверь к нему подчас открывается совершенно неожиданными ключами, подчас комическими и даже странными.

Композитор Скрябин намеренно доводил себя до истерики. Только тогда, в состоянии высокого накала эмоций, он мог ощутить настоящий творческий подъем.

Рихард Вагнер для своего любимого пса рядом с фортепиано поставил специальный столик. Когда композитор работал над оперой Тангейзер, и у него упорно не получался какой-то эпизод — он прислушивался к «мнению» своего Пепса. Если слуху пса что-то не нравилось, он громко лаял и прыгал, проявляя недовольство. Дабы угодить ему, Вагнер переделывал оперу до тех пор, пока оба не оставались довольны результатом.

А вот чудачество Шиллера, как ни странно, имело под собой научную основу, о чем поэт тогда вряд ли и догадывался. Сочиняя Оду к радости, он вдыхал запах гниющих яблок, которыми был набит ящик его письменного стола. Без этого «аромата» он не мог писать. Много позже, ученые Йельского Университета выяснили, что пряный запах гнилых яблок способен поднимать настроение и даже предотвращать приступы паники.

У Вероники никаких таких особых ключей к вдохновению не было. А потому она быстренько собралась и отправилась на прогулку. Это был ее простой способ отвлечься от некстати появлявшихся мыслей о собственной бесталанности, когда творческая нить, связывающая ее с долгожданным вдохновением, истончалась, грозя превратиться в невесомую паутинку и бесследно исчезнуть в просторах космоса.

На берегу озерка, зажатого со всех сторон серыми высотками спального района, не было ни души. Дул пронзительный ледяной ветер. Желающих насладиться маленьким островком природы посреди миллионного мегаполиса не наблюдалось.

Надвинув пониже капюшон куртки, Ника остановилась и стала наблюдать за стайкой диких уток. Они бесцельно кружили на воде, ныряли, хлопали крыльями, ссорились, а затем, выстроившись цугом, двинулись к противоположному берегу и скрылись за поворотом. Вероника смотрела на покрытую рябью гладь воды и размышляла о своей героине Анне, помимо воли автора повторяющей на страницах повествования жизненный путь самой Вероники. Помимо воли — ведь начиная роман, она еще и не помышляла писать о себе.

19. У каждого свой Бука

Анна была девочкой домашней. Невыносимо одиноко было ей в чужом городе, среди чужих людей, в общаге. Часто вспоминался маленький домик и сад, в котором знала она каждое деревце, каждый кустик — это был ее рай размером в двадцать семь соток, где так привольно жилось ее душе. В мыслях она вновь и вновь бежала по узкой тропке меж кустов крыжовника и чайных роз, мимо высокого каштана, к зарослям терновника за которыми начинался огород.

В терновнике жил Бука. Аня слышала, как он возится там в самой чаще, шуршит листьями. Она подолгу подстерегала его, прячась за кустом крыжовника. Но он никогда не показывался ей.

— Какой он? — спрашивала она деда, — страшный?

— У-у-у… Страшный, мохнатый! Но очень добрый, — смеясь, отвечал дед. — Ты не бойся его.

— Ольга Петровна сказала, что если я буду шалить, то он меня съест.

— У каждого живет свой Бука, — покачав головой, туманно изрек дед. — Это, наверное, у нашей соседки он такой вредный, а наш — добрый. И если ты сильно расшалишься то не Бука, а я тебя отшлепаю!

Хохоча, он подбрасывал и кружил ее, пока оставив свои дела, на звуки веселья не выходила из дома бабушка. И тогда уже втроем они устраивали во дворе шумные и веселые салки-догонялки.

Трудно было ей теперь вдали от тепла родного очага… Она привыкла быть открытой, искренней, а здесь это было недопустимо и даже опасно.

Из боязни показать свое истинное лицо, каждый старался спрятаться за «маской» — новеньких здесь встречали настороженно, ревниво, и отнюдь не доброжелательно. Так частенько бывает в школе, когда в класс приходит новичок. Зависть, злые козни, интриги — обычное свойство любой конкурентной среды, артистической же особенно. Напугать, принизить, заставить сомневаться в себе — милое дело!

Не раз Анне приходилось быть свидетельницей абсолютно непристойного поведения своих коллег. Особенно же поразил ее в самом начале карьеры случай, как оказалось впоследствии, весьма типичный.

Однажды, заменить захворавшую исполнительницу главной партии в оперном спектакле, пригласили маститую, но уже весьма немолодую примадонну. Партнером ее оказался талантливый молодой певец вполне способный затмить именитую гастролершу свежестью голоса, актерской игрой и прекрасной сценической внешностью. Ей же сложно было рассчитывать на благосклонность публики в чужом городе — возраст брал свое и от ее некогда обворожительного голоса мало что уже и осталось. Но представить свою жизнь вне театра она не могла. Увы, не каждому достает мужества вовремя покинуть сцену.

«Великие актёры не умирают ни от болезней, ни от старости. Они перестают существовать, когда им больше не аплодируют» писал Альфонс Доде. Этой мысли, несколько расширив ее, вторил и Ницше: «Актёры гибнут от недохваленности, настоящие люди — от недолюбленности».

Отдавая все силы души и весь талант публике, в ответ певица хотела похвалы и любви, пытаясь восполнить их недостаток хотя бы иллюзией.

В родном театре ее осыпали букетами, которые чаще всего покупала она сама, нанятые ею для этой цели клакеры. Они же устраивали ей и овации в нужных местах, которые она им указывала. Пока звучали аплодисменты, у нее появлялись драгоценные дополнительные секунды, чтобы успокоить дыхание и хотя бы немного отдохнуть. Было у нее и десятка полтора верных поклонников, которые любили ее и помнили в расцвете таланта. Но ряды их неумолимо сокращало безжалостное время.

С незапамятных времен клакеры — профессиональные поклонники, были неотъемлемой принадлежностью всех больших театров мира. Чтобы управлять поведением толпы, еще Римские императоры Август и Нерон пользовались услугами профессионалов, которые смешавшись с толпой, в нужные моменты подстрекали ее на рев одобрения или порицания. Позже, в восемнадцатом веке, было придумано название клакеры, от французского clague — хлопок, хлопанье в ладоши.

У артистов очень часто бывает невероятно раздута самооценка — такова уж особенность этой профессии. Но при этом у них тонкие, ранимые натуры и очень уязвимая нервная система. Они постоянно опасаются, что их исполнение будет встречено равнодушной тишиной, ведь им как воздух нужны аплодисменты одобрения.

А зрители… Они не доверяют себе, а доверяют другим. Слыша громкие восторженные аплодисменты «знатоков», начинают думать, что вероятно исполнение было блестящим, а они просто этого не понимают. И дабы не выглядеть невеждами, присоединяются к всеобщему восторгу. И вот уже аплодисменты перерастают в овации — дело сделано.

Однако за определенную плату клакеры могут не только возвысить, но и уничтожить. Так провалилась премьера оперы Пуччини «Мадам Баттерфляй» в Милане — в моменты самых напряженных эмоциональных сцен в зале слышался хохот, кукареканье, выкрики.

Появление нашей примадонны на сцене было встречено доброжелательными аплодисментами, какими обычно встречают именитых гастролеров. Но далее все шло по убывающей. Публика, сочтя свои ожидания обманутыми, оставалась холодной и неприветливой. Как ни выкладывалась артистка, ответом на ее старания были только жидкие вежливые хлопки. Красавца тенора встречали не в пример горячее, что для примадонны было очень обидно и унизительно.

И вот в любовной сцене, во время самой сложной и ответственной арии молодого певца, она вполголоса, чтобы не было слышно в зале, со злостью сказала ему несколько грубых матерных слов. От неожиданности тенор на высокой ноте «пустил петуха». После такого позора он сник и спектакль допевал уже кое-как. Воодушевленная его неудачей именитая певица обрела второе дыхание, и в итоге получила-таки свою толику горячего одобрения.

Анна, находившаяся на сцене неподалеку, став свидетельницей безобразной выходки примадонны, убедилась в верности рассказов о злых театральных кознях. Ей и самой потом не раз пришлось сталкиваться и с завистью, и с достаточно болезненными, но к счастью мелкими и ничтожными интригами. Так что не оставалось ей ничего иного, как умерить искренность, открытость и в свою очередь надеть маску холодной, но доброжелательной сдержанности.

От этого на душе у нее стало совсем тоскливо. Она поняла, что вместо ожидаемого храма искусства, попала в своеобразную зону «боевых действий». Из рая — на войну.

Настоящая артистка должна жертвовать собой своему искусству. Подобно монахине, она не вправе вести жизнь желанную для большинства женщин — так говаривала великая балерина Анна Павлова. Так наставляла Анну и ее учительница Мария Михайловна.

— Где бы я сейчас была, если бы не она? Пополнила бы ряды неудавшихся певиц и в лучшем случае стала бы заурядной хористкой, которым несть числа.

После блестящего выступления на приемном экзамене дела у Анны шли далеко не лучшим образом. Мало того, что приходилось ей подрабатывать — на вечернем отделении не было стипендии, так еще и уроки вокала доставляли одни огорчения.

В то время на кафедре появился новый профессор и стал набирать в свой класс учеников, вернее, учениц. Он считался специалистом по работе с женскими голосами. Однако вездесущая студенческая «коридорная кафедра» поговаривала, что был он специалистом несколько иного толка и на прежнем месте работы в другом городе прославился пристрастием к «прослушиваниям на диване».

После некрасивого скандала с родственниками одной из его жертв, сластолюбивого старика уволили «по-тихому». Так что во избежание худших последствий он был вынужден сменить и город, и место работы. Здесь о его предыдущих подвигах не было известно никому кроме всезнающих студентов. Инцидент тихо замяли, и уволился он «по собственному желанию в связи с переездом в другой город», что собственно потом и произошло. Анну определили в его класс.

У нее был от природы поставленный голос, который требовалось лишь развивать и тренировать. Но маститый профессор взялся за неискушенную в вокальной науке Аню азартно и всерьез. Он объяснял ей, как правильно укладывать язык во время пения и насколько широко открывать рот. Особенно он любил показывать, как нужно правильно брать дыхание. При этом он обхватывал ее чуть повыше талии, требуя, чтобы она при вдохе раздвигала ребрами его руки. А меж тем, руки эти постепенно двигались все выше и выше.

Заметив это, Анна начала становиться за рояль так, чтобы он не мог проделывать с нею этот фокус. Однако во всем остальном она полностью доверяла именитому профессору, за спиной которого было множество теоретических трудов по вокальной технике.

Послушно следуя его советам, вскоре она с ужасом почувствовала себя той самой пресловутой сороконожкой разучившейся ходить. Той самой, все сорок ножек которой двигались быстро и слаженно ровно до тех пор, пока ее не стали обучать сознательно двигать каждой из них. После такой науки несчастное насекомое разучилось ходить напрочь.

С Анной произошло почти то же самое — сначала потускнели и стали пропадать красивейшие низкие ноты, а вскоре дошла очередь и до высоких, с которыми у нее никогда проблем прежде не было. Ко всему этому присоединилась и огромная усталость, ведь ей отдохнуть было некогда — днем занятия, по вечерам подработка. Она растерялась и приуныла. На кафедре стали уже поговаривать о ее профнепригодности. А в конце второго курса и вовсе предложили сменить специальность и перевестись на хоровой факультет.

Анна заупрямилась. Дело могло бы дойти даже до исключения, но ей повезло — профессор внезапно ушел на пенсию по болезни. Поговаривали, правда, что его и на этот раз вежливо «ушли», настолько катастрофично выглядели на экзаменах выступления его студентов.

Анну взяла в свой класс солистка оперного театра, обладательница великолепного меццо-сопрано и незаурядного таланта драматической актрисы, что на оперной сцене явление отнюдь не частое. Послушав пение Анны, она огорченно поохала, но в класс к себе ее взяла. Однажды расплакавшись на уроке, Анна поведала ей причину своего состояния.

Хорошенько отругав ее, Мария Михайловна отправилась в ректорат и с третьего курса Аня уже училась на дневном отделении.

В те времена студенты консерватории, предъявив студенческий билет, могли бесплатно посещать все городские театры, а в оперном театре присутствовать не только на спектаклях, но и на репетициях. Анна все вечера проводила в театре, а по утрам, в дни, когда занятия начинались позже, и на утренних репетициях.

Очень быстро к ней возвратился голос и прежняя уверенность в себе. Однако подобный Happy End случался не всегда. Хороший педагог — редкость, постановка голоса архисложное дело, а исправить испорченный неправильными занятиями голос подчас бывает и вовсе невозможно.

***

— Нет, эта «кухня» вряд ли кому-нибудь интересна. — Ника еще раз перечитала черновик и в раздумье отложила тетрадь в сторону. — Писать об этом и уморить скукой читателя?

Вспомни, — сказала она себе, — как часто то, что было написано или снято на основе реальных событий и в точности следовало их канве, оказывалось гораздо менее убедительным, нежели вымысел. Тот вымысел, что соткан из множества разрозненных реальных фактов и творчески дополнен авторской фантазией и авторским же опытом.

Впрочем… Кому не интересно, тот ведь может и пропустить эти строки.

А мне пора уже рассказать о том, что же произошло с моими героями в маленьком городке, где довелось повстречаться им волею случая. Хотя, как остроумно заметил Анатоль Франс: «Случай — псевдоним Бога, когда он не хочет подписаться своим собственным именем».

___________

* Бука — Фантастическое существо, которым пугают детей.

20. Беда

После обеда Анна собралась помыть посуду, но обнаружила, что воды в ведре маловато.

— Оставь. Я попозже схожу, колонка во дворе разбита, нужно идти на соседнюю улицу. Там колодец.

— Пойдем вместе. Увижу я, наконец, что осталось от моего дома? Не думай, я готова, выдержу, ты же помнишь, что дед меня называл в детстве стойким оловянным солдатиком?

–Я помню. Но… Столько лет прошло. — Он с сомнением поглядел на нее. — Лучше бы тебе не видеть этого никогда. Я закурю?

— Да.

Петр присел на скамеечку возле печки, приоткрыл дверку топки и закурил, выдыхая в нее дым.

— Дед Евдоким печь ладил, видишь какое пламя чистое, золотистое, тяга работает как часы!

— Столько лет прошло… Нет, Петя, «оловянный солдатик» никуда не исчез, он вырос. Я, как и ты, провела всю жизнь на войне, хотя и совсем на другой. Там тоже стреляли. Только не в тело — в душу. И не пулями.

Оба надолго замолчали, глядя на огонь.

— Я давно уже понял, что война, как ни странно это звучит, вполне естественное и неизбежное состояние нашего мира, — стряхнув пепел с сигареты, нарушил молчание Петр, — она везде. Даже внутри нашего организма есть свой спецназ, свои киллеры, — с усмешкой взглянул он на Анну, — лейкоциты атакуют зараженные вирусами клетки, уничтожают, растворяют их. Белые кровяные тельца прогоняют и поедают бактерии. Т-киллеры — лимфоциты, уничтожают и растворяют клетки пораженные внутриклеточными паразитами. Такая вот невидимая война…

Заметив изумленный взгляд Анны, он улыбнулся.

— В спецназе я проходил специальную медицинскую подготовку. Да и сам времени не терял — расширял и углублял знания насколько мог. Вопрос жизни…

Он бросил окурок в топку и, закрыв дверку, встал.

— Ну что, солдатик мой оловянный, дело скоро к вечеру, пока еще не стемнело, пойдем. Воды потом принесу.

— А на кладбище? Или там совсем…

— Одевайся, — перебил он ее, надевая куртку. — Посмотрим.

Дождь прекратился, но после натопленного помещения ветер казался пронзительно холодным. Анна поежилась и плотнее натянула капюшон.

Пока Петр запирал дверь, она огляделась. Дом его родителей был на месте, только крыши на нем не было. Стену рассекала кривая трещина шириной в ладонь, дверь иссеченная осколками висела на одной петле, внутри виднелись куски обвалившегося потолка, обломки разбитой мебели.

Взяв Анну за руку, Петр внимательно посмотрел ей в глаза, словно проверяя, способна ли она справиться с тем, что предстоит ей увидеть.

— Я справлюсь, — поняв его взгляд, тихо сказала Анна. — Идем.

Если бы не теплая ладонь, сжимавшая ее руку, Анна подумала бы, что все это ей привиделось в ночном кошмаре. Сердце готово было выпрыгнуть из груди, ноги подгибались… Петр обнял ее за плечи, крепко прижал к себе.

— Здесь, — остановился он, — дом деда Евдокима. Твой. Был. Ну, что же ты, солдатик мой храбрый? Ну-ну… Не надо плакать.

Как и в прошлый раз, он бережно отер шершавой ладонью слезы с ее щек.

— Платочка нет. Прости, если покарябал немного. Руки у меня…

— Ничего, — прошептала она, бледно улыбнувшись, — не покарябал.

Анна помнила это любимое Петькино словечко и сейчас оно, прозвучав как дальний отзвук детства, несколько успокоило ее и придало сил.

От улицы почти ничего не осталось. Видимо именно сюда прилетело больше всего снарядов. Вдали, возле двух уцелевших строений, возились какие-то люди.

— Возвращается народ потихоньку, — сказал Петр. — А на кладбище пока нельзя. Саперы там еще работают.

На месте дома, в котором она родилась и выросла, громоздилась лишь бесформенная груда обломков.

— Здесь я нашел Петровну, — Петр указал на два куска стены сложившиеся наподобие шалаша. — Она оказалась между этими обломками, потому и уцелела. Ненадолго… — Он отвернулся, но Анна успела заметить, что в глазах его блеснули слезы.

Вокруг останков дома торчали обугленные пни, валялись куски древесных стволов. Уцелевшие деревья кренились в разные стороны, растеряв свои ветви, некоторые из них были срезаны осколками снарядов словно бритвой.

— Мне доложили, что здесь уже чисто, можем пройти по тропке к терновнику.

— Чисто?

— Проверено саперами.

Они пошли по тропке покрытой рытвинами от попавших в нее осколков. Справа, где прежде стояли ульи, чернела огромная воронка. Ближе к огороду уцелевших деревьев стало больше, и Анна увидела свое любимое дерево — грушу «тонковетку», как называл ее дед.

— Жива… — прошептала Анна и, обняв дерево, прижалась щекой к его холодному стволу.

— Вот здесь и похоронил я Петровну.

— Сквозь пелену слез, она увидела маленький холмик под густо сплетенными ветвями терновых зарослей. Возле креста, сколоченного из двух планок, лежал букетик увядших полевых цветов и еще какой-то странный предмет.

— Нашел в развалинах дома, — Петр поднял обгоревший кусок изукрашенной резьбою шкатулки. — Дед твой сделал когда-то.

— Помню… В ней Петровна хранила фотографии и письма.

— Все сгорело… Пойдем обратно, скоро стемнеет.

***

Осень в этом году выдалась холодная, дождливая и Петровна постоянно мерзла.

— Эх, совсем не греет старая кровь… Когда уже Господь приберет меня, — горестно вздыхала, крестясь на икону старуха. Ей очень хотелось попить горячего чаю, но старость согнула ей спину так, что не могла уже Петровна дотянуться до высокой розетки, чтобы включить электроплитку. Растопить печь тоже не могла. Внук строго-настрого запретил — еще пожару наделаешь старая, сказал он ей, и убрал в свой сарай и дрова, и уголь.

Петровна тосковала. После смерти Евдокима забрала ее дочка в город, и пока старуха могла помогать по хозяйству, все вроде бы и шло своим чередом. А когда совсем состарилась, стала забывчивой и непонятливой, то решили вернуть ее обратно на родину, поближе к земле, под присмотр внука.

Внук вырубил часть мешающих постройке деревьев, посаженных еще Евдокимом, а на их месте построил большой кирпичный дом рядом со старой хатой, которую собирался после смерти Петровны снести. А пока оставил ее жить в ней, той мазанке, которую сложили еще Евдоким и Маруся из подручных средств. Тогда все так строили — сперва делался каркас из веток, потом утеплялся прослойкой из камыша, а поверх, слой за слоем накладывалась глина перемешанная с соломой. Были такие хаты теплыми, устойчивыми к влаге, и очень долговечными. До сих пор еще в глухих деревнях можно встретить мазанки, простоявшие по сто, а некоторые и по триста лет.

Долгое время на доме и кровля была из камыша. Евдоким рассказывал, как ходили они с Марусей косить его далеко на речку. Накосят, бывало, нагрузят тележку с верхом, отвезут домой, а возвратиться за остальным уже ни сил, ни времени нет — на себе ведь возили. Лошади не было. Поутру придут забрать накошенное с вечера, ан глядь, кто-то шустрый уже все и подобрал.

Не очень весело жилось Петровне в старом доме, сделалась она маленькой и бессильной, согнула старуху жизнь. Просила внука перенести розетку пониже, да все недосуг ему.

Вот даже ни чаю себе согреть не может сама, ни хотя бы киселику сварить или похлебки какой. Нет, грех жаловаться, невестка всегда делилась всем, что для своих готовила, да только частенько и забывала, а спохватывалась уже только как Петровну глядя в окошко заметит. Тогда и вспомнит о старухе.

Попила Петровна водицы, да и легла в кровать, укутавшись в одеяла, чтобы согреть старые кости. Только стала дремать, как внезапно кровать под ней содрогнулась, раздался страшный грохот, рядом что-то просвистело, на столе разбилась посуда, посыпались стекла. Завыли сирены.

Со слов внука знала Петровна, что идет война, но никак понять не могла, зачем воюют свои со своими. Сколько помнила, в их городке всегда было тихо, все жили мирно между собой. Даже с вороватыми цыганами научились ладить и жить мирком.

Не успела осесть пыль, как раздался новый взрыв, дверь слетела с петель, в стене образовалась дыра и Петровну взрывной волной смело с кровати. Задыхаясь от пыли, она ползла к зияющему провалу в стене, в голове у нее все перемешалось.

— Ой, беда! Беда! Фрицы! — голосила она, не помня себя от ужаса. Ей казалось, что кричит она изо всех сил, но из груди вырывался один только хриплый шепот.

Тем временем раздалось сразу несколько взрывов следующих друг за другом без перерыва. Старуха потеряла сознание.

На улице творился ад. С неба падали трехметровые болванки разорвавшихся ракет, снаряды рвались ежесекундно, от оглушительного грохота дрожала земля. Вокруг было полно дыма, огня и пыли. Люди метались, кричали от ужаса, пытались прятаться, кто куда мог. Зарево стояло в полнеба, и из этого клубка огня со свистом и грохотом вылетали все новые и новые мины, снаряды и ракеты.

Жители близлежащих сел в панике бежали по полям, не представляя, куда им деваться, где ночевать. Мощи взрывов не выдерживали барабанные перепонки. Те, у кого были машины, побросав в них, что попалось под руку, ехали под бомбежкой куда глаза глядят. Позднее появились волонтеры, подогнали автобусы, началась эвакуация.

Петр в это время находился в своем доме. Выбежав на улицу, он увидел яркое зарево и сразу понял, что это горят склады с боеприпасами находящиеся всего в километре от города и его родной улицы, и что дело совсем, совсем плохо.

С ужасом вспомнил он, что Петровна осталась в доме одна. Вчера, к счастью для него, внук ее на несколько дней уехал в дальнюю деревню с семьей, а он, Петр, обещал ему приглядывать за старушкой.

Что есть духу, помчался он через огороды к дому деда Евдокима уже не чая добраться невредимым и застать Петровну в живых.

То, что увидел он, повергло Петра в шок — дома больше не было. Сразу четыре снаряда от реактивной системы залпового огня «Град» угодили в него и разрушили до основания. Петр в панике заметался вокруг дымящихся развалин. Вдруг показалось ему, что из-под покосившихся обломков стены, слышится слабый стон. Он бросился разгребать завал и между сложившимися наподобие шалаша обломками стены обнаружил лежавшую без сознания Петровну.

В этот момент снова раздался настолько мощный взрыв, что у Петра совсем заложило уши. Подхватив худенькую, почти невесомую Петровну на руки, он рванул огородами обратно к своему дому. Захватив одеяло и пару подушек, снес их в подвал и там, в самом дальнем углу, уложил на них старуху, внимательно осмотрев, не ранена ли она. К его радости, отделалась она лишь сильными ушибами и неглубокими ранами. Разорвав свою рубаху, он как смог перевязал их. Дверь в погреб заложил мешками с картошкой. Едва успел он сделать это и возвратиться к Петровне, чтобы поудобнее устроить ее, как вновь раздался взрыв на сей раз такой чудовищной силы, что Петр совсем оглох, а мешки разбросало по всему подвалу, к счастью не зацепив ни его, ни Петровну.

Всю ночь и половину дня просидели они в подвале, а когда Петр выбрался из него, то увидел, что крыша с его дома сорвана, окон нет, в стенах зияют широкие трещины.

— Ну вот, — подумал он, — так и не удалось мне убежать от войны, даже в родном доме настигла она меня…

Спаслась тогда Петровна от смерти, да как оказалось, ненадолго. От пережитого повредилась она рассудком — все порывалась куда-то бежать, твердила что-то про бомбежку, фашистов, а на третий день после случившегося уснула вечером, да больше и не проснулась. Так и схоронил ее Петр в глухом уголке Евдокимова сада, рядом с любимой грушей Анны, подле кустов терновника.

Кладбище было разбито. К тому времени городок еще даже не начинали очищать от неразорвавшихся мин и снарядов — взрывы и разрушения продолжались.

21. Милосердие

— За терновником сразу пойдем направо, вон по той тропке. Мне сказали, что здесь все уже обшарили, можно идти спокойно, — Петр наклонился, положил обгоревший кусок шкатулки обратно на могильный холмик и снова взял Анну за руку.

Не успели они миновать заросли терна, как в его кармане пискнул мобильник. Отпустив руку Анны, Петр остановился и стал внимательно слушать невидимого собеседника, изредка вставляя короткие реплики.

— Когда? В какой больнице? Все так серьезно? Я сейчас созвонюсь с Коваленко и договорюсь. Сегодня может и заберет. Ему с машиной поможешь? Лады. — Лицо Петра сделалось хмурым и сосредоточенным.

Анна вопросительно взглянула на него, но задать вопрос не решилась.

Встретившись с ней взглядом, Петр поднял ладонь — погоди, набрал номер и снова заговорил.

— Андрей Владимирович, приветствую. Андрюха, личная просьба. Сможешь одного человека к себе забрать? Женщина после аварии, — он бросил быстрый взгляд на Анну, — Зинаида. Моя. В областной. Да, все очень плохо. Только что позвонили. Сегодня заберешь? С машиной помогут. Надеюсь, продержится. Я далеко, у себя. Позже подъеду, завтра. Надеюсь на тебя!

Анна вопросительно смотрела на Петра.

— Моя жена попала в аварию.

— Жена? — Голос Анны невольно дрогнул.

— Бывшая. Надо помочь.

Он остановился и, сжав ее руку в ладони, тихо сказал:

— У нее никого нет, кто мог бы побыть рядом. Я сейчас договорился со своим другом, военным хирургом, который меня собирал по кусочкам после последнего ранения. Он заберет ее к себе в военный госпиталь. Если кто и сможет вытащить ее, так только он. Мне сказали, что на ней живого места нет.

Анна молчала. Она смогла лишь пожать его руку, боясь голосом выдать свои чувства.

— Милосердие… В этом весь Петр. Даже война не ожесточила его. Или все же это любовь? — смятенно думала она.

После некоторой паузы, словно отвечая на молчаливый вопрос Анны, Петр тихо продолжил:

— Мы с ней сошлись без особой любви, да и расстались холодно. Когда ушел от нее и возвратился сюда, запил с тоски беспробудно.

Анна изумленно взглянула на него.

— Ты? Запил? Но…

— Боль меня терзала нестерпимая. И не только физическая. С войны не так просто вернуться, Аня. А может быть и совсем невозможно. Сны меня тогда просто доконали — я все еще на войне, бегу, атака, меня убивают, друзья погибают… Но самое страшное даже не сны эти, а непонимание. Пришел живой, говорят, повезло, чего тебе еще надо? Забудь, живи и радуйся. И жена мне все время это говорила — забудь, радуйся. А чему мне радоваться? Чтобы забыться и налегал на рюмку. А потом здесь случилось такое… Занялся тем, что умею и знаю — поиском неразорвавшихся снарядов и разминированием. Теперь нужно ехать к Зинаиде, побуду с ней, пока на ноги не встанет. Как бы там ни было, не чужая она мне. Знаком с ней еще с юности, когда… — Петр осекся и быстро закурил, поняв, что едва не наговорил лишнего. — На станции видел ее часто, в буфете.

Говоруном Петр отродясь не был, война же и вовсе приучила к молчанию — в военной разведке изъясняться приходилось больше знаками. А тут вот чуть не проговорился. Ему совсем не хотелось, чтобы Анна узнала о его юношеских похождениях, тем более при нынешних обстоятельствах.

— Вот и все, — подумала Анна, низко опустив голову. Ей совсем не хотелось, чтобы Петр заметил в ее глазах готовые пролиться слезы, — зачем только встретились мы через столько лет.

— Странно мы с тобой встретились, Аня. Будто кто-то свыше предопределил нашу встречу. Меня ведь могло и не быть тогда на станции, а ты могла бы не подняться на мост. Я тебя бы не увидел. А теперь вот… — Он замолчал, не договорив, и Анна мысленно продолжила за него: «должны расстаться».

— Мы будто читаем мысли друг друга. Так не бывает… — думала она. — Как же долго я обманывала себя, все надеялась, что рано или поздно встречусь с тем, кого считала навсегда потерянным. Надеялась, и боялась дать шанс этой надежде. Но ведь и обманываться дальше было невозможно. — Анна внезапно поняла, какая непреодолимая сила влекла ее на родину — все та же тайная надежда.

— Я сегодня уеду, — неожиданно произнесла она.

— Далеко? — усмехнулся Петр. — Ну, разве что на своих двоих. Поезда все еще идут в обход. Бегает только одна электричка, та, на которой ты приехала. Завтра с утра я улажу здесь свои дела, а днем провожу тебя. — Петр слегка приобнял ее за плечи. Присутствие Анны действовало на него странным образом — хотелось сесть рядом, обнять ее и поведать обо всем, что так долго копилось в душе, что мучило его, и о чем он возможно никогда не решился бы рассказать никому другому.

Рядом с Анной душа его, согретая непривычным, давно забытым в многочисленных войнах теплом, обрела давно позабытое умиротворение и покой.

— Неужели я снова уеду от нее… — думал Петр с тоской, глядя на Анну. — Да, уеду, — наконец решил он, — невозможно мне поступить иначе.

В ту минуту верилось ему, что уедет он совсем ненадолго.

***

Обнаружив что Петр ушел совсем, забрав свои скудные пожитки, ушел молча, без скандала и объяснений, Зинаида поначалу отнеслась к его уходу равнодушно.

— Куда денется, — думала она, — небось, в хорошем-то доме жить получше, чем в его развалюхе. Перебесится и вернется. Да и я еще хоть куда.

Она оглядела себя в зеркале. Повертелась то так, то эдак перед ним, и осталась довольна увиденным. Полновата, да. Но приятной полнотой, как говорил ей покойный муж. Рыжие волосы забраны в пышный пучок на затылке, а уж когда она их распустит…

Зинуля очень любила себя и считала неотразимой да, в общем-то, и была такой, несмотря на явственно проступившие гусиные лапки у глаз и уже слегка обвисшие щеки. Она совершенно не брала в расчет, что годочков ей уже немало. Урон нанесенный возрастом умело маскировала хорошей косметикой и выглядела лет на десять моложе.

Муж ее был богат, ни в чем она нужды не имела. Когда же он почил в Бозе, обнаружилось, что оставил он ей в наследство немало денег и огромный, но немного недостроенный особняк. Что делать с домом она не знала. Срочно нужен был рукастый мужчина. Да и просто — мужчина.

Прежде, до замужества, кавалеры слетались к ней, как пчелы к цветку. Цветком она была ярким, что греха таить — доступным, и умело выбрала из всего множества воздыхателей старого, некрасивого, но очень богатого вдовца. А теперь вокруг нее образовалась досадная пустота. Опечалиться всерьез по этому поводу она не успела — очень кстати подвернулся ей старый знакомец Петр.

Несмотря на то, что он сильно изменился, она сразу его узнала — он раздался в плечах, кривой шрам пересекающий щеку совсем не портил его, а придавал всему его облику волнующую мужественность.

Живя без любви с престарелым мужем, Зинуля и рада была бы «сбегать налево», но все возможные для этой цели кандидаты старательно обходили ее стороной, ибо муж был богат, влиятелен и опасен. Прежние кавалеры переженились, а жены их, зная любвеобильный нрав Зинули, бдительно следили за своими благоверными. Она же очень истосковалась по мужской ласке, да и работник в доме срочно был нужен. Встретив давнего возлюбленного, она пустила в ход все свои чары, хотя этого совсем и не требовалось. Подвыпивший Петр обрадовался старой зазнобе, и сильно не сопротивлялся, даже когда она спустя некоторое время настояла на походе в ЗАГС.

Очень скоро обнаружилось, что Петр подвержен приступам боли и немотивированной агрессии, что из-за осколка у позвоночника работник из него плохой, да и в самом главном мужском деле надежд он не оправдал.

Зинуля приуныла, стала донимать его упреками и скандалами, одновременно пристально оглядываясь по сторонам в поисках замены столь неудачному мужу. Потому, когда он ушел, сильно не печалилась, но, как оказалось, зря. Никто место Петра занять не торопился. Мало того, и на горизонте не было видно никого подходящего. Оказалась она в вакууме. Красота ее уже несколько поблекла, подруг не было, соседи недолюбливали за высокомерие, неразборчивость и коварство в отношении их мужей и сыновей.

Когда с ней случилось несчастье, неизвестно выжила ли бы она вообще, если бы свидетелем происшествия случайно не оказался старый армейский товарищ Петра. Он и сообщил другу о происшедшем. С тяжелейшими травмами с места ДТП Зинаиду доставила в областную больницу скорая.

***

— Обратно пойдем огородами, там кое-где подсолнухи остались, сорвем пару шляпок, — нарушил слегка затянувшееся молчание Петр, снова взяв Анну за руку, — любишь семечки?

Она помнила, что сразу за терновником начинался огород, вместо забора он по краям всегда был обсажен подсолнухами. В детстве Анна с нетерпением ждала, когда подсолнухи отцветут и под тяжестью налившихся зерен опустят свои шляпки. Тогда уже и можно было полакомиться сладкими молоденькими семенами

— До семечек ли мне сейчас… — вздохнула она и вдруг поняла, что этими подсолнухами Петр пытается отвлечь ее от печальных мыслей. И еще она заметила — Петр все время старается держать ее за руку, как всегда делал он в детстве.

Глава 22. Воспоминания

«За терновником начинался огород, вместо забора он по краям всегда был обсажен подсолнухами. Анна с нетерпением ждала, когда подсолнухи отцветут и под тяжестью налившихся зерен опустят свои шляпки. Тогда уже и можно было полакомиться сладкими молоденькими семенами».

Перечитав эти строки, Вероника вздохнула, отложила ручку и вышла на балкон. И в этот момент, будто только ее и дожидалась, маленькая птичка вспорхнула на верхушку березы и принялась самозабвенно рассыпать тонкие мелодичные трели.

Невольно вспомнился Веронике и родной сад, и другая пташка-щебетунья, жившая в маленьком гнезде на старой яблоне. Каждую весну Ника с нетерпением ждала ее возвращения, и потом часто разговаривала с нею на ее птичьем языке — у Вероники очень хорошо получалось копировать голоса птиц и животных.

В своем романе ей очень хотелось рассказать о самых прекрасных мгновениях пережитых в детстве. Но смогут ли понять ее люди выросшие в городских каменных кварталах? Многое может вызвать у них даже чувство брезгливости. А для них, детей выросших среди живой природы, все окружающее было привычным, естественным, воспринималось как данность. Чем только не лакомились они тогда — и молочаем, и калачиками, молодыми листиками паслена, и его черными ягодами.

Проголодавшись, выдергивали из земли морковку и, отерев с нее землю, сразу же совали в рот. И ничего плохого с ними после этого не происходило. Как ни странно, даже реже болели, видимо укреплялся иммунитет. Чувство брезгливости и чувство страха перед микробами пришло значительно позже, и привили его взрослые.

Вероника вспомнила, как ей давали ведерко, и она отправлялась на поиски конского навоза. Да-да, навоза. Написать об этом и оскорбить эстетический вкус читателей? Вероника покачала головой и решила этого не делать.

В те времена, «мазать хату» собирались все соседи. Как же это было весело!

Вероника собирала в ведерко конский навоз, которого немало можно было найти на пустыре, где кони паслись. Попутно собирала и коровьи «лепешки», они шли на топливо — давали много тепла. Занятие это было очень увлекательным. Под «лепешкой» ей открывались целые миры — множество разных жучков, букашек, червячков, суетились там и жили своей таинственной жизнью. Она завороженно наблюдала за ними не чувствуя никакой гадливости. Нике и в голову не приходило, что это может быть неприятно или противно. Для нее все это было естественной и очень интересной гранью впервые познаваемой жизни.

Навоз для глины нужно было собирать только от лошадей питающихся на вольном выпасе. Он был самым подходящим — не таким жестким, как после кормежки соломой. Его замачивали в яме на недельку, затем замешивали с глиной, песком и рубленой соломой. Причем глина-то не всякая и подходила. Она должна была быть жирной, пластичной. Именно такую глину сельчане брали в особом месте у реки, за городом.

В один из дней сходились соседи и в большой яме с шутками и песнями перемешивали эту смесь ногами, подобно тому, как давят виноград на вино. Называлось все это действо «толока».

Хорошенько вымесив глину, женщины и детишки брали комки получившейся смеси, и чтобы покрепче они прилипали, со всего размаха набрасывали их на стены. Мужчины ходили вокруг, указывали в какие места бросать больше, в какие меньше, а затем деревянными досками разравнивали глину на стенах. К вечеру успевали оштукатурить весь дом. И это была самая лучшая штукатурка — она вбирала в себя лишнюю влагу, грязь и дым из воздуха. Она защищала деревянную основу, а свежий конский навоз не давал ей трескаться. Неприятного запаха от него не было никакого — напротив. Бабушка учила Нику добавлять немного конского навоза в воду, которой мылись полы.

— О… — Усмехнулась Вероника, — если бы я написала об этом, многие бы брезгливо сморщили носы, или, по крайней мере, удивились. Но ведь это правда — после такого мытья воздух наполнялся чистым, приятным, свежим запахом.

Когда работа была закончена, все обмывались, поливая друг друга из ведра, накрывали во дворе длинный стол, ставили не него еду, кто какую принес из дому, и начиналось веселье длившееся до глубокой ночи.

Пели, плясали, дед играл на гармошке. Пили не так, как сегодня, а понемногу. Женщины — вишневую наливку, ну а мужчины, что покрепче — «первачок».

Однажды Ника тайком от взрослых тихонько таскала и таскала себе вишенки из наливки, пока не опьянела и не свалилась со скамейки. Сама она этого не помнила, бабушка ей после рассказала, как все сначала очень испугались, а после долго смеялись.

— Многое отдала бы я, чтобы вернуться в то счастливое время, в свой утраченный навсегда рай. Но не дано. Ибо жизнь, как оказалось, далеко не райские кущи. Моя так больше похожа на лес, — усмехнулась она. — Суровый, таинственный, опасный лес, но вместе с тем и удивительный. Есть в нем прекрасные цветы, солнечные полянки, сумрачные овраги и непроходимые чащи. Водятся и опасные звери…

Лицо Вероники омрачилось, светлые воспоминания сменились иными, уже не столь приятными. «Стаю волков легче отогнать, чем воспоминания», — пришла ей на ум фраза, вычитанная где-то, — особенно когда они довольно-таки тягостные, — не преминула она добавить к ней и свои «пять копеек» со вздохом.

— А как повела бы себя моя героиня Анна, встретившись с человеком подобным тому, о котором совсем не хочется вспоминать мне? — невольно задумалась Вероника. Она еще не знала, куда заведет ее писательская интуиция, но уже чувствовала, как внутри начинает нарастать творческий азарт.

— И пальцы просятся к перу, перо к бумаге,** — пропела она, усаживаясь за стол, — спасибо за подсказку, Александр Сергеевич! — Рассмеявшись, Вероника увлеченно принялась за дело.

___________

* Толока — форма деревенской взаимопомощи для достаточно больших работ, когда одному это долго.

** А.С. Пушкин. Осень.

Глава 23. Одиночество вдвоем

Александр заприметил ее сразу, как только появилась она в консерватории. Анна была красива, но при этом не было в ней ни капли развязности, которая так отталкивала его в других девушках. Было в ней и еще что-то необъяснимое, что вселяло в душу Александра непонятную робость.

Возможно причиной этого был ее спокойный, независимый, холодно-доброжелательный вид, или то, что она была выше него ростом, как знать. Но рядом с нею он ощущал нечто похожее на чувство собственной неполноценности. Это самое чувство, не вполне им даже осознаваемое, до сих пор и удерживало его от более близкого общения с женщинами. Ему было двадцать четыре года, а он все еще оставался девственником.

Тщательно это скрывая, в кругу приятелей он любил цинично отзываться о женщинах и рассказывать о своих мнимых победах и похождениях. Он очень боялся быть осмеянным.

Внимательно приглядевшись к Анне, он решил, что она именно та, которая нужна ему — красива, талантлива, а главное, скромна. Вот только как к ней подступиться?

Поразмыслив и будучи парнем начитанным, он придумал хитрый план, взяв за образец «Маленького принца» Экзюпери.

Действуя предельно осторожно, он запасся терпением и стал приближаться к ней крохотными шажками. Вначале все чаще задерживал на ней, по его мнению, влюбленный взгляд, изредка заговаривал на профессиональные темы.

А ему было что рассказать. Он учился в консерватории уже три года и считал себя намного опытнее Анны только-только начавшей постигать тайны вокального искусства.

Чаще и чаще, будто бы случайно, он оказывался рядом с ней по пути в общежитие. Затем, как и учил Лис Маленького принца, в одно и то же время стал поджидать ее по утрам перед лекциями.

«Нужно соблюдать обряды» говорил Лис, и Александр придумал свой «обряд» — каждое воскресенье он заходил за Анной и вел ее гулять в парк прокатиться на канатной дороге. Анне не очень-то по душе были эти катания, она боялась высоты. Но он был настойчив и внушал ей, что нужно себя воспитывать, а не идти на поводу у собственных страхов. Дескать, эта закалка пригодится ей и на сцене.

Со временем Анна привыкла к его постоянному присутствию, почти перестала бояться канатной дороги и очень полюбила прогулки в парке больше похожем на лес. Неискушенная в любовных делах она принимала все за чистую монету и совершенно не замечала в действиях настойчивого ухажера никакого плана и расчета. А расчет был.

Александр много читал и знания, почерпнутые им в книгах, старался применять для своей пользы.

Он не торопил события. Воспользовавшись испытанной уловкой записных ловеласов, он вдруг неожиданно исчезал на некоторое время. Анна начинала беспокоиться и даже ощущала уже некоторую пустоту без него. Она обнаружила, что ей страшно снова остаться одной. Ведь так уже был потерян Петр. Особых чувств к Александру она не испытывала, многое в нем ей не нравилось, но постепенно он приручил ее и она подумала, что может быть это и есть любовь. Какая-никакая.

Странным казалось ей, однако то, что он ни разу не предпринимал никаких попыток сблизиться — хотя бы обнять ее, не говоря уже о том, чтобы поцеловать. По правде говоря, ей этого не очень и хотелось, так было даже лучше. Но подобная странность начинала все больше тревожить ее — было в этом что-то неестественное, неправильное и даже подозрительное.

Она успокаивала себя — Александр просто старомоден и ведет себя так исключительно из порядочности. К тому же, он никому, и ей в том числе, не позволял называть себя уменьшительными именами — никаких Саш и Шуриков.

Прошло немало времени, когда наконец он решил, что Анна «созрела», и сделал предложение с дарением кольца и целованием руки.

— Еще бы колено преклонил, — промелькнула ироническая мыслишка у Анны. Но поскольку все выглядело довольно искренне и красиво, она сказала «да», и мыслишку эту выбросила из головы. А напрасно.

Много позже, припомнив день за днем историю их встреч, она поняла, что никакой любви у него к ней не было. Он посчитал ее удобной для себя и действовал по плану, а не по зову души, пусть даже план этот и был позаимствован из прекрасной сказки Экзюпери.

Как-то во время ссоры, в пылу гнева, Александр неосмотрительно признался ей, что хотелось ему приручить ее и воспитать из нее послушную, преданную жену. Воспитать для себя, а не для других. А она не оправдала его надежд.

— Почему он к тебе прижимается? — докапывался он до нее, когда в троллейбусе какой-нибудь мужчина стоял, по его мнению, слишком близко. — Я знаю, тебе нравится это! Ты все время смотришь на других!

Он донимал ее ревностью, находя поводы там, где их не было, да и быть не могло. Ходил за ней по пятам, следил на репетициях, как она ведет себя с партнерами, тайно ездил за нею на гастроли. Искал любой повод, чтобы устроить безобразную сцену совершенно не стесняясь того, что свидетелями могут стать окружающие. Анна пыталась успокоить его, заверить, что он ошибается. Но все, что она говорила в свою защиту, неизменно оборачивалось против нее. Все попытки наладить отношения натыкались на недоверие, подозрительность и грубость.

Ничего общего, никакой любви, ничего даже близко похожего на любовь, между ними не было. Беспочвенная ревность, стремление управлять, что называется «прибрать ее к рукам», было совсем не любовью с его стороны, а маскировкой слабости, неуверенности в себе и жаждой самоутверждения. Ей даже стало немного жаль его. Но рядом с нею был патологический ревнивец, у которого чувство неполноценности опасно сочеталось со стремлением к превосходству. Вместе это являло огромную разрушительную силу, делая его высокомерным, эгоцентричным, агрессивным.

Когда однажды в приступе ярости он попытался ее ударить, Анне стало по-настоящему страшно. Она давно уже раскаялась в своем глупом самообмане, но до этого момента надеялась, что все как-то само собой наладится. Теперь же ничего не оставалось иного, как только прекратить эти ущербные отношения.

Анна наконец поняла, что все это время обманывала себя. Стараясь избежать одиночества, она стала еще более одинокой, ибо нет ничего ужаснее, чем одиночество вдвоем.

Втайне от Александра она подписала контракт с одним из театров и уехала в другой город.

***

Вероника хорошо помнила, какое раскаяние овладело ее душой, когда пришло горькое осознание чудовищной ошибки совершенной ею. Словно предала она того единственного, кто был по настоящему близок и любим, но кто забыл ее, и кого в порыве отчаяния попыталась она вычеркнуть из своей жизни таким недостойным образом.

Перечитав историю Анны и Александра, она смяла и вырвала

листы из тетради, но немного подумав, разгладила их ладонью и пришпилила на место.

— Пусть будет. Разве что придется мне внести в текст некоторые изменения. На самом-то деле все было почти так, как я и описала. Только хуже и тяжелее.

Развод ознаменовался чередой безобразных скандалов. После этого, от назойливой опеки бывшего мужа, считавшего, что без него она пропадет, ей пришлось тайком сбежать в небольшой провинциальный городок. Театра там не было, но была филармония, солисткой которой она и стала.

Конец ознакомительного фрагмента.