Cон

Светлана Орловска

В осиротевшей квартире Анны после смерти близкого человека, на 9-ый день траура начинают происходить странные вещи.. Оживающие силуэты в старинном зеркале пугают мыслью о собственном безумии. Так ли это на самом деле? Следующее мгновение не дает времени на размышления, обнажая основной инстинкт. Борьба за собственную жизнь, ответственность за чужую и неизбежность встречи, уготованной ей потусторонним миром…

Сон в руку

Хмм… Что делает здесь сосед из моего детства? Помню его смутно и только потому, что однажды он, можно сказать, спас меня от падения в канализационный люк. Кому-то, зачем-то понадобилась тяжелая, металлическая крышка от него. А я была еще слишком мала, чтобы уверенно управлять тормозами нового двухколесного велосипеда. Кто знает чем бы все это закончилось — не подоспей вовремя сосед.

Не помню его имени, да кажется и не знала никогда. Не слышала его голоса… Был тихим, неприметным человеком со странной татуировкой на внутренней стороне кисти. Не помню, чтобы он с кем-нибудь заговаривал в нашем дворе.

Сейчас он что-то говорит и даже жестикулирует, помогая мне его услышать. Но я не слышу. Я ведь не знаю его голоса, хоть и изо всех сил стараюсь познакомиться с ним.

К тому же вклинивается навязчивый, как в старом, испорченном транзисторе, визгливый голос Людки из 15 кв. Надо же! И она здесь. Та самая, в сущности неплохая, сердечная девица, которую пенсионеры, дежурившие на лавке возле подъезда, всегда провожали укоризненными взглядами.

А те, что побойчее да позлобней, и шалавой могли назвать. Изнывающие от жары и от скуки старики, сфинксами сидевшие у подъезда, всегда с какой-то плотоядной радостью оживлялись на вид очередного, обнимающего Людку ухажера. А она будто и не замечала их неодобрения. И что интересно, не было это нарочито вызывающей, демонстративной позицией, показывающей всем средний палец. И не то чтобы ей совсем не было ни до кого никакого дела. Было в ней, чтo-то такое, что дается видимо от рождения. Какая-то гостеприимность души, радушие ко всему живому. Такое можно встретить, и то не часто, только у старших людей, которым повезло прожить интересную, полную жизнь. Повстречав такого человека, мы точно знаем определение тому, что он излучает, в свой особый способ относясь к людям и к жизни в целом. Мы зовем это мудростью.

Но Людка… Откуда взяться мудрости у ПЭТЭУшницы, 20 с небольшим лет отроду, для которой тройка в школе была той максимальной высотой, за которой зеленым светом облегчения мигал значок — переведена? И все же было в ней какое — то интуитивное понимание того, что не бывает абсолютно плохих людей — бывают несчастливые. И что жизнь неоднозначна и скоротечна. И что радоваться ей значительно приятней чем тратить понапрасну на склоки. Видимо это и раздражало особо ядовитых пенсионерок. Тех, что и потаскухой обозвать и плюнуть вслед ей могли. И столько злобы и горечи в этом было, что казалось плевок сейчас зашипит как капля на раскаленном утюге. Похоже молодая жизнелюбивая девушка невольно расстравливала их старые раны непрожитой жизни, сочащиеся горечью одиночества, неразделенной любви, упущенных возможностей. Завистью к тому, что и в их жизни могло бы быть, но не случилось…

Она все та же, какой я ее чаще всего видела. В безвкусном, ярко малинового цвета платье, которое тем не менее было ей к лицу, гармонично вписываясь в целый образ. В колготках — сеточках, геометрический рисунок которых нарушался штопкой над левой пяткой. Правда заметен этот шов был только вредным теткам — соседкам, мне и моим подружкам. Маленьким еще девочкам, но уже жадным к атрибутам взрослой и, как нам тогда казалось, настоящей женской жизни. Поклонников же девушки такие детали мало, похоже, интересовали. Как правило, их взгляды растекались на пышном, слишком приветливо — открытом декольте. Правда случались и такие, что в глаза ей заглядывали. Интересная метаморфоза в тот момент случалась с ней. Откровенный, раскатистый смех, обычно вырывающийся лавиной из жизнелюбивой Людкиной груди, вдруг рассеивался на другие нотки. Чуть более низкие, мягкие, вкрадчивые, с правильно выдержанными паузами. Она была невероятно хороша в такие моменты. Жаль, что сейчас не один из них. Нет не только ее чарующего смеха. Нет ни одного привычного Людкиного поклонника. Диссонирует совсем пустая скамейка. Я никогда не видела ее такой сиротливо — покинутой. У нас, молодежи, практически не было шанса посидеть на ней. Она всегда была оккупирована пенсионерками так же как ветки тополя, растущего в нашем дворе, стайкой сорок. Сейчас не было ни тех, ни других. Интересно, что их спугнуло?

Только одинокая фигура в кричащем платье стоит лицом к окнам старой пятиэтажки и громко что-то выкрикивает кому-то в одном из этих окон. Я поднимаю глаза в том же направлении и всматриваюсь в окна, пытаясь понять, кому она кричит. Перебираю взглядом одно за другим поблескивающие на солнце окна. Есть чтo-то противоестественное в их одинаковости. Как-будто высосана из них жизнь вместе с занавесками, шторами, геранью и распахнутыми форточками. После нескольких тщетных попыток увидеть хоть что — то, появляется чувство, что отыскать в этих окнах признаки жизни равносильно тому, что поймать взгляд слепого человека, натыкаясь на стекла его очков.

Вместе с пониманием этого растет раздражение на соседку, которая продолжает выкрикивать какие-то отдельные фразы. Уже раздражает ее голос, ее дурацкая, не по сезону накинутая сверху платья теплая, шерстяная кофта. Зачем-то на ней теплые, не по погоде ботинки. Стоп! А действительно, почему она так тепло одета? Ведь сейчас градусов 30 — не меньше. А ей похоже вообще не жарко. В то время, как я начинаю чувствовать себя муравьем, пойманным увеличительным стеклом мальчишек — садистов на солнце. Стоя так под прямым солнечным прицелом, я чувствую как раздражение постепенно сменяется тревогой. Ты только не паникуй — уговариваю я себя. Это в жаре все дело. Она на тебя так действует. На секунду удается сдержать тревогу, но этого хватает только на глубокий вдох. А следом в голове загорается предупреждающая лампочка сирены — Бежать! Спасаться! Ноги, не дожидаясь команды сверху, несут меня к подъезду. Мой основной инстинкт включается раньше, чем до сознания доходят признаки того, кого я никогда не видела, но чувствовала убегающей спиной всю его опасность. Не раз слышала его дыхание. Догоняющее, прилипающее к позвоночнику. Ползущее вверх по затылку тысячами иголок, от которых волосы на голове начинают шевелиться.

Страх подполз к горлу, съежившись в один тяжелый, твердый ком. Хочется кричать, но открытый в ужасе рот издает звуков не больше, чем выброшенная на берег и бьющаяся в агонии рыба. ОН лишил меня голоса, хладнокровно обрезав провода сообщения с внешним миром.

Ноги не сдаются. Они несут меня по знакомым ступенькам к родной квартире. Перескочив последние две, оказываюсь на своем этаже и буквально налетаю на дверь… заперта! Бешено колочу по старому дермантину руками и ногами. Задыхаясь, из последних сил нажимаю пальцем на кнопку дверного звонка, вложив в него все свое желание жить.