Рассказы для кошатников

Светлана Костикова, 2020

Сборник рассказов с говорящим названием – "Рассказы для кошатников" – это набор историй про людей, в жизни которых важную роль сыграла кошка. Понять, на что-то решиться, стать смелее – этот зверек дает толчок принять важное решение. Самобытный, непосредственный, гордый, но порой такой беззащитный.Иногда кошка – это не только животное, но метафора на самого человека, ведь иногда кошачьи повадки можно заметить в некоторых людях. Любовь к этим животным и попытка понять натуру "кошатника" дала автору вдохновение на написание этой книги.

Портрет

Василиса появилась в нашем доме задолго до меня. Может именно поэтому я всегда относился к ней, как к полноправному члену нашей семьи. Деловая, участливая в делах семейных, она любила прохаживаться по дому и, распустив свои длинные, придающие ей ученый вид усы, приглядывала за порядком в доме. Наблюдая за ней, складывалось впечатление, что она имела свое собственное мнение по каждому делу и вопросу.

Поджарая, с тонкими мускулистыми лапами и большими желтыми глазами, она была героиней моих детских рисунков на полях клеточных тетрадей и широких блокнотов. Хотя нельзя сказать, что это была точно она. Это был ее образ. Саму ее рисовать было очень сложно. Трехцветный сумбурный окрас, которым была разукрашена ее короткая шерстка, то распадаясь на отдельные тона, то сливаясь воедино, покрывал все ее тело. Мне не удавалось передать это буйство красок, не намалевав так, что потом уже было не разобрать, где кошка, а где размазанные кляксы. Поэтому, когда в нашей школе объявили конкурс рисунка, и я, стараясь и мучаясь три дня, принес портрет своей кошки, на меня посмотрели снисходительным взглядом и повесили рисунок на самый край стенда, единодушно признав его неудачным. Меня это очень огорчило, так как я считала свой рисунок очень хорошим, а Василису — самой красивой кошкой на свете, и так думал не только я. Так считала вся моя семья.

Как мне рассказывали позже, инициатором приобретения нашей семьей котенка была мама. Ну а так как инициатива всегда наказуема, первое время все хлопоты, появившиеся в доме вместе с маленькой четвероногой, полностью легли на ее плечи. Помимо этого, мама, как человек, любивший порядок, занялась воспитанием будущего полноправного члена семьи, прививая ей чистоплотность и хорошие манеры. К хорошим манерам относился довольно стандартный набор правил — не прыгать на обеденный стол, не спать на подушках, не драть обои, ходить на песок и мыться. Что касается последнего, из-за необходимости соблюдения чистоплотности Васиного туалета, во время ее совсем еще раннего и темного возраста, маме приходилось мыть с мылом ее маленькую пушистую задницу. Но время шло, неотесанная Васька превратилась в яркую своенравную Василису. Однако мамино воспитание усвоилось лишь частично. Чистоплотна она была абсолютно, но вот неизвестно откуда взявшаяся аристократическая привычка в постели класть голову на подушку рядом с головой кого-нибудь из нас, расстраивала и возмущала. Но потом все смирились и даже нашли в этом что-то забавное. Что же касается меня, то я по-другому и не представлял ее вечерний сон. Касаемо тяги к обеденному столу — эту привычку удалось побороть, хоть и не обошлось без военных действий.

Вообще, каждый раз, когда мама начинала сердиться на Ваську, она со вздохом и отчаянием в голосе произносила всегда одну и ту же фразу «Василиса! Ну что ты за человек такой!» Когда же дело было серьезнее, и мама все же начинала злиться, то из кухни доносилось: «Василиса! Ууу, собака такая! Я тебе покажу!». Ну и дальше по списку, что мама хотела ей показать. Но это случалось все реже. Со временем все конфликты были исчерпаны, недопонимания улажены, привычки обтесаны. Каждый относился с должным уважением друг к другу, более того, мог понять желание и настроение другого по одному лишь взгляду. Вообще, вся эта игра в переглядывания начиналась, когда к нам приходил кто-нибудь в гости. Угощая на кухне гостя чаям, всегда можно было наблюдать одну и ту же картину — Вася с деловым, заинтересованным видом приходила на кухню, и, устроившись на своем любимом табурете, в прямом смысле слова вытаращивалась на незнакомца. Это продолжалось не более минуты. Затем, сделав свои личные единственно верные выводы в отношении сидящего напротив индивида, она, почти каждый раз хмурилась, выражением морды передавая недоверие и недовольство. Так она и сидела на своем троне, не двигаясь, пока шел разговор. В ином случае, что редко, но все-таки бывало, человек ей нравился и тогда, покидая наблюдательный пост и подходя к гостю, она тихонько обнюхивала его ногу, тем самым выражая желание более близкого знакомства. Иногда мы обращали внимание на эту ее привычку, складывая впечатление о том или ином человеке.

Когда я изображал ее акварельными красками для школьного конкурса, я думал обо всем этом. Я вкладывал ее привычки и особенности в этот портрет, пытаясь передать задумчивое, но внимательное выражение Васи. Однако никто этого не видел. Никто не понимал ее настроение на моем рисунке, тем более никто не смог оценить всю глубину ее души. Как-то в одну из школьных перемен, мой одноклассник Петька Хлебников, внимательно подойдя к моей картине и задумчиво оглядев ее, произнес: «Нет, Саш, это не ты плохо рисуешь. Просто у тебя кошка страшная», — весь класс залился хохотом. Мне было ужасно обидно. Выбежав из класса, я поклялся больше никогда не возвращаться в школу, о чем сразу же по возвращению домой сообщил родителям. Потом были долгие разбирательства и уговоры. Это не помогало. Я был оскорблен, не мог видеть ни одноклассников, ни свой рисунок.

В поиске выхода из ситуации, стараясь не допустить того, чтобы ее ребенок вырос апатичным недоученным изгоем общества, моя мама приняла решение отвести меня в изостудию. Я не видел в этой идее ничего хорошего, но предъявлять родителям еще один отказ не посмел. Нехотя, глазея на все исподлобья, я переступил порог изостудии, а через два часа вышел оттуда другим человеком. Передо мной открылся новый невообразимый мир форм и силуэтов, цветов и оттенков, реальности и фантазий. Мать рассчитывала на эту перемену, и, сделав ход конем, сообщила, что на второе занятие я пойду только, если вернусь в школу. На том и порешили.

Уже через пару уроков в изостудии я осознал, что мой рисунок действительно далек от совершенства, что то, что я на нем видел, видел только я, что я не смог передать на бумаге то, что хотел, то, что должны были увидеть другие. В тот день я забрал свой рисунок, обещая принести новый. Я уже знал, как я сделаю новый портрет, знал, какие именно черты Васи я хотел в нем подчеркнуть, знал, как я это сделаю. Радостный и довольный собой, купив по дороге молока и жвачек, я побежал домой. Каково же было мое удивление, когда придя со школы и начав рассказ о моих планах, я не встретил на лицах родителей ни радости, ни хотя бы улыбки.

«Вася умерла», — произнесла мама и, видимо не в силах наблюдать за моей реакцией, отвернулась и быстрыми шагами пошла на кухню. Отец в это время подошел и с силой прижал меня к себе. Пакет с молоком выпал из моих рук.

Прошло уже много лет. Теперь я живу и работаю в столице. Сегодня день моего рождения. Через несколько часов придут гости, а у меня работы невпроворот. На следующей неделе открывается моя вторая выставка. Но сегодня уже нет смысла ничего начинать и, сидя на низком табурете с чашкой кофе в руках, мыслями я уношусь в детство, вспоминая свое второе рождение, когда во мне проснулся художник.

Ночь

Луна в эту ночь была особенно яркой. Грустно глядя на Землю, она старалась осветить путь всем странникам этой ночи. Мокрый асфальт, переливаясь холодным мерцающим светом, отражался в каплях, оставшихся после дождя и висевших на листьях деревьев, тем самым, создавая как бы собственную маленькую иллюминацию. Город, умытый и спокойный, тихо дремал.

Она шла по мокрой мостовой. Дождь уже перестал, но в воздухе витал тот особый аромат мокрой пыли и дороги, который можно ощутить еще сильнее, если закрыть глаза и с силой втянуть носом воздух. Фонари на мостовой светили тускло и, даже рой бойкой мошкары, которая так любит трепетать возле этих ночных островков света, совсем не было видно. Кажется, все вокруг замерло и затихло, укутавшись в плед весенней ночи. Она брела по мостовой не останавливаясь. Темная дутая куртка, будто на несколько размеров больше необходимого и узкие серые штаны придавали ее фигуре смешную непропорциональность. Небольшой рюкзак висел на плече. Со стороны могло показаться, что она идет совсем одна, но это было не так.

Дойдя до поворота, девочка свернула в переулок. Переулок был без фонарей, однако свет, сочившийся сквозь окна домов, хорошо его освещал. Здесь, недалеко от того места, где когда-то проходили ее долгие прогулки, она остановилась и прислушалась. Все было тихо. Она присела на скамью, и, расстегнув куртку, взяла на руки пушистого кота. Кот был небольшой, с пепельно-серой шерстью, большими ушами и черным пятном на морде. Это был ее друг, ее любимец, ее Сальвадор.

Сколько она помнит их дружбу, они всегда все делали вместе. Росли они тоже как будто почти одновременно. Когда же врачи выявили внезапно открывшуюся у ее младшего братика астму, они запретили держать кота дома, заявив, что это усугубит положение больного. Родители пытались пристроить его друзьям и знакомым, но он сбегал и возвращался обратно. Так было и в этот раз, когда родители, снова увидев Сальвадора на крыльце их дома, решили его усыпить. И пусть они пытались скрыть свое решение от нее, она-то все слышала и не могла такого допустить. Поэтому в ночь перед поездкой к ветеринару, они ушли из дома. Он, предано сидящий в ее широкой дутой куртке, и она, двенадцатилетняя, с решительным намерением спасти своего друга, пусть даже ценой побега.

Кот, сидя у нее на коленях, щурил глаза, как бы в полудреме, но вдруг весь вытянулся, что-то проворчав на своем кошачьем и присев рядом на влажные доски низенькой скамейки, обернул лапы своим пушистым хвостом. Он всегда все понимал и сейчас, подняв морду к небу, как будто искал поддержку в синей бездне небосвода, тихо читая кошачью молитву своему кошачьему богу. В эту ночь им уже некуда было торопиться и мир, на мгновение остановившись, присел рядом с ними.

По замыслу Марии, они должны были добраться до вокзала и купить билет на поезд до города, в котором жила ее подруга детства, но в итоге опоздали, и теперь, звенящая тишина наступившей ночи окутывала их, заставляя ближе прижиматься друг к другу.

— Я никогда тебя не оставлю, Сальвадор, — произнесла девочка, кладя руку на его морду и гладя указательным пальцем пушистый лоб. Ничего страшного, что мы опоздали на поезд. Ведь будет же другой, просто его нужно немного подождать. Кот перевел свои умные глаза с неба на хозяйку и тихо мяукнул.

— Я взяла нам в дорогу немного еды, и, если ты голоден, мы можем здесь перекусить. Она достала из рюкзака кулек, развернула и положила на скамью рядом с котом.

— Хорошо, что я взяла с собой еды, иначе ты бы у меня совсем изголодался. Только не съедай все, нам надо оставить хотя бы еще на разок. Кот, внимательно обнюхав содержимое, выволок понравившийся ему кусок, спрыгнул на землю и стал есть. Мария же совсем не ощущала голода.

В эту ночь она не чувствовала никакого сожаления. Ей не было печально оттого, что она покинула родителей и брата, что, возможно, она их больше никогда не увидит. Она помнила тот вечер, когда вернувшись со школы, не нашла дома своего любимого Сальвадора. А потом был бег через два квартала к той женщине, которой отдали ее друга, эта старая грязная квартира и такая же хозяйка, и Сальвадор, с большими грустными глазами. Тогда она пообещала ему, что будет приходить каждый вечер, но через несколько дней ей сообщили, что кот сбежал. Вскоре он появился на крыльце их дома. Она помнит, как вернулся Сальвадор, грязный и голодный, как хмурился в тот вечер папа, и печально смотрела мама. Потом история повторилась. Тогда они решили его усыпить.

Под деревом запел сверчок. Сальвадор, оживившись, развернув свои большие уши-локаторы, стал прислушиваться.

— В тебе никогда не умрет охотник, — улыбнулась Мария, — но сверчков трогать нельзя, они слуги ночи. А еще они поют серенады всем одиноким принцессам, пока те сидят у окна и ждут своих принцев. Сальвадор понимающе посмотрел на хозяйку и, подойдя ближе, уткнулся мордой в ее коленку.

— Вот так намного лучше. Я знала, что ты у меня очень добрый кот.

Так они сидели в городском переулке и слушали звуки природы, а в это время в окне соседнего дома заговорило радио. Сообщали, что пропала девочка двенадцати лет, худенькая, одетая в большую дутую куртку. Возможные отличительные черты — заплечный рюкзак и кот на руках. Просьба всем, кто что-то знает, сообщить по этому телефону.

Сальвадор внимательно посмотрел на окно, потом перевел взгляд на Марию. Она, молча, сидела и смотрела в небо. Луна в эту ночь была особенно яркой.

Минута славы

После того, как я устроился в театр, мои друзья стали называть меня монтажником. Не знаю, кому первому из них пришло это на ум, но звать меня по имени они теперь напрочь отказывались. Моя обязанность в театре заключалась в установке декораций до спектакля и разборке после. Работа мне нравилась — ничего особенного не требовали, платили исправно, обязанности свои я знал и старался выполнять. Со временем я так прикипел к своему новому занятию, что на работу уже не шел, а бежал, и к декорациям стал относиться, как к настоящим актерам. У меня даже выработалась собственная теория. Например, обычный стул, поставленный на сцене в нужное место, превращался в стул совершенно особенный, и если его поставить рядом с другими стульями, он будет, несомненно, выделяться. Да и так называемый фейс контроль для сцены мог пройти далеко не каждый стул. Если же он ломался, это приносило немало хлопот по его ремонту или замене. Точно так же дело обстояло и с другими декорациями — картинами, подсвечниками, креслами и так далее. Также у меня была возможность смотреть все спектакли, где я мог наблюдать за взаимодействием актеров-людей с актерами-декорациями. И как мне казалось иной раз, не все декорации справлялись со своей ролью. Но подбирать их уже была не моя работа, так что свое мнение я оставлял при себе.

Так все и шло, пока однажды кто-то из работников нашего цеха не обратил внимание, что у некоторых из наших «декоративных актеров», хранившихся на складе, подпорчены края, а точнее подгрызаны. Оказалось, что когда мы покидали театр, на наше место приходили другие заинтересованные обитатели. Это были мыши. Одним из излюбленных мест дислакации у них был как раз наш цех и наши склады. Хозяйничая, они подгрызали ножки тех самых особенных стульев и прочей мебели. Ситуация была неприятная и в театре приняли решение взять в рабочий коллектив кота. Вскоре тот появился. Большой и спокойный, с ярко-желтыми любопытно горящими глазами. Белый воротничок под мордой и манжеты на лапах разбавляли весь остальной серый окрас его тела, придавая интеллигентности его образу. Он расхаживал по служебным ходам театра, и везде ему было уважение и почет. Звали его тоже вполне официально — Афанасий. Для большей благородности, одна из молодых актрис подарила ему бордово-красный ошейник, тем самым окончательно довершив его театральный вид.

В этот вечер мне сообщили, что декорации надо будет убрать сразу после спектакля. На следующий день с самого утра начиналась репетиция детской постановки, обустройство которой не входило в мои обязанности, обеспечивая мне полноценный выходной. После начала спектакля, я отправился на служебную кухню, чтобы немного перекусить. Из небольшого громкоговорителя со стены доносились звуки того, что происходило на сцене. Я прислушался. Сегодня играли «Вишневый сад». Нажав кнопку чайника и положив в чашку две ложки растворимого кофе и ложку сахара, я тщательно перемешал содержимое. Полученную кашицу я залил кипятком, из чашки вместе с паром стал подниматься упоительный аромат. Добавив холодного молока, я сделал три больших глотка. Тело наполнилось теплом, а вкусовые рецепторы отправили в мозг сигнал об удовольствии. Мне стало хорошо, захотелось чего-то душевного. Недолго думая, я решил пойти на спектакль. Конечно, эту постановку я видел ни один раз, но все же то было лучше, чем просидеть ближайшие два часа в компании кухонной утвари.

Выйдя с кухни и прикрыв за собой дверь, я направился к залу. Оказавшись в фойе, увешенное портретами актеров театра — от тех, кто играл много лет назад до ныне действующих, я уверенным шагом направился к входной двери зала. Никто не подлетел ко мне в дверях и не стал выталкивать локтями, требуя билет. Все билетеры меня знали. И это было особенно приятно. Итак, бесшумно зайдя в зал и высмотрев сбоку свободное место, я добрался до него и приземлился. Моей соседкой справа оказалась почтенная старушка, которая, как только я сел на выбранное место, повернулась и уставилась на меня, забыв при этом оторвать от глаз руку с биноклем, с помощью которого она наблюдала за происходящим на сцене. Хотя может она вовсе и не забыла это сделать. Место, которое я выбрал было совсем недалеко от сцены, так что бинокль вовсе не требовался, но у старушек своя правда. Я не стал отвечать взглядом на ее взгляд, а вжался в сиденье, как бы сросшись с ним и давая понять биноклевой бабусе, что я никуда отсюда не денусь. Внешний вид у меня был далеко не театральный, но в темноте это не имело никакого значения. Да и вообще это не имело значения. В наше время хоть и присутствует традиция театрального дресскода, все же, она утратила свою бескомпромиссность. Так что данный вопрос остается на совести каждого.

Итак, заняв свой наблюдательный пункт, я стал смотреть на уже знакомую игру актеров. Шло первое действие. Моя соседка время от времени недовольно косилась на меня, иногда все же отвинчивая свое подзорное приспособление от глаз. Но меня это абсолютно не волновало. Мне было тепло, хорошо и уютно. В антракте, пройдя за сцену, я сотворил все те действия с декорациями, которые от меня требовались. Затем я направился в одну из комнат, где, во время спектакля, обитал Афанасий. На пару минут составив ему компанию, погладив и потрепав за ушами я, немного опоздав, вернулся в зал на второе действие. Мое место было также свободно, и рядом с ним сидела все та же биноклевая старушка. Когда я сел, она снова повернула ко мне голову с биноклем на глазах и, видимо, удостоверившись, что это снова я и что от меня никуда не деться, отвернулась, больше не обращая на меня внимания.

Дело двигалось к завершению. Шла сцена продажи вишневого сада. На сцене появляется Гаев, брат владелицы сада, помещицы Любови Андреевны, в правой руке у него покупки, левой он утирает слезы.

Любовь Андреевна: «Леня, что? Леня, ну? Скорей же, бога ради…»

Гаев, ничего не отвечая, только машет рукой слуге: «Вот…возьми… Тут анчоусы, керченские сельди… Я сегодня ничего не ел… Столько я выстрадал!»

Дверь на сцене в воображаемую бильярдную открыта; слышен стук шаров и тут из этой двери появляется, кто бы вы думали, наш незабвенный Афанасий. Вполне спокойно и деловито, он делает пару шагов в сторону присутствующих на сцене и останавливается. Все актеры и особливо тот, кто играет Гаева, меняются в лице. По залу пробегает смешок. Моя старушка вся подается вперед и начинает судорожно крутить бинокль. У меня же непроизвольно расширяются глаза, холодеют руки, а в горле, едва не вырвавшись, застревает фраза: «Афанасий, ну как брысь отсюда»! Еще чуть-чуть, и я бы выкрикнул ее, но мозговые рецепторы, отвечающие за адаптацию поведения к условиям внешнего мира, сработали незамедлительно, и я только, молча, впился глазами в кота. До сих пор неизвестно, что подтолкнуло Афанасия на такую прогулку, возможно фразу про керченскую сельдь и анчоусы он принял на свой счет. Но в любом случае это был чей-то недосмотр, а, значит, скандал.

В это время опомнившиеся актеры, в частности играющий Гаева, приняв прежнее невозмутимо-печальное выражение лица, произнес: «Афанасий, друг мой, ты тоже пришел узнать результаты торгов? Знай же, продан вишневый сад».

Кот, видимо понимая, что обращаются к нему, после этих слов прошел еще два шага по сцене и сел, уставившись на актера. Зал охнул. Гаев продолжал: «Да, братец мой, теперь не полазаешь ты по нашим таким любимым вишневым деревьям, не взволнуют твое сердце милые птицы, что раньше так любили собираться на их ветвях. Все потеряно, друг мой, — и, затем, обращаясь к актерам, которые уже тоже успели прийти в себя и собраться с мыслями, произнес, тем самым вернувшись к тексту пьесы, — Устал я ужасно. Дашь мне, Фирс, переодеться». Любовь Андреевна же, надрывным голосом, воскликнула: «Так кто купил?» — и дальше все пошло по сценарию. Кот же, ничуть не смущаясь сотен устремленных на него глаз, так и остался сидеть на сцене, пока, Любовь Андреевна со словами: «Пошли, мой милый, пора собирать чемоданы», — не подхватила и не унесла его со сцены.

Конец ознакомительного фрагмента.