Луч Светы. Журнал. Выпуск 5. Декабрь

Светлана Королева

Журнал «Луч Светы» – это многоцветок, выбившийся на литературном, кипящем поле. Это новый формат объединения разнокалиберного творчества. Здесь есть то, за что обязательно зацепится ваша по-хорошему капризная и пытливая душа! Наслаждайтесь и с нетерпением ждите новых номеров! Искренне ваши, души независимых авторов-журналистов.

Графский особняк

Ведущий: Андрей Ноябрь

Дорогие друзья, завершается год, и его надо достойно проводить: посидеть на дорожку, выпить на посошок, дать ему с собой магарыч со словами: «Спасибо, что был!»

Лично я, собак больше свиней люблю. Но Новому году в зубы не смотрят. Если наступает год Свиньи, это не значит, что все друг другу будут подкладывать «её», сопровождая свои действия и подлянки хрюканьем. Против свиней я ничего не имею.

Вот кабанов боюсь. Видимо, с детства пошло. Крепко засела в голове бабушкина история о том, как один мужик столкнулся в лесу с целым кабаньим семейством. Бросился мужик наутёк, еле успел вскарабкаться на дерево. Но самец так это дело не оставил: начал клыками подрывать землю вокруг, кромсать корни. В конце концов, дерево повалилось. И не стало мужика…

Будучи впечатлительным, я бабушкину историю впитал в себя, как сухая земля — свежую струйку воды. С тех пор кабаны вызывают во мне ужас.

…О чём это я? Вроде бы речь у нас о «Последнем ЛИТО» должна пойти. Всё верно. Но прежде чем вы окунётесь в мир поэтов, расскажу вам ещё кое-что.

Вас ждёт сюрприз — в виде «запрещённой» главы. Называется она «Удар по Балабанову».

Когда готовили предыдущий номер, мне позвонила Валентина Иванова, занимающаяся вёрсткой и выпуском журнала.

Валентина повергла меня в ужас, в чём-то сравнимый c тем, который испытал мужик, сидя на дереве.

В роли «кабанов» выступили моменты, связанные с использованием имён публичных людей без их согласия. Закон о защите личных данных, не хухры-мухры.

Дело в том, что в главе вскользь упоминаются Юрий Лоза и Алексей Балабанов (творчество которого я уважаю и люблю). В тексте я не позволил себе никаких оскорблений в адрес Лозы. В адрес Балабанова я выражал только тёплые чувства.

Первый вопрос, который Валентина Иванова задала мне, прозвучал примерно так: «Как вы думаете, не будут Юрий Лоза и Алексей Балабанов против того, что вы используете их имена в своём художественном произведении?»

Я ответил, что Балабанов точно не будет, потому что его, к сожалению, уже 5 лет как нет в живых, а вот по поводу Лозы я так не уверен. Валентина — тоже.

В памяти сразу всплыли скандалы Юрия Эдуардовича, которыми он последнее время славится, как раньше славился своими песенными хитами.

Конечно, от Лозы можно было ожидать, что угодно. Мы же не знаем его мыслей. Может быть, он любит раз в неделю набрать своё имя в поисковике yandex…

И вот вам ситуация: в очередной раз Юрий Эдуардович, по заведённой традиции, устраивается перед монитором, пишет запрос «Юрий Лоза» и, промотав несколько ссылок, к своему ужасу натыкается на неизвестное Интернет-издание «Луч Светы». А там о нём речь.

Когда я представил эту картину, мне стало опять страшно, как тому мужику, забравшемуся на дерево.

Если я соглашался на печатание главы, я должен был подтвердить, что всю ответственность в случае возникновения спорных ситуаций беру, как автор произведения, на себя.

В моей голове одна за другой сменялись картины, достойные Босха и Гойи.

Автора «Последнего ЛИТО» вызывают в суд. Истец — Лоза. Ответчик — Григорьев. Песню «Плот» я обожаю, но любовь эта меня бы вряд ли спасла — утонул бы, как пить дать.

Было решено не отдавать эту «злосчастную» главу на печать.

…Но время прошло. А оно, как известно, лечит. А у страха, как все мы знаем, глаза велики.

Ради вас, дорогие читатели, я иду по лезвию ножа. Собственно, обратной дороги нет. Читайте и не говорите потом, что я о вас о не думаю.

Глава «Удар по Балабанову» и ещё две — в этом номере.

А я пошёл проверять засовы на воротах «Графского особняка». Хотя вряд ли это спасёт.

Пока не пришли за мной, пойду разожгу камин, что ли.

Пропадать, так с музыкой горящих поленьев!

Удар по Балабанову

Потом в перерыве Вася не мог найти себе места и незаметно примкнул к кружку, образовавшемуся вокруг поэта, скрывающего свою лысину.

Краем глаза Вася вдруг заметил, что Щебетов в этот момент далек от искусства. Его руки любовно скользили по женским коленям (девушка с длинными пальцами и Щебетов сидели за старомодным столиком). Петя думал, что он заслоняет спиной деяния рук своих, но от Васиного взгляда ничего не укрылось. И вот Петины пальцы скользили, а девушка мило улыбалась — со стороны могло показаться, что ничего такого не происходит. Но Вася чувствовал: по ее телу пробегала дрожь.

Потом ему стало стыдно смотреть исподтишка, и он постарался со всем вниманием вникнуть в беседу.

А говорили о Балабанове.

Был такой режиссер, на тот момент, лучший в Петербурге (если не забыли, все это происходило в городе Трех революций). И вот этот талантливый художник, по мнению члена Союза писателей, пагубно влиял своими фильмами на молодежь.

«Бред какой-то», — подумал Вася. Но, как говорится, Васька слушает, да ест.

А член Союза писателей с пеной у рта доказывал, как это хорошо — что Балабанов уже на том свете. Потому что если героя с пистолетом в руках возводят в положительную категорию — это ужасно. А в фильме «Брат» так и было. Данила Багров убивал буржуев и их сподвижников — спокойно и очень холодно.

— Но ведь для блага, — попробовал возразить кто-то.

Лучше бы он так не делал. Потому что «член в бейсболке» его чуть в морду не ударил за такие слова.

Вася еще не очень понимал представителей этого поэтического мира, но свои представления о мире вообще у него уже были. Ему очень нравилось высказывание

Орсона Уэллса: «Режиссура — это самое удобное место для посредственности.» То есть, не снискав счастья в других художествах, человек прыгает с головой в эту профессию. Впрочем, режиссер режиссеру рознь. Быть талантливым режиссером — подвиг. Увлекать своими идеями, выбивать деньги на их реализацию и не волочиться на поводу у продюсеров — подвиг. А плохие режиссеры — халтурщики. Плохие, в том смысле, что снимать умеют, а их самих в фильмах, которые они делают, нет. А в Балабановских — сам Балабанов был. То же в литературе: когда читаешь и понимаешь, что вот они, все неудачи автора, как на ладони, вот крупицы его комплексов, вот — лоскутки душевных состояний, которые автор умело вложил в своих героев. Автор, по мнению Васи, обязательно должен ощущаться в произведении; чем талантливее автор — тем громче звучит его голос. В режиссуре — сложнее, публичная профессия. Это ты — приносишь свои идеи и мысли, предлагаешь актерам делать и думать так, как думают и делают герои, вышедшие из-под твоего пера. Хотя большинство «снимателей фильмов» c уже готовыми сценариями работают, и в таком случае всегда можно сказать: «Да, сценарий голимый. А я что, я режиссер, оценки ставлю, делаю так, чтобы ваши поступки, господа актеры, выглядели правдоподобно.» В этом плане писателям легче — они наедине с собой, и никто им не нужен, не смущает в момент самый сокровенный, в момент творчества. Никому ничего не требуется объяснять. Главное — перед собой быть честным. Герои будут вынуждены думать и делать так, как хочет автор, и оживут — только при прочтении. С бумагой легче — чем с живыми людьми: актеры капризничают, а бумага все стерпит. Но актеров пожалеть надо — они народ подневольный, себе не принадлежащий, может, даже и вторичный народец…

— Я был актером и был режиссером, — услышал Вася всхлипывающий голос человека, но не мог разглядеть его лица. — И я бросил это занятие, потому что помимо таланта актера — нужен талант руководителя, а это не каждому…

— Дай мне про Балабанова договорить! — поэт в бейсболке был багровым, и волосы, вспотевшие от долгого спора, смешно завивались, как блестящие, железные стружки…

Вася вспомнил, как Балабанов плакал на одной из телепередач, куда его пригласили. Перед этим была показана последняя картина режиссера. И по традиции — слово автору предоставлялось в самом конце. Все это время он не имел права голоса. Ругательства же и похвалы сплетались в один огромный клубок, и ведущий с улыбкой Мефистофеля уже занес клюшку, чтобы нанести удар по клубку, удар — по Балабанову. И вот режиссер, сидевший все это время тихо и скромно, начал оправдываться. И была произнесена фраза: «Многие сюжеты и образы я брал из детства. В этих картинах — моя жизнь.» А губы дрожали, как ягнята с золотой шерстью — потому что за хлевом бродит наглый серый волк и стучит зубами. Балабанов — плакал. И главное — все его фильмы о себе. Он снимал, как хотел. До самой смерти.

— Он ушел на темную сторону! — вырвалось у Бейсболочника.

— Почему он не с нами… Он бы мог, он бы еще… — это Вася опять услышал совсем рядом.

Кто говорил? Может, бывший актер-режиссер?

Потом Вася узнал, что фамилия поэта-ненавистника, кому не давал покоя гений Балабанова — была до ужаса нелепая. Нелепая в том плане, что носить такую не стыдно, если пишешь действительно талантливые стихи.

— Его фамилия Цветаев, — сказал Петя Щебетов.

— Псевдоним? — спросил Вася.

— А вот я не уверен…

Когда закончился перерыв, и поэты, как ленивые пчелы, потянулись в свой улей — вдогонку к мыслям о Балабанове Вася вспомнил певца Юрия Лозу, который некрасиво себя повел на той передаче. Даже если это была инсценировка, и все знали, что сейчас Лоза, автор популярной песни «Плот», встанет и выйдет из зала — все равно нет ему прощения. Негодование Лозы было по поводу того, что режиссер Балабанов взял одну из лучших песен певца, и в то время, как она звучала, на экране происходило черт-те что, извращение какое-то… При этом глаза Лозы раздулись и начали походить на чудовищ: Вася представил, что сейчас они вылетят из орбит и вопьются своими зубками в искреннее доброе бородатое лицо Балабанова.

Васе поступок Лозы казался смешным и ничтожным.

Лозе уже изрядно пропах нафталином, порадовался бы, что о нем вообще вспомнили, вытащили на свет Божий. Будь счастлив Лоза, что твой хит попал в саундтрек к фильму талантливого петербургского режиссера. А тебя и видели-то последний раз на экране, в какой-то передаче на канале «Россия», где ты в импровизированной парилке среди прочих пронафталиненных сидел. И вот сидел этот Лоза и байки травил. На голове полотенце, голое тело, завернутое в простыню. Наверное, и тазик где-то припрятан. И такое негодование у Васи вызвал этот поступок хорошего в общем-то певца — что он даже вслух выразился на этот счет. А его мама в этот момент сказала что-то не в тему, что-то такое:

— Какой у Балабанова неопрятный вид. Волосы грязные. Мог бы помыться перед съемками.

Бедная мама. Она думала и переживала о своем — на тему чистоты и опрятности, что если позвали тебя на 1-й канал, надо обязательно выглядеть хорошо, к тому же ей, наверное, как и Лозе, было непонятно, зачем показывать на экране, как насилуют женщину бутылкой.

Вася пожалел, что у поэтов не заступился за Балабанова, что позволил Цветаеву поливать грязью человека, которого уже давно нет на земле, но в фильмах которого есть то настоящее, живой дух, который чувствуешь, когда склоняешься над цветами или когда читаешь талантливую прозу, и понимаешь, что писатель связал из слов свитер, в котором тепло и удобно, и пусть у него сложная вязка — но не в этом ведь дело.

Вот обо всем об этом Вася думал, возвращаясь после перерыва к поэтам в теплую комнату. И он жалел, жаждал, предвкушал, что на все темы, которые его волнуют, а его родителям не очень понятны, не близки, не жизненно необходимы — Вася теперь сможет общаться в среде себе подобных.

Дай Бог, чтобы Цветаевых было меньше, и нашлись те, кто видит в фильмах Балабанова отзвук, отражение всемирного творческого света, который падает не на всех и светит — не на каждого. Если лучик такой упал на тебя — ты счастливый человек. Те, кто сидят в тени — дуются и брюзжат, потому что про них никто не говорит, как они талантливы. Они — способные, профессионально подкованные. Но им остается только критиковать таких, как Балабанов. И все.

Или демонстративно выбегать во время съемки из зала, оставив после себя шлейф недоумения.

Вася не знал, с чего начать…

— Иди сюда!

Вася еще не отошел от читки, а тут новое потрясение: рука с длинными пальцами, перстни на которых блестели, как короны фей, поманила его, и Вася послушно пошел за женщиной-кошкой, поплелся, не зная зачем — как за чарующим запахом только что испеченного хлеба.

Они остановились в комнате, где раньше жила прислуга, а теперь висела только верхняя одежда поэтов. Пикантность ситуации была явной. Васе стало неловко, что ему надо что-то делать, а он боится, а красивая женская фигура перед ним требует действий. Или — не требует, как быть?

— Я с Петей Щебетовым пришел.

— Да уж знаю. Он мне все уши пропел.

— Да?

В этом вопросе Вася выразил все свое восхищение — и тем, что Петя такой молодец, заботливый друг, и что он, Вася, скромный и честно не ожидал, и что она, та, что стоит перед ним — такая, что закачаешься.

Не зря мы здесь, думал Вася. А то, что у девушки очень стройное тело и взгляд ее горит особенным огнем, который все бывалые мужчины, испытанные в боях любовники, распознают сразу — это прямой призыв к действию.

Вася не знал, с чего начать. Не понимал, что нужно говорить в таких случаях. Ему было страшно и сладко от того, что сейчас может произойти. Стремительность происходящего шла вразрез с Васиными представлениями о том, как завязываются отношения между мужчиной и женщиной. Вася не дарил девушке цветов, не водил её в театр, не провожал до дома — и, тем не менее, оказался с этой девушкой наедине. Ситуация, прямо скажем, пикантная. Вася еще сомневался в истинности своих предположений, но когда в руках еврейки появился ключ, похожий на клюв птенца — Вася понял, что не ошибся: клюв уверенно вошел в гнездо замка, так что дверь теперь охраняла их от вторжения посторонних.

— Молчи. Я все сделаю сама.

А Вася и не хотел говорить. Видно, какой-то печатью девственника он был отмечен. Только мысль: «У меня нет резинового изделия!» сверлила перфоратором в его кудрявой голове. А еврейка надвигалась, как туман. Вася застыл, как столб. Потом их глаза встретились. Вася навсегда запомнил взгляд женщины, помешанной на сексе.

Правда, сначала он подумал, что она больна чем-то. Ее трясло, глаза закатились, перевернулись там, внутри впадин, и белки скакнули, как два неба, и закинутое лицо, и порывистые движения оголенных до плеч узких белых рук. Вот — Васины руки, насильно взятые, поднятые к большим грудям, неумело ползают по красному топику, пробуют мягкость тела, а женщина целует беспорядочно Васино лицо.

Вот она ползет губами по его телу, длинные пальцы торопливо щупают рубашку, и голова еврейки стала быстрой, как футбольный мяч в ногах нападающего, (и) разметанные черные волосы были похожи на крылья вороны. В Васеньке росло что-то ему неведомое, сравнимое с детским тайным лазанием в буфет за малиной, когда вдруг ловишь себя на мысли, что мир вокруг каким-то странным образом остановился, и существуют только раскрытые настежь дверцы буфета, куда ты запустил свою руку с чайной ложкой. Хотя — ложь, не было в его жизни такого. Это из книг, из песен. А было у него сладостное чувство преступника, когда он поднимался в лифте на свой этаж, в квартиру, где жил с родителями, а в кармане лежал украденная в гостях батарейка, севшая, квадратная, а на ней нарисован красивый слоник. И он, Вася, стащил ее. Точнее — взял без спроса, после того, как папа мальчика, у которого он был в гостях, снял заднюю крышку лунохода и со словами: «Надо новую!» — положил эту чудную вещицу c изображением слоника на ковер. Что-то продолжалось дальше. Поставили новую батарейку, гусеницы игрушки пришли в движение, был чай на кухне — все это не важно — Вася думал, как бы украсть, взять то, что ему не принадлежит. А всего-то надо было попросить ее. Это же барахло. Вася не стал так делать. Наверно, в силу того же барьера, который мешал ему встречаться с девушками — страх услышать отказ. В невыносимых душевных муках, оставшись один в комнате, он cхватил желтый квадратик, и, уходя, ему казалось, что о воровстве знает вся квартира. Батарейка жгла ему пальцы, сжимающие ее в душном кармане — весь путь до дома, всю дорогу до лифта.

Где теперь эта батарейка? Вася не знал. Так же, как и то, что он будет делать, когда все закончится. Все стихи мира в эту минуту были ничтожно малы, а его собственные — ничего не значили. Даже если в двери сейчас заскрипит такой же, как у еврейки клюв, и замок предательски щелкнет, и какой-нибудь поэт типа Цветаева увидит его, мальчика, который пришел почитать стихи, поэта, занимающегося черт-те чем среди верхней одежды, и сбежится куча любопытных — пусть! Пусть так, думал Вася, ведь то, что делала эта девушка-кошка с его телом, было здорово.

«Какие у нее чуткие пальцы! Мама, если бы ты знала, как мне хорошо сейчас, я — счастливейший человек!» Он стоял, а девушка, жадно припав в нему, делала все, чтобы мальчику было хорошо, а потом:

— Ложись на меня.

И он лег. Сначала — она, а он — на нее. И чей-то полушубок был под ними. Вася обрадовался, что девушке мягко в этот момент.

— Не волнуйся, все будет хорошо.

А он успел увидеть ее натянутую шею, и как девушка руками зажимает себе рот и давит крик, хлопающий крыльями у нее во рту, и только шепот: «Черт! Черт!», а Вася думал: «Бог! Бог!» И мужской общий поток, к которому подключаются все любовники в такие моменты, захватил Васю и понес. Он был где-то груб, где-то напорист, местами очень точен — именно потому, что в первый раз. Вася уже не понимал, кто он — поэт, подонок или еще кто — но все его тело жило в этот момент интересной жизнью.

Васенька не мог объяснить словами — но похожее чувство у него уже было. Оно накрывало Васю в момент написания удачных стихов, когда всё вокруг казалось безобидным и дружелюбным, а ты сам — вне этого, и нисколько не паришься по поводу своего отсутствия, точнее — присутствия в мире, который для тебя в этот момент не существует.

Только эти чувства, даже призраки чувств жили с Василием до тех пока он не засыпал, он долго лежал в кровати, глядя на бумагу со свежими стихами — и ему было даже страшно, что сон не идет к нему, но все равно блаженное состояние не исчезало внезапно. Просто утром Вася просыпался, и первая мысль: «Господи, я такую талантливую вещь написал.» И никакого стыда. И вот идешь к письменному столу, а там стихи. А тут, когда все закончилось, Вася вдруг понял, что ни дверь, ни поэты за этой дверью, ни сама квартира никуда не делись — и это cон.

Все внезапно оборвалось, на самой сладкой ноте — и сна не было, перехода не случилось…

— Тебе понравилось?

— Очень! Кто ты?

— Ха-ха! — засмеялась девушка, груди которой были обнажены. — Я стала частью твоей жизни. Только не придавай мне большое значение!

— Почему?

— Воспринимай меня, как стихотворение, которое у тебя очень удачно получилось…

— Но… — в Васе проснулся поэт. — Мне бы хотелось еще раз написать это стихотворение…

— Конечно, конечно…

И вот вы можете не верить, говорить: чушь собачья, как это у них все слаженно, под боком у поэтов, и ничего, ни разу не постучали! Почему, может, и дергали за дверную ручку. Но раз закрыто — дальше пошли. И кто вам сказал, что все было именно так?

Васю просто лишили девственности. Не в каком-нибудь Союзе писателей, а в ЛИТО. Наш герой, напомним, был романтик, многого не знал: например, что в стене был глазок — в него смотрел некто… Сидел на стуле, который не скрипел (новенький почти стул) и испытывал чувство почти такого же характера, что и у этих двоих. Грязненько, конечно, это выглядело, но это — жизнь. Только Васенька не знал, что за ним подсматривают. А узнал — ему бы не с руки стало. Он бы весь мир возненавидел. Ведь как это, если в момент, когда ты творишь — за тобой следят. Поэт Языков, живший во времена Пушкина, вообще не мог сочинять стихи, если в соседней комнате кто-то был. Также и Васенька — не смог бы ничего. Слава Богу, он не знал, что они — не одни сейчас… А кто это был… Какая вам разница. Все равно же вас там не было. По крайней мере, на стульчике сидел и слегка покачивался тот, от кого зависело, когда заканчивается перерыв.

Но хуже другое — еврейке так хотелось в этот момент сказать Васе нечто очень важное. И желание это родилось у нее от той нежности, от того безумия, которое проснулось в Васеньке и которым он не управлял.

И хотя после того, как все случилось, он опять стал прежним, стеснительным мальчиком, она не могла забыть это. Лежала и думала: «Он — не Петя Щебетов. Он — нежный. И у него такие искренние стихи.» И то, что мальчик, смущенно застегивающий брюки, влюбленный в нее сейчас, что естественно, ни о чем не догадывается — мысль эта не давала ей покоя. А сказать, предупредить не могла, потому что тому, кто следил, это бы не понравилось..

Конец ознакомительного фрагмента.