Правда на крови

Светлана Игоревна Бестужева-Лада

Молодой журналист Илья Астраханский, получив направление на работу в небольшой волжский город, быстро становится популярным. У него начинается роман с красивой девушкой, идет подготовка к свадьбе. Но в жизни Ильи существуют еще две женщины… Поставленный перед необходимостью разоблачить криминальную деятельность будущего тестя, Илья не находит выхода из этой ситуации.

© Светлана Игоревна Бестужева-Лада, 2015

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero.ru

Глава первая. Под стук вагонных колес

Кому из нас хоть раз в жизни не довелось испытать восхитительное ощущение того, что жизнь вступает в новую фазу, что все гадости и глупости остались где-то там, в прошлом, а впереди — сплошные розы и овации? Нормальных людей это чувство посещает на выпускном балу, а потом уже больше никогда не возвращается. Но некоторым удается пережить сию эйфорию и дважды, и трижды.

У каждого для этого свои причины: кто-то ликует, получив новую работу, а кто-то ног под собой не чует от счастья, переступая порог загса, чтобы зарегистрировать брак… или расторгнуть его. У каждого свои вехи, каждый сам определяет для себя жизненные ценности. И сам делает выбор, какую дорогу выбрать, на чьей стороне сражаться, из чьих рук получать средства к существованию.

Илья Астраханский второй раз в своей недолгой жизни испытывал этот самый высочайший душевный подъем. Первый раз это было пять лет тому назад, когда его, детдомовца, заморыша и вечного «козла отпущения» для старших в казенном воспитательном заведении приняли на журналистский факультет Ростовского университета. Без блата, без репетиторов, с одним несомненным талантом — умением писать грамотно и бойко — мальчишке удалось перепрыгнуть почти непреодолимое, хотя и незримое препятствие: пропасть, отделяющую «благополучных» детей от «неблагополучных». И Илья был свято уверен в том, что теперь его жизнь и судьба будут складываться только так, как он сам того пожелает. А значит, будет слава, будут деньги, будет нормальная жизнь.

Понятие о «нормальной жизни» было им почерпнуто, в основном, из художественной литературы, потому что его собственную жизнь до семнадцатилетнего возраста можно было определять, как угодно, только в нормы она укладывалась весьма незатейливые: детдомовские.

То есть одежда — одинаковая, еда — одинаковая, комната — одна на тридцать человек, в баню — строем, на занятия в школе — строем, и время от времени на спектакль одного из местных театров — тоже строем. Одному удавалось побыть только в библиотеке, которую остальные воспитанники детского дома не слишком жаловали, предпочитая свободное время проводить за игрой в футбол или, еще того проще — в карты, хотя последнее, естественно, не поощрялось, в отличие от первого. Ну, так запретный плод всегда слаще.

И мечты о будущем у Ильи были, мягко говоря, не стандартные. Он хотел стать журналистом. Не космонавтом, не подводником, не известным спортсменом и даже не дипломатом, а именно журналистом. Откуда такая идея залетела в его всегда обритую «под ноль», как и у большинства детдомовцев, голову, сказать трудно. Но — залетела, и с этого момента мальчишка грыз гранит школьной науки весьма избирательно, уделяя точным предметам ровно столько времени и сил, чтобы знать программный материал. Не более того.

А вот гуманитарными предметами готов был заниматься двадцать четыре часа в сутки на радость преподавателям русского языка и литературы, а также истории. По этим предметам у Астраханского меньше «пятерки» никогда не было, за что его одноклассники изобретательно окрестили «интеллигентом» и время от времени пытались устроить «темную», чтобы не был умнее других и не выпендривался.

Повалявшись пару раз в детдомовском изоляторе-больничке после особенно жестких «разборок», Илья усвоил несколько нехитрых житейских правил, которые вывел для себя самостоятельно. Вообще-то, конечно, изобрел ножик, чтобы резать хлеб, потому что правила эти можно было сформулировать так: «Ничего не бойся, ничего не проси и никому не верь», то есть традиционный набор уголовников, о чем Илья, естественно, не знал.

К этому кодексу он добавил только одно правило: «Никогда не лги», потому что считал: ложь, особенно без причины, унижает человека больше, чем иное преступление. Убеждение, конечно, свежее и оригинальное, но Илья действительно никогда не врал, даже если говорить правду было ему абсолютно невыгодно.

— Деточка, — убеждала его пожилая преподавательница русского языка и литературы, у которой он заслуженно числился в любимчиках, — нужно быть… э-э… пластичнее. Ну зачем ты обидел нашего директора? У человека — день рождения, все ему говорят добрые слова, желают счастья, а ты взял и брякнул: «желаю вам стать гуманнее». Да, он не Макаренко и не Песталоцци, но ведь и не садист. Согласись, наказывает он за дело…

— Не соглашусь, — отвечал Илья, глядя на нее широко распахнутыми, искренними глазами. — Ну, пусть он с пацанами строжится, им на это наплевать. Но девчонок пороть, да еще публично — извините, Зоя Анатольевна, это не по-мужски. Они же потом неделями в подушку ревут, некоторые даже сбежать стараются. Это правильно?

Зоя Анатольевна только вздыхала. Впрочем, вздыхала не она одна. Не слишком привлекательный внешне, Илья получил от природы такие неправдоподобно-синие глаза, что, заглянув в них, оставалось только вздыхать. Кому — от зависти, кому — по другим причинам, но реакция всегда была одна и та же. Одноклассники пытались даже заменить прозвище «интеллигент» на двусмысленно-обидное «синеглазка», но — не прижилось. То есть прижилось, но в сугубо девчоночьем кругу, где это прозвище обычно томно выдыхалось во время ночных бдений-посиделок. Все остальное в Илье было средним — рост, внешность, физическая сила, здоровье, а вот глаза явно достались сироте по блату от Господа Бога.

Илья действительно был круглым сиротой — и не при живых родителях, как это бывает теперь на Руси все чаще и чаще, а самым настоящим, проще говоря — подкидышем. В возрасте двух месяцев был найден проводницами на багажной полке плацкартного вагона поезда «Москва-Астрахань» и сдан в детский дом. Кстати сказать, и возраст ему определили весьма приблизительно, а днем рождения назначили тот день, когда он был найден.

А поскольку двадцать два года тому назад ни о каких «горячих точках» в нерушимом и свободном Советском Союзе никто и слыхом не слыхивал, о беженцах читали только в газетах под рубрикой «их нравы», а минимальная зарплата на самом деле соответствовала прожиточному минимуму, то следовало предполагать, что мамаша Ильи просто-напросто бросила младенца, не пожелав связывать себе руки.

Об отце, понятное дело, и говорить смешно. Так или иначе, никто мальчика не искал, а имя свое он получил в честь любимого человека одной из нашедших его проводниц. Фамилию ему дали, естественно, в честь конечного пункта железнодорожного маршрута, а в метрике поставили абсолютно вымышленное имя матери, отчество директора детдома — Федорович — и прочерк в графе отец.

Когда Илья с первого захода поступил на журфак, этому порадовался только один человек: Зоя Анатольевна, которая плакала от счастья и все повторяла, что никогда в этом и не сомневалась, хотя в глубине души склонна была считать произошедшее чудом. Правда, сотворенным, некоторым образом, ею же самой. За сорок с лишним лет педагогической деятельности она воспитала несколько десятков людей, занявших не самые последние места в обществе. Кое-кто мог помочь и с поступлением в университет. Для себя лично пожилая учительница никогда и ничего не просила, но именно поэтому, наверное, бывшим ученикам было невозможно отказаться помогать ей в хлопотах за еще один талант.

К тому же большинство из них помнило, как та же Зоя Анатольевна просила в свое время за них, а если кто-то и забыл, то ему невероятно деликатно и столь же невероятно твердо освежали память. У хрупкой пожилой женщины была железная сила воли, устоять перед которой было невозможно, нереально, а иногда даже и опасно. Мало кто знал, точнее, никто не знал и даже не догадывался, что старая учительница вела картотеку на своих бывших учеников, скрупулезно отслеживая этапы их жизни. Не всех, конечно, а только тех, кто хоть чуть-чуть поднялся выше среднего уровня. Но уж за их успехами она следила не хуже известной мисс Марпл, и в случае необходимости могла почти мгновенно построить сложную цепочку взаимопомощи, в результате чего кто-то попадал к известному и малодоступному профессору медицины, кто-то находил более интересную и престижную работу, а кто-то… вот именно, поступал в институт, причем официально — безо всякого блата.

В общем, люди не так неблагодарны, как принято думать, по тем или иным причинам друг другу иногда помогают, и Астраханский поступил на факультет своей мечты, не подозревая о том, что обязан этим событием не только собственному таланту.

Неизбалованный и неприхотливый, Илья среди однокурсников все пять лет смотрелся «белой вороной». На стипендию уже тогда прожить было сложно, посему юноша не брезговал никакой работой, кроме той, которая могла грозить неприятностями с властями. Работал грузчиком, ночным наборщиком в типографии, дворником, расклейщиком всевозможных объявлений, и помимо некоторых денег обрел отличную фигуру, вполне внушительную мускулатуру и умение находить общий язык с представителями любых слоев общества. Причем не просто находить общий язык, а незаметно выстраивать разговор так, что собеседники становились особенно откровенными. Никаких особых целей Илья перед собой при этом не ставил, но чисто интуитивно набирался именно таких навыков, которые были бы ему полезны в будущей журналистской работе.

Веселых компаний не чурался, но чаще всего не находил времени, чтобы в них участвовать. Девушкам нравился — особенно тем, которые встречали по уму и по уму же провожали, а одежку считали делом двадцать пятым, но таких, сами понимаете, не слишком много. Случались и увлечения, не переходящие, впрочем, ни во что серьезное, поскольку Илья, верный своим принципам, сразу же ставил девушку перед фактом:

— Жениться в обозримом будущем не собираюсь, так что никаких планов строить не советую. Ты мне нравишься — а там видно будет. И на красивые ухаживания не рассчитывай — у меня на это денег нет.

Некоторые после этого начинали плакать. Другие гордо фыркали и хлопали дверью. Кое-кто пытался внушить «правдолюбцу» — это уже стало институтской кличкой, — что говорить «гоп», пока не перепрыгнул, не следует, а вслед за этим стремились внушить к себе более теплые и крепкие чувства. В общем, вариантов «лечения» чудака-правдолюбца было множество. Но никто не мог похвастать тем, что ему это удалось.

Зато кончались все немногие скоротечные романы до боли одинаково: уличив подругу во вранье — хоть мелком, хоть крупном, Илья безжалостно рвал отношения и впредь избегал даже здороваться. Что, разумеется, не прибавляло ему популярности у прекрасного пола, да и у мужчин вызывало некоторое недоумение:

— Старик, ну ты не прав, — говорил кто-то из приятелей, узнав про отставку очередной прелестницы. — Женщины без вранья не могут, как мужчины… без женщин. Пренебреги, тебе же легче будет.

— Не будет, — отрезал Илья и в его синих глазах загоралось фанатичное пламя правдоискательства. — Я ведь не спрашиваю с других строже, чем с себя самого. А кому не нравится…

Красноречивый взмах руки заканчивал недоговоренную фразу.

У девушек его круга даже появился своего рода спортивный азарт: окрутить паршивца, влюбить в себя, заставить, как в свое время было модно говорить «поступиться принципами». Не тут-то было! Илья оставался свободен и независим, а неосторожные девушки попадали в примитивную «ловушку для обезьянок».

Какую? Обыкновенную. Берется кокосовый орех, выдалбливается, внутрь кладется что-нибудь вкусненькое. Отверстие оставляют как раз такое, чтобы пролезла лапка — в раскрытом, естественно виде. Глупая обезьянка сует лапку в отверстие, хватает лакомство, сжимает кулачок и пытается вытащить добычу. Не тут-то было! Кулачок не проходит, а выпустить такое близкое удовольствие нет силы воли…

Справедливости ради надо отметить, что и мужчин можно ловить столь же незатейливым способом, ибо недаром подмечено, что люди произошли от обезьян. Ох, недаром!

И все-таки единственным настоящим другом, появившимся у Ильи в институте, была девушка. Правда, внешне Рита напоминала скорее юношу: угловатая фигура, несуразно длинные руки и ноги, слишком прямые и резкие черты лица. Но за этим неказистым фасадом скрывалась добрая, мягкая и умная женщина, с которой любой мужчина мог бы быть счастлив всю жизнь, если бы…

Да что там говорить, женщины, безусловно, умнее мужчин: ни одна из них не выходит замуж только потому, что у ее избранника — красивые ноги и ничего больше. Мужчин же, которые женятся по этой «уважительной» причине — пруд пруди и еще останется, причем впоследствии все они искренне недоумевают, почему Господь наказал их такой стервой, мотовкой, безмозглой курицей (ненужное зачеркнуть).

Илья привык проводить в обществе Риты самые приятные часы своей жизни, не считая, конечно, тех, которые посвящал учебе и работе. В ее крохотной однокомнатной квартире он чувствовал себя как дома, хотя и не знал этого чувства в принципе и от рождения. Отдыхал от скученности и шума «общаги», слушал музыку, благо кассет с записью классики у его подруги было предостаточно — единственная роскошь, которую она себе позволяла.

Родители Риты, отработав преподавателями в средней школе всю свою трудовую жизнь, приняли по выходе на заслуженный отдых решение, тогда казавшееся экстравагантным, но на самом деле — единственно правильное: переехали в деревню, в оставшуюся от бабушки с дедушкой хату. Привели ее в порядок и принялись хозяйничать — обстоятельно, по науке и, что называется, «без дураков». Фермеры не фермеры, а то, что раньше называлось «крепкие хозяева». Рита периодически получала от них вкусные посылки и немедленно приглашала Илью:

— Приходи, плюшками побалуемся.

Поесть Илья любил не меньше, чем любой нормальный мужчина. Но тянуло его к Рите совсем по другой причине: там была возможность всласть поговорить на любую тему. Они могли разговаривать часами — и при этом не надоедали друг другу. Только Рита могла сказать Илье в глаза то, о чем большинство предпочитало шептаться за его спиной:

— Илюша, ты также приятен и удобен, как деревянная скамейка в электричке. Нельзя возводить правду в абсолют. Об твои принципы люди в кровь обдираются, ты уж не взыщи. А о слезах вообще не говорю — их вокруг тебя пролито немерено. Уймись, а? Будь проще…

— Врать прикажешь? — огрызался Илья. — Не собираюсь, не уговаривай! Ты же общаешься со мной — и ничего, не плачешь и не обдираешься.

— Дурачок, — печально усмехнулась в очередной раз Рита, — и я обдираюсь, если забуду, с кем имею дело. Просто принимаю тебя таким, каков ты есть, но ведь это — ой как нелегко. Ладно, мы с тобой друзья, но ведь у тебя в жизни еще кто-то должен быть помимо меня. А ты всех распугиваешь. От меня шарахаются потому, что я — уродка, от тебя — потому что ты, извини, моральный урод какой-то.

— Ты не уродка, — запротестовал Илья, — не выдумывай глупостей. На Софи Лорен, конечно, не тянешь, но мне нравишься куда больше, чем все эти куколки безмозглые.

Рита снова вздохнула — и перевела разговор на другую тему. Она самой себе не хотела признаться, что с восторгом поменялась бы с какой-нибудь безмозглой куколкой внешностью, отдав взамен даже не половину — три четверти своего интеллекта. И уж тем более никогда не призналась бы в этом своему другу. И лишь иногда потихоньку мечтала о том, что когда-нибудь Илья нагуляется, устанет от своих краткосрочных пассий, а она, Рита, по-прежнему будет рядом… И он оценит ее ненавязчивость, преданность, возможность помочь и словом, и делом. И вот тогда… На этом ее мечты обрывались.

Частично и сам Илья был виноват в том, что его подругу посещали такие грезы. Как-то раз в ответ на очередное ее мягкое замечание о том, что с женщинами все-таки надо быть… ну, более бережным, что ли, последовал достаточно развернутый ответ:

— Рита, если я когда-нибудь встречу девушку или женщину, которая поймет, как лучше всего удержать возле себя мужчину, я тут же предложу ей руку и сердце, даже если не будет большой любви. А принцип простой: мокрое мыло.

— Какое мыло? — ошарашено спросила Рита, не всегда поспевавшая за стремительным полетом мысли Ильи и его нетрадиционными образами.

— Обыкновенное. Ты когда-нибудь пробовала удержать в руках мокрое мыло? Трудно, правда? Чуть-чуть сильнее сжала — и ищи его по всей ванной комнате. А если положить на ладонь и не шевелить? Присохнет. Элементарно же.

Вот Рита и решила следовать этому принципу, правда, временами она признавалась самой себе, что от неподвижности уже и рука затекает, а мыло все не присыхает и не присыхает. Что не мешало ей вновь и вновь мечтать о несбыточном.

Несмотря на многочисленные романы, по-настоящему Илью никто не любил, так что сердце он никому не разбил и несчастной надолго не сделал. Все перемалывалось, образовывалась мука, а Илья основное свободное от занятий время стремился посвящать не развлечениям, а более серьезным занятиям. Короче говоря, уверенно шел к «красному диплому» и хорошему месту работы, благо публикаций у него и в студенческие годы хватало, но… Но остаться в Ростове ему не удалось, пришлось ехать в приволжский город средней величины и там начинать все заново.

«Ищите женщину», подумает кто-нибудь и не ошибется. На выпускном курсе в Илью отчаянно влюбилась девушка, едва-едва достигшая совершеннолетия. Познакомились они на чьем-то дне рождения, причем Илья внутренне сразу несколько насторожился: слишком уж прямолинейно это юное создание добивалось своего.

После застолья, когда начались танцы, к Илье подошла стройная и довольно красивая девушка, с пышными каштановыми волосами, чуть-чуть отливавшими бронзой, и выразительными зелеными глазами и спросила:

— Вы тот самый Илья Астраханский, который девушек не любит?

— Меня зовут Илья, — ответил он, несколько опешив от постановки вопроса, — и фамилия моя действительно Астраханский, но к девушкам я отношусь вполне нормально, у вас неверные сведения.

— Да? Приятно слышать. А меня зовут Виктория, я дочь…

И назвала имя и фамилию человека, которого в городе знали все, но мало кто был удостоен чести личного знакомства. Когда-то он был вторым секретарем обкома партии, но когда партия приказала долго жить, некоторые ее члены удержались на палубе невесть куда плывущего корабля, причем не только на палубе, но и в привычных каютах первого класса, а то и класса «люкс».

Второй секретарь мгновенно забыл, кем он был и к чему призывал, совершил несложный маневр перестройки и продолжал радоваться жизни в качестве то ли директора, то ли президента чего-то неопределенного, но приносящего вполне определенный и весьма солидный доход. По-видимому, были еще какие-то дела, о которых мало кто знал, потому что (де-факто, а не де-юре) Андрей Иванович постепенно стал одним из «хозяев» города, если не просто «Хозяином», а безграничная власть дает еще больше возможностей, чем немалые деньги. К тому же единственная его дочь была еще и очень хороша собой, почти умна, роман с ней мог принести бывшему детдомовцу сплошные выгоды.

Все это влюбленная девушка, не сходя с места, и выложила открытым текстом своему избраннику, ни минуты не сомневаясь в том, что в ответ получит предложение руки и сердца. Практически дочь «крестного отца» не знала, что такое отказ вообще, ей давным-давно никто и ни в чем не смел отказывать. Но от Ильи она услышала нечто совершенно неожиданное:

— Простите меня, милая, — мягко сказал ей Илья, — но мне совершенно все равно, кто ваш отец, и какими средствами он располагает. Я всю жизнь всего добивался самостоятельно и менять принципы не собираюсь. Если называть вещи своими именами, вы меня хотите купить. Хорошо, не за деньги, это пошло и некрасиво, но за что-то другое. Так вот, я не продаюсь. Еще раз простите меня, но я вас вижу первый раз в жизни и не думаю, что вторая встреча когда-нибудь состоится. Я не собираюсь портить вам жизнь, затевать комедию ухаживания, а потом притворяться заботливым и внимательным мужем. Короче, в примаки не пойду. Более того, любовником вашим никогда не стану — особенно после этого милого разговора. И давайте на этом закончим.

Благими намерениями, как известно, вымощена дорога в ад. Илья искренне считал, что, назвав вещи своими именами, он тем самым расставил все точки над «и», история кончена, девушка посердится, поплачет, как предыдущие — и найдет себе другое утешение. Не тут-то было!

Не привыкшая к такому обращению со своей драгоценной персоной, влюбленная девушка сделала все, чтобы несговорчивый предмет ее страсти сдался на милость победителя. Она ждала его после лекций, писала длинные письма, полные клятв и упреков, всеми правдами и неправдами прорывалась в общежитие, и даже пыталась пробраться в его комнату, угрожала покончить с собой… Все это пугало и отталкивало, что, впрочем, достаточно естественно: мужчины не любят, когда им вешаются на шею. Строго говоря, этого вообще никто не любит, особенно когда шантажируют самоубийством.

Последнее, как выяснилось, оказалось не пустыми угрозами, потому что в одно далеко не прекрасное утро родители обнаружили Викторию в бессознательном состоянии: девушка проглотила полную упаковку сильного снотворного, а в записке открытым текстом указала причину.

Сказать, что город был потрясен, значит, ничего не сказать. Безродному, нищему сироте бросилась на шею девушка, о которой любой нормальный мужчина может только мечтать, а он, это ничтожество, выскочка, плебей, парвеню — отказался. Будь Виктория дурна собой, возмущенных, естественно, было бы значительно меньше, но… А то, что Илья не выразил ни малейшего смущения, не говоря уже о раскаянии, а лишь пожал плечами и сказал: «Не понимаю», — привело общественность просто в ярость. Правда правдой, но надо же и совесть иметь…

Кончилось тем, что отец девицы сделал все для того, чтобы Илья из Ростова убрался. Впрочем, особенно стараться не пришлось: пара-тройка звонков «нужным людям» — и вот уже главный редактор газеты, который твердо обещал взять талантливого молодого журналиста в штат сразу после получения диплома, начинал избегать его звонков, при встрече мямлить нечто невразумительное и вообще отводить глаза.

В других изданиях, где с удовольствием печатали заметки и очерки «нового дарования», его тоже перестали узнавать, а уж о публикациях и не заикались, отмахивались, даже не пытаясь найти благовидный предлог. Только у одного маститого, битого-перебитого журналиста хватило смелости сказать Илье то, что думали о нем все:

— Старик, правда, конечно, штука хорошая, но на хлеб ее не намажешь и под голову не подложишь. Пошел на принцип, обидел девчонку, а она не виновата, что у нее папа такой деловой. Опять же — любовь. Неужели ты не мог…

— Не мог! — отрезал Илья. — Один раз слукавил, второй раз притворился, третий раз откровенно соврал — и все. А правда — она одна, можно жить с нею, можно — без нее, а вот как галстук носить — нельзя. Утром без галстука, а вечером — при полном параде? Я так не могу. И не буду.

Старый журналист хотел сказать, что будет, куда он денется, не таких жизнь обламывала, но посмотрел в горящие синим пламенем глаза Ильи и поежился. А черт его знает, может, и не будет, фанатики во все времена водились, за правду страдали, на кострах горели, а народишко возле тех костров грелся, особенно в суровые зимы. С другой стороны, на костры их отправляли такие же фанатики, так что неизвестно, каким боком жизнь повернется, какой стороной монетка упадет. Время покажет.

Не отвернулась в эти дни от Ильи только Рита, которая защищала своего друга, как могла. Но ее — не без оснований — считали лицом в какой-то степени заинтересованным, а значит — необъективным.

Сама, видать, нацелилась на молодого перспективного холостяка, хотя с ее внешностью об этом и говорить смешно. Рита колкие намеки пропускала мимо ушей, потому что ее приводило в отчаяние другое: Илья теперь уедет, и ее робкие мечты о совместном счастье будут похоронены навсегда. Поехать вместе с ним? В качестве кого? Впрочем, Илья ей этого не предлагал, а сама она скорее умерла бы, чем намекнула ему на свои чувства.

В итоге, через два дня после получения диплома Илья собрал свои нехитрые пожитки, попрощался с Ритой, которая не скрывала своего огорчения и нежелания расставаться с другом, господи, именно с другом, только с другом! — и сел в поезд, направлявшийся на восток.

Настроение у молодого журналиста было, вопреки предсказаниям и ожиданиям, не просто приподнятое — великолепное. Он без сожаления оглядывался назад и думал о том, как на новом месте начнет жизнь заново, пробьет себе дорогу, сделает настоящую карьеру благодаря своему таланту, а не родственным или иным связям. Главное — не отступать от своих основных принципов: все своими руками и все честно. И тогда, как поется в песенке из некогда популярного телефильма, «посмотрим, кто у чьих ботфорт в конце концов согнет свои колени».

В мечтах Илья уносился в неопределенные дали, где он, уже признанный, прославленный и — правда, так правда — высокооплачиваемый журналист живет и работает в Москве или Санкт-Петербурге, еженедельно публикует острые материалы, о которых потом повсюду говорят, ведет передачу на телевидении… Он берет интервью у самых известных людей, бесстрашно разоблачает преступления и нечистоплотность, заступается за несправедливо обиженных… Его узнают на улице… Его уважают все, даже те, кого он безжалостно обличает… В общем, стандартный набор грез молодого журналиста любого пола.

Общему подъему настроения и полету фантазии несколько мешали мысли о Рите. Илья, в общем-то, не отдавал себе отчета, до какой степени успел привязаться к этой девушке, видя в ней «своего парня», доброго, отзывчивого друга, строгого, но справедливого критика, который первым читал все, что выходило из-под пера Ильи. Возможно, Рита была не так талантлива, как Илья, но редактор, что называется, — от Бога. Вспомнив об этой стороне их отношений, Илья ощутил легкую тревогу: а не слишком ли он привык к помощи Риты, не стал ли «слепым» к своим текстам, справится ли самостоятельно?

Вслед за мыслями о Рите, пришло воспоминание о Виктории, которая, похоже, так и не успокоилась. Во всяком случае, Илье показалось, что он видел ее на вокзале: девушка старалась быть как можно более незаметной, но не спускала глаз с Ильи. Спасибо, конечно, что удержалась от публичного скандала, только такого завершения проводов ему и не хватало! И не только от скандала: теоретически Илья допускал возможность того, что Виктория и из пистолета пальнет, не задумываясь, и кислотой в лицо плеснет с диким воплем: «Так не доставайся же ты никому!», и очередную попытку самоубийства предпримет прямо тут же, на вокзале, что называется — не отходя от кассы… Слава Богу, обошлось.

«Из-за этой романтической дуры приходится начинать все сначала. Из-за нее и Риты не будет рядом. Кому нужна эта сама любовь, хотел бы я знать? Да и есть ли она на самом деле? Нет, все это — блажь, прихоть капризной девчонки. Привыкла, что поклонники вокруг нее увиваются, кукла избалованная. И не жалко ее мне совсем. Нет, хорошо, что я уехал… А с Ритой можно будет переписываться и встречаться. А может быть, она тоже приедет в Волжск? Хотя бы в гости… Впрочем, поживем — увидим…

Ночь, которую Илья провел в поезде, была одной из самых спокойных в его жизни. И уж точно — самой счастливой… пока. Очень разумно устроено, что человек может только мечтать о своем будущем, но не в состоянии его предвидеть. Иначе половина из нас сошла бы с ума от ужаса, а второй половине было бы решительно скучно жить. Несмотря на вспыхнувший в обществе жгучий интерес к гадалкам и прорицателям всех видов, нам по-прежнему «не дано предугадать». И слава Богу!

В эту ночь Илья даже вывел некую закономерность в своей жизни, где каждый новый этап начинался с… поезда. В поезде его нашли и дали затем возможность выжить, теперь он начинает новую страницу жизни — тоже в вагоне пассажирского поезда. Он даже провел некую параллель между своим жизненным путем и железнодорожной колеей, которая, как известно, резких поворотов никогда не делает по причине своей несгибаемости. Конечно, Илья страшно обиделся бы, если бы кто-нибудь, прочитав его мысли, от души бы посмеялся над таким культом прямолинейности. Но смеяться было некому, так что Илья благополучно заснул под все эти умные размышления.

Не говоря уже про стук колес, под который вообще спится совершенно прекрасно.