Пекло имени Эрдмана

Светлана Ивановна Термер

«Пекло имени Эрдмана» – это продолжение автобиографического романа «Под Кровавым Куполом Шизофрении».Мой читатель будет представлять себя пациентом психиатрической клиники, прочтет истории пациенток, которые, возможно, до сих пропитывают простыни своими горькими слезами. Мой читатель станет мной. Мой читатель научится состраданию, или забросит книгу на третьей главе.Эта история реальна, и в ней изменены лишь имена героев, но не их судьбы.Добро пожаловать в пекло.(с) Светлана Термер

© Светлана Ивановна Термер, 2022

ISBN 978-5-0059-2398-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Часть 1. Глава 1.

"Палата №5"

Кожаные ремни стягивают израненные, воспаленные от постоянных порезов запястья. Автоматическая дверь “скорой помощи” закрывается. В тесном, затемненном, несмотря на солнечный полдень салоне нечем дышать. Пахнет резиной, кожей, лекарствами и потом. Два крупных санитара усаживаются по обе стороны от болезненного моего тела. Я прикрываю глаза и чувствую как их горячие руки ощупывают мой лоб и руки. Они проверяют пульс. Вероятнее всего он превышает сотню ударов в минуту. В крови тяжелые транквилизаторы и любое движение, даже движение мысли становится непосильным. Все, на что способно парализованное тело и парализованный рассудок — погрузиться в тяжелый, болезненный сон.

***

Я мертва. Я мертва? Я вижу, слышу, чувствую. Но разве заботит это тех, кто хоронит меня? Могила. Мягкая, влажная земля. Запах ее дурманит как магические благовония или ладан. Я пьяна от этих запахов и похоронных песнопений. Падение было недолгим и мягким. Я погрузилась в прохладную землю и устремила взор на женщин в черных вуалях и мужчин в строгих костюмах. Кто-то закурил, кто-то вытирает черным платком слезы. Родных, на удивление, среди провожавших меня не было. Были те, чьих лиц я ранее никогда не видела. Гробовщик с лопатой устало стучал ногой по краю могилы и на меня сыпалась земля. Я закрыла глаза на долю секунды, но она стала вечностью, и открыв их я не видела ни земли, ни гроба, ни людей в черном. Я видела белые потолки.

На мне синяя сорочка, и ничего более. На мне кислородная маска а в венах обеих рук ЦВК. Я срываю с себя эти спасительные приборы, но не падаю замертво. Ведь я совершенно здорова. Выхожу в пустой коридор, а он словно и не пуст, но заброшен уже долгие годы. Босые ноги ступают по грязному полу, и я чувствую ступнями каждый камешек и каждую песчинку. Иду прямо, к центральной двери, но она пусть и доступна взору, но поразительно далека от меня. Я иду быстрее, но злосчастный коридор словно растягивается, и желанная дверь только отдаляется. Силы на исходе. Я словно вечность шла прямо, но все оставалась на месте. Обессиленная я падаю на землю и обращаю взор на потолок. Флуоресцентная лампа мигает и в итоге свет гаснет. Я обращаюсь во тьму.

Запах гнили и сырости бьет в нос. Руки мои закованы в цепи, но цепь довольно длинная, и мои движения не ограничены в пределах растяжения цепей. Стоит натянуть их, стремясь к освобождению — железо впивается в кожу и ранит. Но на своем двухметровом матраце я вполне свободна. Но только на нем. Сколько лет прошло? Я помню коридор, помню могилу, но совершенно не удивлена тем, что оказалась в подвале. Видимо я здесь давно. Я секс-рабыня, инструмент шантажа или корм для маньяка? Впрочем, я скоро узнаю это из первых уст, ведь слышу шаги по подвальной лестнице, и крупные ноги в потрепанных берцах уже доступны взору. Зажигается свет, толпы крыс разбегается по углам а я от яркого света прикрываю глаза и открыв их вижу свет, и чувствую запах ладана.

Католическая церковь совершенно пуста. Я христианка, но не католичка, и в костеле я впервые. Завораживающая тишина и сладкий запах, греющий душу. Передо мной статуя плачущей Мадонны. Она безумно красива. Я разглядываю трещины на мраморе и замечаю движение в ноздрях и глазницах Мадонны. Красота ее тут же исчезает, и из лицевых отверстий выползают тараканы и черви. Они падают мне под ноги и омерзительно двигаются. И вот не статуя Богоматери передо мной, а взгляд мертвеца. Мертвеца, давно уже погибшего и гниющего. Он простирает руки ко мне, желая объятий, а я бегу прочь. И вот поезда.

Шпалы, рельсы, бесконечная железная дорога и более сотни путей. В какую сторону они направляются? Как выйти? И вот на меня уже летит грузовой паровоз. От страха я перебегаю с одного пути на другой, и тут же мне приходится перебегать обратно, ибо поезд теперь летит по тому пути, на котором впервые я спаслась. Я словно в самом эпицентре. Я не могу бежать прочь, но все, на что хватает моих сил и моей ловкости — перебегать с одного пути на другой в беспорядочном темпе. Прошла, кажется, целая вечность. Я чертовски устала. От страха и паники я падаю без сил и более не пытаюсь спастись. Я вижу поезд, вижу его массивные колеса, слышу гудение, но остаюсь на месте. Удар был болезненным, но тут же наступила глухая тишина. И я обратилась в вечный сон. Вечный, казалось мне, но и тут я пробудилась.

Пробудилась чтобы пройти по лестнице, в здание с зарешеченными окнами и вечно запертыми дверями. В приемном покое я подписала пару бумаг, и снова прикрыла глаза. Но снов не было. Я просто видела темноту. И последнее. Я достигла апогея. Я в пятой, надзорной палате четвертого отделения психиатрической клиники имени Эрдмана Юрия Карловича. В самом пекле.

(с) Светлана Термер

***

Часть 1. Глава 2.

Продолжительный сон перестал погребать меня под слоем галлюцинаций. Он стал поверхностным. Я чувствую холод, голод и жажду. Сегодня меня еще не внесли в список пациентов и ужин на меня не подавали. Одеяло плешивое, тонкое, истасканное. Даже малой толики комфорта не получить. Я обречена на физическую беспомощность и потребности моего тела абсолютно игнорируются.

Ближе к ночи из общего шума стали выделяться лишь болезненные стоны и бормотания. Оживленных бесед не вели. Почти все получили свои препараты и предались морфею. Я не сплю из-за холода. Хочется пить, но тяжело встать.

Неподвижно лежу, уставившись в спину громко сопящей женщине, но вдруг чувствую чье-то теплое прикосновение.

Мягкая рука гладит по плечу. Нет сил обернуться. На меня ровно и аккуратно ложится второе одеяло, а рука продолжает гладить плечо. Оборачиваюсь.

“Спасибо”. Она улыбается. Ей уже за шестьдесят. Аккуратная, с мягким, полным лицом и короткими волосами. Руки ее пахнут ромашковым мылом. Еще не так темно, и я замечаю ее потускневшие, но все еще голубые глаза.

— Ты сильно не переживай, девочка. Тут не так уж и плохо. Жуткое, в действительности место, но появляясь здесь регулярно на протяжении двадцати лет замечаешь все же, что место это не такое уж и гиблое. Тут много хороших девочек. Много добрых. Персонал строгий, но и у них нервы не стальные. А ты обид не держи. Ты терпи и показывай силу духа. И тогда будет легче. Ты впервые здесь?

— Нет. Я была здесь уже дважды.

— Тогда порядки ты знаешь. А если одиночество грызть начнет, ты ко мне обратись. У меня хоть и шизофрения, да при правильном лечении я все таки чуточку адекватна. Выходит, что и понять могу, и утешить.

— Спасибо, милая. Как к вам обращаться?

— Ольга.

— Мою маму зовут так же. — улыбаюсь я в ответ.

— У меня тоже есть дочь. Она меня здесь навещает часто. И к тебе будут приходить. Ты счастливее многих здесь. Вижу ты пить хочешь? Пойди в уборную (она вытащила из объемного кармана пластиковую бутылку 0,5 и подала мне), в раковине спусти чуть воды, и потом набирай, чтобы ржавчина стекла. А бутылку спрячь. Пронеси в плату, и под матрац клади. Тут редко выпускают, а тебе вода нужна.

— Милая Ольга. Вы спасли меня. Откуда в вас столько доброты? Что заставляет вас при столь продолжительной болезни оставаться человеком, и проявлять милосердие?

— Совесть. Голос ее можно заглушить, и очень легко. Но главный путь ко спасению, — не заглушать, но прислушиваться. Потому что совесть на самом деле большой для человека помощник. Вот поможешь человеку, он спасется, и возможно у тебя будет хороший друг. И семья, и дружба, и кровное родство — все имеет ценность из постоянной, безвозмездной но взаимной добродетели. А что за мать, что у своего дитя последний кусок отнимет? А что за супруг, что в болезни оставит? Не будь в мире добродетели, — не было бы и родства. Совесть слушать надо, понимать. Она не столько слаба, сколько справедлива. Одного по совести наказать, другому добро сделать. Совесть не слабость. Она — сила. А ты иди милая, иди напейся. Тебе и говорить то тяжело.

Я медленно поднялась и скованными руками взяла бутылку, спрятала в рукаве и прошла в уборную через приоткрытую решетку.

Запах табака и хлорки. Кто-то не закрыл кран с горячей водой. Отключаю. Подхожу к закрашенному наполовину окну и поднимаюсь на носочки. Вижу кусочек зеленой травы и тоскую по дому. Скованность в теле заставляет вновь стремиться к своей холодной, жесткой постели. Утолив жажду возвращаюсь. Ольга заснула. Я вернула ей одеяло, заметив ее легкое подрагивание и положила голову на подушку. Красный фонарь, что освещал палату ночью окрасил потолок в красный. Трещины стали жуткими. Я прикрыла глаза, и обратилась в прошлое.

Прошлое. Оно было болезненным, но красивым. Ах, как сладостна была моя юность. Как сладостна была свобода. Но болезнь, словно змей искуситель отравила мое счастье, мою беззаботность. Она уничтожала, убивала мою надежду. Она рушила мои грезы и мечты, она убивала мою Любовь. Болезнь. Вирус, поразивший мой ослабленный дух. Я почти калека, с грузом своих психотравм. Я жертва собственного рассудка. Призраки и демоны, которых выдумал злобный мир стали реальностью для меня. Я могу видеть то, чего нет, и не замечать реального. Я причиняю вред своему телу, гублю себя, желая спасти душу от боли, но физическая боль не перебивает духовную, а лишь усугубляет. И боли становится вдвое больше. Смерть зовет меня, но за свою отравленную, загубленную жизнь я хватаюсь как за последнее, что осталось у меня, и смерти, быть может даже спасительной, с ужасом избегаю.

(с) Светлана Термер

***

Часть 1. Глава 3.

“Излечили, излечили! Излечили от Любви! Спасли от счастья, вернув в жестокую реальность! Болезнь, стремящаяся убить меня была ко мне милосерднее добродетельной реальности! Галлюцинация Любила меня сильнее и жертвеннее, чем любой живой человек! Она была ко мне терпимее! То, что должно было меня уничтожить возродило меня, а то, что должно было спасти обрекло на страдания!

Как сладостна была моя болезненная, галлюцинаторная Любовь. Как близок мне был плод моего болезненного воображения. Сколько нежности, сколько счастья, сколько покоя, — и вот мои воздушные замки рушатся, погребая меня под развалинами. С Небес, мягких и высоких я низвергнута в бездну Ада, преданная вечному страданию. Я Любила тебя, Спаситель, сильнее чем того, чье лицо ты носишь. Но тебя у меня отняли. Отняли, оставив наедине со своими неоправданными ожиданиями. Убили меня, уничтожили, растоптали! Я не бралась за лезвие с тех пор, как появился твой образ. Но теперь, когда жестокие палачи в белых халатах решили отнять тебя у меня — я покрыта кровоточащими ранами. В надежде приглушить физической болью душевную я уничтожала свою плоть. Потому что плоть моя, носящая на себе клеймо “душевнобольной” не достойна того, чтобы быть целостной и здоровой. Рассудок мой уничтожен, разрушен, разбит. Отчего бы не уничтожить, не разрушить и не разбить плоть? Ибо ее здоровая полноценность на контрасте лишь усугубляет неполноценность души и рассудка.

Годы проходят, а я все еще в плену у собственных мыслей и выдуманных мною образов. И вот когда мой болезненный рассудок создал собой нечто совершенное, прекрасное, величественное, и одарил меня долгожданным покоем — врываются люди, не познавшие моего нутра, и излечивают, исцеляют от счастья, от Любви. Палачи, не иначе. Палачи, вводящие в мою кровь отравительное зелье передают меня, как “груз 200” в руки надзирателей, которые запирают меня в тесной палате с двадцатью койками и возвращают мне, понявшей радость жизни мое привычное, бессмысленное отрезвление. От чего бы им не прочесть моих мыслей? Отчего бы не выслушать как я счастлива была со своим Спасителем, и не отпустить меня назад, в заключение четырех стен моего пристанища? Отчего бы не оставить мне то, что утешает меня? Но им не важно мое счастье. Им важна моя адекватность и трезвость.

Я мертва. Они убили меня. Но я помню. Память моя сохранна.

Я помню ночь. Помню яркие звёзды и снег. Снежинки, холодные, маленькие создания таяли в моих теплых руках. Холодные, обжигающие, согревшись теплом моих рук они превращались в живительную влагу. Его руки теплее моих. Я всегда знала что его руки теплее моих. Он прикасается к моим ладоням, и я забываю обо всем. Он проводит своими горячими пальцами по моим мокрым волосам и я достигаю апогея счастья. Я ощущаю предел умиротворения. Я вижу его взгляд, темный, под темными ресницами его карие глаза, они светятся, как коньяк отблескивает в стакане, когда на него падают лучи лунного света. Я могу прикасаться к нему. Могу чувствовать его. Я могу его обнимать, говорить с ним. Он живой. И он принадлежит мне. Весь, без остатка. Он мой. И он сам этого пожелал. Он — плод моего воображения, был создан мною таким, каким я мечтала видеть его. И он утешил меня в болезни и одиночестве. Мой утешитель и спаситель, коего не было бы не будь мой рассудок столь изуродованным, заставил меня полюбить свою болезнь. Ибо здравый рассудок не создал бы его. Но теперь, теперь мне возвращают жалкое подобие жизни и убийственное одиночество. Смерть перенести легче. Я готова к пеклу. Но быть может то пекло, коего я жду после смерти находится именно здесь? В клинике Эрдмана, на втором этаже, в пятой палате четвертого отделения?”

***

— Доброе утро. — Улыбаясь сказала Ольга.

— Доброе, милая. Простите, а этой ночью вы не заметили чьего-нибудь присутствия? Может появлялся темноволосый мужчина с сединой на висках?

— Нет, девочка, мужчины сюда не приходят. Это женское отделение. Тут нет мужчин даже среди персонала. Видишь ли, когда в этой клинике, в каком-нибудь женском отделении появляется мужчина — тут же находится красотка, которая обвиняет его в домогательствах или изнасиловании. Это словно такой закон. Лучше бы им здесь и не появляться.

— Жуть. Но меня сюда привезли два санитара.

— Да, это на тот случай, если пациент социально-опасен. Может у тебя скажем автомат или мачете — женщину такой опасности подвергать не станут. У нас хоть и довольно патриархальное общество, но ценность жизни женщин, детей и иных физически слабых лиц ценится дороже жизни здорового, полноценного мужчины.

— Верно. Только мне, слабой женщине, почти инвалиду приходилось переживать только боль и насилие. Никто не защитил меня, когда это было необходимо. Однако стоило мне познать счастье — тут же появились желающие меня излечить.

— Говоришь, ты была счастлива?

— Я собственным рассудком, по образу и подобию создала спасителя, которого полюбила, и который Любил меня. — С гордостью заявила я, и уставилась на Ольгу. Она улыбнулась.

— Все верно, но если тебя подлечат и выпустят, ради сохранения своего счастья припомни мои слова: счастье нужно беречь. От чужих глаз и ушей. А еще лучше — умело показывай боль. От счастья излечить легче, чем от боли. Да и приятнее гораздо тем, кто желает тебе того же, от чего сам страдает.

(с) Светлана Термер

***

Часть 1. Глава 4.

“Взгляд в сторону.”

Впервые за несколько мучительных дней в клинике я оглянулась. Вокруг меня двадцать стонущих женщин. Одна обнажила грудь и потряхивает телом, другая бродит из угла в угол, третья прилипла к окну и не открывает глаз от пустынного пейзажа, огражденного от нас ржавой решеткой. Я вижу их боль. Вижу их страдание. Впервые проснулось в моем сердце милосердие и я едва не полюбила этих обреченных, но тут же забыла о прильнувшей к сердцу нежности. Я вновь уставилась на Ольгу.

— Вы давно здесь? — спрашиваю я, а она молчит несколько секунд и на выдохе выдает безысходное:

— 1,5 года. Здесь я уже в шестнадцатый раз.

— Что натворил ваш рассудок?

— Совершил покушение на самоубийство, и был приговорен к неопределенному сроку заключения.

— Вы пытались убить себя?

— Я приняла пятьдесят таблеток галоперидола.

— Как им удалось вас спасти?

— Дочь. Она вызвала скорую, едва заметив мой глубокий, почти безжизненный сон и опустошенную пластиковую баночку.

— Вы хоть немного рады тому, что остались в живых? — надежда в моих глазах загорелась. Я не желала этой женщине погибели.

— Совсем немного. Я бы предпочла покой, но я стара, и мне до него ближе. Поэтому я терпима к своей судьбе, ибо с грузом пережитого она становится краткосрочной. Мне было почти тридцать, когда я впервые попала в это место. Я сперва долго плакала, но потом перестала. Смирилась, наверное. Я не отрицала свою болезнь. Ведь если болезнь меня настигла — спасение и облегчение возможно. Но если это не болезнь, а норма — этой нормой мне придется давиться до скорой и мучительной смерти, и успокоения я достигну лишь в могиле. Я стала лечиться, чтобы облегчить боль. Но на пределе своего страдания я решила все-таки прервать порочный круг, и приблизить конец.

— Сколько вам лет?

— Шестой десяток. Я чертовски стара. А тебе?

— А мне — всего лишь третий. Но я тоже желаю приближения конца.

— Ты пробовала убить себя? — в ее взгляде блестела слезой жалость и нежность ко мне.

— Нет. Но я увлекалась самоповреждением.

— Ах, это тоже своего рода умерщвление. Только медленное. В свежие раны можно занести смертельный вирус.

— Я щедро поливала их спиртом и хлоргексидином.

— Что ты чувствовала, раня себя? — глаза ее потухли.

— Жжение от порезов, пьянящий запах крови, привкус боли на кончике языка. Я слышала замедление мысли, и легкое головокружение. Испарина проступала на лбу, а по щекам текли горячие, соленые слезы. Я романтизировала боль, чтобы не бояться ее. Я восхищалась кровью, чтобы не испытывать отвращения. Я возлюбила физическую боль, потому что она приглушала душевную. И пусть это самообман, — мне в действительности становилось легче и я была довольна результатом своих манипуляций. — я говорила ровно и спокойно. Но отзвуки боли отражались на израненном сердце.

— Хоть однажды ты сожалела о изуродованном шрамами теле?

— Нет. Я воспринимаю их как часть себя. Я вижу в них определенную красоту.

— Пробовала ли ты себя в искусстве? — огонь в ее глазах вновь вспыхнул, но тут же погас.

— Несколько трагичных романов, написанных от руки. Портреты Спасителя карандашом и черными чернилами и два с половиной стиха. На этом закончился мой творческий путь.

— Ты можешь описать образ Спасителя, его нутро?

— Добродетель. Милосердная душа. Верность. Он хранит верность каждому своему слову. Он не лжет, не оставляет в боли и страхе. Он всегда рядом с теми, кому нужен. Он — воздух, и без него задыхаешься. Он — вода, и без него иссыхаешь, погибаешь. Совершенство. Ни единого изъяна. Он — простой смертный, но я не желаю знать и верить что в нем есть хоть что-то низменное. Я возлюбила его как идеал. И не порушить его, не забыть о нем, сколько не было бы в крови губительных психотропных. Не забыть, сколько ударов не пришлось бы по моей голове.

— Ты слишком нуждалась в Любви, раз простого смертного стала считать совершенством, только лишь за то, что он оказался добр к тебе. И милая, ни за что не позволяй миру разрушить в тебе его образ. Не позволяй миру себя разочаровать. Люби этого смертного, как Ангела, ибо в этой Любви лишь твое спасение. Люди гибнут от жестокости, а когда загубленная, несчастная душа стремится к святости посредством возвышения добродетели — она спасается. Не загуби в себе это. И другим не позволяй. — Ольга положила свою полную руку с выпирающими венами на мою, тонкую и гладкую, и сердце мое словно наполнилось кровью и силой. Ради таких слов и прикосновений стоит сохранить свою жизнь, и пережить любое страдание, отчуждение, одиночество и болезнь.

(с) Светлана Термер

***

Часть 1. Глава 5.

“Детоубийца”.

Взгляд в сторону становился более осмысленным. Я стала изучать неровности кожи, особенности походки и стиль жестикуляции всех, кто окружал меня. Я обратила взор на босую, со спутанными волосами женщину лет пятидесяти. Взгляд ее был безумным, словно в окружающей ее обстановке она видела то, что недоступно всем нам, но видимо лишь для нее. Она подходила к женщине, упорно глядела в глаза и тут же отходила, обращаясь к другой. В одну минуту она настигла и меня. Присела на край железной койки и протянула руку. От страха я стала пятиться назад, но опытная Ольга встала, взяла женщину под руки и провела к ее койке. Женщина легла на бок и уставилась в криво окрашенную стену. Ольга вернулась и удобно устроилась на прежнем месте.

— Кто эта женщина? — спрашиваю я, оправляясь от пережитого, легкого стресса.

— Детоубийца. Ее здесь не Любят. Гонят из каждого угла. Вот она и бродит, надеясь застать в чьих-то глазах толику сочувствия. Думаю, ни один священник не отпустил бы ей ее грех. И не говори с ней. Она очень опасна. То хладнокровие, что десять лет назад она проявила не имеет никаких оправданий. Да, она тяжело больна, но ее жестокость болезнью не оправдать.

— Что она сделала? Аборт? Или придушила в колыбели свое дитя?

— Ты уверена, что хочешь об этом знать?

— Да. — уверенно сказала я и еще раз обернулась на детоубийцу.

— У нее была славная дочь. Она растила ее одна. Когда дочери было лет шестнадцать, она стала сходить с ума. Дочери приходилось видеть страшные вещи, и каждый день спасать обезумевшую мать от любой опасности, будь то зажигалка или вскипевший чайник. Дочь заботилась, правда периодически отправляла мать на лечение, ибо не справлялась. Лет в двадцать дочка встретила мужчину и полюбила его, но тот узнав о беременности девчушки бросил ее. Но девочка своего нерожденного ребенка Любила больше жизни, практически с момента зачатия. Беременность была легкой, и девушка жила обычной жизнью, продолжая заботиться о матери и контролируя прием препаратов и все рекомендации лечащего психиатра. На седьмом месяце весь дом уже был завален детскими вещами, игрушками и мебелью, а фиолетовая коляска гордо стояла в углу гостиной. Однажды девушке пришлось оставить мать одну и отлучиться. Вернулась она к обеду, и стала пить холодный компот. Минут через двадцать она ощутила слабость и скованность, рассудок помутнился. Заметив что баночка с аминазином пуста, а ее охватила слабость несчастная поняла что компот был отравлен, и попыталась встать, но не смогла. Не страшно ей было самой умирать, страшнее было потерять ребенка. Если аминазин в ее крови, а кровью питается ее дитя — дитя отравлено. Она с трудом подняла руки и прикрыла ими живот. Мать нависла над ней, и шепча что-то не то на иврите, не то на одном из мертвых языков стала давить на живот. Несчастная девочка, беспомощная и отравленная не могла спасти свое чадо. Она могла только молиться. Сил оттолкнуть полную, обезумевшую от жестокости женщину у нее не было. Мать давила на чрево дочери всей своей зверской силой, кровь текла из промежности а кости младенца хрустели в чреве плодородной матери. До чего горло себе криком разрывала несчастная. Когда приехала скорая оставалось только констатировать смерть плода, но саму девушку нужно было срочно оперировать. В тот же день ей удалили матку и часть кишечника. А эту паршивку привезли сюда два санитара, по пути наставив ей синяков. В приемном покое при взятии мазков ее нарочно ранили а в отделении каждая смена санитарок надавала ей пощечин. Была угроза расправы от других шизофреничек, поэтому ее оставили в надзорной палате навсегда. Тут большинство сами ничего не осознают, и ее трогать не станут. Но бывает что новенькие ее пытаются наказать по справедливости, пытаясь ей самой кости поломать.

— А что дочь? — вытирая слезы спрашиваю собеседницу.

— Она вышла замуж, воспитывает приемных дочь и сына. Иногда, раз в пару лет приезжает навестить мать, но увидев ее взгляд сбегает прочь, давясь слезами. Умоляет государство не выпускать ее, но государство то этого и не планирует. Она в какой-то степени отбывает пожизненный срок. Судом ее направили на принудительное лечение, а тут уже врачу решать, выпускать ее или нет. Но ни один врач, имеющий совесть не выпустит ее. Не возьмет на свою совесть такое преступление.

— Но разве можно мучить ее столько лет, если она так тяжело больна?

— Не всякое преступление можно оправдать болезнью. Человеческая жизнь, даже семи месяцев от зачатия неприкосновенна. Не она зачала, не она вынашивала, — не ей губить. Пусть хоть сам Дьявол в нее вселился, вина эта на ней. Кровь эта на ее руках. Как больно было тому ребенку, — такую боль пусть испытывает она здесь, до самой смерти. Бог ей судья, но суд Его наступает лишь после смерти. Там ему решать. А пока она здесь, на земле, в государстве, которое имеет свои законы — она не должна избегать наказания. Она нарушила федеральный закон — и она не покинет эту темницу. Она нарушила закон человеческий — и перед судом народа она тоже держит ответ. И пусть благодарит Бога, что кормят ее за общим столом, и не отходами. И спит она на постели, а не на холодной плитке в уборной.

— Мне жаль ее.

— А мне жаль ту женщину, в чреве которой был удавлен долгожданный ребенок. — Ольга опустила глаза и заплакала. А я еще раз обернулась на безумную и силилась понять, жаль ли мне ее, или я ее ненавижу, как и все остальные.

(с) Светлана Термер

***

Часть 1. Глава 6.

“Иринка”.

“Мишутка, сыночек мой любимый”, бормотала себе под нос женщина лет сорока с лишним, качая на руках плюшевого медведя. Он был потрепан, местами порван и зашит и жутко затаскан. Она не отпускала его из рук, и все качала его, пела колыбельные.

— Кто она? — спрашиваю я Ольгу, обращая взор на женщину.

— Иринка. Сын ее давно вырос и бросил ее на попечение ее двоюродного брата. Живет себе, наслаждается жизнью, а о той, что его выносила и родила и думать забыл.

Иринка подходит ко мне и просит подержать “Мишутку”. Поправляет складки на застеленной одеялом койке, прибирает тумбочку и шарит в целлофановом пакете, где не менее аккуратно сложен ее скудный гардероб и предметы гигиены. Я поднимаюсь, чтобы помочь ей, подхожу со спины и касаясь ее плеча слышу жалобный крик и рыдания. Отхожу, а Иринка хватается руками за ягодицы и бежит в дальний угол палаты, прижимается спиной к стене и зажмурив глаза воет, словно побитая собака.

Испугавшись я обращаюсь к Ольге:

— Что я сделала?

— Никогда не подходи к Иринке со спины. Ее рассудок очень травмирован. Ее душа — хрупкий хрусталь, покрытый трещинами, одно неосторожное движение — осколки убьют ее, и даже той доли здравомыслия, что у нее осталась просто не будет.

— Но почему? Что с ней случилось?

— Она была обычной женщиной, матерью одиночкой. Проводила единственного, любимого сына в армию, но возвращения его так и не дождалась. Он не вернулся домой, а уехал в город, передав одинокую женщину на попечение ее двоюродного брата. Он был единственным ей родным человеком, кроме покинувшего ее сына. Брат этот был запойным алкоголиком, да и к тому же имел склонность к разного рода сексуальным извращениям. Иринка сперва работала у него по дому, поддерживала хоть какую-то видимость уюта и порядка, но все изменилось в один день. Подонок забрался к Иринке в постель и совершил с ней содомею. Скрытый своего рода гомосексуалист. Он отрезал ее длинную косу, порвал и пустил на тряпки ее платья и стал одевать ее под мальчика и регулярно пользовать в своих низменных целях. Сперва она держалась достойно, но рассудок ее рушился, и она стала понемногу сходить с ума. Регулярная содомея повлекла за собой не менее разрушающие последствия. Толстая кишка ее была надорвана, анальное отверстие кровоточило и болело. В один день у нее случилось сильное кровотечение и испугавшись срока за убийство “родственник” вызвал скорую. Ее прооперировали, привели в стабильное состояние и перевели сюда. Мишутку она из рук не выпускала последние лет пять. Она нашла его на помойке. Мишутку можно брать в руки только с ее позволения, а со спины подходить ни в коем случае нельзя. Не разрушай то, что держится на хрупких обломках. И никогда не напоминай о пережитом. Она итак помнит. И очень отчетливо. Стонет ночами, передвигается вдоль стены.

— А что брат? — видимо слезам моим не высохнуть на моих щеках.

— Загубил несчастную женщину, но даром ему это не прошло. Ему предъявили обвинение в изнасиловании и закрыли в СИЗО. Там ему пришлось не сладко, и он удавился.

— А сын? Он знает где его мать? Он хоть раз навестил ее? — с надеждой продолжаю допрос, желая найти в этой истории хоть что-то положительное.

— Нет. Он знает, где Иринка и брат, но явится и посмотреть ей в глаза так и не решился. А может ему и вовсе плевать на ее судьбу. Грудь ее он больше не сосет, вот и оставил за ненадобностью умирать в психбольнице.

— Но она не так уж и стара. Неужели всю жизнь ей здесь оставаться?

— А кому нужна сумасшедшая, неполноценная старуха с грузом психотравм и патологий, дееспособность которой стоит под вопросом?

— И что же, доживать свой век здесь?

— Да нет. Есть интернаты для инвалидов. Как только состояние нормализуется ее туда перенаправят. Там такой же контроль, но не так жутко и опасно, как здесь.

Я поднимаюсь с постели и с осторожностью подхожу к Иринке. Возвращаю Мишутку и присаживаюсь на корточки.

— Не бойся, милая. Я тебя не обижу. Хочешь, я стану тебя защищать? Ты не вернешься туда, где тебе делали больно. Все ведь хорошо теперь? — Иринка поднимает на меня красные глаза и добродушно, словно безгрешный ребенок улыбается мне и обнимает Мишутку.

(с) Светлана Термер

***

Часть 1. Глава 7.

“Кровоточивая”.

Я здесь чуть больше недели, и подметила некую закономерность. Каждое утро Ксения просыпается окрыленной, счастливой, улыбчивой. Она с нежностью гладит свой припухший живот, много и с аппетитом ест и всех убеждает в свой беременности. После полудня ее состояние становится апатичным, она жалуется на слабость и тянущие боли в животе, а после шести часов вечера надрывно кричит, стонет, вопит что теряет ребенка. В первый день я жутко испугалась, но никто не обратил на нее внимания и ее не трогали, не оказывали какую-либо помощь. И на восьмой день я решилась завести разговор с Ольгой.

— Ксения беременна?

— Уже десятый год как она беременеет каждое утро, а вечерами теряет не зачатое дитя. Обрати внимание, — крови нет. Да и мужчины она не знает уже более десяти лет.

— Тогда к чему эти сцены? — я спрашиваю ее с удивлением и силюсь хоть что-то понять.

— Не забывай где находишься. Тут много актрис. Кто-то своей ролью живет в реальности, и жизнь для них сцена.

— Кто она? Почему именно эти сцены она показывает? От чего так искренне вопит и плачет?

— В двадцать два года она вышла замуж. Родила четверых детей, которые умирали от болезней не дожив до года. Пять лет непрерывного траура. Но те хоть родились. До тридцати восьми лет каждая попытка забеременеть заканчивалась выкидышем на ранних сроках. Муж ее бросил, завел семью на стороне, воспитывает троих детей. А Ксения осталась совсем одна. Накупила кукол “реборнов”, — (это такие куклы авторской работы очень похожие на детей) и стала их воспитывать. Да вот только куклы все не росли, оставались слепыми, неподвижными младенцами, застывшими как насекомое в смоле. Стала таскать их по больницам и поликлиникам. Там ей скорую и вызвали. И вот уже десять лет она здесь. И останется здесь до тех пор, пока не перестанет беременеть каждое утро. Она утомила здесь всех, но понять ее можно. Травма действительно серьезная. Не будь с ней строга, но не подыгрывай.

— От чего бы ее не излечить, за такой долгий срок? Ведь рассудок ее потерян не окончательно. Она неплохо говорит, способна сама себя обслужить. От чего не облегчить ее состояние и не отпустить домой, путь даже к куклам?

— Видишь ли, человеческий рассудок — это очень сложный механизм, состоящий из тысяч деталей, и практически ничем не защищенный. Его можно повредить как ударом по голове, так и травмой, выводящей из строя одну или несколько деталей. И вот как только одна деталь из тысячи ломается, — весь механизм либо прерывает свое движение, либо начинает работать не правильно. В первом случае человек закрывается, и он словно лоботомирован. Он не понимает очевидных вещей и практически перестает быть человеком, превращаясь в овощ. Во втором случае человек живет как и прежде, но свою травму переносит из подсознательного в реальность, и нарушает все понятия нормы, становится “не таким как все”. Он в своей травме проживает каждый день, и один день идентичен другому. Ксения уже и не помнит, что было вчера, но ее сегодня идентично каждому прошлому дню. И эту цепь не прервать. Наука еще не научилась без ущерба всему механизму извлекать сломанную деталь, чинить и ставить обратно. Может быть даже потому, что болезнь духовная и душевная не осязаема. Физически душу не вскроешь скальпелем и не вынешь опухоль. Поэтому душевную и духовную болезнь не всегда можно излечить. Иногда приходится просто обездвижить механизм, и запереть человека в пятой палате четвертого отделения. Ибо на большее человек и наука пока не способны.

— Значит, она не излечима? И ей невозможно помочь?

— Именно так. Эта клиника — остров проклятых, пекло. Здесь многие обречены. Благодари Бога что ты не одна из них.

— И как помочь ей, облегчить хоть немного ее боль?

— Говори с ней. Выдумывай истории, сказки, касайся ее. Контактируй, насколько это возможно. Но помни — ее игру, ее навязчивую идею не затрагивай. Пусть эта ее боль будет неприкосновенна. Пусть она с ней справляется сама. Ведь не будь она поистине сильной, — она погибла бы лишь только похоронив последнего младенца.

Я осторожно, медленно поднялась и прошла к теплому месту Ксении, присела на белую простынь. Обняла ее, заглянула в безумные глаза. И даже взгляд ее, обезумевший, изменившийся от долгих душевных терзаний был материнским. По глазам ее видно — она плодородная мать, рожденная чтобы рожать, кормить, учить и Любить своих детей. Детей, которых жестокий Бог отнял у нее четыре раза рожденными, и до десятка раз только зачатыми.

(с) Светлана Термер

***

Часть 1. Глава 8.

“Старуха с длинной косой”.

Оставив заснувшую Ксению я отошла от нее и хотела вернуться на прежнее место, но обратила взор на седьмую по счету от стены кровать, где сидела пожилая женщина с длинной, седой косой. Старые, иссохшие и костлявые руки дрожали словно избитые электричеством. Взгляд ее был вполне осмысленным, но огонек жизни в нем погас, и старуха была словно уже мертва, хоть тело ее и продолжало импульсивно функционировать. На вид она была так стара, словно ей уже лет 90. Худая, лицо изрезано морщинами, кожа сухая, ноги и руки костлявые, жесткие, и ими она двигала с большим трудом. Поднимаясь она кряхтела, и казалось вот-вот развалится, упадет, поломает сухие кости и испустит дух. Руками своими сухими и дрожащими она пыталась пить из горла пластиковой бутылки, но вода выливалась на простынь и обвисшую грудь. Я подошла и аккуратно взяла бутылку, поддерживая ее ровно, чтобы старуха напилась.

— Спасибо, дочка. — с почти беззубой улыбкой сказала старуха и указала на место рядом с собой.

— Как Вас зовут?

— Евдокия. А тебя как, красавица?

— Светлана. А сколько вам лет?

— Не помню, дочка. Видимо много, раз я уже похожа на бабу Ягу.

— У вас есть дети?

— Есть. Тринадцать лялек я родила за свою жизнь. Семеро сыновей, шестеро дочерей. Помню как муж мой покойный счастлив был тринадцать раз, забирая меня из родильного дома с деточками. И каждый раз был праздник. Любил он меня сильно, да помер двадцать лет назад. Вот сколько лет мне я забыла, — а сколько деток, да когда муж погиб помню хорошо. Так это еще что. У меня и внуков то два десятка. Жаль только не приходят ко мне. Забыли, да может уже и похоронили.

— Но почему вы здесь, если у вас такая большая семья?

— Так ведь я старая, память плохая, физически себя с трудом могу обслужить. Вот меня на попечение санитарочек детки и отдали. Ведь работа, семьи. Некому за мной ухаживать. А без ухода должного я померла бы давно. Да я итак уже скоро. Не долго мучиться. А тебя как зовут, дочка?

— Светлана. А они к вам ни разу не приехали навестить?

— Так ведь далеко. Больница то эта на окраине города, сюда добираться тяжело. А внучков с кем оставить? Я жизнь подарила, выкормила, воспитала, на том мой путь и окончен. Теперь их черед своих лялек выкармливать да воспитывать.

— Но ведь есть дома — интернаты. Почему именно клиника Эрдмана? Ведь это Дом Скорби, а не приют.

— Так ведь деньги нужны, чтобы интернат с обслугой оплатить. А тут я на попечении государства. Да и я сама не богатая. За всю жизнь так и копейки не скопила на старость. Пенсии и пособия не оформляла. Нас муж кормил. А как его не стало, так я с пустыми карманами осталась.

Касаюсь ее руки. От нее пахнет старостью, болью, отчаянием и ожиданием смерти. Заглядываю в ее бледные, обесцвеченные глаза и встречаюсь с ней взглядом. Мать героиня, родившая тринадцать детей, подарившая жизнь тринадцати новым людям осталась одна, в тесной, душной и зловонной палате четвертого отделения клиники Эрдмана. Тоска, отчаяние и безудержная жалость заполнили мою душу.

Как же страшно это, когда тело твое дряхлое уже тебя не выдерживает, разваливается еще не успев навеки заснуть. Как страшно стареть, слабеть и болеть, оставаясь при этом жестоко оставленной семьей и Богом, одинокой, несчастной. Как страшно отдаться чему-то всецело, загубить молодость и здоровье, чтобы окончить свой путь в Доме Скорби, где всем плевать на тебя, твою судьбу и твою слабость. Мочиться в постель, и не уметь убрать за собой. Мять костлявыми пальцами еду, потому что уже не можешь жевать беззубым ртом. Забыть себя, свое прошлое, и уйдя в себя ожидать смерти, по окончании которой тебя вполне вероятно не ждет ни Рай, ни Ад, и отдав жизнь в жертву последним, что ты получишь будет небытие. Зачем бы тогда и рождаться, зачем самой рожать? Зачем жертвовать собой, если в старости ты вспомнишь только бесконечную усталость, а заветного стакана воды не дождешься вовек? Да и пусть дождешься — руки твои всю воду выльют на грудь, а запекшийся язык не получит живительной влаги. Для чего?

— Я буду рядом с вами, Евдокия. Обращайтесь ко мне, если что-то нужно.

— Спасибо, дочка. А тебя как зовут?

— Светлана. Но вы если имя забудете, то зовите без имени. Я буду ждать и обязательно откликнусь.

— Спасибо, дочка.

Старуха откинулась на подушку и стала свистеть носом. Наверное спит. Хорошо бы, если бы ее при столь мучительной судьбе настиг уже долгожданный покой. Пусть облегчится ее боль. Но все-таки, даже эта жизнь, старая, слабая, болезненная — ценна и дорога. И уж эта-то старуха с длинной, седой косой знает это гораздо лучше чем любой из молодых, здоровых, полных сил.

(с) Светлана Термер

***

Часть 1. Глава 9.

“Теряющая память”.

Вполне адекватная, здравомыслящая женщина двадцати двух лет мирно сидит на койке, уставившись в стену. Она ясно и четко говорит, выражает свои желания, обслуживает потребности своего тела. Но она здесь уже второй год, и перевода из пятой палаты в шестую так и не дождалась. Я говорила с ней пару раз, и не заметила в ее разумном взгляде признаков душевной болезни. Почему она здесь? Ольга спит, накрывшись одеялом и я решила бродить по палате в одиночестве. Наконец я решила обратиться к девушке и узнать, что стало причиной ее пребывания здесь.

Прохожу меж рядом коек и достигаю цели.

— Добрый день. Могу я узнать ваше имя и надеяться на короткий разговор?

— Да. Кристина. Мне тоже бывает одиноко, но я не решаюсь к кому-то подойти.

Конец ознакомительного фрагмента.