Каждый вдох и выдох равен Моне Лизе

Светлана Дорошева, 2022

Автофикшн иллюстратора и мамы троих детей Светланы Дорошевой, проработавший три месяца в арт-резиденции в Шанхае, открывает свободный и подчас шокирующий мир современного искусства и творческих людей. Но чем дольше художница находится в такой яркой и странной художественной среде, тем больше задается вопросом: стоит ли стремиться к славе Настоящего Художника? Ведь обычная жизнь – это тоже постоянный перфоманс и вечная удивительная инсталляция. Очень трезвый и иронический взгляд Светланы Дорошевой дополняют атмосферные иллюстрации и венок сонетов «Гипноэротомахия», переносящий читателя в финале книги в пространство созерцательной поэзии. Светлана Дорошева – художник-иллюстратор. Окончила художественную школу и университет по специальности «Иностранная филология и литература». Жила в Запорожье и Киеве, с 2009 года живет в Израиле. Сотрудничает с Голливудом и крупными мировыми издательствами. Автор нескольких книг.

3

Выдыхая жемчуг

В тщетных поисках привычной еды, ближе к вечеру я забрела на улицу скрипичных мастеров. Целая улица мастерских по изготовлению скрипок! Заходить внутрь я стеснялась и пялилась в окна на ряды виолончелей и печальных девушек, лакирующих скрипки.

В одной из лавок меня заметили и зазвали внутрь. В мастерской было три китайца. Один сидел за живописным столом с запчастями для будущей магии — видимо, мастер. Второй — посетитель — пробовал то одну, то другую скрипку. Скрипки издавали такие звуки, будто их дефлорировали. А третий просто пил и курил на диване.

Мне налили вина, и у нас состоялся разговор. Из реакций было ясно, что никто не понимает ни слова. Скрипачи произнесли все иностранные слова, которые знали, в надежде, что я пойму все, что не на китайском. Я узнала французские, испанские и русские слова. Не помогло. Но проговорили минут пятнадцать.

Если бы наш разговор подслушивал некто всезнающий, возможно, он бы выяснил, что мы беседовали о пинг-понге, спиливании деревьев или благоразумии семейной жизни. Но я думаю, мы общались глоссолалией — говорили на языке ангелов и снов. Бывает, снится, что ты познал некую важную истину — записываешь ее в полудреме, а проснувшись, обнаруживаешь лишь бессмысленный набор слов. Примерно так мы и беседовали. Наш разговор был эталоном того, как задумано человеческое общение: бессознательное общается с бессознательным напрямую, а произносить при этом можно все, что угодно:

— Вдребезги?..

— Нос книги!

— Нос книги и скрежет в носке.

(Все кивают и улыбаются. Посетитель дефлорирует очередную скрипку.)

— Шизофрения ветра в масле. Ноздря повседневности и главбух.

— Да-а-а-а-а, гвоздь через реку свитера.

— Тысяча шестьсот восемнадцать?

— Всухомятку.

(Мастер с готовностью освежает всем бокалы.)

— Псы потолочные!

— Комета из говядины!

— Пас бабочке!

(Все выпивают, довольные.)

— Перевернуть мохнатого краба на молодую пыль?

— А костюм?

(Посетитель кивает и играет Баха.)

— Жаба инакомыслия? Тыква!

— Перья слез! Колгот нет?

— Колгот нет.

(Все выпивают еще. Нам уютно и хорошо, атмосфера праздника!)

— Зашнурованный кислород. Вслух.

— Голый грамм. Морковная пуанта!

(Все кивают и соглашаются).

— Икотка на кузнечике.

(Все смеются. Я достаю мормонскую книгу памяти и показываю им зарисовки манга-медведя с площади и девушки, полирующей скрипку в окне соседней лавки. Скрипачи издают одобрительные гласные. Мы снова пьем.)

— Вопреки! Гладиолус…

— Маникюр политики?

— Литий.

(Я встаю прощаться.)

— Жевательная атмосфера? Положи зверя в шапку!

(Мы зачем-то обмениваемся телефонами. Наверное, нам очень хорошо в компании друг друга.)

— Компот!

— Компо-о-о-от! Клавикорды…

(Я выхожу под звон колокольчика, и скрипачи машут мне в окно, пока я не сворачиваю за угол.)

* * *

На улице уже сгущались сумерки. Меня чуть вело от выпитого на голодный желудок вина, и больше всего мне хотелось разжиться кофе и снова попасть на ту площадь с манга-медведем и кракенами. Однако, если я собиралась в галерею к Минни Маус, нужно ускоряться. Я достала телефон, открыла гуглмэпс, ввела адрес с приглашения… и телефон сел.

Ну что ж, не судьба. Я бодро пошагала в сторону гостиницы, но очень скоро поняла, что не представляю себе, где это. Я тут же перестала бояться смерти под колесами тачки и начала бояться смерти от того, что без карт, связи и в полной языковой изоляции я навсегда потеряюсь в бесконечном китайском квартале, буду ночевать в парке на лавочке и закончу свои дни, роясь клюкой по мусорным бакам в поисках пластиковых бутылок.

Спросить было не у кого. Конечно, вежливый метрдотель предупреждал, что никто не говорит по-английски. Но не уточнил, что «никто» — это никто! Ни полиция, ни продавцы, ни официанты, ни сотрудники банка, ни таксисты… Таксисты! Он что-то говорил о просьбе таксисту на обороте брошюрки. Еще настаивал, чтоб я взяла. О смертельно вежливый человек, ты спасаешь мне жизнь!

Поймать такси оказалось непростым делом: следовало найти такое место, где крайняя полоса не была бы занята бесконечным потоком велосипедистов, мопедов и тачек. Я перебрала несколько улиц. Большинство такси были заняты, а те, что останавливались, уезжали сразу, как выяснялось, что клиент не говорит по-китайски и нужно куда-то смотреть и что-то читать… Уже стемнело, и на бойкой дороге просто не было времени на все эти манипуляции. Я пробовала произносить адрес гостиницы по-английски, но таксисты лишь пожимали плечами и отмахивались.

После десятка попыток уговорить водителя, отчаянно тыкая в китайскую надпись и одновременно спасая голову от захлопывающейся двери, я почувствовала себя глупо и пошла курить на лавочку. На другой стороне улицы ребенок на поводке у матери сидел на корточках под фонарем и играл с опавшей корой лиственницы. Орудовавший рядом дворник смел ивовой метлой кору у пацана из-под носа. Ребенок обиделся и истошно заорал.

Я уставилась на непроницаемую китайскую надпись. Под ней было что-то мелким шрифтом — в темноте не разобрать. Я подошла к ярко освещенной мясной лавке. С витрины на меня вылупились стеклянными глазами три расплющенные свиные морды в вакуумных упаковках. Я вытаращилась на них в ответ, пытаясь не думать о том, что привело нас к этой встрече. Казненные Ниф-Ниф, Наф-Наф и Нуф-Нуф будто говорили: «Есть судьбы посложнее твоей. Ты только посмотри на нас! Нам отрубили головы, аккуратно сложили физиономии блинчиками, и теперь мы висим здесь, как веселые маски для утренника в стране великанов. А твое горе — не беда».

Пьяная и голодная часть меня стала думать, в каком виде это готовят и едят? Но голос еврейских предков велел отвернуться и встать так, чтобы свет падал на брошюрку. Действительно, под иероглифами была транскрипция английскими буквами того, как это произносится, по слогам. Меня осенила догадка, и я внимательно рассмотрела приглашение Минни Маус. Ага, вот! Здесь тоже было заклинание для таксиста английскими буквами мелким шрифтом. Видимо, все знают о проблеме, кроме меня.

Я несколько раз прочла абракадабру Ниф-Нифу, Наф-Нафу и Нуф-Нуфу, которые продолжали смотреть на меня с доверчиво-радостным выражением смешливых простачков в ожидании концовки анекдота. Повторяя свою мантру, я двинулась к дороге. Первый же таксист впустил меня, как по паролю. С заднего сидения я украдкой помахала в окно удивленным свиньям в витрине и мысленно поблагодарила их, как чужеземных идолов, что даровали мне удачу.

Мы тут же встали в пробку, и водитель закурил в окно. С севшим телефоном я понятия не имела, который час и опаздываю ли я на открытие. Спрашивать по-английски было бессмысленно, а внутренние часы после суточного перелета говорили мне: «Время — это иллюзия, его не существует». Ноги гудели от бесконечной ходьбы. Я навела резкость, чтобы не заснуть. На прозрачной пластиковой перегородке между мной и водителем висел длинный текст на двух языках. Правила такси среди прочего, гласили, что «пьяницы и психи без опекунов строго запрещены» и «нужно пристегнуть ремень безопасности, чтобы подготовиться к аварии». Ладно.

* * *

Я резко проснулась от того, что китаец тряс меня за плечо и что-то кричал. Я выкарабкивалась из таких бездонных глубин сна, что у меня не сразу получилось восстановить реальность и понять, с какого момента теперь жить. Я в машине. Это таксист. Он китаец. Я в Шанхае! В окне кислотно-розовым неоном пульсировал вход в галерею. О, я иду на встречу с Прекрасным!

В холле галереи столы с угощениями, к моей великой досаде, уже опустели — светское общение за напитками, видимо, закончилось, но сама встреча с Минни Маус только начиналась. Я пошла на гул голосов в зал.

Народу набилось видимо-невидимо! Минни Маус стояла у стола с проектором. На ней было затейливо разодранное розовое платье с виньеткой из бордовых кишок, любовно окаймлявших на груди слова «Висцеральный концептуалист». Она казалась выше всех в комнате и, глядя сверху вниз, беседовала с маленькой женщиной средних лет, стриженной под горшок. Все выдавало в ней галериста: большие красные очки бабочкой, серьги размером с яйцо и платье с огромным портретом Энди Уорхола, прической которому служила копна белых страусовых перьев. В целом, сценка выглядела так, будто Минни Маус отчитывает большую голову Уорхола на тонких ножках.

Присесть было некуда, и многие любители Прекрасного подпирали стены. Я тоже притулилась к стенке, увешанной маленькими картинами с птичьими яйцами, и стала рассматривать публику: в основном — иностранцы, скучающие жены экспатов и художники, вкрадчиво высматривающие дичь в виде галеристов.

Прямо передо мной сидела стриженная под эльфа субтильная европейка с блокнотом и сосредоточенным видом человека, намеренного во что бы то ни стало извлечь из культуры максимальное количество пользы. Она раскрыла блокнот сразу, как только галеристка взялась за микрофон, и я с любопытством прочла последнюю запись: «…разво-площенные образы реверберируют в монохромной сыворотке разочарования. Художник опирается на интуицию пустоты, открывающейся за круговращением знаков и номинаций…» Я опознала артспик (тоже разновидность глоссолалии) — ритуальные заклинания, превращающие в искусство что угодно, как только «что угодно» приземлится в галерее. Видимо, эльфийка учится на критика.

— Привет! Я Стив.

Я обернулась на голос с американским акцентом. Вдоль стены, переступая через сумки и пустые бокалы, ко мне протиснулся жилистый лопоухий парень в стертых джинсах и линялой футболке.

— Стив! — повторил он, тыча в себя. — Мы живем в соседних студиях. Я заходил к тебе, чтобы поехать вместе. Не застал.

Стив улыбнулся и внезапно превратился из неказистого ушастого пенька в опасного сердцееда. Я всегда завидовала таким улыбкам-озарениям, способным полностью, в одно мгновение перекроить лицо.

— Стив? Но… как ты меня узнал?

— У тебя лицо человека, многое пережившего в первый день в Шанхае.

— Да?.. Так видно? — Я инстинктивно потрогала лицо.

— Я пошутил. — Стив кивнул на гостиничную брошюрку и приглашение, которые я до сих пор прижимала к груди, как карту сокровищ.

— А… У меня просто сел телефон, и это моя единственная путеводная нить до гостиницы.

Я сунула бумажки в рюкзак и поинтересовалась, где остальные художники. Стив махнул в сторону первого ряда — вон, мозолят глаза галеристке. А он — нет, он не мозолит, потому что уже выступил «на разогреве» у Минни Маус.

Стив — атональный музыкант, собирает всякие странные звуки типа строительной какофонии, больничных датчиков, необычного храпа, хруста суставов, желудочных шумов и вздохов — и пишет из них музыку. Сегодня, например, он исполнял здесь музыку зомби — не в смысле музыку оживших мертвецов, а музыку, которая умерла и сама стала зомби. Что бы это ни было, мне стало жаль, что я такое пропустила.

Минни Маус все время ловила взгляд Стива. А когда наконец поймала, Стив послал ей через зал воздушный поцелуй и свою невозможную улыбку. Минни Маус закрыла лицо руками. Я спросила, вместе ли они? Стив сказал «типа того».

Галеристка тем временем уже представляла Минни Маус, вытянув руку в жесте конферансье: «Мы впервые встретились два года назад здесь, в галерее, на перфомансе абсурдистской йоги, — она подняла обе руки и изобразила позу дерева, от чего лицо Уорхола на ее платье исказила болезненная гримаса. — Я увидела эту девушку с розовыми волосами и подумала: Розовые волосы! Почему у нее розовые волосы? Я заинтригована!»

Эльфийка впереди меня записала в блокнот: «Возможно, стоит покрасить волосы в необычный цвет». Бедная… Очень хочет стать художником! Прямо как я.

Вскоре микрофон перешел к Минни Маус, и она мгновенно заговорила комнату в такую изумленную тишину, что было слышно, как она нажимает кнопку на пульте проектора. На экране замелькали розовые предметы, но на него никто не смотрел. Все глядели ей в рот, откуда поступали сигналы марсиан.

Я исподтишка косилась на Стива, хотя с таким же успехом могла бы уставиться на него в упор: он безотрывно смотрел на Минни Маус с экстатической улыбкой. Атональный музыкант и Висцеральный концептуалист — вместе! Как причудливо тасуются человеческие пары. Маленький человек со страстью к дисгармонии влюблен в большую девушку с голосом игрушки-пищалки.

Я предалась сохранившейся с юных лет отвратительной привычке представлять себе людей в постели, как только выясняется, что они — пара. «Скажи еще что-нибудь!» — нависает жилистый Стив над монументальным телом Минни Маус на столе в студии. Минни Маус начинает цитировать «Лекцию о Ничто» Джона Кейджа:

Я не знаю шума удивительнее, чем тот,

что производит моток проволоки,

прикрепленный к звукоснимателю

электрограммофона…

Стив ускоряется. Минни Маус издает ультразвуки мультипликационного оргазма. На столе лопаются два бокала. Стив увеличивает скорость. Минни Маус повышает частоту. На потолке студии взрываются лампочки. Стив делает резкое движение и замирает. Минни Маус затихает, и они лежат в темноте, боясь пошелохнуться под осыпающимися с потолка осколками лампочек, и тихая печаль опускается на их взмокшие тела и просачивается в кровь сквозь все отверстия, ибо, как сказано у древних, «после соития всякая тварь грустит».

— Круто, да? — шепнул Стив.

— Что, прости?

— Я говорю, круто, да? — кивнул он на проектор.

— Да-а-а-а… — Я вынырнула из воображаемого кино и навела резкость на экран.

Там показывали Минни Маус и Стива с шариковыми кляпами в разинутых ртах. Они восседали на стульях в египетских позах лицом друг в другу и были в чем мать родила, за исключением чего-то типа садо-мазо-наколенников (естественно, розовых). Из наколенников торчали гибкие пластины по принципу отрывных телефонов в бумажном объявлении. Когда влюбленные двигали коленями вверх-вниз, пластины соприкасались и издавали шуршащие и звенящие звуки.

— Розовый щекотный ксилофон — новый музыкальный инструмент, на котором можно играть только в паре! — объявила Минни Маус, сидя в точно такой же позе, как на экране, и сложив руки на коленях. — Но предметом искусства является не инструмент! Поэтому мы его не выставляем! «Щекотливая опера» — наш совместный перфоманс — впервые будет исполнена на выставке здесь через две недели! Для этого мы пригласим настоящих певцов китайской оперы, но им нельзя будет петь! Только молча играть на щекотном ксилофоне! Их рты будут закрыты шариковыми кляпами — как на фото. Этот живой перфоманс в равной степени объединит телесные проблемы, социальное высказывание и духовные устремления!

— Как? — шепнула я Стиву, но он лишь вопросительно взглянул на меня. — Я не поняла, как голые оперные певцы с кляпами во рту исполнят «социальное и духовное высказывание»?

— Коленками, — прошептал Стив.

* * *

Минни Маус показывала свою обширную коллекцию розовых предметов, рассортированную в инсталляции по оттенкам. Там были игрушки, упаковки, белье, зажигалки, чипсы, цветы, жемчуга, туфли, прищепки, модели кадиллаков и самолетов, таблетки, лампочки, куклы, фаллоимитаторы, надувные фламинго, манекены, душевые занавески, корзины, свитеры, термометры, пакеты, колбасы, носки, джедайские мечи, зонты, водяные пистолеты, бусы, конфеты, паруса…

Эльфийка записала в блокнот название проекта — «Инстинкт обладания» — и дописала: «Красиво. Очень розово!!!»

Минни Маус сидела все так же ровно и без единого жеста восклицательными предложениями рассказывала о своей страсти все красить в розовый:

— Однажды я покрасила в розовый целый сад! — На экране возник кислотно-розовый сад, с грядками, кустами и цветами на розовой же земле. — Потом я сделала проект с розовыми тележками на шанхайской биеннале. Они привозили всех желающих в розовую галерею «Художник на полчаса». Там любой посетитель мог стать художником на полчаса! Потом я сделала проект «Розовые гипнобудки»! Шестнадцать будок в разных городах! Посетитель заходил в розовую будку, садился на розовый стул, надевал розовые наушники и слушал гипнотическую запись: «Вы становитесь умнее! Вы становитесь смелее! Вы становитесь креативнее! Вы становитесь лучше!»

В этот момент она дошла до конца слайдов и внезапно, не изменившись в лице, сказала: «Это все!» Эльфийка записала в блокнот инвективу: «Просто перечисляет проекты, ничего не объясняет».

Голова Уорхола встала и захлопала, публика к ней присоединилась. Затем маленькая головка галеристки на макушке Уорхола призвала людей задавать вопросы.

Меня потрясло, сколько у людей оказалось вопросов о розовом! Сначала я думала, что все специально задают Минни Маус вопросы, лишь бы еще послушать, как она издает свои невероятные звуки. Но розовый цвет оказался злободневней политики. Расспросы о нем не утихали больше часа. Люди хотели знать историю цвета, его географию и семиотику оттенков. Интересовались: так розовый — это серьезный цвет или что? Как теперь к нему относиться? Людей волновал его гендерный аспект, целебные свойства в тюремной психотерапии и сравнительный анализ влияния на либидо в разных странах. Я ничем не могла объяснить себе полный зал человечества, которое задает вопросы о розовом на таких серьезных щах.

Стало душно, будто не розовый в галерее обсуждали, а борцы сумо сцепились на ринге. Я попыталась выскользнуть на воздух и случайно сбила рюкзаком со стены изображение птичьего яйца. Все обернулись, как на вопрос. Минни Маус тоже посмотрела на меня, и внутренним ухом я услышала «Извини, но это не очень вежливо…»

— Да, м-м-м… У меня тоже вопрос! О розовых будках… Скажите, а эти загипнотизированные люди — что с ними стало? Помогло ли им? И как повлиял на них цвет будок?

Господи, что я говорю?! Стив тем временем поднял с пола картинку, приладил ее обратно и прошептал мне в пунцовое ухо:

— Ты разбила яйцо.

Я обернулась. На картинке действительно было нарисовано разбитое яйцо.

— Ты плохой человек. Уронила искусство. Опять! — наслаждался Стив.

Ясно. Минни Маус рассказала ему про утренний инцидент с мусорной инсталляцией. Вся резиденция, поди, уже знает.

— И поэтому будки были розовыми! — договорила Минни Маус и вопросительно посмотрела на меня. Я все пропустила, но в спасительном блокноте у эльфийки было написано «Розовый гипноз!!!» — и подчеркнуто три раза. Я сказала:

— Спасибо, очень интересно про розовый гипноз!

Когда вопросы наконец иссякли, все возобновили светское общение и полезные знакомства, разбившись небольшими группами. К Уорхолу было не подступиться. Минни Маус тоже стояла в окружении людей, не наговорившихся о розовом, и оттуда постоянно пищал будильник ее смеха. Я все еще стремилась на воздух, а есть хотелось так, что уже и кракены перестали казаться чем-то недопустимым. Я тихо выскользнула, не попрощавшись.

* * *

В ближайшем подземелье я разжилась карточкой метро и на удивление быстро в нем разобралась. Под воздействием великой силы искусства я автоматом отмечала все розовое — шрифты, зонты, туфли, фасады домов… На выходе из вагона взгляд уткнулся в прозрачные розовые будки, к которым ринулось сразу несколько людей из поезда.

Я подошла к одной. Внутри светился экран, а на нем танцевал человек в леопардовой пижаме. Перед экраном на барном стуле сидела девушка с микрофоном и беззвучно открывала рот. Караоке! Это будки караоке! Люди по одному заходили, бросали монетку и минуты две пели перед экраном. За пределами будки ничего слышно не было. То есть… люди в отчаянии. Очень хотят петь! Выскакивают из вагона метро и мчатся в будку, будто это туалет. Я была впечатлена и заинтригована.

Я зашла в будку после девушки. Внутри были бордовые шторы на кольцах. Не знаю, кого я опасалась — вряд ли кто из моего мира мог случайно застать меня в шанхайском метро за низкими караочными страстями, но за шторами было спокойнее. Я бросила монетку и нажала кнопку в китайском меню наугад.

На экране снова возник леопардовый человек. Наверное, я нажала «на бис». Как ни странно, пел он по-английски. Слова, правда, имели психоделический оттенок текстов в учебниках, которые ограничены уже известными ученику словами, а потому звучат странно, будто описывают другую реальность, где человеческие отношения так просты, что аж зловещи: «Привет. Я ем банан, а ты?» — «Я не ем банан. Ты ешь банан. Прощай.»

Человек в леопардовой пижаме пел так:

У меня есть карандаш!

У меня есть ананас!

У меня есть ананасный карандаш!

Он повторял это на разные лады под незатейливую электронную музыку, с притопом и приплясом, в ослепительно белом нигде. Я молча досмотрела, как он радуется своему ананасному карандашу. В сущности, чем это отличалось от гипнобудки? «У меня есть карандаш. У меня есть ананас. У меня есть ананасный карандаш!» — повторила я в повисшей тишине. Звучало вполне как ритуальное внушение, но смысл его оставался неясен.

Если б у меня внутри были ежевечерние новости, то начинались бы они так: «События дня: Глоссолалия, Розовый цвет и Компульсивное пение. Не переключайтесь!» Где я? В какой реальности? Скелет этого мира стоит на розовых подпорках и поет караоке про ананасный карандаш. Я испытывала сильные чувства, знать бы какие.

* * *

Голод выгнал меня из гостиницы глубоко за полночь. Я купила первого попавшегося кракена на палке у первого встречного уличного торговца. Шашлык оказался таким острым, что из глаз хлынули слезы. Но мне было все равно — мои защиты пали. Я с жадностью уничтожала осьминога за осьминогом, рыдая крокодильими слезами на какой-то парковке с видом на чуть поредевшую и изрядно повеселевшую ночную толпу, и думала о том, что это был самый длинный день в моей жизни: он начался с Блинчика в аэропорту и закончился кракеном в центре Шанхая.

Рано утром, при въезде в Китай, как и положено иностранке, я сдала отпечатки пальцев. Очередь на паспортный контроль была огромна, как драконий хвост, и регулировалась хмурыми людьми с властными лицами. Однако я давно поняла, что все эти процедуры в аэропорту — ерунда и притворство.

Есть куда более строгая граница, от пересечения которой зависит вся поездка. На изнанке каждого большого города работает другая, невидимая таможня, и она по прихоти либо впускает чужака, либо нет. Если этот изнаночный департамент не открывает доступа в город, то человек не увидит ничего, кроме невнятного фасада и набора мертвых декораций, даже если проживет там месяц. Ему будет адски не везти с погодой, воры сопрут его бумажник, весь город перекроют, и так далее…

Шанхай оказался не таков. Он не просто «впускает». Он проглатывает человека сразу, как дракон — с потрохами. Без прелюдий и радостей узнавания. В недрах дракона гостя огревают клюкой, переезжают велотачкой, кормят шашлыком из кракена и проталкивают ананасным карандашом в нутро розовой гипнобудки, чтобы он стал умнее, сильнее и лучше… Вместо обычных туристических попыток ознакомиться с непривычной реальностью человек сталкивается с почти непреодолимой задачей хоть как-то справиться со всей оглушившей его новизной.