Вольные хлеба

Светлана Гершанова, 2014

Роман «Вольные хлеба» является продолжением романа «Милостью Божьей». Конец семидесятых годов, ещё далеко до развала Советского Союза. Героиня повзрослела, но душа её по-прежнему открыта миру, людям, свету и любви. И стихи её так же органично, как в первом романе, вплетаются в ткань повествования. Героиня раз и навсегда выбирает «свою колею» – литературу..

Часть II

Снова Москва

1. Это мой дом

Возвращаюсь в свою комнату, уютную, ставшую родной. Только цветок, что за прошлую весну успел заплести угол и две стены до половины, погиб.

Я оставила ключ аспирантке, которая не собиралась летом уезжать, но уехала, не передоверила никому.

С тех пор, когда мне говорят — заведи себе кошку или собаку, ты одна — я рассказываю про этот цветок.

Я стояла посреди комнаты и смотрела на него. Он умирал, наверно, медленно, высыхая от жажды. Лисья стали коричневыми и хрупкими, как стекло, но опали, только когда я снимала его со стены.

Новый цветок покупать не стала, решила, не могу брать на себя ответственность за чью-то жизнь, ведь моя — непредсказуема!

А в остальном — всё было прекрасно, прекрасно и удивительно. Нина Аерьяновна обнимает меня крепко-крепко, и все рады мне! И я, как в детстве, верю, что все вокруг любят меня. В Ростове мне казалось, что эта уверенность атрофировалась навсегда.

В Москве золотая, золотая, золотая осень. Хожу по улицам, и прохожие улыбаются мне — наверно, потому, что и с моего лица не сходит счастливая улыбка.

Машинка моя доживала свой век. Я поменяла шрифт, и теперь мои рукописи в редакциях выглядели вполне респектабельно. Но рычажки ломались один за другим. Меня посылали из одной мастерской в другую:

— У вас раритет какой-то, таких машинок уже нет ни у кого. Вот, попробуйте ещё по этому адресу.

И вдруг у одного мастера оказались нужные рычажки!

— Мне попалась старая машинка, я её разобрал на запчасти. Но никому, кроме вас, они так и не понадобились. Возьмите, пусть у вас будут запасные.

— Спасибо вам огромное!

И ручка у футляра оборвалась. Это было проще, в любой мастерской, где ремонтируют сумки и чемоданы, починят без разговоров. Одна из них была на соседней улице.

Я несла свой футляр из починки. Надо было перейти осенний Тверской бульвар по колено в опавшей листве. Были сумерки. Поодаль от дорожки стояли операторы с камерами.

— Вот именно то, что нужно! — сказал один из них.

Я прекрасно видела, что меня снимают, но шла также медленно, наслаждаясь шуршанием листьев и осенним влажным воздухом.

По телевиденью эту картинку показали к прогнозу погоды. Видели многие, и в Москве, и в Ростове.

Тот ростовский поэт, что называл себя Хитрым Аширом, спросил потом:

— У тебя знакомые на телевиденье? Кто тебя пригласил на съёмку?

Не поверил, что я просто шла через бульвар.

— А как тебя снимали у городского сада для юбилейного буклета?

— Да так же, я просто шла по улице летом, снимали с крыши. Я и не знала, для чего! И Ростов без меня не полный, и в Москве я делаю погоду, — отшучиваюсь я, но он не думает смеяться.

2. Неудача

Саша познакомил меня со своим другом, композитором Ильёй Катаевым, ещё прошлой осенью. Мы общались довольно часто, но песни он на мои стихи он не написал ни одной.

При каждой встрече убеждал меня, что я не должна уезжать из Москвы.

— Да как я могу здесь остаться! Только замуж выйти, но я не умею без любви. Или вернуться в свою инженерию, тоже без любви.

— Какая инженерия, забудьте! Нужно собрать все ваши песни и пойти в Министерство культуры. Они напишут письмо в Бюро обмена.

— Они со мной и разговаривать не станут. Я попробую снять комнату в Москве, у меня есть деньги на первое время, десять лет собирала.

— Это вариант. У вас всё будет хорошо, я знаю. Вы человек талантливый, и такой скрытый темперамент, как у вас — очень ценное явление.

А я и не знала, что у меня он есть, этот скрытый темперамент! Вот так живёшь, и не знаешь о себе ничего.

С Ильёй у меня связана большая неудача. Ему заказали музыку к документальному фильму о ветеранах. Он поручил мне написать шесть песен — зонтов. Повёз на телевиденье, нам показали отснятый материал. Дни летели, а у меня не было ни строчки.

Я написала стихи — «Ветеранам», «Память», «Берёзу», но потом, когда фильм был уже смонтирован и озвучен. Илья тянул, сколько мог!

Сидим у него втроём, с режиссёром. Больше ждать нельзя.

— У меня ничего не получается, я, очевидно, не профессионал. Профессионалы это умеют — за день, за ночь, за сколько нужно! Я не умею.

Подобрала им стихи фронтовых поэтов, Илья написал к ним музыку — уж он-то был профессионалом! А я вместо зонтов написала горькое стихотворение «Неудача». Ходила по своей комнате от окна к двери, и не могла себе простить это своё неумение.

День Неудачи

День под символом Неудачи…

Прошагай его, проживи,

Ничего в нём переиначить

Не под силу самой любви.

Телефонную трубку не трогай,

Голоса в ней не береди,

С этим днём, как с совестью строгой

Ты побудь один на один.

Ни своя, ни чужая жалость

Не помогут — всё вкривь и вкось!

Забываешь, что удавалось,

Помнишь то, что не удалось.

В этот самый тяжкий и горький

Из твоих невесёлых дней,

Что цепляться за поговорку —

Утро вечера мудреней!

Что Надежду хватать за одежды —

Холодна она, холодна,

Пусть тебе помогала прежде,

Не поможет теперь и она.

Комнату от окна до двери

Всю шагами соединив,

В этот день ты уже не веришь

В то, что будут другие дни!

День под символом Неудачи —

Он не чёрный, седой, как нож.

И поплакать бы,

Не заплачешь,

А сначала опять начнёшь.

И надо же было случиться, что я встретила в переполненном магазине ветерана из той плёнки, что показывали нам с Ильёй. Я стояла за ним в очереди в кассу, и для меня он был живым укором — ты же назвалась поэтессой! В Союз тебя приняли! Любой поэт на твоём месте лёг бы костьми, а написал!

Забываешь, что удавалось, помнишь то, что не удалось!

По-моему, после встречи в магазине я написала «Ветеранам». Может, вместо плёнки надо было посмотреть в глаза живому ветерану? Может быть…

Ветеранам

Как вам живётся, ветераны,

На той земле, что вы спасли,

Где за годами,

Как за горами,

Война теряется вдали?

А жизнь — не скатерть-самобранка,

А жизнь — не заводь, быстрина,

И редки орденские планки,

И только в праздник ордена.

С годами реже, слишком редко

Вдруг заведёте разговор —

Кто всю войну прошёл в разведке,

А кто танкист, а кто сапёр.

Вы с нами рядом.

С нами рядом,

Но вдруг в толпе, среди людей,

Остановлюсь пред вашим взглядом,

Как перед совестью своей.

Склонюсь пред тем,

Как вы вершили

Ваш общий путь, и каждый — свой,

Пред вашей верой нерушимой,

Пред вашей дружбой фронтовой.

Прошли года, минули войны,

Кружат орлы, не вороньё…

Хочу, чтоб были вы спокойны

За поколение моё.

Мы вашей плоти, вашей крови,

Вы нам давали имена,

Когда над нашим изголовьем

Внезапно грянула война.

Мы вскормлены годами теми,

И очень верить я хочу,

Что непростое наше время

Нам тоже будет по плечу.

Как вам живётся, ветераны?

3. Ганна

Жизнь продолжалась. Я уже не бежала каждый вечер в театр или концерт, на какой-нибудь семинар или творческую встречу в ЦДЛ. Чаще я сидела в своей уютной комнате за ставшим таким привычным старым письменным столом. И в спокойном круге света от настольной лампы появлялся очередной кусок прозы? Скорее, текста.

И тут на меня свалилась настоящая профессиональная работа — перевод большой книги стихов. Свалилась? Да я сама её взвалила на свои плечи, собственными руками!

Осенью второго года моих Высших курсов в «Дружбе народов» поручили мне перевести подборку стихов Ганны Светличной.

Стихи мне понравились, очень. Я понесла их Николаю Николаевичу:

— Посмотрите, какие прекрасные стихи! Какая широта, разносторонность, искренность, глубина чувств!

«Вот посею я, мама, подсолнухи…»

Вот посею я, мама, подсолнухи,

Золотые, литые подсолнухи,

Чтобы ими и жарко, и солнечно

Золотистый июнь расцвёл!

Так люблю я цветенье подсолнухов,

Так люблю, когда у подсолнухов

Деловитые, неугомонные

Вьются целые сонмы пчёл!

Соберут они в свои глечики

Мёд, горчинкою грусти отмеченный,

Сладость дня и задумчивость вечера

Даст подсолнух созревший мой.

У кого-то на свадьбе, на празднике

Будет стол полон яствами разными,

Будет губ своеволие страстное,

В чарах мёд заиграет хмельной,

Мёд, тот самый, с моих подсолнухов,

Золотистых, как солнце, подсолнухов,

Ох, какой же он сладкий и солнечный!

Подивится честной народ!

Ах, подсолнух, пыльцой припорошенный,

Мёд, по капельке пчёлами ношеный,

Пусть же будет пьянящим и крепким он —

Это мёд от моих щедрот.

— И вы возьмётесь переводить эту книгу, — сказал он утвердительно.

— Да.

— Но вы понимаете — я, конечно, постараюсь, но книжка может не попасть в план, или попасть через год, два, а то и три!

— Какое это имеет значение!

Рукопись книги я получила быстро. В письме Ганна писала, что очень хотела бы включить в книгу биографическую поэму в тысячу с лишним строк. И я с головой ушла в эту работу. Переводы отсылала Ганне, исправляла замечания, и уже авторизованные относила Николаю Николаевичу. Он читал их внимательно, и глаза его, в старческих морщинках, лучились.

Самым главным, самым трудным был перевод поэмы.

Друзья говорили:

— Только ты можешь без договора тащить такую огромную работу!

А однажды Николай Николаевич встал из-за стола мне навстречу:

— Поздравляю! Книгу включили в план. В вашем переводе.

Я была на седьмом небе. Обнять его я постеснялась, но он понял и так, что я на седьмом небе от счастья.

Переводила каждую свободную минуту — в автобусе, в метро, на переменках. Сократила до самого минимума выход в город, и лампа моя светила до глубокой ночи.

С моей патологической, как говорила моя мама, общительностью, все Высшие курсы знали, что я перевожу для «Советского писателя» книгу стихов Ганы Светличной.

4. Машина

Начиналась зима, когда приехал брат воплощать свою мечту о машине.

Мама сняла ему по доверенности все деньги с моей книжки, сумма по тем временам была внушительная, больше четырёх тысяч рублей. Отдавала я их с лёгким сердцем, к деньгам всегда относилась спокойно. Потребности у меня были умеренны, и деньги, что я собирала на вольные хлеба, только последний год лежали на книжке.

Все вокруг знали, что я собираю деньги. Боюсь, даже знали, сколько мне удалось собрать. Одна приятельница меняла квартиру с доплатой, вернула, как и обещала, через год. Вторая покупала мебель, вернула, как и обещала, через два.

Моя сослуживица попросила взаймы, ей надо было поехать в Минск, к сестре на свадьбу. Деньги у меня в то время были в новеньком гарнитуре подруги.

— Знаешь, Таня, у меня сейчас нет денег. Вот тебе мои золотые часики, заложи в ломбард, а вернёшься — выкупишь.

— Это идея! Я и своё колечко могу заложить.

В обмен она оставила мне свои часы. Всего на неделю! Я думала, мама не заметит. Заметила, конечно, скандал был ужасный.

И брату отдала взаймы легко, уж если чужим людям…

Только сказала:

— У меня сейчас вполне спокойно с деньгами, и после курсов они мне понадобятся не все сразу, их надо будет растягивать, пока я не стану на ноги. Ты будешь, как обещал, отдавать мне по сто рублей в месяц.

— Какие проблемы!

Первые два дня мы ездили на автомобильный рынок с ребятами-авто-мобилистами с курсов. Потом уже знали, по каким параметрам надо выбирать машину. Вернее, знал брат, а я бросалась на красивые. Разумеется, марка была одна — «Жигули».

Брат говорил:

— Отойди от неё, ей год до кладбища!

Или:

— У неё пробег — два экватора.

Но машина нашлась, нам повезло. Она была стандартного цвета «кофе с молоком», такие бегали по городу в абсолютном большинстве.

Всю сравнительно недолгую жизнь она простояла в тёплом гараже в Калуге, и пробег был небольшой. Но нам не хватало трёхсот рублей, а упускать машину было нельзя. На мне была старенькая каракулевая шубка.

— Давай заедем в ломбард, уж триста рублей дадут за мою шубку, посижу в общежитии, только позвони, чтобы деньги прислали срочно.

Брат задумался. А продавец замахал руками:

— Что вы! Да уступлю я вам эти триста рублей!

В Калуге брат жил у моей однокурсницы. Машину перегонял в Москву парень с наших курсов, а уж в Ростов брат поехал на ней со своим другом.

Сколько было радости!

Когда я звонила в Ростов, он рассказывал, как главные новости, как он въехал в сугроб, или не мог съехать с тротуара.

— Только смотри, тебе надо будет после курсов отдавать мне по сто рублей в месяц.

— Какой разговор!

5. Два одиночества

Как-то вечером пришёл Виктор, в длинной серой шинели с полковничьими погонами, подтянутый по-военному, высокая серая папаха в руках.

Я так обрадовалась ему — он был наш, ростовчанин, поэт одного со мной поколения! Правда, в Ростове мы были едва знакомы, два-три совместных выступления.

Наверно, ему было очень одиноко в холодной осенней Москве, если он разыскал меня. Почему-то меня, а не Толю, с которым можно было и выпить, и пообщаться, и поговорить по-мужски.

Наверно, мне тоже было одиноко в холодной осенней Москве, если мы просидели весь вечер. Говорил он, я слушала, как у него всё рухнуло на отличной престижной службе, и семья рухнула тоже.

— Прихожу на службу, сажусь за пустой стол, и ни одного звонка.

— Ты приходи, приходи, у меня тоже ни одного звонка. А уж чаем — я тебя всегда напою. Ты давно не был в Ростове?

— Давно, больше года. У тебя более свежие впечатления.

— Да не меняется там ничего! Я им привезла стихи прекрасной поэтессы, нашей, здесь учится. И смотреть не стали, ни в журнале, ни в издательстве. Даня говорит — хватит открывать новые таланты, тут со старыми не знаешь, что делать. А в издательстве вообще разговаривать не стали.

— Болото.

— Болото! Ты приходи, Витя!

— Я тебе ещё надоем!

Шота спросил на переменке:

— Что за полковники к тебе ходят?

— Наш ростовский поэт.

— Он что, до двенадцати ночи тебе стихи читал?

— Знаешь, стихов мы друг другу не читали, просто поговорили «за жизнь», как говорят в Одессе и Ростове.

— Конечно, с полковником и за жизнь можно поговорить.

— Ну, какая разница, полковник, не полковник. Ты же сам говорил, поэты — высшее сословие.

— Но когда поэт ещё и полковник…

Виктор не пришёл больше никогда. На каникулах я узнала, что он выбросился из окна. Я в это до сих пор не верю. Или помогли, или…

Шли глухие разговоры про так называемое кодирование, когда человек по контрольному слову кончает с собой.

6. Лиляна

Однажды вечером в мою дверь постучали, и вошла незнакомая девушка. Она была полненькая, симпатичная, с обаятельной улыбкой — из тех редких, что освещают лицо как будто изнутри.

— Вы Светлана? Наконец, я вас нашла. И как хорошо, что застала дома! Я Лиляна, знакомая Златы. Вы помните Злату из Болгарии?

— Помню, конечно. Мы не один год переписываемся.

— Она мне показывала ваши стихи. И всё просила найти вас в Литературном институте. Вот, она просила вам передать, это болгарские сладости, я ездила домой на несколько дней.

У меня это бывает — события не выстраиваются по прямой, не уходят в никуда, а возвращаются как бы по спирали.

Много лет назад в ответ на какую-то журнальную публикацию я получила письмо из Болгарии.

И попросила разрешения в нашем Первом отделе ответить и послать стихи. Мне разрешили!

И теперь, как ответ на очередное письмо — Лиляна. Сияет всеми своими ямочками!

— Как жалко, что мы так поздно познакомились. Я кончаю аспирантуру в МГУ, весной защита, и прощай, Москва!

— Почему же — прощай. Я тоже весной кончаю курсы. Но Москва открытый город, всегда можно приехать.

— Вы правы, у нас конференции бывают. Но это уже другое дело. Как у вас уютно! Комната просторная, а мы вдвоём с соседкой, и всё маленькое — комната, кухня. Общежитие есть общежитие. А вы всё устроили, прямо как дома.

— Так это же и есть дом, на целых два года. Я, когда приехала, и в гостиничном номере наводила уют, и на съёмной квартире. А уж здесь — сам Бог велел. Я так благодарна Судьбе и за этот мой дом, и за курсы, и вообще за Москву. Столько нового…

Мы встречались ещё несколько раз — то театр или концерт, то интересная лекция в МГУ. Я была у неё в гостях.

Меня восхищала её собранность, целеустремлённость. Такая молодая — и уже почти готова диссертация, и никаких зигзагов в жизни, всегда знала, чего хочет и добивается же!

7. Зима

Как только у нас совпадает пара свободных часов, я у Саши, вернее, у Темы Исааковны. Мы работаем у инструмента. По правде говоря, так и надо работать, чтобы стихи и музыка подстраивались друг к другу, подлаживались, и начинали жить и дышать в унисон.

Так из короткого стихотворения получилась песня «Зима». Саша был очень доволен. Показал её на телевиденье, и её приняли!

Зима

Какая снежная зима,

Какая лютая!

Стоят сугробами дома

В снега укутаны,

А солнце выглянет — оно

Такое белое.

Как будто глыбой ледяной

От стужи сделалось

И только вьюги за окном

Свистят неистово.

И сердце выстыло!

Какая снежная зима,

Какая вьюжная,

Как будто все пути сама

Переутюжила,

И ни тропинок, ни дорог,

И лишь по памяти

Ты отыскать меня бы мог

Здесь, в снежной замети,

И лишь неведомо куда,

Теплу вдогонку,

Вдаль убегают провода

Надеждой тонкою.

Какая снежная зима,

Какая длинная,

Стоят сугробами дома.

Деревья в инее,

Ветрами улицы полны,

Как поле чистое,

И сердце выстыло!

Но всё равно, ломая лёд

Речушкой каждою

Весна придёт,

Весна придёт,

Придёт однажды к нам.

Спадут тяжёлые снега,

Уйдут потоками,

В моря широкие,

В моря широкие!

— Знаешь, — сказала я ему, — я больше за тебя рада, мне для работы не нужен допинг успеха!

Он доволен по макушку, счастлив и горд, и Тема Исааковна зовёт меня к своему щедрому столу:

— Садитесь, садитесь же, знаю я, как питаются студенты!

— У меня в общежитии холодильник, полный еды! И борщ фирменный!

— Не верю я в хозяйственных поэтесс.

И вдруг, когда Саши нет в комнате, говорит мне доверительно:

— Он дотянул песню своей музыкой, в песне главное — музыка!

И я понимаю, как ей самой важен этот успех, ещё важней, чем ему, и не спорю.

— Саша, кто будет её петь? Хорошо бы Пугачёва.

— Я не могу ей звонить, я её боюсь.

— Давай, позвоню я. Чего бояться-то!

Мне отвечали:

— Она занята, или — она нездорова, или — она уехала.

Саша спросил через несколько дней:

— Ну что Пугачёва?

— Не хочет разговаривать со мной.

— А что я тебе говорил? Не хочет, и не надо. Ротару послушала песню, и сказала, что хочет её петь на Новогоднем огоньке!

— Правда?! Здорово! Мы с тобой молодцы. То ли ещё будет!

8. Благодарю прошедший год

Ко мне приехали Люся с Элей, мои школьные подруги. У них обоих семьи, налаженный быт, мужья, дети. Обе кандидаты, как полагается в нашем возрасте. Это только я опять начинаю жизнь сначала, с чистого листа.

Но как здорово вдруг оказаться втроём в комнате студенческого общежития! Сколько смеха, сколько воспоминаний! Они остаются у меня ночевать. В моей комнате одна узенькая кровать, мы долго спорим, кто будет спать на ней, а кто — на полу. В конце концов, укладываемся на полу втроём.

Тихо, темно, только столб лунного света тянется к нам из окна. Мы никак не можем заснуть, три бывшие девчонки, на один вечер вернувшиеся в своё детство. Сажусь между ними, обнимаю коленки, я так счастлива! Господи, сколько у меня было счастья в жизни!

— Девочки, вы себе представить не можете, сколько даёт гуманитарное образование человеческой душе!

— Нас, технарей, двое, а ты — одна. Побьём!

И мы возимся на полу и хохочем…

Эли давно нет на свете, а Люся и сейчас мне самый близкий человек.

Тогда она сказала:

— Света, Новый год у меня в Обнинске, хорошо?

— Спасибо, непременно!

До Нового года оставалось всего несколько дней. Не помню, где я набрела на эту ёлочку. Она была искусственная, но очень похожа на настоящую, годовалую, сантиметров тридцати.

И рядом в коробке лежали такие же крошечные игрушки. У меня была своя комната, у меня были деньги. Купила я эту ёлочку с игрушками.

Наряжать её взялась в первый же выходной. И пришёл Шота, обрадовался моей ёлочке, как ребёнок!

— Ой, какая маленькая! Никогда не видел таких. У тебя и игрушки для неё? Можно, я буду тебе помогать?

Мы наряжаем её вдвоём. Он берёт очередную шишку или шарик своими длинными пальцами и осторожно вешает на ветку. И у меня хорошо на душе — своя комната, своя ёлка, красивый мужчина помогает её наряжать и смотрит на меня ласковыми карими глазами…

Но почему появляются такие грустные стихи?

«Благодарю прошедший год…»

Благодарю прошедший год

За все его дела,

Что он меня и в свой черёд

Не выбил из седла,

На всё, что послано Судьбой,

На всё хватило сил!

За встречу,

Что он нам с тобой

Нежданно подарил.

И пусть горько моя любовь,

Я не рассталась с ней!

За то, что тесный круг друзей

Не стал ещё тесней.

Благодарю прошедший год

За все его дела,

Что были в нём часы, когда

Я счастлива была,

За белый снег,

За летний дождь,

Весеннюю зарю…

Благодарю прошедший год,

За всё благодарю.

9. Грипп под Новый год

Когда я умудрилась заболеть?

В первый день была небольшая температура, но все остальные прелести гриппа — налицо. Я боролась, пила какие-то таблетки без разбора. Назавтра пришла врач, пожилая женщина.

— Лежи, девочка. Грипп — это серьёзно. Ты почему такая худая? Питаешься-то нормально?

— В войну и после войны была дистрофия, до самого конца института. А сейчас нормально, конечно, смотрите — холодильник у меня, и борщ в холодильнике. Я поправлюсь до Нового года?

— Удивительно. Сколько езжу в это общежитие, холодильник вижу впервые, да ещё с борщом! А до Нового года я не советую выходить. У гриппа самое обычное осложнение — воспаление лёгких. На день выйдешь, потом месяц пролежишь. Так. Молоко с мёдом на ночь, всё время пить тёплое. Я приду через пару дней.

— Спасибо…

Шота принёс и мёд, и молоко. Выпросил термос у кого-то из ребят.

— Не подходи ко мне, ты заболеешь, у меня же грипп!

— А ты будешь ухаживать за мной? Тогда я нарочно заболею!

— Уходи, очень тебя прошу!

И Неля пришла.

— Что тебе поесть принести?

— Есть ничего не могу, температура высокая. Под Новый год, нарочно не придумаешь! Шота термос принёс, вот, пью потихоньку.

— А у тебя ёлка, надо же! Ну, ты даёшь, прямо как дома — холодильник, скатерть крахмальная, и ёлка!

— Так это и есть мой дом на два года.

— Тебе Нина Аверьяновна просила записку передать.

— Положи на стол, не подходи ко мне. Ты что, тоже хочешь заболеть под Новый год?

— Ладно, выздоравливай!

Нина Аверьяновна писала, что звонил директор фильма, просил передать мне телефон, чтобы я позвонила в любое время дня или ночи. И что будет ждать меня в субботу в Архангельском в десять утра.

Первое побуждение — ехать, хотя температура была тридцать девять и шесть. Меня остановила не температура, остановило зеркало.

Закуталась и пошла звонить.

— Я его сосед по комнате, очень приятно. Он уехал в Москву. Конечно, передам, выздоравливайте!

Лежала и думала — только передали бы ему, что я не могу приехать, только бы он не бродил там, у себя в санатории.

Но как нахлынуло всё! Я побежала звонить, как только отошла немного. Автомат работал внизу, в вестибюле. Входная дверь всё время открывалась, и волна холодного воздуха пронизывала меня насквозь. Я звонила, когда не было восьми, я так боялась не застать его! Но он ещё спал, оказывается.

— Здравствуй!

— А, это ты. Привет!

— Тебе передали, что я больна и не могу приехать?

— Передали, в два часа. А до двух я ходил, как болван, вокруг музея с десяти утра.

— Ну, ты подумай! Я же просила…

— Он не виноват, я побежал к музею прямо с поезда, в комнату не заходил. Значит, ты не захотела меня видеть.

— Что за глупости! Я приеду к тебе послезавтра, хочешь?

— Нет, я решил уехать раньше.

— Когда?

— Сегодня, если успею. Иди, ты опоздаешь на занятия.

— Какие занятия, я говорю-говорю тебе, что больна, я вышла только позвонить!

— Ты до сих пор больна? Откуда ты звонишь?

— Из автомата в вестибюле, и здесь очень холодно, между прочим, а ты говоришь, Бог знает что!

— Не стой на холоде, ты с ума сошла! Иди скорей к себе, и выздоравливай. Я уеду на несколько дней, а вернусь, и приду к тебе, слышишь?

— Слышу, слышу… Я буду ждать!

Я почти выздоровела за два дня до Нового года. Температура упала, и я захотела есть. Шота жарил мне на общей кухне картошку с колбасой.

Я написала триптих про этот грипп под Новый год, но в сборники включала только среднюю часть, когда температура была тридцать девять и шесть.

День первый, 38,2

Я Гулливер.

Я связанный колосс!

Какой-то вирус, смех, какая малость,

Но все дела мне отложить пришлось,

Стоит работа, встреча поломалась!

Лежу, и злюсь —

Ну, вот, под Новый год,

Из серии, что не придумать хуже,

Какой-то вирус, крошечный народ,

Связал тебя и ждёт себе на ужин.

Я царь природы!

Громкие слова…

Я не тиран, к тому же я — царица!

Но им плевать на все мои права,

До лампочки им всё, как говорится.

И я сдаюсь.

Резерв из-за дверей

Не приведёшь, привязанный к постели.

Ну, ешьте, ешьте, только поскорей!

Я не могу валяться по неделе.

День второй. 39,6

Я город на семи ветрах

За тридевять земель.

И сердце мне сжимает страх,

Неведомый досель —

Окружены двенадцать врат

Осадою сплошной,

Костры,

костры,

Костры горят

Под каждою стеной.

И лишь, открытый всем ветрам,

Всех приютить спеша,

Горит свечой высокий храм

По имени Душа.

Я нападенья не ждала

Средь мирных дней и дел,

Не заготовлена смола,

Ни ядер и ни стрел.

А враг уже ползёт со стен,

Идёт, неудержим,

По голубым протокам вен,

По перепутьям жил,

Мой город!

Он уже ничей —

В обломках и пыли

Уже от вражеских мечей

Защитники легли,

И рвётся враг по их телам,

Всё на пути круша,

В высокий, беззащитный храм

По имени Душа.

Гони же белого коня,

Забудь свои дела,

Чтоб я тревогу и любовь

В твоих глазах прочла,

Ладонь на лоб мне положи —

Он весь горит в огне!

Чтоб было для чего

За жизнь

Ещё держаться мне.

День восьмой. 36,8

Я человек! Я есть хочу,

И я ходить могу,

Но только моему врачу

Об этом — ни гу-гу!

А с полотенцем навесу,

Под взглядами томясь,

На кухне жарит колбасу

Один грузинский князь,

И я, словно голодный зверь,

Инстинкта не таю,

И этот запах через дверь

Волнует кровь мою!

Ура друзьям!

Привет делам!

Легко мне и смешно,

Лекарств предновогодний хлам

Я выброшу в окно!

Я протанцую до утра,

Не вспомню про постель!

…Я город на семи ветрах

За тридевять земель.

10. Новый год

Тридцать первого числа я всё же поехала к Люсе в Обнинск прощаться с 1976-м годом и встречать 1977-ой!

Кирпичный четырёхэтажный дом послевоенной постройки, огромная квартира, три комнаты, большая кухня и ванная.

Говорят, если человек однажды строил дом, всю оставшуюся жизнь он будет разбираться в стройматериалах, различать сорта досок, вагонки, марки цемента, и т. д.

Наверно, человек, для которого своя квартира — недостижимая мечта на долгие годы, будет радоваться хорошим квартирам друзей и знакомых, заглядывать во все комнаты и углы, говорить:

— Ой, какая у тебя плитка в ванной! И стойка в кухне, так удобно!

— Света, иди к столу, наконец!

За столом шумно и весело. Компания, тесно спаянная общей работой, совместными походами, общими праздниками.

Я здесь просто Люсина одноклассница, ну и что — нас таких было сорок девчонок! Это потом они меня примут, сначала одну, потом с мужем, потом снова одну…

И я их приму — всем сердцем.

О том, что сегодня премьера моей песни, знает одна Люся. Мало ли что, вдруг снимут в последнюю минуту!

Ведь на следующем Голубом огоньке сняли дуэт Вали Толкуновой и Вахтанга Кикабидзе с песней «Деревья качаются». Кто-то из начальства решил — нечего показывать роман белой женщины и кавказца. Такой был прекрасный дуэт!

Но вот, наконец, знакомое вступление, застолье стихает — Голубой огонёк, это серьёзно, и не вяжется с тихоней, которая весь вечер молчит и улыбается.

Песня грустная, но у меня в каждом, самом грустном и горьком стихотворении есть надежда!

На всё в ответ — одна

Надежда,

Как одна звезда

С колодезного дна…

Песня и кончается надеждой! Я такая счастливая — первая моя песня на телевиденье!

Но одна ложка дёгтя в этой бочке мёда всё же, была. Полная женщина через стол от меня заявляет:

— Зачем нам такие грустные песни в праздник!

Я и сейчас иногда слышу, особенно от молодых женщин:

— Не грузите нас!

Вот это, действительно, грустно…

А с женщиной этой связана ещё одна история. Со временем она признала во мне, во всяком случае, человека пишущего. И Люся несколько раз просила меня:

— Поговори с ней, она собирается выйти на пенсию и писать романы.

Я решила, что «Роман» Миченера, которым я болела тогда, объяснит ей ситуацию гораздо лучше.

Там всё — как пишут романы разные писатели, именно разные. Как их редактируют годами настоящие редактора. Как издательство из хорошего романа делает бестселлер.

Но сначала, если автор новичок, у него самые минимальные шансы, что его заметят и захотят с ним работать. Пусть она взвесит, способна ли на такой труд, и риск, и нужно ли ей это на самом деле.

Она решила, что не нужно. Одной потенциальной романисткой стало меньше в нашей стране

11. Притча

Пан директор не приехал ни через несколько дней, ни потом. Я не находила себе места. А тут ещё мне приснился сон…

Странно, я-то думала, что давно разлюбила его, я-то думала!

На улице — дождь. Собственно, дождь — не то слово, потоп на улице. Светло, и вода бежит потоками. На нём и на мне все мокрое, но какое это имеет значение!

Мы идем быстро, не знаем куда, он обнимает меня за плечи, а я всё пытаюсь сказать, всё начинаю:

— Знаешь, когда я была девчонкой…

Он обнимает меня крепче, и я теряю дыхание и нить мысли. А потом снова пытаюсь сказать:

— Ты знаешь, когда я ещё была маленькой…

Мне так важно сказать это, мне очень важно, чтобы он знал, что я думала и чувствовала тогда, это всё связано, те далекие годы и наш сегодняшний день!

Но он вдруг останавливается и целует меня долго-долго, и я думаю — Господи, ничего не надо больше, теперь можно и умереть, теперь и умереть не страшно.

И вот мы стоим во сне посреди моего двора в Моем городе, и идти нам дальше некуда, потому что это уже не мой двор и не мой дом, и ставни закрыты.

Я говорю:

— Пойдем к реке! — и он снова берет меня за плечи.

Он всю дорогу молчит, но какое это имеет значение! А я снова и снова пытаюсь сказать очень важное для меня:

— Ты знаешь, когда я была девчонкой…

Я слишком быстро поворачиваю на углу, его рука теряет мое плечо, и это опять сбивает меня. Но он сразу обнимает меня снова, и я продолжаю:

— Когда я…

На мне закатанные джинсы, и ноги до колен голые и мокрые, я наклоняюсь, закатываю штанину повыше, и руки мокрые, и волосы, и тонкая рубашка прилипла к телу, и мы идем с тобой, неизвестно куда.

— Знаешь, вот когда я ещё была девчонкой, если бы мне сказали, если бы мне кто-нибудь сказал, что я не буду счастливой, я бы просто рассмеялась ему в лицо, я бы просто рассмеялась в лицо этому человеку!

Это был последний толчок, знаковый. Я села за стол. Слава Богу, у меня своя комната в кои-то веки, письменный стол с лампой. Я пишу прозу. Хотя какая это проза — текст, притча о любви. Я пишу её долгими тихими вечерами, у нас на этаже так спокойно.

Пишу и пишу про свою счастливую — несчастливую любовь. Выхожу на кухню, зарёванная.

— Светочка, что случилось? Кто тебя обидел? Да мы ему голову оторвём! — Обнимает меня соседка.

— Никто не обижал. Это я прозу пишу.

12. Долгая зима

До каникул времени было в обрез.

Поэму я одолела, с правкой, пересылкой вариантов на Украину и обратно, и она её авторизовала, наконец, и большую часть стихов.

Несу Николаю Николаевичу очередную порцию переводов, а за его столом — другой человек.

— Здравствуйте. А где Николай Николаевич?

— Он умер.

— Как? Что вы такое говорите? Когда, от чего?

— Уже похоронить успели. От старости, ему же было за девяносто, чему тут удивляться. Теперь здесь я. Вы по какому вопросу?

— Извините, это так неожиданно…

— Ну почему — неожиданно! Вы-то зачем пришли?

— Я перевожу книгу стихов Ганы Светличной. Принесла ещё переводы, авторизованные.

— Светличная, Светличная… Вот она! Это сколько же вы успели перевести! И всё авторизовано? Хорошо. Она по плану на второй квартал. Давайте переводы, положим в папку. Много ещё осталось?

— Да нет, кончу на каникулах.

— Вы ведь на ВЛК? Жду вас после каникул.

Все каникулы сижу в кресле у стены, где когда-то царили тигры на белом кафеле. Это единственное тёплое место в квартире. Мама уходит к внукам на целый день и возвращается без сил.

Я обязательно должна до Москвы кончить книгу переводов, но отвлекаюсь часто, просто сижу и смотрю в пространство. Такая безнадёжность от холода в квартире! Я-то уеду через несколько дней, а мама… Бедная моя мама!

— Не переживай, — успокаивает она меня, — это последняя наша с тобой трудная зима. Весной поменяемся с Юрой, а там и тебе дадут квартиру.

Это была далеко не последняя трудная зима, для меня, во всяком случае. Маму я всегда старалась оградить.

Притчу свою я забросила, конечно, главными были переводы. Потом так трудно было входить в неё снова!

13. Никогда больше

Переводы я всё же кончила в Ростове, отослала Ганне. В Москве меня ждало её письмо.

Она писала, что на зимних каникулах к ней приехал мой сокурсник и привёз свои переводы её стихов.

«У него не было никакой уверенности, что они будут напечатаны, им двигала только любовь к моим стихам, — писала Ганна, — и я хочу, чтобы часть книги была в его переводах. Для этого некоторые ваши переводы придётся снять, и в первую очередь — поэму». И тут же указание: «Поторопите подборку в Дружбе народов», это путь к книге».

Меня потряс её высокомерный тон, она писала мне, как провинившейся служанке. А ведь в прошлом письме было несколько авторизованных стихов и два-три замечания по остальным!

— Не пишите ей больше, — возмущается редактор в журнале, — письмо действительно хамское. Мы сами пошлём ей стихи на авторизацию, и издательство пусть отсылает.

Редактор в издательстве и не разговаривает со мной:

— Она хозяйка, имеет право отказаться от переводчика, который её не устраивает.

— Но она уже авторизовала, практически, всю книгу!

— Значит, ваш коллега привёз ей переводы, которые лучше ваших.

— Я ничего не могу доказать. Это вы можете сравнивать.

— Она хозяйка книги.

Прихожу к заведующему отделом. Он смотрит на меня сочувственно.

— Понимаете, я не только стихи переводила, когда вопрос об издании книги не был решён, я поэму переводила в тысячу с лишним, строк! И она авторизована! Я уже не говорю о том, что книгу рассматривали с моей подачи. Если бы Николай Николаевич был жив…

— Светлана, я всё понимаю. Николай Николаевич очень хорошо о вас отзывался. Но вы знаете, Ганна — инвалид, лежачая, как мы можем спорить с ней? Нас не поймут.

— Тогда я забираю рукопись.

— Это жест красивый, но очень дорогой.

— Для меня это не красивый жест, я просто уважать себя перестану, если не сделаю этого.

Я забрала рукопись. Она легла в огромную стопку черновиков, я и сейчас пишу и печатаю на её оборотах. Книга вышла в переводах моего сокурсника. Я не подавала ему руки и после курсов, но его такие вещи не трогали.

Из «Дружбы народов» я не забрала подборку, и она вышла в моих переводах. Надо было забрать и её, не знаю, почему я этого не сделала.

А тут я встретила в Доме литераторов Искру, редактора журнала «Советская женщина».

— Светочка, я вас поздравляю. Рассказ Наташи Кащук в вашем переводе признан лучшей публикацией года.

— Здорово, спасибо! Наташа знает?

— Знает, как же. Уже больше месяца прошло.

— Странно, она мне ничего не сообщила.

Больше я не переводила ни строчки, как отрезало. Георгий Кайтуков спрашивал, почему я больше не перевожу его стихов. Но его я тоже не могла больше переводить.