Соавторы

Светлана Волкова, 2022

Две юные блогерши решают стать соавторами и написать роман в жанре психологического триллера. Для достоверности они ищут персонажей в социальных сетях. Но ни главная героиня Маша, ни её соавтор Белка не догадываются, насколько жизнь тесно переплетётся с их текстом и повлияет на их судьбы. Человек, выбранный случайным образом как прототип злодея, всё больше привлекает Машино внимание…

2

Я нашла его спустя неделю, случайно.

Мы уже поднырнули в текст, и Белка успела намурлыкать в диктофон «свой» кусок из общей главы, когда я, выкапывая из всемирной паутины историю ядов, наткнулась на форум, где активно обсуждались легкости приготовления бытовой отравы и стоял коромыслом родительский лай по поводу доступности для шаловливых чад всевозможных ингредиентов… и вдруг вышла по ссылке на его профиль в «Фейсбуке». ЕГО!!! ЕГО!!! Бинго!

Он оказался прекрасен.

Первое, что зацепило, — имя. Звали его Мирон. Да, вычурно, конечно, но ему двадцать девять, и, если подсчитать, родился он в смуту, когда крошился Советский Союз. Его маму и папу наверняка «занесло» в славянофильский крен. Их поколение — тех, кому в районе тридцати, — сплошь экзоты. Там и Никоны, и Иоакимы, и Евстафии. Такое ощущение, что, глотнув пьяного послеперестроечного разгуляя, их предки отпечатали на рождённых детишках своё понимание свободы и вседозволенности. Мир постсоветского пространства наполнился винтажными эндемиками. А Мирон — это уже не совковое, это что-то из нового мира, которого тогда никто не знал, но которому по-щенячьи радовались. Я сужу по своим родителям. На моём поколении дух свободы уже приелся, поизносился, поутих, поэтому и имена у нас выровнялись, стали спокойнее, привычнее. Правда, в классе у нас был один Виссарион. Крапина на белой скатерти, яркая пуговица среди скучных Маш-Вань-Оль-Коль. Он запросто отзывался на Ваську, а я звала его Вискас, и он тоже отзывался. Хороший парень, в принципе. Но наш Виссариончик, скорее, исключение из правила: я думаю, там родители не раз пожалели, что выпендрились. В общем, если бы я родилась в те годы, что и мой Мирон, быть бы мне не Машей, а какой-нибудь Евдокией или Авророй.

Внешность у Мирона оказалась совершенным попаданием в нашего антигероя. Нет, никаких шрамов на зловещем лице, никакой джокеровской улыбки и каннибальского блеска в глазах — мы с Белкой уже наелись плохой беллетристики собственного приготовления. Хотелось беллетристики хорошей. И отчаянно верилось, что Мирон поможет нам в этом.

Он был, судя по многочисленным фотографиям, высоким, со спортивным телосложением и узкими ковбойскими бёдрами (ох, сколько девчонок тает от таких). На аватарке он красовался в приталенной рубашке с закатанными на одну четверть рукавами, открывающими сильные руки. Я залюбовалась… Чудо-чудное, диво-дивное! Фаланги пальцев длинные, кольца нет. Запястье вытянутое, аристократическое. Лицо… Лицо… Я смотрела на Мирона, не отрываясь, и старалась представить, как опишу его в книге. Слова путались в голове, я потянулась было за ручкой и блокнотом, но бросила, поддавшись наслаждению до конца впитать каждую его чёрточку, как если бы этот аккаунт открыли для меня только на минуту.

Лицо было немного ассиметричным. Высокие, почти монгольские скулы, смугловатая кожа, приподнятые уголки губ — чуть тонковатых, но это его не портило. А глаза не восточные, нет, — большие, тёмно-серые с чёрными точками по радужке. Он смотрел прямо в камеру, и от его взгляда хотелось скрыться. Фотография не студийная, снята, наверное, с телефона — но очень удачный ракурс. Я мысленно поаплодировала фотографу: «Браво, таких умных, острых…», — я старалась найти нужную метафору… — «дышащих глаз на миллион и не найдёшь». Хрипотца какая-то в этом дыхании, магия бархатного баритона.

Я лихорадочно просматривала его альбомы. Вот он с друзьями на пикнике в Подмосковье. А здесь со старой кинокамерой, вероятно, времён Чаплина. И много чёрно-белых кадров. А тут у водоёма с какой-то большой разрисованной доской. Подпись: «Мой новый вейк». Я залезла в Гугл, прочитала, что вейк — это доска для вейкборда; про вейкборд прочесть не успела, вернулась к его страничке. Обилие фотографий с девушками: все красивые, длинноногие, холёные, белозубо улыбаются… Груди под купальниками топорщатся… У меня никогда не будет такой шикарной груди, и мечтать нечего, к восемнадцати годам выросли только какие-то невнятные прыщики, и надежды на то, что из этих прыщиков распустятся настоящие наливные сиськи, не было никакой: впереди уже не рост, а увядание — так меня обычно утешает Белка. Я невольно поймала себя на мысли, что мне неприятно видеть Мирона в обнимку девушками…

Взглянула на раздел «Информация». Статус — «Без пары». Вот ведь лукавство какое. «Не женат» — звучит куда как нейтральнее. «Не женат» — значит, ты свободен от матримониальных уз, что, конечно, не означает отсутствие постоянной подруги… Ты этим своим статусом ничего не хочешь особого сказать, просто обозначаешь семейное положение. А вот статус «Без пары» информационно и эмоционально сильнее. Ты не просто холост, ты ищешь и кричишь об этом на весь интернет. Хотя у Белки в сети тоже статус «Без пары» — но у неё принципиальная позиция: с тех пор как её накрыло писательство, парней она недолюбливает. И про бывших своих не рассказывает даже мне. Так что для неё «Без пары» означает жизненное кредо и табличку на лбу «Не влезай — убьёт». А Мирон-то наш скромностью, вроде, не обезображен, вон с какими красотулями фотографируется…

Я ещё долго изучала его страничку, сидя на кухне и попивая остывший кофе, пока не услышала сзади шарканье тапочек: Белка проснулась.

— Чего не спишь?

— Бэлллл! Я нашла его!

Белка протёрла глаза и склонилась к монитору. Минуту мы молчали, её лицо оставалось неподвижным. Затем она холодно произнесла:

— Ну.

— Белка, это он, он!

— Мордашка так себе. В меру смазливый, не более. Фигура, правда, ничего, но для сюжета она неважна. И чем же этот бедолага так привлёк тебя, что ты хочешь оказать ему великую честь стать нашим гадёнышем?

— Глаза! Какие у него глаза! — промычала я.

— Ничего особенного. Полукровка какой-то. Помесь корейца со славянином.

— Глаза, Бэлллл!

— Имя дурацкое. Мирон. Фамилия не сочетается. Платонов. Не комбинаторно. — Белка фыркнула и поджала губы.

— Мы фамилию заменим. Имя оставим!

— Машка, ты слишком много кофе пьёшь. И не спишь по ночам. Давай, кончай дурью маяться, ложись, уже третий час.

— Ты капризничаешь, потому что не ты его нашла, тебе завидно! — упорствовала я. — В глаза, в глаза ему посмотри!

— Ну глаза. У всех глаза. Меня вот снять профессионально, я вообще Нефертити затмить смогу. Сколько мы с тобой парней пересмотрели, были и получше!

Белка бурчала, а сама пожирала взглядом страничку Мирона. Я чувствовала, она уже на моей стороне, ломается только для виду. Я принялась воодушевлённо пересказывать ей всё, что успела о нём узнать.

— Он врач, работает в реабилитационном геронтологическом центре. Занимается лечебной физкультурой с пожилыми инсультниками. Бывший спортсмен. В прошлом, возможно, был связан с неформалами: видишь татушку у него? Из-под воротника рубашки чуть-чуть торчит, зелёный треугольничек, видишь? Едва заметно, я сейчас увеличу фото: с ключицы на шею переходит, заметила? Это хвост ящерицы, я думаю. Или что-то масонское. Я потом узнаю, пороюсь на сайтах. Интересно, зачем он её вытравливал…

Белка помолчала.

— Всё-таки, чем он тебя зацепил?

Я набрала в лёгкие воздуха и выдохнула:

— У него сердце справа.

Белка выпрямилась и как-то очень внимательно на меня посмотрела.

— Откуда знаешь?

— От фейсбучины ничего не скроешь. Смотри, два года назад какая-то деваха на его стене истерила, называла бессердечным, он ей ответил, что сердце есть, но не там, где она думает, и приложил рентгеновский снимок.

— Может, соврал? Или снимок зеркальный?

— Нет, я уверена, нет! Есть такая аномалия, с ней рождается один человек на десять тысяч. Если вспомнить, сколько миллионов живёт в Москве, то из правосердечников можно составить население какого-нибудь Лефортово или Марьиной Рощи. Белка, господи, да что ты придираешься!

— Ладно. Иди спать.

— Так ты согласна?

— Хм. — Белка повернулась и зашаркала в комнату. — Можно пробовать. Только… — Она помедлила. — Только в конце мы его обязательно замочим.

— Как скажешь! — обрадованно выкрикнула я. — Я лично подготовлю для него самую изысканную смерть!

— Нет уж. Удавлю его я. Лишь на этом условии согласна.

— Лады.

Счастливая, я откинулась на спинку стула и только тут почувствовала, насколько устала. Глаза слипались и не было сил подняться. Кое-как я доползла до раскладушки и, не раздеваясь, провалилась в сон — вязкий, глубокий, синюшный, без сновидений.

На следующий день, как только Белка убежала в институт, я села за компьютер. Ну, Мирон Платонов, расскажи мне о себе.

Список его контактов был закрыт. Я подумала, что для книги это неважно, но мне было любопытно. Наверняка, там куча девчонок. Или женщин. Для моих бывших сожительниц по общаге тридцатилетний парень — уже перестарок, и интерес у них может вызвать только наличием денег. А я так не считаю. По мне это самый интересный мужской возраст. Ты уже всё попробовал, вкусил и дозволенного, и запретного, ты уже не сопливый студентик, а мужчина, не истекаешь слюной при виде каждой юбки, а с достоинством выбираешь и знаешь цену женскому полу. Мой Лёшка был, по сути, мальчуган-мальчуганом. Как только я привыкла к нему, раскрыла перед ним свою хрустальную душу, так он сразу скис. Как всё банально оказалось, мама, напишешь такое в книге, скажут: автор, ты скатился до серой пошлости, до бульварщины и бабства. Но это не книжная, а реальная жизнь, и она такая вот, чёрт побери! А когда у меня начались неприятности по всем статьям — и в институте, и со здоровьем, — так он и свалил, сказав, что, дела и, мол, не надо лепить из дружеского секса великую любовь. Конечно, так может поступить любой мужик и в тридцать, и в сорок. Только не Мирон. Я почему-то была уверена в этом. Его ждёт масса передряг по ходу нашей книги, но в такой вот моей ситуации, он повел бы себя не так, как Лёшка.

И да, я тайно гордилась им: красавец, спортсмен, врач и работает не в каком-нибудь распальцованном медицинском центре с золотыми унитазами, а в обычном пансионате, помогает старикам.

Я смотрела на фотографию, где Мирон дурачится с друзьями на прошлогодней Масленице, и думала о том, что между нами одиннадцать лет, полпоколения считай, а кажется, мы ровесники. Я могла бы тоже так валяться в снегу, прыгать через костёр, уплетать блины за обе щеки, слизывая языком текущее по подбородку масло, и хохотать до упаду. И нам нашлось бы о чём поговорить, несмотря на разницу в возрасте. Я снова вспомнила Лёшку. Да, мальчишество в мужчинах приветствую, мальчиковость ненавижу!

Гугл оказался скуп на дополнительную информацию о докторе Мироне Платонове. Пара упоминаний его имени в списках участников медицинского форума, да несколько ссылок на статьи о конференциях — их я прочитала, разумеется, но ничего полезного для книги не выудила. Посты на «Фейсбуке», под которыми он ставил лайки были разношёрстными: и медицина, и кино, и политика-лайт — не оппозиционные, а так, чьё-то мелкое недовольство. Может этот «кто-то» просто его приятель. Хотя, если бы Мирон был оппозиционером, Белке бы понравилось.

Один комментарий, который он сделал, зацепил меня. Я уже пролистала ленту года на три назад, и нашла его пост о том, что почти в самом центре Москвы, на Ордынке, к нему пристали цыгане — конечно, пёстрые и грязные — и просили денег за «погадать». Он отказался, цыгане плюнули в него (надо будет, подумалось мне, в книгу взять), и Мирон разродился гневным возмущением в сети, что, мол, доколе, и когда честным гражданам будет передых от всякого сброда, куда смотрят власти, и всё в том же духе. Топорно сквозь текст была прошита мысль: очистить бы город от грязи. В комментариях к посту кто-то подметил, что с подобных мыслей начинался нацизм. Мирон взвинтился, начал перепалку с собеседником — зря, по моему мнению, — и закончилось всё тем, что оппонент самоудалился, а Мирон ещё долго не мог остановиться, всё возмущался, хотя ему уже никто не отвечал.

И ещё была одна черта: он очень редко делился тем, что врач, будто стеснялся профессии. Кто-то в диалогах спросил его, чем он занимается, и Мирон заглавными жирными буквами ответил: Я ИСПОЛНЯЮ МЕЧТЫ.

Ох, Мирон, Мирон, может, ты и мои мечты сумеешь исполнить? Что тебе стоит?

Параллельно я печатала наброски к его портрету.

В категории «Плюсы» вошло:

1. Киногеничность. Отрицательное обаяние.

2. Невероятные глаза.

3. Заманчивая профессия.

4. Спортивный (читаем: здоровый) образ жизни.

5. Абсолютная грамотность (уже подозрительно).

6. Сексуальная манкость.

В категории «Минусы»:

1. Та же сексуальная манкость.

2. Нарциссизм.

3. Многословность в изложении мыслей.

4. Невнятный темперамент (бывает скуп на комментарии, а иногда легко поддаётся на провокации).

5. Непонятная биография. Страничка зарегистрирована всего три года назад. Почему его не было в сети до этого времени — туманно.

6. Вообще больше про него ничего не найти.

Получалось: шесть плюсов, шесть минусов. Поровну. Что делать с сердцем справа, я пока не решила. Да, с единорогами, драконами и прочими галлюциногенными тварями было намного проще. Впрочем, я до конца не понимала, зачем копаюсь в реальном Мироне, пытаясь выудить факты его жизни. Книга есть книга, намного интереснее додумать всё самим, в этом и заключается магия творчества. А база у нас уже есть, и какая шикарная база! Но, удивляясь самой себе, я рыла и рыла километры траншей в сети и не могла дать ответ, почему.

— Просто он тебя зацепил, признайся, — ехидничала Белка.

— Конечно. Идеальный антигерой.

— Не такой уж и идеальный. Разобраться — обычный мужик, но мы из него сделаем конфетку, — Белка хихикнула, — то есть, монстра.

— Бэлл, как думаешь, — я взяла с полки чашку, выплеснула из неё «дежурную» воду и налила кофе, — почему о нём информации только за три последних года? Чем он жил до этого? Москвич или приезжий? Что он делал, как существовал? Ведь не соткан же он из воздуха? Должны быть какие-то следы в интернете. Но ничего нет. Как будто он засланный.

Белка нахмурилась:

— Не заморачивайся. Мы теряем время. Садись и пиши, как есть. Тайна в биографии — очень даже хорошо для книги. Мы и без этого хотели загадочности побольше влить. В общем, кончай дурью маяться, у тебя три дня на ввод героя. К субботе закончу преддипломную статью и подключусь.

Белка умчалась в институт, а я засела за текст. Но что-то не писалось. Мой книжный герой никак не вызревал, выглядел картонным, размытым, и, промусолив главу до полудня, я стёрла написанное. Что-то было в настоящем Мироне такого, что заставляло меня вновь и вновь нырять в сеть и искать хоть какой-то его след, оставленный ранее, до регистрации на «Фейсбуке». Но Мирон умудрился нигде не наследить.

Я налила четвёртую за утро чашку кофе и пожалела, что из-за Белкиной аллергии у нас нет домашней скотинки. Сейчас бы взять пса, прогуляться с ним по питерскому дождичку, заодно и проветрить голову. Мысль выйти одной, без сопровождения, меня отнюдь не привлекала.

«Я исполняю мечты». Так написал он. Я задумалась. А мою мечту, Мирон, ты исполнишь? Я вот мечтаю о крыльях, белых-белых, мягких, как пух. Чтобы росли из спины. Я бы… как там в «Чайке»… расправила бы… и полетела. Или же просто — пусть будут крылья. Будут — и всё.

Неожиданно раздался сигнал скайпа. Мама…

— Маша, что у тебя с учёбой? — без приветствия начала она.

— Всё нормально. Привет. Сессия через месяц, я готова.

— Готова она! К чему? Небось, лекции прогуливаешь, сказочки свои пописываешь.

— Ма, я заочница. У нас лекций не так много, как ты думаешь, и они даются дистанционно. Я онлайн слушаю всё, что надо за курс.

— И зачем ты только бросила математику! — Мама заводилась с пол-оборота, ей даже повода не требовалось. — Ведь ты умненькая девочка, золотая медалистка, вундеркинд, могла бы получить хорошую профессию, зарабатывать приличные деньги.

— Математикой? Не смеши, мам. Для этого надо обучиться на программиста, а я убеждённый гуманитарий, несмотря на пятёрки по информатике в школе.

Мама не слушала.

— Мы с дядей Пашей всё о тебе беспокоимся, как ты там, мы бы приехали, навестили тебя, да денег нет. До вашего Питера знаешь сколько билет стоит?

Ага, беспокоились они, особенно дядя Паша, отчим. Вот ему-то я всегда была до фонаря. К тому же, не хватало, чтобы они действительно заявились. Где, скажите на милость, их на ночь класть? На издыхающий диван? А с Белкой спать валетом на раскладушке? Мама с отчимом прекрасно осведомлены о моих условиях, но эти знания с их логикой мышления не пересекаются.

— Знаю, ма. Дорого билеты стоят, поэтому я к вам и не еду.

Я соврала. Не поэтому я не еду… Не могу объяснить… В общем, вырвавшись из родительского гнезда, я наконец-то поняла весь смысл набившей оскомину фразы «вздохнуть полной грудью». Мои отношения с миром — это вопрос дыхания. Наверное, точнее я и не смогла бы сказать. Я дышу механически, вдох-выдох, но это не значит, что я живу. Я начинаю задыхаться от любого вмешательства в моё личное пространство, и для меня свобода — это не вопрос возможности действовать так, как хочу, а вопрос невмешательства в мою жизнь и в мои правила. Никому нет входа. Только я решаю, приоткрыть ли дверь. У моей боязни пустых чашек — мне добрый психиатр объяснил — ноги растут из той же проблемы. Я не могу существовать вне свободы. Это, мама, не одиночество, нет, между одиночеством и свободой есть очень объёмное различие: одиночество больше тебя, оно вне и внутри человека, и ты не властен выйти из него, как выходят из маршрутки, — по одному лишь твоему желанию. Ты можешь обзавестись знакомыми, друзьями, мужем и детьми, наконец, но это вовсе не означает, что и одиночество вышло из тебя. Друзья, семья — механический выход. Но помимо механики есть метафизика и рефлексология. Мне сложно объяснить это людям, которые под одиночеством понимают тихий вечер в пустой квартире, когда никто не звонит, и мысли крутятся по одной орбите: ты никому не нужен. Если ты не нужен самому себе, то да, ты никому не нужен.

Свобода же — вещь из другого чемодана. Свобода — купол, под которым тебе хорошо одному. Ты бесконечно нужен себе, именно себе, даже если ты не нужен больше ни одному живому существу. Свобода, мама, — особая форма расщеплённого эгоизма, не та, которая заставляет мир крутиться вокруг тебя, а та, где ты можешь существовать, даже не заметив этот мир, парить над кромкой земли, чуть взлетев, как при левитации: тебе невозможно поставить подножку — ты всё равно удержишься в воздухе.

— Я не поняла, — раздался мамин голос, — ты со мною сейчас разговариваешь или, как всегда, в своих мыслях витаешь?

Я вдруг поняла, что размышляла вслух. Бедная мама! Маша, вруби мозг, пожалей её! Точнее, отключи мозг.

— В кого ты только такая? Уж точно не в меня и не в своего пьяницу-отца. Ты слишком умная, Маша.

Да, это моё несчастье, мама. Хорошо хоть ты не зовёшь меня «зубрилкой», как, бывало, одноклассники. Мама, мама! Сейчас ты начнёшь вспоминать, как хорошо было, когда я была маленькой.

— Как хорошо было, когда ты была маленькой! Хлопот с тобой не было — ангельский ребёнок, тихая девочка. А классе в пятом тебя как подменили…

Мама включила излюбленную тему. Вспомним-ка, какая Маша была лапочка. Кстати, у свободы девичья память, мама. Если ты тащишь за собой баул воспоминаний, ты никогда не станешь свободным. Но человек без воспоминаний инвалид, поэтому человек никогда, никогда, никогда не будет полностью свободен, мама.

…Я заметила, что последнее время очень часто беседую с мамой в своей голове. Обращаюсь к ней, как к невидимому собеседнику, — тому собеседнику, которым она никогда не была. И которым, увы, никогда не будет. Мы слишком разные.

— Тебя тут искал твой одноклассник. Игнатенко. Имя у него смешное такое — Виссарион.

— Вискас???

— Да, он просил твой телефон, я ему дала, а потом вспомнила, что ты ж его меняла. Ну ничего, позвонит ещё. Сообщить твой новый номер?

Я вспомнила вихрастого лопоухого паренька, когда-то по уши в меня влюблённого. Интересно, что сейчас ему от меня надо?

— Ма, он не сказал, что ему нужно?

— Сказал, звонит просто узнать, как ты. А что я ему отвечу?

— Ну, утешила бы его, что у меня всё хорошо.

— Хорошо у неё, — фыркнула мама. — Ты всё ещё живёшь с этой девочкой? Как её звать… Белла?

— Ма, ты прекрасно знаешь, что её звать Белла и что мы с ней уже два года снимаем вместе квартиру.

Мама хмыкнула.

— И что это за мода такая — жить вместе годами?

— Ма, мы не лесбиянки, если ты клонишь к этому. Вдобавок, мы не только вместе живём, мы вместе работаем.

— Что ты называешь работой? Писанину? — снова взвинтилась мама. — Ну и сколько уже ты заработала, что даже на билет домой не хватает?

Я промолчала.

— Появилась эта Белла, ты ушла из института, занимаешься не пойми чем! Для этого ты заканчивала школу на два года раньше сверстников? Что толку от твоей золотой медали? Пора за ум взяться! Устроиться на нормальную работу, если не хочешь учиться в приличном институте, решить своё безденежье, наконец, иными способами.

— Что ты имеешь в виду?

— Тебе восемнадцать, Маша. Можно уже не с Беллами жить, а найти достойного молодого человека. Чтобы жилплощадь своя была…

— Ма! — Я начала терять терпение.

— Ладно, дочь. Живи как знаешь.

Мама всегда заканчивала разговор этой фразой. Она даже не представляла себе, что «живи, как знаешь» — именно то, что я хочу делать в жизни. Главное, чтобы «знаешь» на это вот «живи» хватило. Чтобы не ломать себя. И близких тоже. Мы вынуждены подстраиваться под других людей, если хотим, чтобы они были рядом. Я долго тюнинговалась под Белку, и у меня это получилось, иначе мы бы не смогли существовать вдвоём на тридцати квадратных метрах. И писать бы не смогли. Белка тоже проделала гигантскую работу, подрихтовала свои острые углы под меня. Ей было сложнее, потому что у неё темперамент, и она по натуре лидер. Мы не стали единым целым, нет, мама, потому что мы — две разные галактики. Но мы смогли создать большущий такой Intersection двух наших диаграмм, пересечение в теории множеств, — и это только благодаря Белке, потому что я регрессивный эгоцентрист, и она всегда делает первый шаг. И за это я её невероятно уважаю. Но с мамой обсуждать её не собираюсь.

Да. Я слишком умная, мама, и это мне мешает. А в быту — дурнее меня ещё поискать. Мой ум непрактичный, бестолковый, ненужный. И в отношениях с парнями я тоже дебилка.

Я закрыла ноутбук. Но тут же открыла снова: Мирон вернулся в мою голову.

* * *

У Белки образовалась благословенная неделя, когда она не должна была ежедневно бегать в институт и сдавать статьи и зачёты. Мы с удовольствием отгородились от окружающего мира и писали мир свой, споря до хрипоты по мелочам и безоговорочно соглашаясь в главном. Накануне на наши счета капнуло немного денег за дополнительный тираж книжки о драпоне и волшебных тварях. На радостях мы устроили пирушку: заказали в ближайшей японоподобной забегаловке суши и саке. Суши, в такт названию, оказались пересушенными, с бумажным вкусом обёрточных водорослей и целлулоидным, поскрипывающим на зубах рисом. А вот саке я пробовала впервые, и, если сравнивать с водкой, оно ещё более забористо, хоть и пованивало так же, как и суши. Но мы съели всё с пёсьим аппетитом, не особо вдаваясь в нюансы, что японский фаст-фуд на самом деле другой, а то, что приняли в себя наши нежные желудки, — его убогий эрзац, рис с дешёвой рыбой в чёрной туалетной бумаге. По окончании трапезы мы пели на два голоса арию «Чио-Чио-Сан», и я дала себе слово начать учить японский язык, как только закончим книгу.

— У тебя должно получиться. Ты же вундеркинд. Ты и по-русски столько лишних слов знаешь, самурайские в тебя точно влезут, — чокнулась со мной стаканом саке Белка.

— Это какие-такие лишние слова я знаю? — удивилась я.

— Ну, например, этот, как его… — Белка нахмурила лоб, вспоминая. — Ну этот… Запах мокрой земли после дождя…

— Петрикор.

— Ну! Вот скажи, зачем нужно это слово? Всё равно его никто не знает.

— Чтобы было.

— Манька, это не ответ. Или… Как его… Который в банане…

— Волокна банана называются флоэмы, — деланно-занудным голосом в нос произнесла я.

— Вот! Даже в текст не взять — всё испортит. Надо обязательно сноску делать, потому что нормальные люди не должны забивать голову всякой хренью. А сноски убивают текст.

— Если слово существует — значит, оно имеет право на жизнь. — Я плеснула ещё саке в чашку, но не потому что хотела выпить, а — да, да, чтобы дно не оставалась пустым.

— Мань, не занудствуй. Вот когда ты станешь самостоятельным взрослым БОЛЬШИМ ПИСАТЕЛЕМ, отпочкуешься от меня как от соавтора, тогда и мучай читателя всякими ненужными заимствованиями. А пока мы вместе, будем писать просто.

— БОЛЬШИЕ ПИСАТЕЛИ, — хихикнула я, — обычно дяденьки, они бронзовые, стоят на площади, на них с аппетитом какают голуби. А я так. Авторица.

— Да ты лет через десять переплюнешь иного дяденьку, — фыркнула Белка. — Маняш, не комплексуй. Ты такой талантище, поискать ещё! Я тебе в мелочах привираю, а в крупном — никогда, верь мне! Только, правда, давай в тексте без зауми, лады?

— Есть, мой генерал! — Я обняла Белку. — И не поспоришь: «запах земли после дождя» звучит прекраснее, чем «петрикор».

Ох, как же подпортило мне кровь моё вундеркиндство — я вспомнила школу, и настроение сразу сдулось. В первом-втором классе меня считали если не образцовой дебильной девчушкой, то точно «не в себе». Я мало с кем разговаривала, а если и открывала рот, то произносила то, что дети не понимали. К восьми годам я научилась фильтровать поток сознания и начала выдавать связные реплики, доступные сверстникам. Мимикрировала под среднюю детскую массу. У меня даже образовались две подружки с одинаковыми бантами, но исчезли они, впрочем, тоже быстро, не оставив в моей памяти лиц, только имена Оля и Марина. Меня считали зазнайкой-отличницей, а дразнили больно и хлёстко — словами, которые я не хочу вспоминать. Самочек класса я просто таскала за косы, а мальчишки и так меня сторонились, как чумной.

К тринадцати годам я прочитала все книги, какие нашла в доме. Электронных книг у родителей не водилось, и, выпросив у одноклассницы напрокат «Kindle» на каникулы, я была на седьмом небе от счастья. Но и оно скоро кончилось, потому что, осилив всё закаченное, я разочаровалась в литературе в целом и в современной литературе в частности. Читать мне расхотелось на долгие годы. Интоксикация.

О том, что я когда-нибудь начну писать книги, я и не подозревала.

Класса с пятого я начала ходить по школьным олимпиадам. Выигрывала не все, но неизменно умножала нелюбовь ко мне недалёких биологических существ, именуемых одноклассниками. Из всех развлечений я больше всего обожала олимпиады по математике, но в девятом классе меня перестали на них отправлять: я давала точные ответы без объяснений и цепочек формул, и почему я так делала, убей бог, объяснить не могла. Просто находила нужные ответы в голове, как антиквар из всего хлама в своей лавке находит на самой дальней полке нужный покупателю напёрсток или крохотную статуэтку. Меня показывали профессору из какого-то университета, но я стояла перед ним набычившись и вразумительного ничего не могла изречь. «Найдите три значения „а“, при которых уравнение не имеет действительных корней»… Я находила пять значений. «Сколько целочисленных решений имеет неравенство?» Я с ходу говорила «ни одного» и оказывалась права. Нет, я не гений. Гений бы просчитал всё, молниеносно отсёк ненужные варианты и выдал бы правильное решение. Я ничего не просчитывала, просто ляпала наобум и оказывалась права. Интуиция? Может быть. Но не в ста случаях из ста. Впрочем, что грешить, решение было не совсем наобум. Я словно видела последнюю ажурную строчку формулы, а начало не могла воспроизвести. Помучившись со мной, профессор махнул рукой:

— Математика — наука точная, требует логики и объяснений.

А вот логики и объяснений я не выдавала. В моей голове кипятилась тысяча формул, я продолжала давать правильные ответы на все задачки, но расшифровывать «ажур» не собиралась. Хотите, мол, ставьте двойку. Мне всё равно.

Наверное, за это меня и не любили в школе все поголовно, учителя и дети: мне в большинстве случаев было всё равно.

Только один единственный раз я встретила девочку, с которой почувствовала родство душ. Мы познакомились на городской олимпиаде. Надо было найти максимальное количество последовательных трёхзначных чисел, в записи каждого из которых есть хотя бы одна нечётная цифра. Мы с ней синхронно написали ответ, едва дочитав задание до конца. «Ты вундеркинд?» — «Типа того…» Я кивнула, мы рассмеялись. С тестовыми заданиями мы справились за двадцать минут. Она подписала лист и поставила рядом с фамилией крохотный смайлик — улыбающуюся кошачью мордочку, будто свой автограф. Так делать было нельзя, но от хулиганской этой шалости мне стало очень светло. Я получила пулю счастья в живот: ну вот, существует такой же биовид, Машка, как и ты. Здорово, ведь здорово? Но чудо-девочка исчезла после олимпиады, и больше я её не видела никогда, ни на одной олимпиаде. Позже, уже в Петербурге, я пыталась найти её в сети. Был профиль с её именем и аватаркой-кошкой. Я почему-то сразу поняла, что это она, та самая Катя Верещагина. Но обновлений на странице не было года три, и на письма мои никто не ответил. Жива ли? Не сыграл ли её гений с ней злую шутку? Как она существует со своим даром и существует ли? Вот тогда мне до немоты захотелось написать книгу, где героиня была бы с именем Катерина и никаким другим. В память о девчонке, которая могла бы быть моим зеркалом.

Мы с Белкой снова чокнулись, и я почувствовала, что опьянела. У нас было золотое правило: даже если в тебе одна капля алкоголя — не пиши. Всё равно потом придётся стереть, потому что «пьяный» текст, хоть и вдохновенный, но получается полной чушью, название которой — «графомания». Поэтому я встала из-за стола, поклонилась Белке, сложив лапки, как японская гейша, и мелкими шажочками засеменила к дивану: сегодня была моя очередь спать на нём.

Мирон был ласков. Его губы слегка касались моей шеи, и от этих прикосновений у меня появлялись мурашки на коже. Его пальцы вылепливали мне ключицы, и было щекотно и невероятно хорошо. От запаха чистого, сильного тела у меня кружилась голова, а внизу живота прыгал цыплёнок. Так уже было прошлой ночью, и я знала: симфонии не будет, только прелюдия. Он лишь взбудоражит меня, распалит и уплывёт в рассветное утро. И я пыталась удержать его, хватала за волосы, и ему, наверное, было больно.

Проснувшись в четыре утра, я увидела, что в кухне тлеет синеватый отсвет: Белка сидит за ноутбуком и активно стучит по клавиатуре.

— Что ты делаешь? — спросила я сонным голосом.

Белка вздрогнула и свернула экран.

— Фу, Мань. Напугала. Накидываю финал. Мысли есть.

— А что прячешь?

— Ну, не оформилось ещё. Иди спать.

— Бэлл, мы же договорились под мухой не писать. Текст не простит. Ты нарушаешь правила.

— Ну вот, губы надула. Я так. И для диплома своего тоже.

Я взглянула краем глаза на монитор: свёрнутой была страничка «Фейсбука».

— Ты же ушла из соцсетей.

— Ну, подруга, да, подловила. Я на нашего гада ещё раз хотела взглянуть.

Белка клюнула пальцем по мышке, окно развернулось, и с аватарки на нас хитро взглянул Мирон.

— Он на этом фото душка, никакой не гад, — зевнула я. — Смотри, не влюбись.

— Значит, сделаем из него подонка. И начнём прямо с утра, когда обе будем в кондиции.

Я вернулась в комнату, накрылась с головой одеялом, и снова пришёл Мирон. Я уже не спала, но всё думала, думала, думала. Я всегда знала, что если что-то пишешь «кожей и кровью» — то вселенная подтягивается, события начинают сбываться. Даже в фэнтези. Конечно, драконы и прочие твари не прилетят к тебе на подоконник курлыкать, но у нас уже был десяток случаев убедиться, что мы… как бы поточнее сказать… накаркали что ли. Например, фея, выдуманная нами от макушки до пяток, вдруг встречалась в паспортном столе — у неё было всё «наше» и даже имя Изольда. Или мы описывали сцену, где умирает ведьма, — а спустя два дня были свидетелями, как пожилой женщине в метро стало плохо, она осела на пол и завалилась на бок, подмяв под себя сумку и неестественно изогнув руки-ноги. К женщине сразу подбежали со всех сторон, а она смотрела в одну точку невидящим взглядом и вдруг сказала: «Берег». К чему сказала? Мы с Белкой стояли рядом, обе зелёные. Потом синхронно повернулись и молча пошли к выходу. Вечером Белка спросила:

— Слушай, мне становится страшно.

Мне тоже. И не только в тот раз. Потому что я не всегда могла чётко сказать: мы сначала написали, а потом это случилось в жизни, или всё же сперва случилось, а мы уже потом действительность срисовали. И, несмотря на склонность к мистицизму, мне очень хотелось, чтобы действительность шла первой.

* * *

Сюжет пришлось переделать почти полностью. История сплеталась сложно, путано. Начало было таково. Героиня решает поехать в Петербург и найти отца, которого никогда не видела. Едет из далёкого, умытого росами села, где осталась первая любовь (Пашка или Мишка — потом додумаем), и в поезде встречает ЕГО. Имя мы с Белкой решили оставить «родное»: Мирон. Звучно и эффектно. Внешность списали с прототипа, с точностью до родинки на левом ухе. Не потому, что авторской фантазии нам с трезвой Белкой не хватало, а потому что так было интереснее и творческий процесс становился острее. Существование где-то такого же живого человека, с таким же именем, физиономией, фигурой и характером (насколько он считывался с профиля в сети) изрядно нас бодрило и распаляло писательский азарт. Надежды, что прототип прочтёт наш роман, практически не было. Неизвестно ещё, читает ли настоящий Мирон литературу вообще и дамскую беллетристику в частности. Да и способен ли поглотить текст больше, чем тот, который помещается на экране смартфона? Что-то мне подсказывало, что шансов с гулькин нос. К тому же фамилия героя в нашем тексте другая. Когда мы станем известными и (помечтать) богатыми, то с удовольствием будем с ним судиться, если он вознамерится подать на нас иск за клевету и попытки опорочить репутацию.

— Как мы её назовём? Главную героиню? — спросила Белка. — Придумай имя сама, разрешаю.

— Ну, — хмыкнула я. — Давай, Катей будет. Это единственное имя, кроме твоего, конечно, с которым у меня приятные ассоциации.

— Лады, — кивнула Белка.

Итак, Катерина выходит из поезда на московский перрон и понимает, что её уже любимый парень, которого она ждала всю жизнь, исчезает вдали, за спинами толпы, а она, дура, даже телефон его не удосужилась узнать. И она, конечно же, бежит за ним и, разумеется, не догоняет. А из сведений у Катерины о Мироне только одно: что он врач в какой-то клинике. И вот она раздумывает искать папашу и начинает искать Мирона.

Как-то так.

Мы писали запоем следующие три недели. Отрывались на приём пищи, гигиенические надобности, изредка — походы в магазин. И гуляли, в основном, вечерами, когда глаза уже не видели монитор. Обсуждали, меняли, много потом стирали, спорили до хрипоты. Были счастливы.

За это время мне ни разу не приснился набивший оскомину сон. Точнее не сон — сны могли быть разными, — а его концовка. Что-то там происходит, какое-то действие, неважно какое, а в финале я оказываюсь перед дверью. За дверью — свет, и её точно надо открыть, чтобы выйти, а страх сковал руки, и я не могу пошевелиться. Прямо как в плохих фильмах. В развязке героиня, конечно же, толкнёт дверь и выйдет наружу. Фу, просто банальщина! Но в моём реальном сне всё прерывалось в тот момент, когда я подходила к двери. Ну вот же, надо просто сделать одно движение… и там, за дверью — свет и жизнь. Но ведь нет. Я поднимаю руку, чтобы толкнуть дверь, и в тот же миг просыпаюсь. Мне иногда очень хочется узнать, кто там, наверху, так графоманит. Тот, кто пишет сценарии к моим снам. И ещё интересно: если, допустим, писатель пишет откровенно плохо, то и сны ему тоже снятся бездарные?

Денег катастрофически не хватало. Клянчить у родителей — и моих, и Белкиных — не позволяла гордость, а доить драконов и единорогов больше не представлялось возможным: мы полгода о них не писали и полностью выпали из их мира. Белка пошла работать тренером в фитнес-центр, вести «Суставную гимнастику». Название говорило само за себя. Белка прирождённая спортсменка, гнётся во все стороны, как ивовая лоза, на шпагат садится (и сидит так, пока я ей зачитываю собственные куски текста). В своих Сланцах она год проводила групповые занятия в спортклубе. Умница. Мечтала пилатес вести, но там нужен тренерский сертификат, в Петербурге с этим всё строго, без бумажки с красивым штампом в нормальный зал работать не возьмут, а у Белки денег не было его получить. Вот она и подрядилась на тренировки «общего плана». К ней, в основном, потянулись бабулечки: она учила их гнуть негнущиеся спины и тянуть нетянущиеся конечности. Называла Белка свои занятия «бабка-йога», а себя «бабка-йожным инструктором».

Денег, правда, всё равно было мало, а тут ещё хозяйка квартиры, Карга Ефимовна, как мы её за глаза называли, удумала повысить цену на нашу конуру. Мы повозмущались, даже грозились съехать, — но куда уж мы поедем? Эта квартира даже с удорожанием всё равно оставалась по питерским меркам дешёвой. Мы были вынуждены согласиться на новую цену и с удовольствием ввели Каргу Ефимовну как третьестепенного персонажа в роман. Её потом, к концу повествования, наш Мирон аккуратненько замочит.

Я решила, что пора сказать пару матерных своей социофобии, и принялась за поиски работы. Белка отговаривала как могла.

— Манька, какой из тебя работник, ты ненормальная! Я сейчас не образно говорю, а констатирую факт. Вот поставит тебе в офисе кто-нибудь пустую чашку на стол, и ты захлебнёшься от панической атаки!

— Бэлл, ну не волнуйся, я с собой всегда бутылочку с водой носить буду. Если какой болван и поставит, я в чашку плесну быстренько.

— Нам надо книгу закончить!

— Ну мне всё равно лучше пишется с тобой в параллели. А ты со следующей недели на госэкзаменах пропадать будешь, да и бабка-йожить в своём фитнесе. Я тоже себя займу чем-нибудь, а то свихнусь в четырёх стенах.

— У тебя сессия на носу! — не унималась Белка.

— Да сдам я, не волнуйся. Я же вундерребёнок с комплексом отличницы. Уже сейчас могу на экзамен.

— Ну даёшь!

— Белка, деньги не помешают.

Белка промолчала. Мы обе вздохнули и обнялись.

Я состряпала резюме, приврала, где не уличат, добавила себе стажёрского опыта, перечислила все языки, какими владела, и разместила на «работном сайте», выделив жирным заголовок «Умная. Работоспособная. Гибкая. Быстро учусь. Ищу работу секретаря, переводчика, административного помощника». Едва не удержалась приписать «или штатной ведьмы». Подумала и удалила «умная». Ещё подумала и убрала «гибкая». Это не про меня, это про Белку, она гнётся в разные стороны. Ещё подумала и стёрла «работоспособная». Потому что это ужасающее слово, монстр, канцелярит, а я всё-таки писатель. Осталось лишь «быстро учусь» и перечень желаемых ролей.

К моему удивлению, мне позвонили сразу. Я даже толком не успела разослать резюме на подходящие мне вакансии, пестревшие в сети.

Девица-эйчар говорила торопливо, в голосе чувствовалось: «Как я от вас от всех устала». После её речитатива о том, какая замечательная у них торговая компания и параллельного расхваливания их продукции (к слову, они унитазами торговали), я получила приглашение на интервью.

«На интервью» — в моём случае означало: пришла в деловом костюме, колготках и лодочках, что последний раз в жизни делала НИКОГДА. Белка посоветовала мне ещё взять кожаную папку и в нужный момент красивым жестом вытащить распечатанное резюме. Я покривилась, но послушалась. В конце концов, у неё больше опыта, а я только уроки по скайпу вела, вот и весь мой рабочий стаж.

Я притащилась в унитазную контору, села напротив девицы-рекрутёра, и посыпались на меня вопросы — один экзистенциальнее другого. Такое ощущение, что им не секретарь на ресепшн нужен был, а, как минимум, штатный философ-ментор.

Как я вижу свой рабочий день? А я никак не вижу. Я же и в нормальном офисе никогда в жизни не была. Точнее, заходила в наше издательство, ждала редактора в приёмной. Мне запомнилась их бледная медузоподобная секретарша, у которой было шесть рук, в каждой — по телефону, два огромных монитора перед рыльцем и сугроб бумаг на барной стойке. Барной — мои личные ощущения. Я описала эту сцену рекрутерше, стараясь смягчить умеренным юмором углы и дать ей понять, что я к такому вполне готова. Девица даже бровью не повела.

Смогу ли я соврать клиенту? А легко. Судя по тому, что девица подняла на меня накрашенные глаза, я сообразила, что слишком быстро осчастливила её согласием. Нет, ну мы же все врём по мелочам, а я ещё и писатель (а в прошлом — блогер), мне, как говорится, соврать — что ухо почесать. Я поняла, что сейчас завалю интервью, и принялась рассуждать, что есть ложь во спасение и прочее, и прочее… Где-то на середине моей тирады рекрутерша меня остановила и, подумав немного, сделала контрольный выстрел.

— Кем вы себя видите через пять лет?

Кем я себя вижу через пять лет… Как ей объяснить, что хочу быть деревом с резной выпуклой корой, и чтобы во мне жили два полосатых бурундука — толстый и тонкий, а по стволу, в районе пупка, вилась живая муравьиная дорожка.

— Я вижу, мой вопрос вызвал у вас затруднения, Мария. Хорошо, тогда через год. Кем вы себя видите через год?

Да боже ж мой! Я пыталась придать лицу понимающее выражение. Мир меняется с катастрофической скоростью ежедневно! Через год, может быть, какой-нибудь Илон Маск запустит в космос прикроватную тумбочку, так вот я хочу быть внутри этой тумбочки, во втором ящичке сверху.

Только бы вслух не сказать!

Я принялась взбивать удобоваримую белиберду, на ходу импровизируя: вижу, мол, себя, только в вашей конторе, которая лет через пять расцветёт аки груша по весне, разбогатеет донельзя, а я буду на любой административной роли, лишь бы с вами. Про то, что хочу жить на литературный труд и вылезать из норы только для того, чтобы погреться на солнышке, я предусмотрительно умолчала.

Девица покривила губу, что-то написала в уголке моего резюме и сказала, что перезвонит мне.

Но, разумеется, не перезвонила.

В другой офис, откуда ко мне достучался заторможенный мужской голос, меня пригласили только после того, как я заполню анкету о тридцати листах. Я потратила на неё дефицитных два часа, которые могла бы отдать нашему тексту. Чем они занимались, я так и не поняла. Принимал меня усатый дядечка в шикарном кабинете, расположенном посередине грязного склада в Шушарах. Имя-отчество дядечки вытекло из моей головы сразу же, как только он его произнёс. А вот он как раз обращался ко мне по имени и отчеству, особенно, как мне показалось, смакуя слоги на отчестве. Я всегда настороженно относилась к субъектам с растительностью на лице, не встречала среди них ещё ни одного адекватного, взять хотя бы, для примера, моего отчима. А ещё за спиной дядечки-нанимателя громоздился зелёный аквариум, в котором елозил коричневый сом, тоже с усами и таким же индевелым взглядом. Рыба притягивала внимание, и от её движений меня укачивало. Я отвернулась. В этом, наверное, и была моя главная ошибка.

— Вам восемнадцать, Мария Евгеньевна? — сканируя меня, спросил хозяин сома.

— Да, — по-скаутски бодро отчеканила я, удивляясь вопросу: и в резюме, и в анкете стояла дата рождения.

— И у вас за спиной уже несколько лет института и временной работы?

«За спиной» — ужасный штамп. Захотелось обернуться и посмотреть, что там у меня сзади.

— Точно так! — тем не менее выпалила я не моргнув.

— Вы закончили среднюю школу… В году две тысячи… — Его глаза какого-то бежевого цвета, похожие на женские соски, скользили по анкете.

— Да, в шестнадцать лет, — помогла я ему. — Я вундеркинд.

Это была моя вторая ошибка.

— Я не хвастаюсь, нет, просто объясняю, почему у меня за спиной большой опыт работы. Хотя трудовой книжки нет.

Сейчас, подумала я, он спросит про договоры и налоги, и надо будет врать. Но он не спросил.

— А ваши родители…

— Они живут в Екатеринбурге.

— И как они, Мария Евгеньевна, вас в шестнадцать лет отпустили одну в чужой город?

Зачем ему это знать? Ну отпустили. Мама, думаю, даже рада была, а отчиму вообще не до падчерицы. У меня, дяденька, ого-го какой опыт, о чём я не указала в анкете. Как только я поступила в институт, предки перестали присылать мне деньги, сказав, что я теперь взрослая и должна сама-сама. Пришлось договориться со своей головой и временно задвинуть социофобию в дальний угол. Я и дворником успела поработать, и курьером, и даже хорёк-ситтером. Хорёк-ситтер, если бы ты спросил меня, дяденька, — это такая прислуга, которая ухаживает за хорьком, пока богатые хозяева загорают на Мальдивах. Есть бэби-ситтер, есть дог-ситтер, а я вот была хорёк-ситтером. Тоже профессия, между прочим.

Дяденька пожевал усы.

— Мы пробили вас по своим каналам…

Та-ак! Уже интересно! К чему тогда глупые вопросы?

— Вы пишете книги?

— Есть такой грех.

— А как вы планируете совмещать работу у нас и литературное творчество, Мария Евгеньевна?

Я не ожидала такого вопроса. Литературное творчество… В принципе, всё логично: какой, скажите на милость, вменяемый работодатель согласится взять сотрудника, заведомо зная, что тот будет отвлекаться от основных обязанностей и строчить романчики, причём на хозяйском компьютере. Красть оплаченное время. Я вот, подвернись такая возможность, точно буду.

— Вы понимаете, — начала на ходу соображать я, — творчество требует абсолютной внутренней эмиграции, совмещение литературы и основных обязанностей невозможно в принципе. Я могу вас заверить, что работа никоим образом не пострадает.

Мой собеседник дырявил меня взглядом.

— Забавное у вас хобби.

Меня кольнуло слово «хобби». Хобби, дяденька, это ракушки собирать, а литература для меня — жизнь.

Фу, как пафосно!

— Ну да, хобби, — тем не менее выпалила я. — По воскресеньям. Иногда… Я писатель выходного дня.

Работодатель пошевелил усами, и то же самое сделал сом в аквариуме.

— Попробуем вам поверить. Нам нравится, что у вас несколько иностранных языков. Нам импонирует, что вы закончили школу с золотой медалью. Мы даже можем закрыть глаза на то, что у вас незаконченное высшее образование. Но нам не нравится, как вы ответили на некоторые вопросы нашей анкеты.

Было не очень понятно, кто это «мы». Он и сом? Или мою анкету читали всем коллективом и заливисто смеялись?

Я задумалась. Там было много вопросов с психологической подоплёкой, а я никогда не знаю, как на них отвечать, поэтому терпеть их не могу ещё с детства. Я доводила нашего школьного психолога до истерики настолько нестандартными ответами, что та посоветовала матери подливать мне на ночь пустырник в пойло — на всякий случай: вдруг угомонюсь, и заторможенность сделает из меня человека.

В анкете же этой фирмы, помимо психозавихрений, типа: «Какие ошибки можно простить, а какие нельзя и почему?» и «В какую эпоху вы хотели бы жить и почему?» (и мои короткие на них ответы: ошибки арифметические, эпоха — древний Рим и игнорирование «почему»), был шедевральный вопрос: «Могу ли я представить ситуацию, когда я смогла бы убить человека». Хмм… Я эти ситуации, к примеру, воображаю ежедневно, потому что мы с Белкой продумываем ходы нашему триллеру. И мне вот любопытно, а что им даст ответ на мой вопрос? И что пишут кандидаты, чтобы попасть на работу? Как же меня бесят копания в закоулках подсознания! Если бы не жгучее желание получить работу, послала бы я таких работодателей куда подальше!

Я оставила этот вопрос без ответа. Прочерк — единственная честная реакция.

— Вы, Мария Евгеньевна, пропустили несколько вопросов. Заполнили тридцать страниц, а у нас тридцать одна.

— Да? — удивилась я.

Для работы в офисе на складе, несомненно, просто необходимо вывернуть своё нутро и обнажиться полностью, а тридцать страниц без одной не покажут целостную картину твоей психики.

— Но это не страшно. — Работодатель пошевелил бровями и усами одновременно. Сом попытался повторить, но вышло плохо: у него не было бровей. — Я задам вам один вопрос устно. Вы не против?

— Не против.

Я стиснула зубы. Опять, наверное, про смерть что-нибудь…

— Какие два предмета вы бы взяли с собой на необитаемый остров?

Он посмотрел на меня, как смотрят на ресторанный чек: внимательно и сухо. Мне до смерти хотелось сострить, что взяла бы рулон туалетной бумаги и бутылку скотча, но я вовремя удержалась: ведь по ответу они будут судить обо мне, сделают свои выводы, непонятно ещё какие. Но мой рот ответил сам:

— Книгу и скотч.

Думала, вот сейчас он спросит, какую книгу, и тут я зависну, потому что нет такой книги, с которой хотелось бы провести четверть века, как Робинзон Крузо, на острове. По-моему, это подозрительно, если у человека ОДНА любимая книга. Тем не менее, наскоро раскладываю в голове пасьянс: ну кого, кого выбрать? Набокова? Маркеса? Борхеса? Пушкина, наконец? Но интервьюер даже и не намеревался спрашивать про книгу. Может быть, у него сложился в голове собственный пазл: книга (одна) — зачёт.

— Скотч — вы имеете в виду виски, Мария Евгеньевна?

— Нет, — глупо хихикнула я. — Скотч — это не выпивка, это лента такая на рулоне, липкая с одной стороны, там клеевая…

— Я понял, — раздражённо выдохнул работодатель. — Так зачем вам скотч на острове?

Хотелось было рассказать, что идея с виски мне тоже нравится, и, если помечтать, так хорошо было бы длинными вечерами на необитаемом острове качаться в гамаке из листьев агавы, налив в полкокосины янтарного скотча и, глядя на закат, обдумывать новую книгу. Но, посмотрев в его трезвые пластмассовые глаза, я ответила просто:

— Дикарей к пальме привязывать.

— Зачем?

— Мясо ж.

Работодатель откинулся на спинку кресла и кивнул. Непонятно было, согласился он со мной, или же этот жест означал окончание собеседования. Меня даже не угостили неизменным «Вам позвонят». Мы церемонно попрощались, и я вышла, наконец, на свежий воздух. Внутри было паскудно, во рту долго оставался рыбный привкус, как если бы я съела их сома сырым и даже ничем не запила.

На следующий день мне прислали по электронной почте шаблонный отказ, сообщив, что у них есть кандидат, «более подходящий на заявленную должность».

— Сама виновата, — вдоволь отхохотавшись, заявила Белка. — Ты, мать, давай, не выпендривайся больше. Я бы тебя точно на работу не взяла!

Я дала ей слово больше не выпендриваться, следить за речью и жестами, а богу Стёба кинуть жертвенного агнца где угодно, но не на интервью.

Пару дней я жила в блаженной тишине. На голове клевал темя бройлерный птенец сомнения: может, и не надо, может, к лучшему, сиди дома, пиши книгу, готовься к сессии. Но к сессии я была готова уже давно, всё, что могла, сдала заранее, книга не пишется, а смотреть, как Белка одна крутится, было мне не по сердцу. Да и экономить каждую копейку до смерти надоело. Наконец позвонил знакомый Белкиной однокурсницы и сообщил, что его сестре, работающей в страховой компании, нужен секретарь. Он же швец-жнец и ещё чёрта-в-ступец.

На этот раз офис располагался не на складе в задрипанных выселках, а в помпезном бизнес-центре возле самого Невского. Брат сестры намекнул, что туда надо в строгом деловом костюме и с гладкой причёской. Деловой костюм, в котором я ходила на прошлые два собеседования, у нас с Белкой был один на двоих: юбка-карандаш с жакетом (чёрные, потому что Белкины), моя белая блузка и те же туфли-лодочки, в которых я уже топтала приёмные несостоявшихся работодателей. С причёской пришлось повозиться, но мыло и лак для волос делают чудеса: моё воронье гнездо удалось примять и зачесать в балетную кичку на затылке.

Сестра брата выглядела шикарно. Никаких чёрный верх-белый низ: одета она была в однотонное серое платье прямого покроя с жемчужно-розовым шёлковым платком на шее. Я даже залюбовалась. Она представилась Марианной Витальевной и предложила мне кофе в белой воздушной чашке. Кофе оказался крепким и горьким, а попросить второй кусок сахара я постеснялась.

— Мария Келдыш… Вы случайно не родственница Келдыша?

В каком-то смысле хотелось ответить, что я, конечно, родственница Келдыша, точнее, папаши с такой фамилией. Глупый вопрос.

— Если вы имеете в виду «того самого» Келдыша, то нет. Однофамилица.

Какого именно Келдыша, я не уточняла, их вообще-то много было. И ещё, кстати, Келдыш — кратер на Луне и, кажется, астероид.

— Ясно, — улыбнулась Марианна Витальевна.

Минут двадцать мы беседовали «о погоде», то есть, о чём угодно, но не о работе: о пробках на дорогах, в которых я, как ракушечный домосед, мало что смыслила; об очередях на выставку Репина, куда не собиралась идти; о проблемах мигрантов, где я, по сути, не имела собственного устоявшегося мнения. Возможно, так она прощупывала меня на совпадение ценностей. Наконец Марианна Витальевна приспустила дорогие очки на переносице, посмотрела на меня как-то по-щучьи и спросила:

— А что конкретно вы можете?

— А конкретно всё, — не задумываясь, выпалила я и тоже взглянула на неё загадочно.

— Есть ли у вас опыт ведения протоколов заседаний?

Чуйка подсказывала мне, что надо соврать, но язык снова оказался шустрее:

— Нет. Но я быстро учусь.

— А как бы вы отнеслись к нестандартным просьбам руководства?

Я, как человек литературоцентричный, сразу представила «Пятьдесят оттенков серого».

— Нельзя ли поподробнее? — Я открыла Белкину кожаную папку, где лежал блокнот, вынула ручку и замерла в ожидании Марианниных комментариев.

Та лишь улыбнулась.

— Ничего противозаконного. Например, кто-нибудь из директоров попросит вас в химчистку сходить. Или купить корм собаке. Директора — очень занятые люди.

Мой мозг начал работать по привычной для него схеме. Так, что нам даёт эта информация? Что директоров больше одного, что у кого-то есть псина. И что костюмы их пачкаются. И что они, вероятно, засиживаются допоздна и ничего не успевают. Отсюда два вывода: мне придётся засиживаться тоже и выступать в роли прислуги.

— Ну, если просьбы не связаны с детской порнографией и наркотиками, то почту за честь их выполнить, — как всегда удачно пошутила я.

Марианна Витальевна, тем не менее, улыбнулась.

— А почему вы не допиваете кофе, Мария?

Как ей объяснить, мама, что я не могу оставить дно чашки пустым? И всегда закрываю глаза, когда наливаю в неё что-нибудь. У вас — нестандартные просьбы руководства, а у меня — нестандартный заскок.

— О, спасибо. Я постепенно его пью…

— Хотите ещё чашечку?

— Нет, благодарю.

И тут она сделала то, о чем предупреждала бдительная Белка: залпом допила свой кофе и поставила ПУСТУЮ чашку прямо перед моим носом. Я сама виновата: если бы я отказалась от кофе, то, возможно, вежливая Марианна Витальевна не стала бы и сама потчеваться. Я дура, дура, дура, мама!

Дыхание разом перехватило, в горле встала проволочная мочалка, и подлая струйка пота поползла по позвоночнику. Сердце запустило ржавые поршни, и они задвигались с прогрессирующим ускорением. Я ощутила, как пол уходит из-под ног, а ножки стула, на котором я сидела, сделались мягкими и вот-вот подогнутся подо мной. Я выпятила вперёд нижнюю губу — я всегда так делаю, помогает, — и как ковшом начала захватывать порциями воздух. Представляю, то ещё зрелище!

— Вам плохо? — Марианна Витальевна выпрямилась в кресле и округлила глаза.

— Не-е-ет, — скрипнула я и перевернула её чашку вверх дном.

Это чуть облегчило спазм, но воздуха всё равно было ничтожно мало. Краем глаза я видела, как вытянулось лицо Марианны Витальевны и как она с неподдельным ужасом смотрела на меня.

— Воды? — Она потрогала меня за локоть, и её прикосновение показалось мне жгуче ледяным.

— Да! Нет! Да! Простите! — Я подскочила и пулей вылетела из её кабинета.

В туалете на первом этаже бизнес-центра я медленно приходила в себя. Умыла лицо, жадно выпила воды — прямо из-под крана. Вода оказалась невероятно вкусной. К моей радости, никого, кроме меня, в туалете не было, что странно: народу в бизнес-центре должно быть много. Градом катились слёзы — от беспомощности и осознания того, что ты можешь рисоваться себе какой угодно: сильной, взрослой, талантливой, но стоит кому-то поставить перед тобой пустую кружку — и ты уже тряпка, кусок ветоши, маленький жалкий бумажный комок. И ничего, ничего ты не можешь поделать! Тебя подмяли, растоптали, сами того не желая, и твоя жизнь летит ко всем чертям. И так будет всегда, пока ты зависима от своего звериного, тупого и жестокого недуга. Когда-нибудь ты будешь стоять на пьедестале, выиграв сложную гонку, тебе поднесут золотой кубок победителя — а он пустой, пустой, пустой! И ты съёжишься, опустишься на корточки — прямо перед камерами — и заплачешь от собственной жалости к себе. И никакая победа уже будет не нужна. Тебя уничтожили. Точка.

Приняв таблетку, которую всегда ношу с собой в косметичке на такие вот случаи, я села на подоконник и принялась соображать, что теперь делать. Вернуться в офис страховой компании, наврать, что прихватил желудок? Или признаться в панической атаке? В любом случае, собеседование было провалено.

Я покуковала на подоконнике ещё немного, пока не появились туалетные визитёрши, косившиеся на меня с подозрением, и вышла в коридор. Всё правильно. Поделом мне! Не создана я для работы. Надо переходить в надомницы: матрёшек разукрашивать, вязать шапочки, переводить что-нибудь с другого языка, в конце концов. Если Белка меня не бросит, можно выжить. С будущей профессией социолога надо тоже что-то придумать. Ходить по домам к бабулечкам я не смогу — у них серванты, в сервантах чашки. Но, кстати, есть же социологические опросы, их же кто-то обрабатывает, анализирует, пишет длинные отчёты. Вот этим «кто-то», наверное, я и буду. Никто тебя не трогает, сиди себе в кресле с ногами и строчи на ноутбуке.

— Маш???

Я обернулась. О господи! Только его не хватало!

— Я тебя не сразу узнал. Приветики.

…Он совсем не изменился. Такой же красивый, подлец. Светлые волосы, глаза синющие. Ещё выше, кажется, или это я уже книзу расту.

Мы с Белкой сотню раз репетировали тот самый миг, когда я увижу его снова. Белка настаивала на том, чтобы обязательно прищуриться, как если бы присматриваешься, и попросить напомнить имя-фамилию.

— Лёша?

Я не была уверена, получилась ли у меня интонация такой, какую мы проигрывали с Белкой. Скорее, наоборот. Я не переспрашивала, просто выдохнула его имя.

— Классно выглядишь! Костюм, причёска… По-взрослому. — Он даже присвистнул.

Я знала, что он лукавит, — я была жёлто-сизая, как будто меня долго душили удавкой и били бутсами по печени.

— Да уж, — с трудом выдавила из себя я. — Красота неземная.

— Ты как здесь оказалась? — Лёшка дотронулся до моей спины, чуть отодвигая меня в сторону от прохода, чтобы выходящий из лифта поток людей не сшиб меня. Эдакий заботливый жест.

Все продуманные диалоги выветрились из головы, а состояние моё было таким, что язвить, а тем более убивать его, совсем не хотелось. Достаточно того, что мы с Белкой в последней книге насадили его на рог единорога (да-да, именно так, как когда-то при Иване IV сажали на кол).

— На собеседование приходила.

— Ух ты! А в какую фирму?

— «Дельта Лайф».

— Страховщики?

— Угу.

— А что у них за вакансия?

— Секретарь со знанием английского.

— Ну и как всё прошло? Возьмут на работу?

— Скорее всего, нет.

— Почему ты так решила?

— Девичья интуиция.

Мы болтали так, как будто и не было этих двух лет, а с ними не было обиды и предательства.

— Да ну тебя! — Лёшка засмеялся. — Ты всегда была перфекционисткой, и оттого пессимисткой. Тебе отказали уже?

— Нет пока.

— Ну и расслабься. Может, возьмут. Не нагнетай!

Он всегда был лёгким, этот Лёшка. За лёгкость я и влюбилась в него. Хотя, конечно, за глаза синие тоже. Когда я описала его в нашей книге, точь-в-точь как в жизни: и рост, и фигуру, и весёлый нрав, и глаза с задорной «хохотинкой», редактор сказала: надо переделать, слишком шаблонный, из бабских романов. А я разве виновата, что он такой на самом деле? Но редактор настаивала, и я ему выбила передний зуб. Он у меня так и ходил щербатый всю книгу, пока не обидел единорога. На этом всё и закончилось.

— Слушай, у меня обеденный перерыв, пойдём в кафе, расскажешь, как живёшь.

— Нет уж, — хмыкнула я. — Никаких кафе.

— Почему? Торопишься?

Он не знал про мой пунктик с чашками, потому что моя крыша поехала сразу после того, как мы расстались. И объяснять сейчас я ничего не собиралась.

— Да, тороплюсь.

— Брось, сто лет не виделись. Пойдём! Я тоже не голоден, у коллеги день рождения, пироги с утра были. Но хоть мороженое съедим. Я вот чувствую, что тебе после этих страховщиков непременно нужно мороженое. Минут пятнадцать, и побежишь по своим собеседованиям.

Чёрт, он умел убеждать.

— Хорошо, — нехотя согласилась я. — Но только, если эскимо. На палочке.

Это чтобы никаких вазочек-креманок.

— О’кей. — Лешка кивнул, и мы направились в крошечный магазинчик, притулившийся тут же, в бизнес-центре, у входа.

Лёшка купил два эскимо и кивнул на белые диваны перед стойкой ресепшн. Я плюхнулась на мягкое сиденье и только тут почувствовала, что меня «отпускает». И голова со сдавленными висками отпускает, и спина, мигом задеревеневшая от спазма, отпускает. И обида на Лёшку тоже отпускает.

— Я слышал, ты ушла из института.

— Ушла. Сейчас в Герцена на соцзащите.

— Нечего себе! Это после примата?

— Жизнь, Лёш, такая.

— А что ушла-то?

Он, похоже, и правда ничего обо мне не знал. И то, что книги пишу, тоже. Впрочем, это только к лучшему.

— А ты сам где сейчас? — Я переключила тему.

— Закончил. Год уже работаю здесь, на шестом этаже. Финансовая компания.

— Бухгалтером?

— Почему бухгалтером?

Мне хотелось его подколоть, но с юмором что-то сегодня неудачно.

— Я нечто вроде финансового аналитика, занимаюсь деривативами. Ты знаешь, что такое деривативы?

— Это выуживание спекулятивной прибыли на изменениях цены базового актива, — автоматом выдал мой мозг.

— Хм. — Лёшка потёр переносицу. — Я забыл. Ты умная. Но вот ты скажи, ты правда понимаешь или просто выдаёшь мне строку из Википедии, как Алиса?

— Какая ещё Алиса?

— Которая голосовой помощник.

Я понимала, что такое деривативы, но не стала его разочаровывать.

— Объясни мне, пожалуйста. Я сказала наугад.

— Ну, в принципе, правильно сказала. Деривативы, — он с удовольствием посмотрел на меня, как на недалёкую блондинку, — это… Ну как тебе объяснить?

— Попроще, пожалуйста, как пятилетнему ребёнку, — подзадорила его я, с трудом представляя, как такое вообще можно объяснить.

— Как ребёнку… ну, попробую. — Лёшкины глаза загорелись. — Вот представь: у тебя нет вагона сгущёнки.

Я представила. Это оказалось легко.

— Во-о-от, — продолжал он вдохновенно. — А у меня нет лимона баксов, чтобы у тебя его купить.

Подыгрывая ему, я захлопала ресницами.

— Ну и так. Я покупаю у тебя сгущёнку, которой у тебя нет, и расплачиваюсь баксами, которых нет у меня. И вот на этом всём мы делаем хоро-о-о-ошие бабки.

Он смотрел на меня с победным задором, ожидая реакции.

— Не может вагон сгущёнки стоить лимон баксов. — Я сделала дебильное выражение лица.

— Да не суть. Смотри…

Лёшка принялся темпераментно объяснять, и я отметила про себя: а с ним никогда не было неловких пауз, с первого дня знакомства. Мы встретились на одной из студенческих вечеринок. Он, студент финэка, пришёл с девушкой, и они поссорились. Точнее, она с ним — громко и некрасиво. Я даже не помню, из-за чего. Лёшка ничего не отвечал ей, пока она брызгала слюной, поносила его, а все вокруг были зрителями. Потом его девушка демонстративно ушла, и он вслед за ней. А на следующий день мы случайно столкнулись у метро, и он так же, как сейчас, сказал мне в спину: «Маш???» И я пропала.

— Знаешь, Лёша, — перебила я его. — Ещё совсем недавно я очень много бы дала, чтобы вот так сидеть сейчас с тобой и ничего не чувствовать.

Он замолчал, посмотрел на меня как-то по-новому. Я сказала правду. Два года я хотела лишь одного — забыть его. Забыть навсегда. И, наконец, мне это удалось.

— Нет, правда. Я ведь умирала от любви к тебе, потом умирала от твоего предательства. А сейчас смотрю на тебя и не испытываю ничего. Ни любви, ни ненависти. Ни-че-го.

Лёшка надул щёки и издал звук лопнувшего шарика.

— Предательства? Мы же цивилизованно расстались. Я не сбежал от тебя, не обокрал, не оскорбил. Не изменил тебе, наконец. Я объяснил свою позицию. Что всё перегорело. А то, что ты с ней не согласилась, это не моя вина. Я ведь и не обещал тебе ничего. Мы просто встречались. Потом я понял, что нам лучше не быть вместе. Мы же договорились остаться друзьями. В чём предательство-то?

От неожиданности я чуть было не подавилась мороженым. Я совсем не думала о том, что с его колокольни наше расставание может выглядеть вот так. Просто и буднично. Я пялилась на Лёшку и нутром понимала, что он, в общем-то, прав. В нём кончилась любовь, и он ушёл от меня. А то, что я это не приняла, — и правда, мои заморочки. Или я тогда думала, что скажу ему, мол, я против, и он, как послушный зайка, останется? Будет мучиться, терпеть меня, но не уйдёт, потому что я против? Моя беда в том, что я совсем не впускала в голову мысль, что можно отпустить человека, потому что он разлюбил.

— Маш… У тебя такое лицо… Давай не будем, а?

— Нет-нет. Я просто задумалась.

Мысли юркими мальками носились внутри черепа, ударяясь о кость. Чтобы успокоиться, я представила, что на месте Лёши сидит Мирон. И встретились мы не так, случайно, а это самое настоящее свидание. Лавочка в парке, эскимо. А у меня холод и ветер внутри, неважно уже, по какому поводу, и голова раскалывается, и я тыкаюсь пылающей макушкой в его плечо. Он гладит меня, баюкает, как маленькую девочку. И я смелею и целую его в ключицу, туда, где едва заметна вытравленная татуировка — хвост трёхпалой ящерицы.

— Мне с тобой было хорошо, Машка. Чесслово. Трахаться, и вообще…

Я вздрогнула. Это не Мирон. Это Лёшка.

— Что вообще?

— Собеседник ты.

— Ну да. Не сексом же единым жив человек.

— Не язви, пожалуйста. — Лёшка посмотрел на часы. — Ты вот мне даже не сказала тогда, что тебе пятнадцать. Откуда мне было знать, что ты на первом курсе и несовершеннолетняя? Это статья, между прочим.

— Мне было шестнадцать. Юридический возраст сексуального согласия. Да не важно. Так ты струсил?

Я закусила губу. Зачем, ну зачем я завела этот разговор? Ведь слово себе давала!

— Ничего не струсил. Ты ж… Ну ты никакая не гёрлфренд, тебя замуж надо брать, на руках в ванну с лепестками роз класть нежно, а я не по этим делам. И потом, чувства закончились…

— Да поняла я уже. — Я швырнула палочку от эскимо в высокую урну, стоящую рядом. Промахнулась.

Зазвонил его телефон, лежащий на подлокотнике кресла. Лёшка скривил рожу и, поскольку руки были в шоколаде, ткнул мизинцем в значок динамика. Из телефона полился пацанский голос:

— Привет, мишка, лук там не залез в шорты? Должен же, вроде, сегодня гэпнуться.

— Не, — ответил Лёшка. — Завтра ждём.

— Оки, — хрюкнул голос и отключился.

— Что это? — засмеялась я. — Вы рэп читали? И почему он назвал тебя Мишей?

Лёшка хмыкнул.

— Вадя звонил. Перевожу. Мишка — игрок на понижение. Я, то есть. И Вадя спрашивает: «Лукойл не в позиции продажи сейчас, ведь их цена снизилась?»

— Да-а-а… — искренне восхитилась я. — Вам бы с Вадей сценарии писать! Так ты на бирже играешь?

— Тешусь. Иногда.

Лёшка сощурился и посмотрел куда-то в даль коридора, откуда не спеша текла горстка офисного планктона. Цокая каблучками, мимо нас прошла Марианна Витальевна и так взглянула на Лёшку, что сомнений не оставалось: они знакомы. Лёшка чуть заметно кивнул ей.

— Эта мадам меня только что собеседовала.

— А, — только и сказал Лёшка.

У двери в кафе Марианна Витальевна обернулась и пристально на меня посмотрела. Я поняла, что если у меня до этого момента и были мизерные шансы получить работу, то вот сейчас они испарились. Совсем.

— Твоя зазноба?

Лёшка не отреагировал.

— Не старовата для тебя? — прыснула я. — Или, обжёгшись на мне, ты принципиально перешёл на зрелых дам?

Я тут же себя отругала за язвительность и с досады прикусила губу.

— Во-первых, ей тридцать, и никакая она не старуха.

— Это во-вторых? — сощурилась я.

— Маша, тебе не кажется, что тебя это не совсем касается?

— А в-третьих?

— А в-третьих… Ты стала злая, Маша.

Я встала и, не попрощавшись, пошла к выходу. Злость на себя, на своё глупейшее подростковое поведение жгла горло, переходила в астму, и уже на улице я захлебнулась от кашля. Лёшка догнал меня.

— Извини, если что… — Он подал мне бумажный платок.

— Да нет, Лёш, это ты меня прости.

Он вздохнул и попытался улыбнуться. Получилось кривенько и натужно.

— Я недавно как раз заходил в твой блог. Ты его забросила?

— Есть такое.

— И в сети у тебя страничка пустая. Чем ты вообще занимаешься?

— Книги пишу.

— Ух ты!

Он сказал это, а сам как будто и не удивился.

— Дашь почитать?

— Не-а.

Я махнула ему рукой и не оглядываясь пошла к метро.