Живи и не бойся

Светлана Викторовна Ильина, 2023

Макс де Бошан, наполовину француз, наполовину русский, наслаждается жизнью. Неожиданно, словно в вихре, всё меняется в его судьбе. Он находит новую любовь, но, как герою русских сказок, нужно пройти много испытаний, чем-то пожертвовать и, главное, решить для себя – что ценнее всего на свете.Чем европеец отличается от русского? И почему эти два понятия нужно противопоставлять?На эти вопросы отвечает роман "Живи и не бойся", который можно назвать многожанровым. С одной стороны, это история любви людей, принадлежащих к разным культурным пластам. А с другой, это путь преображения главного героя.Элегантный Париж, бушующая распрями Украина 2014 года и загадочная Россия. Это книга о любви к Богу, ближнему и Родине, которая не всегда там, где родился.

Глава 2

— Почему Жерар вчера смотрел на тебя так странно, словно вы заговорщики? — приподнявшись на локте, без обиняков спросил Макс.

Валери нахмурилась и села в кровати. Её светлые локоны упали на красивые обнажённые плечи, и у Макса перехватило дыхание от природной грации любимой девушки. Он привязался к ней так сильно, что иногда его охватывала тревога — а сможет ли он существовать без неё, если, не дай Бог, она его бросит?

Вот и сейчас, пока он разглядывал её фигуру, то почти забыл, о чём спросил.

— Ты ревнуешь меня? — наконец, спросила она. Взгляд Валери стал чуть колючим. — Мы столько времени встречаемся, и я не замечала раньше за тобой этого качества.

— Мне не понравились ваши взгляды, — упрямо повторил Макс, сердце его забилось при воспоминании вчерашнего вечера. — Ты что-то от меня скрываешь?

Ревность жгла его душу, и оттого вид Валери, такой прекрасной и вдруг отдалившейся, стал для него пыткой.

— Ничего я не скрываю, не придумывай, — раздражённо бросила она и резко встала, берясь за его рубашку.

Макс почувствовал, что не прав, и схватил её за руку.

— Прости, прости! Давай поговорим о нашем будущем.

Валери обернулась.

— А у нас общее будущее? — лукаво улыбнулась она.

— Я думаю, общее, — решительно притягивая её к себе, ответил он, решая, что можно ещё немного задержаться в постели…

— Хочешь, я сбегаю за кофе и багетом? — предложил Макс через некоторое время.

Валери согласно кивнула и сладко потянулась. Он с готовностью вскочил и подошёл к окну, чтобы посмотреть, какая погода его ждёт во внешнем мире. Обещали дождь, но пока солнце играло в окнах дома.

Максу нравилось наблюдать за жизнью соседей, подглядывая в окна.

Слева поселился романтик-пианист, который в перерыве между положенными этюдами и гаммами вдруг принимался наигрывать мелодии из «Титаника» или «Амели». Напротив жил солидный господин, так же как и Макс, не лишённый любопытства, потому что каждое утро пил кофе на маленьком балкончике и притворялся, что читает газеты, а сам поглядывал по сторонам. А справа обитала старушка, которая, вероятно, являлась последовательницей Льва Толстого, потому что постоянно что-то писала у окна и при свете дня, и ночью, включая лампу с зелёным абажуром.

Макс подозревал, что все жители его дома уже давно знали друг друга в лицо, но никому не приходило в голову познакомиться, ограничиваясь только вежливым приветствием при встрече.

В третьем округе, где он снял квартиру, было мало туристов, да и вообще здесь жила только респектабельная публика, поэтому и цена за квартиру была астрономической. Но пока денег хватало, а комфорт и тишина для него были дороже всего.

Выйдя из дома, Макс направился в любимую булочную, где всегда вкусно пахло шоколадом и корицей. Хозяином был месье Брайон, розовощёкий толстячок, получивший за свою сдобу многочисленные призы и грамоты, которые красовались на небольшой полке при входе. Жил он со своей женой-ливанкой и тремя белобрысыми детьми в маленькой служебной квартире над булочной. Судя по окнам, квартира была совсем крошечной, и Макс поражался, как в ней могли уместиться упитанный месье Брайон и такие же кругленькие мальчики, похожие на колобков, которых отец будто испёк в своей печи, слегка передержав для румяной корочки.

Когда дверь открылась, звякнул колокольчик и почти сразу в белом фартуке показался хозяин, приветливо улыбаясь Максу, как старому знакомому. Следом за Максом вошли ещё двое молодых людей, которые остановились у входа и начали оглядываться в булочной, видимо, привыкая к полумраку после яркого солнца улицы.

— Как всегда багет, месье Максим?

— На этот раз два, месье Брайон, — улыбнулся Макс и уловил какое-то странное шевеление возле своей руки. Он скосил глаза и увидел блестящий нож, приставленный к его локтю.

— Давай кошелёк, — глухо проговорил один из арабов через чёрно-белый платок, натянутый почти под самые глаза.

Макс не испугался, но задумался, не желая уступать хулигану. Тот заметил его нежелание расставаться с деньгами и решил поторопить, чуть полоснув по обнажённой коже руки. Почувствовав укол, Макс как очнулся и, живо оглянувшись, увидел стоящую неподалёку швабру. Отпрыгнув от араба, он схватил её и со всей силы огрел грабителя по руке. Тот опешил и от неожиданности выронил нож. Второй тут же подскочил к приятелю на помощь, но был встречен таким же ударом шваброй, что и первый.

С каким-то весёлым азартом Макс начал фехтовать не самым подходящим оружием, но щётка швабры сослужила хорошую службу — жёсткий ворс неприятно царапал и лицо, и руки грабителей. Они не могли ни подойти ближе, ни применить свои ножи по назначению.

Месье Брайон наконец пришёл в себя и, схватив телефон, начал громко кричать в трубку, вызывая полицию. Когда до парней дошло, что с минуту на минуту прибудут полицейские, они попятились к двери и быстро выскочили на улицу, смахнув от злости по пути с полки возле входа кубки и грамоты булочника.

Макс остановился и отдышался.

— О, месье мушкетёр! Как вы ловко фехтовали! Браво, браво! — булочник бегал вокруг Макса и заодно подбирал с пола свои кубки.

Внезапно он остановился и уставился на руку Максима.

— Вы ранены, месье! Позвольте я окажу вам помощь.

Макс хотел возразить — в булочную уже пришли другие покупатели, удивлённо разглядывая небольшой погром, но Брайон даже не посмотрел на них и убежал за аптечкой.

Из булочной Макс вышел с пластырем на руке и двумя бесплатными багетами. Он хотел честно заплатить, но месье Брайон замахал руками:

— Это я вам должен заплатить за то, что теперь эти молодчики не сунутся сюда, боясь встретиться с вами. На полицию нет никакой надежды, вы же знаете, хулиганов никто ловить не будет.

Макс это знал, и его это изрядно раздражало. Если бы грабителями были французы, то просмотрели бы все камеры вокруг и вычислили преступников, однако арабам в их городе был закон не писан. Как можно разрешать бандитам спокойно грабить честных граждан, делая им снисхождение только потому, что они арабы? Не это ли и есть расизм, только теперь повёрнутый против коренных французов?

— Что?.. Ты дрался шваброй? — не разделила его радости от победы Валери. — Зачем? А если бы они тебя пырнули ножом в живот? Стоит ли твоя жизнь тех нескольких евро, которые были у тебя в кошельке?

— Как ты можешь так говорить? — удивился Макс такой реакции, — я что, по-твоему, слизняк, который не может постоять за себя? Как ты будешь жить с таким мужчиной, который не защитит ни себя, ни свою женщину?

— Я хочу жить с разумным мужчиной, который не пускается в авантюры, — проворчала Валери, осматривая его царапину.

— Милая, странно, что мы с тобой столько времени общаемся, а ты вдруг требуешь от меня невозможного, — улыбнулся Макс, — я не смогу стать разумным, как мой братец.

Валери ничего не ответила, и её молчание встревожило душу Максима.

— Пойдём погуляем, — предложил он, чтобы сменить тему, — а лучше в Помпиду.

— Чего ты там хочешь смотреть? Ещё не все картины выучил наизусть?

— Пойдём, я покажу тебе своего любимого художника.

— Я попробую угадать, кто это, — усмехнулась Валери.

— Договорились, — обрадовался Макс.

Через несколько минут они уже были на улице Бобур, где высилось современное здание, с выставленными наружу коммуникационными трубами, которые были разукрашены в разные цвета. Макс иногда задумывался, зачем надо было так противопоставлять Лувру и другим историческим зданиям классического Парижа музей современного искусства? Но его тянуло сюда из-за картин, которые он обожал — на третьем и четвёртом этаже были собраны подлинные сокровища Пикассо, Модильяни, Матисса и Шагала.

Валери серьёзно разглядывала знакомые картины и наконец подвела Максима к одной из них.

— Этот твой любимый художник?

— Как ты догадалась? — поразился Макс, глядя на Шагала.

— Она напомнила мне о нас:"Обручённые и Эйфелева башня!"Романтичность Шагала напоминает мне тебя, хоть он и еврей, а не русский, как ты.

— Я тоже не русский, а француз.

— Иногда мне кажется, что ты всё-таки больше русский — уж больно много в тебе романтики. Французы больше любят землю, а, судя по русской литературе, русских постоянно волнуют какие-то отвлечённые идеи.

— Что же в этом плохого? — пожал плечами Макс.

— Ничего, — Валери погладила его по руке, — но, честно говоря, мне не нравится эта картина.

— Почему? — Макс удивлённо посмотрел на неё.

— Оба выглядят как дети, — задумчиво разглядывала картину Валери, — слишком наивно, на мой взгляд, или глупо.

Макс молчал, впервые встретившись с такой оценкой.

— Но это моё мнение и не больше, — засмеялась Валери, — пойдём на крышу, оттуда мы сможем представить, что, так же как Шагал с Беллой, летим к Эйфелевой башне.

Они поднялись на смотровую площадку и оттуда наблюдали за циркачами внизу, которые показывали акробатические трюки на радость туристам.

Но Макса больше привлекало близкое небо, под которым расстилался Париж. Он думал о том, как же был счастлив художник, рисуя себя со своей ненаглядной женой, летящими по небу. Почувствует ли он когда-нибудь такое же счастье, как Шагал? Да и Париж сейчас совсем не тот, что был в начале прошлого века…

— О чём ты задумался? О сегодняшнем происшествии?

— Да, я думаю, как быстро всё меняется — не успеешь оглянуться, а уже тот Париж, который показывали в фильмах всего лишь десять лет назад и который я помню из детства, безнадёжно ушёл в прошлое. Так, глядишь, и жизнь пройдёт…

— Фу-у-у, — надулась Валери, — какой ты всё-таки меланхолик. Ты наводишь на меня тоску, я уже жалею, что пошла с тобой гулять.

— Прости, прости, что-то я, действительно, зафилософствовался.

— Чего тебе не хватает в жизни? Ты из благородной семьи, обеспечен, рядом с тобой красивая девушка, — кокетливо улыбнулась она, — зачем грустить?

— Не обращай внимания, наверное, просто я не хочу расставаться с тобой. Жду-не дождусь, когда мы будем жить вместе.

— Это меняет дело, тогда можешь погрустить ещё…

Туристов на смотровой площадке становилось всё больше. Рядом встал профессиональный целовальщик со своей напарницей. Они притворялись влюблёнными, но Макс безошибочно определял игру на публику. Он знал, что студенты подрабатывают таким забавным способом по поручению мэрии то на смотровой площадке, как эта, то около Эйфелевой башни, то у Лувра, чтобы поддержать у Парижа репутацию города влюблённых. Когда-то Максим разговаривал с одним из таких пареньков, и тот сокрушённо поведал, что к концу дня его губы становятся каменными. Но платят неплохо — пятнадцать евро в час для студента отличный заработок.

Валери обняла Макса за шею и прижалась губами к его губам. Он с удовольствием ответил на поцелуй, чувствуя под руками её гибкое, стройное тело. Однако ему не хотелось соревноваться, кто романтичней поцелуется.

— Смотри, что творится с погодой, — прошептал Макс на ухо Валери, — надо бежать вниз.

Ветер усилился и как сумасшедший порывисто набрасывался на людей. Приближалась первая весенняя гроза. С севера сначала набежали белые барашковые облака, следом пошли тучки одна другой темнее, пока, наконец, не показалась мрачная тёмно-синяя туча, не оставляющая сомнений в своём намерении излить на запылённый город долгожданный дождь.

Они выбежали на улицу в поисках подходящего кафе, где можно было переждать грозу. Небо уже было свинцового цвета, где-то совсем близко прогремел гром. Группы туристов, одиночки и такие же, как они — парочки бежали, взявшись за руки в поисках укрытия. Дождь полил сразу, без разгона, крупными хлёсткими каплями, мгновенно намочив рубашку Максу и лёгкое платье Валери. Ворвавшись в кафе, они ещё постояли у порога, чтобы стряхнуть, насколько это было возможно, влагу с волос и одежды. Платье облепило стройную фигуру Валери, и Макс залюбовался ею.

Они сели у окна и стали смотреть на дождь, радуясь собственной защищённости от непогоды.

Сквозь мутные от дождя окна виднелся город, словно нарисованный акварелью и уверенно смываемый чьей-то большой кистью. Макс снова посмотрел на небо и подумал, что тучи несутся к Сене, будут волновать её серые воды, и хорошо, если такой дождь не вызовет наводнения. Париж обезлюдел и выглядел одиноким, казалось, что люди бросили его в трудную минуту. Но пожалеть город было некому. Те, кто успели спрятаться под крышу, радовались, что не промокли, а те, кто бежал под зонтиком, думали только о том, как бы удержать его при таком порывистом ветре.

— Мы с тобой так редко гуляем, — улыбнулся Макс, — твой отец-банкир совсем тебя замучил работой.

— Ты же знаешь, отец тут ни при чём, я самостоятельная женщина, мне нужно зарабатывать, а не зависеть от отца. Не все же у нас свободные художники, как ты, — чуть насмешливо закончила она.

— Звание художника во Франции слишком обязывает, особенно рядом с Монмартром, я не претендую на него.

— Ну не скромничай, Бернард всегда хвалит твои комиксы. К этому тоже надо иметь талант, чтобы их расхватывали как горячие багеты.

— Здесь проявляется талант Бернарда, который умеет их рекламировать. А вообще-то я хотел бы стать настоящим художником, только для этого надо иметь идею.

— Какую идею?

— Полюбить что-нибудь так сильно, чтобы желать посвятить этому всю жизнь. Например, Дега полюбил танцы, Клод Моне — Руанский собор, а Модильяни — женщин. Или нужно быть таким смелым, как Пикассо.

— В чём же заключалась его смелость?

— В поисках стиля, он не боялся экспериментировать.

— Но я смотрю, тебе больше всех нравится Шагал?

— Нет, мне все нравятся, но в наивности и искренности Шагала столько радости и любви, что просто поразительно. После стольких несчастий, какие выпали на его долю, он остался восторженным как ребёнок. Каждый раз, когда я прихожу в оперу, удивляюсь, как это тогдашнему министру Мальро пришло в голову поручить расписать классическое здание авангардному художнику. Но в этом, видимо, и величие французской культуры, что здесь возможно всё самое неожиданное и прогрессивное.

— Думаю, Мальро купился на предложение Шагала увековечить его на плафоне вместе с балеринами, Жар-птицей и лебедями, — рассмеялась Валери.

— Да, быть увековеченным Шагалом — это дорогого стоит. Мальро счастливчик, — с удовольствием делая глоток ароматного кофе, заметил Макс.

— А я всё же думала, что ты больше любишь французских импрессионистов, — чуть насмешливо заметила она.

Макс задумался.

— Если выбирать между русской или французской культурами, то я выбрал бы вторую.

— Но разве ты не чувствуешь в себе ничего от русского отца?

— Он тоже француз во втором поколении. Только и разница между ним и французами по крови, что он знает русский язык и любит русскую литературу, как, впрочем, и я то же. Зато Франсуаза мне все уши прожужжала, что во всех своих покупках я должен предпочитать французское.

— Я согласна с Франсуазой, — помолчав, заметила Валери, — когда я была маленькой, (ты знаешь, я выросла в Кольмаре), то мечтала приехать в Париж и стать настоящей парижанкой.

— А что это значит?

— О-о, слишком много, чтобы рассказать в двух словах, — протянула она с улыбкой.

— Надеюсь, когда-нибудь у нас будет больше времени, чтобы ты мне раскрыла свои секреты, — Макс нежно взял её за руку.

— Зачем? Если ты будешь знать меня так хорошо, можешь потерять интерес, — засмеялась Валери, шутливо отдёрнув руку.

— Да, отец тоже плохо понимал маму. Всё не мог угодить с подарками. Уж как она противилась отцу, когда он ей предлагал приобрести что-нибудь кроме однотипных костюмов, которых у неё великое множество. Нет, только так одеваются благородные француженки — качественно и неброско. Отец уже и спорить перестал.

— Мы с тобой встречаемся уже сколько времени, а ты мне никогда и не рассказывал об отце. Что он за человек?

— Обыкновенный, — пожал плечами Максим, — может, отличается от других замкнутостью и какой-то разочарованностью что ли.

— А в чём он разочарован?

— Ты знаешь, мне кажется, он всю жизнь мечтал вернуться в Россию.

— Почему «вернуться»? Разве он там жил?

— Нет, не жил, но так говорят все эмигранты, подразумевая, что русские не могут жить без России. Он мне рассказывал, что в молодости, ещё в восьмидесятые годы, съездил в Советский Союз и был страшно разочарован.

— Чем же?

— Тем, что не увидел там тех людей, с которыми хотел бы провести остаток жизни. То ли коммунистическая пропаганда его напугала, то ли бедность, не знаю.

— А ты хотел бы съездить в Россию?

— Наверное, да, но вряд ли захочу там остаться, хотя, как говорят, нынешняя Россия — это не Советский Союз, да и коммунизма уже давно нет.

Макс задумался об отце. Они о чём-то не договорили на дне рождения Франсуазы.

— Ты с такой теплотой говоришь о своём отце, я даже завидую, — протянула Валери с тонкой улыбкой. Волосы её уже высохли и красиво вились вокруг лица. Табачные глаза отливали зеленоватым оттенком. Когда она так пристально смотрела, то напоминала кошку, очень красивую, с мягкими лапками, но всё же гуляющую сама по себе.

— Иногда мне кажется, что он мой единственный друг, и ближе него никого не будет.

— Даже ближе, чем я? — кокетливо спросила она, удивлённо приподняв аккуратные ухоженные брови.

— Ты как с другой планеты, — засмеялся Макс, — знаешь избитое выражение: женщины с Венеры, а мужчины с Марса. Как бы несовременно это ни звучало, я всё больше убеждаюсь в его правдивости. Чтобы понять женщину, приходится делать невероятное усилие.

— Только не говори это больше никому, а то тебя побьют камнями.

— Не волнуйся, я знаю, что откровенным могу быть только с отцом. Он иногда посмотрит в глаза и поймёт всё без лишних слов. Жаль, что я не обладаю такой проницательностью — он что-то хотел мне сообщить, да почему-то не договорил…

— Расскажет обязательно, раз вы с ним такие друзья. Ты сейчас куда? — спросила Валери, расплачиваясь с гарсоном.

— Поеду к бабушке, что-то она неважно выглядела в последний раз.

— Тогда до встречи, Макс, — легко поцеловала его Валери на улице, — позвони вечером…

Здания города блестели так, словно ливень их не просто отмыл от пыли, а ещё и отполировал. Тучи ушли, и просветлело, будто день только начался. На дороге образовались большие лужи, и Максу приходилось часто притормаживать, чтобы не окатить дождевой водой пешеходов.

Возле особняка бабушки Франсуазы стояла большая грузовая машина, откуда рабочие выгружали картонные коробки разных размеров.

— Кто-то переезжает? — заходя в дом и обнимая мать, спросил Макс.

— Да, — после секундного замешательства ответила она. — Я окончательно переезжаю сюда.

— А как же отец? — поразился Макс, отпрянув от неё, — он тебя отпустил?

— Это было наше общее решение, — негромко ответила Алис, отводя глаза.

— Я не понял — вы разводитесь?

— Не знаю, может быть…

— Николя! — вдруг закричала появившаяся из своей комнаты Франсуаза, глядя на Макса, — зачем ты приехал? Я же просила тебя подумать не только о себе!

— Бабушка, — ошеломлённо ответил Максим, — ты что — меня не узнала?

— Ой, — Франсуаза покачнулась и схватилась за голову, — конечно, узнала, просто у меня что-то в последнее время происходит с памятью…

— А о чём ты просила моего отца?

— Ни о чём… Алис, проводи сына в столовую, попейте чаю, мне что-то нехорошо, да и голова болит.

— Не удивляйся, бабушка стареет и иногда теперь путает людей, — прошептала мать на ухо Максу.

— Мама, вы разводитесь? — настойчиво спросил он, замечая, как она прячет глаза и чуть дрожащими руками пытается налить ему чай.

— Я не могу тебе сейчас всего рассказать. Да, мы разводимся, но поверь, что делаем это для твоего блага.

— Ничего не понимаю, каким благом вы называете расставание после стольких лет брака? Отец тебе изменил?

— Нет, — горько усмехнулась мать, — и я тоже ему не изменяла. Потерпи немного, позже ты всё узнаешь. А сейчас давай пить чай…

Чаепитие вышло грустным. Франсуаза так больше и не вышла из своей комнаты, вскоре к ней пришёл семейный доктор Лебрен, и разговор прервался. Макс понял, что от матери сейчас он не добьётся объяснений, и с тревогой в душе уехал домой.