Касаться и лететь

Света Великанова

Три девушки-студентки, три судьбы и дружба длиною в двадцать лет, которую не в силах прервать ни обстоятельства, ни эмиграция, ни годы разлуки. События происходят в Санкт-Петербурге, Венеции, Калифорнии и Париже. Книга основана на жизни Зои Лазюк, которая стремительно уходила из нашего мира, отчаянно сопротивляясь сжигающей ее болезни. Эта книга о любви и дружбе, которая победила время, расстояние и даже смерть.

Ты дверь ей не открывай

Книга вторая

«Люди уходят от Земли, не думая, что им придется вернуться сюда же».

«В самые трудные дни… считайте, что вы счастливее многих. Будем признательны!»

Н. Рерих

Венеция просыпалась в то утро неохотно, выставляя в узкие проемы улиц дворников и профессиональных нищих. Старушки застывшей сгорбленной скульптурой на фоне блеска бутиков «Guchi» и «Armani» будили щемящее чувство жалости и желание броситься немедленно на помощь. Блуждая по лабиринтам города, окончательно потерявшись и попав в тот же узкий проем, взгляд быстро узнавал знакомую мизансцену. Жизнь, как обычно, превращала трагедию в фарс. Воспоминания о щедро высыпанной помощи в вечно пустой стаканчик вызывали усталую усмешку. Мир скучен и однообразен. Солнце торжественно и неторопливо проливало свет на площадях, скверах, пробираясь в темные улочки, сверкая на кружеве решеток и остриях гондол. Но даже ему не дано было разрезать плотную гладь воды, свято хранящей тайны в неприкосновенности. Великолепие каналов цвета темнеющей бирюзы, притягивая взгляд, обесценивало отдельную человеческую жизнь, не испытывая при этом никакого сожаления. Витиеватая красота Венеции выглядела в то утро нелепо и вычурно, раздражая мое скорбное одиночество. Голуби, равно как и пошлые, доступные по цене для любого туриста, намалеванные акварельки на продажу, были узнаваемой достопримечательностью площади Святого Марка. А Бога в то утро в Базилике не было, он оставил лишь свое размноженное изображение в храме для бесчувственных к чужой религии туристов, заполнивших своей суетливой праздностью намоленное место. Шепот моей молитвы, натыкаясь на ледяной мрамор храма, растворялся в январской сырости. Я шагнула в открытую дверь послеоперационной палаты.

Вторник

Прежними остались глаза и голос. Ко всему остальному нужно было привыкнуть мгновенно, не выдав своих эмоций. Я легко пересекла разделяющие нас годы разлуки и прикоснулась губами к сжигаемому внутренним жаром лицу, в котором спустя шесть часов после операции не было ни кровинки. Она прошептала:

— Ты не пугайся, я в порядке. В субботу мы летим с тобой в Париж.

Казалось, даже на лице Христа, застывшем на католическом распятии на противоположной стене палаты, появилась легкая улыбка сомнения. У меня не было права на подобные чувства.

Мы не общались шестнадцать лет. Каждая из нас, мысленно обвинив противоположную сторону, ушла, не оглядываясь, своей дорогой. Новости друг о друге, доходившие от общих знакомых, особого волнения в душе не вызывали. Четыре месяца назад я услышала от Нади то, во что невозможно поверить.

— Зоя уже второй год больна.

— Дай мне ее телефон.

Спустя минуту я слышу в трубке родной голос и непонятное мне слово «Pronto». Мы радостно и беззаботно болтаем, как будто не было разрыва, за который успели родиться и вырасти наши дети. Ее простой вопрос оставляет меня в неприкрытой наготе, спрятаться негде — я теряюсь:

— Тебе сказали, что я болею? Ты поэтому звонишь?

— Мы не будем об этом говорить. Я буду в Европе в январе. Заеду к тебе. Хотелось бы увидеть Париж.

— Ты любишь Париж?

— Пока не знаю.

— Это мой самый любимый город на свете. Я полечу с тобой.

Слово «рак» произносится чуть слышно, одними губами. Оно, как неожиданная пощечина, выбивает из нашего сознания и памяти все, что было значимо до этой секунды. Сбивает с ног мгновенной переоценкой прошлого и настоящего. Дар речи потерян, сознание пытается справиться с пониманием смысла услышанного. Привыкнуть невозможно. Потери невосполнимы. На смирение с уходом близких требуются годы, иногда не хватает жизни, и мы искусственно задерживаем в своей памяти ушедших, поддерживая иллюзию их присутствия до собственной смерти, за которой встреча. Болезнь приходит неожиданно, опустошая судьбы, обворовывая семьи, уничтожая будущее. Предновогодняя суета в моем доме прервана твоим звонком. Бравурная музыка наступающего праздника заглушается твоим слабым, уставшим от борьбы, голосом.

— Я больше не могу, мне больно.

В одно мгновение твое дыхание связывает нас накрепко, меняя представление о пространстве. Мир сузился, между Венецией и Калифорнией не осталось даже свободного воздуха. Лишь мое желание остудить твою боль. Я здесь, я рядом — слышишь, Зоя. Новогодняя индейка, разряженная под голубую обезьяну, нелепо замерла в одиночестве на праздничном столе. Торжественность наступающего Нового года растворилась перед ценностью каждого проживаемого мгновения. Сколько человек может вытерпеть? Короткие гудки в телефонной трубке не прервали связь между нами.

Зоя, помнишь, как в детстве? Слепая вера в чудо. Я подую, и все пройдет. Я скоро приеду. Мы накроем с тобой стол и будем праздновать каждый час в этой жизни. Мы сядем вдвоем. Мы будем бесконечно завидовать сами себе, сидящим двадцать лет назад за неуклюжим квадратом простого стола в общежитии, сервированного алюминиевыми вилками. Какими мы были счастливыми. Наш мир был полон романтики, быт более чем прост. Мы купались в сложных переплетениях чувств. Наши недюжинные усилия прилагались не к учебе, не к карьере, не даже к удачному замужеству. Мы хотели быть любимыми. Стипендия немедленно спускалась на новый наряд, который однозначно, раз и навсегда давал понять ему (ЕМУ!), кто первая красавица на свете. А на следующий день мы, не имея денег, питались макаронами и квашенной в тазике капустой до следующей стипендии. Но как мы при этом выглядели. Зоя, как мы выглядели с тобой. Разве лучшие модельеры мира могут теперь нам что-нибудь предложить? Мы так проигрываем сегодня, не имея сшитой тобой юбки из черного бархата, которую делили на троих.

Трое — это Надя, Зоя и я. Вернее, их было уже двое, когда в их жизни появилась я. Надя и Зоя были абсолютно разными. Надя — уравновешенная, воспитанная, скандинавская блондинка. Она была единственным ребенком в своей семье. Защищенность, которую ей дала забота и любовь близких, обусловливали ее спокойствие и неторопливость в отношениях с миром. Спокойная, бесконфликтная, она не теряла самообладания в критические минуты. Только ее глаза из голубых становились темно-серыми, за ними пряталась гроза. Грозы и молнии сверкали в скрытой от постороннего взгляда непростой истории любви. Поворота ключа в замке, одного взгляда было достаточно, чтобы мгновенно понять, что происходит в душе подруги. И после этого мы объединялись двое против одной. Либо для того, чтобы обстоятельно доказывать, что подружка тратит свою жизнь на человека недостойного, либо с блаженными улыбками выслушивали отчет о самом чудном и замечательном мужчине на свете и радостно с этим соглашались.

Зоя была прямолинейна и резка в суждениях. Эмоции перехлестывали ее, и пулеметные обоймы обидных слов достигали всех. Переполненные убийственным юмором, безжалостной уверенностью в своей правоте, они редко кого оставляли равнодушными. Больше всего попадало самым близким подругам. Надя шутливо называла Зою «королевой такта». На Зою многие обижались в то время. Мы как-то вспоминали студенчество с однокурсницей Лидией, сильный характер которой не уживался с колоритными особенностями непосредственной натуры Зои. Неожиданно Лида говорит:

— Ты помнишь белый пиджак Зои?

— А кто же не помнит?

Эффектный пиджак из белого льна Зоя сшила себе на втором курсе. Она относилась к пиджаку настолько любовно и ревностно, что даже пыль не решалась присесть на отпаренные лацканы. Мы с Надей могли на это произведение искусства только осторожно взглянуть. Мысль о примерке была столь же реальна, как выход из комнаты в открытый космос.

— Мы с Зоей возвращались из института по Невскому проспекту. Я рассказывала ей о своем романе с московским телевизионным режиссером, о том, что он меня пригласил на премьеру. Премьера завтра. Я на Невском, он в Москве. Зоя вытащила деньги из кошелька и сказала: «Через двадцать минут поезд уходит с Московского вокзала. Беги скорее, не раздумывай. Выглядишь ты не празднично…» Секунду подумав, она сняла свой знаменитый белый пиджак, протянула его мне и тихо попросила: «Ты только осторожнее, хорошо?» И я побежала. А самое удивительное, что Зоя этой истории не помнит.

Роскошное тело Зои существовало в полной гармонии с огненным характером. Мужчина, встретив Зою, откликнувшись на призывные изгибы девичьей фигурки, увлекающей вожделенный взгляд по манящей линии бедра, сам того не замечая, попадал в роковую ловушку. Погруженный в сладострастный мир сексуальных фантазий, он не имел никакой надежды на скорое освобождение от раздирающих не только его душу желаний. Положение для бедного навсегда определялось как безысходное. Несчастный обрекался на мучения при созерцании невинности, разлитой в голубых глазах. Большой, чувственный рот завершал воздействие на уставший от ожидания мужской организм. Спасения не было. Беда пострадавшего заключалась в том, что характер у Зои, равно как и бедро, был крут. Ее решительная жизненная позиция была несгибаемо проста: только по любви. Зоя ждала большую любовь. Обреченный на неудовлетворение бурных мечтаний мужской глаз уже через короткое время становился жестким, раздражительным, побуждая хозяина к беспощадному отношению к любым промахам Зои. Постоянная боевая готовность к отражению любой атаки, сопротивление напору основного мужского инстинкта, закалили и без того неслабый характер подруги. Иная судьба выпадала тем редким счастливчикам, в которых она влюблялась. Она была готова на все ради любимого — без лимитов, условностей и предрассудков. Но какому мужчине нужен такой дар?

— Зоя, про тебя нужно написать книгу.

— Очень много книг написано про то, как женщины сражаются раком. Но они все такие правильные, скучные и одинаковые. А нужно написать про таких неправильных как я.

— Я напишу.

— Только ты весело про меня напиши.

— Весело?..

И мой голос не спасает даже актерское прошлое.

— Тогда вообще не пиши!

Чай из чернослива дал минутную передышку в послеоперационной лихорадке. Через капельницу втекали жизненные силы.

— Зоя, а как ты жила после того, как мы закончили институт?

— Как жила… девяностые в Питере. Организовала театр. Нашла спонсора. У меня актрисами были гимнастки шестнадцатилетние. Придут сорокалетние мужики на представления. От деньжищ карманы пухлые, а слюни при взгляде на подростков в облегающих купальниках даже из глаз текут. Вот мой спонсор решил этим самцам девчонок для утех продавать. Я взмолилась: «Что же ты делаешь, они дети совсем. Жизни не знают, только тренировки, все уже переломанные. В шестнадцать лет — пенсионерки спорта. А ты их еще добить хочешь?» У спонсора свои задачи. Я побежала крышу искать — нашла холдинг. Ты знаешь, что такое холдинг? В начале 90-х бандиты в группы организовывались. Они работали, как царевичи из сказки: махнули рукой — выбирайте под свой цветник это прекрасное здание в центре города, а из другого рукава — строительный проект, и все за одну ночь. Коррупция, все схвачено. Холдинг взял меня под крышу. Не от большой любви к искусству. Убрать им надо было моего спонсора с дороги. Холдинг — это расширение влияния. Спонсор как узнал о моих новых друзьях, пообещал моего сына привезти в багажнике. Моего беленького Максима в чемодане. А мне и спрятать его некуда, все контакты мои известны. На встречу со спонсором я пошла, обвязанная микрофонами. Крыше нужна была запись угроз спонсора в адрес холдинга и рэкетиров. У спонсора матерная истерика в мой адрес разыгралась, чуть не придушил. Он под крышу идти не хотел, не собираясь ни с кем делится. Тогда ребята из холдинга подъехали за его женой и детьми. Он все до копеечки отдал, от всего отказался. Здесь холдинг ко мне интерес мгновенно потерял, и осталась я в этом мире один на один со своим спонсором и животным страхом. Максимку спрятали в Белоруссии, на даче у очень дальних родственников. На улицу не выхожу, живу у подруги. Однажды звонит мой знакомый Миша, авторитет. Оставляет у подруги свой телефончик и просит перезвонить. Перезваниваю. Жалуется на плохую слышимость в телефонной трубке (потом узнала, что этот прием с наивными девушками сбоя не дает) и просит встретиться. Встречаемся. Он с ходу делает предложение. «Наслышан про твои дела. Переезжай ко мне жить. Забирай ребенка». «Я тебя не знаю, ты меня… Я привыкла по старинке: ухаживания, цветы, кино, ковровая дорожка». Он подъехал через полчаса. Посередине питерской зимы его машину распирало от живых цветов. Голландские розы, тюльпаны, нарциссы, небрежно наваленные кучей в салоне. Миша попросил указать место, где постелить ковровые дорожки. В руках билеты на киносеансы до конца дня. Я переехала. Страх переехал со мной. Ко мне был приставлен круглосуточный охранник. Страх просыпался рядом со мной по утрам. Я, открывая глаза, поднимала бутылку с пола и пила, чтобы забыться. Единственное, что видела в то время — сидящего перед диваном охранника, который безучастно смотрел на меня. Однажды спросила: «Ты умеешь говорить?» — «Нет. Только стрелять». Мне еще страшнее стало. Так продолжалось недели две. Однажды будит меня охранник. Открываю глаза. А он пакет с фруктами мне подносит, на свои деньги купил, и просит меня поесть. «Жалко, помрешь ведь скоро». Стала выкарабкиваться. Со временем забрала сына к себе. Странная у нас жизнь была. Я ничего не знала о Мише, он ничего не знал обо мне. Мы не разговаривали. Что он чувствовал ко мне? Любовь, жалость? Не знаю. Пригрел меня на мгновение, спрятав от смертельной опасности, и вскоре исчез навсегда. К тому времени я устроилась работать заместителем директора в филармонии. Получала двадцать долларов в месяц, старалась подрабатывать, где могла, экономила на всем, и начала откладывать на квартиру. Первый взнос — пять долларов. Я хорошо помню ту ночь. Мы с Максимом долго болели гриппом. Денег нет. Прописки нет. Бомж с бомжонком. Много месяцев мои родные и близкие безотказно помогали мне. Уже не к кому было обращаться: всем должна. Позвонила домой, а там сестра Таня: «Знаешь, у всех свои дети». И ее понять можно: сколько раз она мне руки подставлять может? Прятать Максимку. Присылать денег. Сколько я могу смотреть на бледное лицо Нади, в ее глаза, где кроме отчаяния и страха за меня уже ничего нет. Уложив ребенка спать, я коротала одиночество с кухонным окном, в котором безразличие царило до утра. У меня на завтрак не было даже крупы, чтобы сварить Максиму кашу. Вот тогда я поклялась, что эта ночь в нищете будет последней, и я дам своему сыну все лучшее. Самопроизвольно включилось радио, и я слушала, как заколдованная, песню Вероники Долиной. Я потом заучила ее как молитву, как самое удивительное предсказание в моей жизни.

Конец ознакомительного фрагмента.