Созвездие Кита. Орбиты

Сборник стихотворений, 2020

Сборник «Созвездие Кита. Орбиты» содержит произведения членов секции Кашалот при Союзе Литераторов РФ и наших гостей, поэтов и писателей из России и ближнего зарубежья. Среди них Максим Замшев, Всеволод Емелин, Вадим Степанцов, Влад Маленко, Евгений Лесин, Андрей Щербак-Жуков, Александр Чистяков, Стефания Данилова, Юлия Мамочева, Александр Антипов, Алена Белавежская и другие. Каждый автор сборника, подобно космическому телу, движется по своей уникальной творческой траектории, однако при этом неизбежно взаимодействует со своими соратниками, формируя единый литературный океан-космос.

Оглавление

Из серии: Поэтические объединения России

* * *

Приведённый ознакомительный фрагмент книги Созвездие Кита. Орбиты предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.

Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других

Поэзия

Александр Антипов

* * *

Те, кому завтра исполнится двадцать,

Ищут свободу по съёмным квартирам.

Господи, дай им до нас достучаться,

Господи, дай им от нас отличаться,

Освободи от всеобщего тира,

Стильно сидящих солдатских мундиров,

Стройных моделей, беременных глянцем,

Глупых ведущих тв-шных эфиров.

Возраст, которого надо бояться.

Возраст, который предчувствуешь.

Двадцать.

Наши вселенные всё-таки длятся.

Панки, тихони, святые задиры.

Жизнь, как последняя воля кассира,

Выдана первой и лучшей зарплатой.

Здравствуй, грядущее племя пернатых!

Возраст дорог мы уже отпылили:

То ли мы были, а то ли мы сплыли,

Но выбирали извечное «или».

Двадцать:

Закончиться медленным танцем

Или за лезвие неба хвататься?

Двадцать —

И лето осенним багрянцем

Напоминало, что все мы — сосуды,

В коих Иисус начинается с будды.

Двадцать.

Пустые тетради открытий.

Юрий Гагарин ещё на орбите.

Машет рукою и просит влюбляться —

Разве не в этом великое, братцы!?

Время-герой, о котором забудут,

Или же майские ливни салютов?

Мы повторяемся в небе и всюду.

Тело души, ощущающей зрячесть,

Возраст, который ещё что-то значит:

Первая ласточка будущих планов,

Сердце, себя отдающее плавно

Девочке той, что любима навечно,

Даже когда эта вечность — на вечер.

Солнце — гремящих рассветов посуда.

Сколько рассветов поместится в сумме,

Если сложить планетарные сутки?

Тридцать — лукавое время рассудка,

Сорок — период осенних акаций.

Боже мой, как это мелочно в двадцать!

Возраст, зачётом идущий в экзамен,

Как премиальные, как показатель.

Господи, выбери новую паству.

Дай им не десять запретов, но братство.

Дай им, таким неуклюжим и ранним,

Право на острые мысли и грани.

Ищут в себе хоть какого-то бога

Те, кому завтра исполнится двадцать.

Дай им уюта полуночных станций,

Выбора: с кем и на сколько остаться.

Не обрекая на шествие в ногу,

Господи, не осуди же их строго.

* * *

Грешу тобой, а не с тобой —

По всем законам несближений!

Собор Василия блаженней

Желаний женщины любой.

Но ты ведёшь меня тайком

До церкви, храма, до часовен.

Я ветром нежности просолен,

От бурь отвёрнут маяком.

Не ты маяк, но ты моя!

Слепые бредят маяками!

Иду в пивную с мужиками,

А ты, как беглая швея,

Плетёшь на ткацком феврали

Веретеном мужицких спален.

Я первобытен, я наскален,

Не маг, не Мао. Маугли.

Но что тебе до наших вер,

До наших верб нераспушённых,

Когда почуял воскрешённым

Себя гулящий Агасфер?

Я вскормлен джунглями под бит

Босых битлов и Чака Берри

В чужом тебе СССРе,

Чей герб на гордости набит.

Стихи — как пара голубей

У Белорусского вокзала.

Зачем ты мне весну сказала?

Не верю ей, не верю ей.

* * *

Все наши фавны и сатиры

И повзрослевшие кумиры

Уходят мартовской водой

За город мой, за берег мой.

Смеются гении рекламы,

Цветные киноэпиграммы:

Вот Штрилиц, едущий в «Макдак»,

Вот кокаинщик Дональд Дак.

Из нас, когда-то настоящих,

Слепили общество просящих —

За два рубля, за двадцать йен,

За невозможность перемен.

Почуйте, дети карнавала,

Какая кровь за нами встала:

В джинсе, свитшотах и пальто

Идут великие никто.

Следили за советской лентой

Френды, подписчики, клиенты.

Но Ариадны больше нет —

И лента поменяла цвет.

В Большом стареют балерины,

Их дети им плюются в спины

И вырастают из людей

В охотников на лебедей.

Я лебедь, меченый прицелом.

И кровь моя на пухе белом —

Как отрицание вины,

Что я не чувствую страны.

А дети вовсе не со злобы

На нас картечью ставят пробы:

Они жалеют наш отряд

Летучих чёрных лебедят.

Они жалеют в самом деле,

Как мы бы их не пожалели.

Для них мы — век отборной дичи,

А никакая не добыча.

И потому они стреляют,

Что в нас бессмертие вселяют,

Чтоб мы, смиренные глаза,

Смотрели в них, как образа,

И повторяли — плоть от плоти —

Где гибли мы, там вы растёте.

Там Голиаф, румян и цел,

Уже на вас глядит в прицел.

* * *

Не пытайся жалеть

в мещанском суде Иуду —

на любых государей

найдётся свой Годунов.

А Россия всегда

похожа на куклу вуду

в беспокойных руках

талантливых колдунов.

За Рублёвским шоссе

растут на костях остроги,

где по скотным дворам,

которым и счёту нет,

бомжеватые гении

обивают дворцов пороги

и сисястые девки

глотают на завтрак нефть.

Криминальные сводки

писанием нашим стали,

мы и сами не помним,

пока нас не разбуди:

при рождении

русским в небе дают медали,

чтоб они прорастали

ранами на груди.

За душою намного больше,

чем есть в кармане —

это наши повадки,

покуда в руках штыки.

Русской кровью помазаны

все на Земле славяне,

а теперь и у них

пробились на нас клыки.

Но пока мы — кресты,

мы вкопаны в землю прочно,

мы не лучшее племя

и потому не скот.

Чернозём наших душ —

последняя в мире почва,

для которой так важно,

что же на ней цветёт.

Бородинские дни

и строки снегов косые,

мы жуём по весне

оплёвки ржаной крупы.

Оттого и сидим

голодные да босые,

дожидаясь, пока

по нам не пройдут серпы.

Но когда нас пожнут,

то думают — мы пропали,

а посмотрят вокруг —

и тихо сойдут с ума:

где недавно ещё

болота и мхи стояли,

там опять мы растём

из грязи да из дерьма.

И уже через год

мы хвалимся урожаем

заострённым серпам

и всем косарям назло.

И на свежую жизнь

с гармошками уезжаем.

Вот такое на свете

русское ремесло.

* * *

Я не верю кассирам, ворам, погонам,

Я по винным шатаюсь со ржавым штопором.

А вчера увидал, что в окне вагонном

Проводница архангелу крылья штопала.

Мне подумалось: так это ей привычно —

Не боится порвать, об иглу не ранится.

Я отпил из бутылки грозы столичной,

Любовался на женщину — как старается!

А закончила шить — собрала булавки,

И архангел сошёл на платформу сонную.

Поезд тронул, а он у газетной лавки

Поправлял неуклюже крыло спасённое.

Что у них там случилось — соврут соцсети,

Ну а мне и добавить-то, в общем, нечего.

Только верю, что женщины все на свете

Починяют архангелам крылья вечером.

Это женщины в платьях, ночнушках, латах,

Несвятые, но гордые богородицы,

Ожидают бродяжек своих крылатых,

Ведь кому-то же надо о них заботиться.

Алёна Белавежская

* * *

Почему эта дата круглая, а не овальная

Почему я не сплю, если этот район спальный

Почему это в ящик играют, но не поют

Почему алфавит не кончается буквой ю

Почему ты до смерти любишь, а сам живой

Почему, когда плачешь, то говорят «Невой»

Почему я не плачу Волгой или Окой

Почему ты не Машей машешь мне, а рукой

Почему что тебе лекарство — другому яд

Почему ты сказал «никто не пришёл» а я

Почему ты сказал «но ты» и не видишь нот

Почему так смешно, смешно, так до слёз смешно

Слово Если

если слово

действительно может

принадлежать,

если только оно

и вправду

моё, а не чьё-то

(сколько раз

я его усмиряла:

«сидеть, лежать»,

не давая свободы — ему,

а себе — отчёта)

если даже

я вправе

владеть им,

повелевать —

верховенство моё

фальшивое,

напускное

если я и близка с ним,

то я — не родная мать

загонять в клетку воздух —

безумство чистейшее. но и

есть в бессмысленном

редкий соблазн —

натворить красоты,

а потом расхлебать,

горько плача,

пока не остыло

так я делать и буду

могла бы и слово дать

если б только оно

хоть на каплю

моим

было.

* * *

и не помню, как я тогда добралась домой,

хоть убей, я не знаю, как я потом выжила,

выжата_я, жевала луну, как лимон,

я бежала рекой и строчкой — с оттенком рыжего.

я себя терпеть не могла. но бумага стерпит,

и чернильная ночь поглотит во мне человека.

я несла в зубах кислый, ржавый, скулящий серп,

и нести его было — есть — абсолютно некому.

не смотри на меня в оплывающих окон воск.

мы по-разному дышим: ты в спину, а я — на ладан.

то ли это синдром кометы, что вырос хвост,

то ли я становлюсь на лапы у ног Пилата.

ты не спрашивал, нет, ты сам по себе вопрос.

«чистый лист, говоришь? снимай. это тоже маска».

да, я помню — касание кисти. и видит Босх —

страшный суд — это твой шедевр. твоя краска.

да не важно уже: дай бог или чёрт возьми, —

вторчерметная ночь нежна, тяжела, бредова.

я лгала, что ложилась под окна твои костьми, —

я ходила туда, чтоб из косточки выросло слово.

проржавевшая ночь — душный склад человечьего лома.

помню: горький спиртовый свет заливали на

почерневшую, открытую рану окна,

и стекала строка под лежачие камни дома.

Крейсерова соната

Что тебе снится, холодный крейсер?

Волны бушующих одеял?

Блёклая гладь половиц ли, оскал

Солнца и скал на пейзажах Гессе?

Сон без сновидца — постель пустая,

Устлана снегом, отстирана добела.

Выйди со мной на балкон, полистаем

Смену времён за стеклом. Пробыла

Вечность и день на конечной станции.

Сумрачный вечер за кругом полюса.

Помнишь, в начале пути? — был глянцевый…

Откуда все эти продольные полосы?

Тело китовое, корпус титановый,

Как же ты шёл, чтобы так износиться-то?

Брюхо под воду — и на растерзание

Глыбам голодным. А был весь ситцевый, —

Ночью спустишься — был весь бархатный:

В сердце — каюта мягкая. Волны

В окна — стаккато на дне стакана

Бурей сахарной. Что ж так солоно?

Отчего же тогда так солоно?

Ты ли, бросавший якорь у города,

Каждому влезть на хребет норовившему, —

Ты ли протягивал мостики, гордый

Тем, что хоть плюнет — и ты простишь ему…

Где же теперь закалённые стёкла?

Что закипает в твоих котельных? —

Ночь по колено. На палубе блёклой

Доски в царапинах знаков нательных.

Был ведь живой! — только корпус китовый

Сдавленно стонет. И в иглах белых

Льда, и в липучей копоти трогаю

Больше не крейсер — чужое тело.

Рана сплошная — смертельно усталое, —

Нет в голове ни царя, ни матросов…

Окажись ты способен на самое, самое малое! —

Не осталось мостов, говоришь,

Неужели и тросов

Нет? Я же выведу, высушу, вытащу!

У меня рука — золотая, лёгкая, нежная…

Залатаю, смотри, залатаю тебя, и быть ещё

Сотне рейсов, семь футов под килем — и всё по-прежнему!..

Кроме, разве что, шрама и шва

Белой нитью на чёрном теле.

«Спи, — говорю полушёпотом, —

Спи, сновидец, в своей постели.

Спи, русский крейсер…» А что потом?

Птицы отпели.

Пепел метели у ног,

я в головах,

и заря в небосводной наледи.

Не выходя за порог, не являясь на люди,

Пляшет, бесшумный, <…>

Воздух, молочный, парной,

Луч, оживший

на скользкой палубе.

hv

В открытый космос форточка сквозит.

Блокадный Звездоград вовсю бушует.

Пальто и паспорт — только реквизит,

Играю на Земле свою, большую.

Сливаясь с чужеродным веществом,

Почти могу поверить в жизнь до смерти;

Что сущее измерено числом

Дней, отведённых отроду планете.

Но я из тех, чей стар как мир рукав,

А в рукаве припрятан свет Сверхновой.

Кто, всё до кванта крайнего отдав,

Последний атом

вкладывает

в слово.

* * *

При свете фонаря-подсвечника

Я пересчитываю косточки

У поездов на позвоночниках.

Пришли когда-нибудь мне весточку!

Пиши немного, неразборчиво,

Размашистым, неровным почерком, —

Письмо не с голубем, а с ласточкой,

Не ранним утром — поздним вечером.

Я буду с нежностью беречь его,

Письмо ребёнка, мирно спящего

В твоей груди. Живого. Вечного.

Антон Аносов

* * *

Никто не забыт, ничто не забыто.

На мраморных плитах, на теле гранита

Бессмертной солдатской наколкой набито:

«Никто не забыт, ничто не забыто».

Мы помним, а значит, не нужно иного —

Две рюмочки водки с кусочком ржаного.

Помянут погибших военных живые

И выпьют за павших сто грамм фронтовые.

За тех, кто домой не дошёл в сорок пятом,

За тех, кто навеки остался Солдатом,

За тех, кто в Афгане, Чечне и Донбассе

Отдал свою жизнь, а не крылся в запасе.

Помянем!

Хотя не смириться нам с этим,

Мы с хрипом и горечью в горле ответим

Голодной войне и погибели сытой:

Никто не забыт, ничто не забыто.

Слова наши бьются усиленным пульсом,

От слов этих каждый вдохнул и очнулся,

Пока не забудем Героев служивых,

Они будут живы! Они будут живы!

Ничто никогда не проходит бесследно,

Ни гибельный выкрик, ни возглас победный,

Ни те, кто планету наследовал людям.

Никто не забыт,

Никого не забудем!

* * *

Тебе и Вам, и всем, и каждой

как, в частности, ушедшей из…,

так и фривольным юным мисс,

с привязанностью или жаждой,

но без желания на бис,

(не оттого, что надоели,

хотя я каждую любил

чуть-чуть, на миг, на самом деле,

не исключая краткий пыл,

потребности в красивом теле,

а оттого, что вами вновь простыть

и пребывать в бессонном сомне

я не хочу;

не надо;

что мне…?)

кого-то сложно позабыть,

кого-то не смогу запомнить,

но вам, «майн либе»,

«данке шён», всем, либо

каждой от меня —

спасибо!

* * *

Господи Боже — Христос Воскресе!

Ангел в пещере людей встречал,

а я провожаю

день

в лиловой завесе

квартиру залившего

солнцем

луча.

Ночь застилает кровлю на крыше,

шифер небесный, дырявый вразброс.

Двенадцать. Прохожий на улице, слышишь…?

— «Воистину, значит, воскресе Христос!»

Спят куличи, заскучавшие за день,

я закрываю глаза до утра,

тихонько горят миллионы лампадин,

и ангелы молча ликуют: «ура!»

* * *

Время на вечность патенты оформило,

право свободное — дать и отнять,

спрятав от жизни заветную формулу

для разворота минувшего вспять.

Жизнь — это точка, момент бифуркации,

прошлого с будущим прочная нить,

вот почему передумал бояться я —

жить настоящим, а прошлым не жить.

Камень дорожный стоит преткновением:

хочешь направо? — налево пойдёшь!

Я совершаю загаданный временем

свой незаметный кредитный платёж.

Пусть же порадует путника чтящего,

в памяти прошлого миг сохранив,

сонное, правда, ещё настоящее,

если, конечно, я всё ещё жив.

* * *

Поалели следы несуразные

зимней вишни на талом снегу,

больше видеть в обыденном праздное

я уже, как и вы, не смогу.

Разобщила, разбила расщелина,

разделила на две стороны,

часто правда на десять поделена,

где ответы ещё не даны.

Всё приходит, как правило, с опытом,

здесь иначе всё, — наоборот,

было время, когда только шёпотом

говорил по квартиркам народ.

Но не всё,

он не всё ещё выплакал

из сосуда накопленных слёз.

Наших душ оловянная выплавка —

это то, в чём есть сила всерьёз.

Что же мы, остолопы, ругаемся?

Ну, давайте вот так — вразнобой

помолчим и тихонько покаемся

только сами и перед собой!

Видно, мало теперь нам Евангелий.

Деткам снятся священные сны,

тихо в люльках качают архангелы

зимних Вишенок этой весны.

* * *

Я родился среди казахских

И калмыцких отшельных юрт,

Где Кайратов, по огласке,

Было столько же, сколько и Юр.

Где по нормам негласным старым

(Я не знаю с какой поры)

Беляши любят жарить татары,

Любят русские — кайнары*.

Где-то к маю пускают Волгу,

Как впускает гостей консьерж,

И к раскатам втихомолку

Ходит вобла, тарашка и берш*.

Кто-то едет в низовья на ерик*,

А потом на какой-то ильмень*,

Мы избрали Болди́нский берег,

Ехать дальше нам было лень.

Повторялась одна реприза:

Порыбачив всухую полдня,

Коля тупо топил телевизор*,

А потом всё валил на меня.

(Диалектом многоязыким

Астраханский насыщен край) —

Мы ругались: «Вот же растыка*,

Ну и ёкарный, ты, бабай*».

Проходила весна, а летом

Красил губы детишкам тутник*

И въедался фиолетом

В дармовые футболки их.

Днём с причала ныряли башем*,

Вечерами гуляли толпой,

Повелось, что народы наши

Дружат тесно между собой.

По ночам, у подъезда бакланя*,

Собирался дворовый кильдим*,

На гитарке хреначил Ваня,

Горлопанил как фраер Салим.

Многих позже не стало от пьянки,

Героина и прочих бед.

Мама часто тушила демьянки*

И варила уху на обед.

Мы садились за стол семейный,

Разбирали сазанью башку,

Дед себе наливал портвейна,

Иногда шёл к Армяну дружку.

Был изрядно бабулей чихвостим*,

Что поддатый ходил к дружбанам,

А на праздники бабушка в гости

Приглашала. Готовила нам:

Бешбармак и пирог с визигой*,

Золотистый восточный щербет,

Видно, как-то монгольское иго

В крови нашей оставило след.

Волос русый, но скулы и веки

Говорят мне зеркально о том,

Что, возможно, при хане Узбеке

Заходила орда в мой дом.

Заплетались косички в косы

Генетических южных цепей:

Положение глаз раскосых —

Отражение вольных степей.

И сродни мне отшельные юрты,

И родные мне купола,

И песчаные каракурты*,

И сосновая смола.

* Диалектизмы и жаргонизмы:

Кайнары — это небольшие по размерам беляшики, которые готовят обычно татарские хозяйки на праздники;

Тарашка — местное название таранки (густеры);

Берш — вид лучепёрых рыб из семейства окуневых, схожий с маленьким судаком;

Ерик — относительно узкая протока, соединяющая озёра, заливы, протоки и рукава рек между собой, обычно на нижней Волге;

Ильмени — пресные озёра, преимущественно сконцентрированы к западу от дельты;

Телевизор — народное название рыболовной снасти;

Растыка — недотепа; рассеянный человек;

Ёкарный бабай — междометие, аналог. «ёлки-палки»;

Тутник — тутовник, шелковица (деревья, культура с богатым урожаем вкусных ягод и множеством полезных свойств);

Нырять башем — вниз головой;

Бакланить — болтать, встречаться поговорить;

Кильдим — сходка, сборище группы лиц;

Демьянки — баклажаны на юге и Северном Кавказе;

Чихвостить — ругать, бранить;

Бешбармак — традиционное мясо-мучное блюдо тюркоязычных народов;

Визига, вязига — название употребляемой в пищу хорды, добываемой из осетровых рыб. Пироги с вязигой — традиционное, историческое блюдо жителей Астраханской области;

Каракурт — вид пауков из рода чёрных вдов, встречается в пустынной и степной зоне (Средняя Азия, Иран, Афганистан, юг России).

Карина Акопян

Апрельская мантра

Что-то больно заснеженный нынче апрель приключился…

Это разве апрель, если воет метель волчицей?

И продуло всю душу, и уши, и шею, и даже ключицу!

Неужели пучина путей и дорог вереница

До июня планирует снегом в ногах волочиться?

Я мечтаю, как буду под куполом аквамаринным фаянса

На зелёной траве, распахнувшись душою, валяться,

Тихо жмурясь от ласк и лучей золотого паяца,

Арлекина небес, буду снова теплом окрыляться.

Главное только духовно не засоряться,

Не засоряться духовно, духовно не засоряться…

Не засоряться духовно, духовно не засоряться!

Пусть несёт ворох дней, что сутуло попрятали лица,

Серых будней и сует седая до слёз кобылица!

Я ей вновь подчинюсь, приму правила беспрекословно!

Не замёрзнуть бы только, не выцвесть, не сжаться духовно!

Просто

Пустота —

От ушей до хвоста,

От макушки до рта —

Пустота!

Обжигает морозцем уста,

На душе ледяная ко-ро-ста!

Кадров мечется более ста,

Я не вижу, не слышу — пуста.

Электрички стальная глиста

Мчит, пронзая платформы, места,

Понавысмотренные до куста,

К эпицентру духовного ро-ста!

К эпицентру карьерного роста,

Социально полезного роста!

Мышеловка захлопнулась. Просто.

Я трогаю душу руками

Ветви стучатся в окна,

Мысли опали ниц,

Глаза, будто мутные стёкла,

Хоть чувства не знают границ.

Время — избито часами,

Скованы дрожью слова.

Душой я смотрю, не глазами,

И кругом идёт голова…

Уставлен весь мир зеркалами,

Чья суть до абсурда крива,

Я трогаю душу руками,

Её не ломая едва.

День утекает за днём,

Реальность укушена снами.

Как втиснуться в нужный проём?

И как не разбиться крылами?

Как ни был бы полдень изрыт

Осколками едкой печали,

А СОЛНЦЕ всё так же глядит,

Ласкает дорогу лучами!

Небес золотая халва

Коснётся макушки губами,

Раскрасит ветвей кружева,

Я трогаю душу руками…

* * *

Небо разорвано осенью в лоскуты.

«Ты»,

Как и «я» — местоимение, важность его относительна.

Влажность сверкающих струн однородностью ритма губительна…

Дождь — состояние душ, мерный душ немоты.

Рты…

Пораскрыты в зевках, ловят жадно прошедшие дни,

Зги не видать, занавесило влажностным тюлем

Будущее — за завесою водной, но до́лжно случиться июлем.

Улеем мерным продолжат свой рокот дожди.

Жди…

И не жди… Пусть мгновение вымоет горечь.

Речь не о том, что сбылось или сбыться могло бы.

Дождь протекает как свойство, но будет и приостановлен

Лентой лазурной и гладкостью солнечных плеч.

Беречь…

Потолок

Голая комната — голые стены,

Безжизненно гол потолок и пол.

Ты гол как сокол,

Абсолютно гол!

Перед собой, перед всей вселенной!

Сдал. Пропустил. Проворонил. Гол!!!

Комната, пол, потолок и стены…

Комната пол потолок и стены…

Комната пол потолок и стены…

Небо захлопнул собой потолок!

Амбарный замок,

На сердечность — блок,

Блок бессознательный

И бессистемный.

Бьётся под кожей, скрежещет ток!

Рожей торгуешь, киваешь: «ок!»

Горло засохло, не лезет кусок,

Не льётся глоток, в ветре нет перемены.

Комната, пол, потолок и стены…

Комната пол потолок и стены…

Комната пол потолок и стены…

Стены до неба, проткнули свод.

Ходит под дубом учёный кот,

Ходит по кругу учёный кот,

Новый круг ада — и кот учёный,

Кот — эрудит, вундеркинд, полиглот —

Направо идёт, а душа не поёт!

Песня застряла, не вытянуть нот!

Тихо мяучит, скулит обречённо,

Цепью гремит, как политзаключённый,

Боится до колик открыть было рот —

Вдруг сказки повырвется текст запрещённый?..

В сказки не верит — налево нейдёт.

Голая комната, голые стены…

Белый безжизненный потолок.

Море

Посвящается Анне Море

Говорят мореплаватели — нету у моря границ.

Безграничны пучины — без дна, без порога и края.

Взгляд до корня небес в бирюзе по волнам утекает

В бесконечную бездну жемчужных и пенных крупиц.

Обтекаем и в блюдцевый штиль, и в движении волн обтекаем

Горизонт. И солёные песни далёких глубин

Оседают на ноги песком, на душе как бальзам оседают

Цвета кобальт, индиго, ультра — и аквамарин.

Море знает сто тысяч оттенков песочного блеска,

Море знает сто тысяч мелодий полуденных стран.

В этом мире так трудно согреться, найти для души своей место…

Но у моря душа беспредельна, душа — океан!

И расскажет мне море сто тысяч волшебных историй,

И гармония пледом окутает мир с головой —

Равновесие, свет, глубина теплоты априори…

Просто рядышком. Просто сидеть. Просто рядом с тобой.

Мо-ре…

* * *

Время кружит и падает искрами,

Бьются оземь мгновенья-молекулы,

Мрут миры, мы снуём человеками,

Ветры плакают нашими страхами.

Ветры стонут, хохочут и плакают,

Шелестят, завывают собаками,

Их тревоги, мольбы одинаковы,

Не новы и во всём человековы.

Остаётся кричать птицей раненой,

Ворковать тихо сны по-небесному,

Да за милую душу развеяться,

Раствориться, уйти к бестелесности.

Где забытое всеми беспамятство,

Капли тонкой кристальной безгрешности,

Небеса не объемлют безмерности,

Льют дожди по своей безутешности.

Мир звучит каждой щёчкой и клеточкой,

Каждой лапкой, фасадом и веточкой,

Монументами, зыбкостью ветошной,

Голосами в молекулах воздуха!

Мир звучит неподдельной симфонией,

Звук стремится безмерной прогрессией,

То замрёт, то взлетит какофонией

От распада до полной рефлексии.

Мир звучит, грудь болит, разрывается,

У души только звуки надрывные,

Тяжки боли её непрерывные,

Что по сути — такая безделица.

Боль по сути — такая бессмыслица.

Страх по сути — такая нелепица.

Жизнь сама по себе — красна-девица!

Чудо всюду, но в чудо не верится…

Искры вертятся, вертятся, вертятся…

Ночь

Боль такая, голь такая,

Жить невмочь!

Нет ни дна, ни стен, ни края!

Вой души до дрожи волч.

Переплавленно-литая,

Вырастает глыбой ночь,

Тёмной глыбой вырастает

Самых полых чёрных порч.

Чёрной бездной точь-в-точь —

Ночь!

Очи — дыры — точь-в-точь —

Ночь!

Душа — пропасть — точь-в-точь —

Ночь!

Тёмной ночью не спит

Дочь…

Чья-то дочь…

Никому не мать, пустая,

Не жена, не дорогая,

Не любовница и проч.

Будто женщина, точь-в-точь…

Ночь… И годы гулко тают,

Утекают, отмирая,

Эрозийным свойством почв.

Мёртвой пылью стылых почв.

Только трепетные стаи,

Сизо-ветреные стаи,

Стаи дней шуршащих, стаи

Моют небо цвета стали,

Бьются тучными крылами

В свод гуашевой гризайли —

Стаи дней шуршащих, стаи.

Улетают.

Ночь полночь.

Глаз хоть выколи…

Пережито

Посвящение близкому человеку

Болью бьётся каждое слово,

Каждый жест, каждый вздох, будто возглас,

Нету дома в душе, нету дома,

Пульс ревёт, как удушливый пояс

На запястьях, на горле, на венах,

Бьётся топотом пульс по ключицам,

Как не выбиться, как не убиться

Об мандражную слабость коленок.

Это память внутри, это память,

Память мечется раненой птицей,

Разум жаждет то скрыть, то исправить

И не может… Дорог вереница

Бездной чёрной, пустотностью смыслов

Распахнулась, неведомой пастью

Опрокинулась в тёмную пропасть.

Только голость внутри, только полость.

Не пропасть бы сейчас, не пропасть бы

В этом гоготе, гуле несчастья!

И стучат сталью рельсов копыта —

Пережито… Пережито…

И старуха глядит на корыто.

Пережито… Пережито…

Ветром криков что было изрыто…

Пережито… Пережито!

В прах ломается остов гранита —

Пережито… Пережито…

Будет завтра!!! Всё светом залито!

Пережито… Пережито…

Так и будет!

Пе-ре-жи-то!!!

Неж-ность

Мне не хватит любви, чтобы высказать эту весну

И безмерную нежность, её полутени пастельность.

Я прильну к пятнам света щекой и за ушко тихонько кусну

Это тёплое утро, что дарит рассвета весеннесть.

Утро шикнет мне шелестом строгим ещё не забитых дорог

И гудением веток, ещё без листвы оперенья.

Я замру, и запомню бескрайне простое мгновенье,

И сложу его в самый укромный души уголок.

Поднебесной глазури сквозит через глаз акварель,

Сквозь возможные спектры, телесных рецепторов струны!

Я — апрель, каждым помыслом, я — каждой клеткой апрель!

Всё заполнено небом, единым потоком лазурным!

Набираю в ладони, несу переполненной горсть,

Тёплый свет, мягкий свет, облепиховость нежную солнца,

Стало ясным, что движет планетой до самого донца,

Держит стержень вещей, многогранность и тонкую ось —

Только тихая, только бескрайняя

Неж-ность!

Эго

Плыли, будто тела привидений, туманы безмолвно и густо…

А герой лишь смотрел на безликую тёмную пустошь,

На развалины форта, обломки, скелет корабля,

На горелые контуры бывшего портом причала,

Лишь храня свою маску, натужную жалость храня…

Предвкушенье в экстазе шептало: «Оно! Вот начало!»

И злорадство так едко и пристально, так сладострастно кончало.

Плотоядной улыбкой кривилась оскомина дня.

Только эго моё всё металось зверушкой, так больно, убого кричало:

«Оцените, согрейте, спасите, укройте меня!»

Он ушёл. Меня нет.

И осталось лишь плоское эго…

Я! Яяяяя!!!!

Пусть трясётся земля!

Здесь только Я!

Эгоизма змея!

Вокруг — ни души!

Вокруг — никого!

Эго-иго! Эго-иго!

Эго-иго! Иго-го!

Только рвотные спазмы

Беспомощно голой

Души.

Душу выжрали черви,

Осталось беспутное

Эго,

И оно циклопическим

Чудищем всё разбивает,

Крушит,

Убивает без дела

Ни в чём не повинное

Тело.

Разум бесится, корчится, бьётся,

То рычит, то скулит, то смеётся!

Как диктатор слепого народца —

Эго всех расстреляет уродством,

Эго всё упакует коростой

Лютой злобы огромного роста!

Как же выйти из омута к солнцу?

Как же выбиться к яркому солнцу?

Как же вырваться к чистому солнцу?

Из сырого гнилого колодца?

Это можно, и это даётся…

Но без эго… ого… иго-го…

Александр Бережной

Предвоплощение

траур засухи мандариновой коркой прост

битва древних богов в однокомнатном мире

триединая с пригоршней переспелых звёзд

и чайханщик в парадно-зелёном мундире

дастархан расцвёл на неплодородном полу

аромат янтаря плавит слабые руки

и ты прыгаешь в самоходную пиалу

до конечной в посёлке великие глюки

На-след

я выжат блаженно успевшим лимоном

быть приторно кислым навзрыд

отец завещал мне талант мегатонный

которым сегодня я взрыт

я взорван взметённой цветастою смальтой

завис для полотен Дали

в густющей разморенной дрёме закатной

единоутробной Земли

Игра снов

смеженные веки на меже ве-

кованные знаки кружевеют снов-

альфа и омега в чертеже ве-

трафаретом бога крошево основ

вязью перепутья навяжи уз-

ловкими тенями жужелицы смер-

тиранией мельниц миражи пус-

тыльной стороною помережья вер

Че-ты-рА

Памяти Виталия Сорокина

Перехвати гитару — моя ладонь устала

до хрипоты, до рвоты душить её лады.

Я нацеплю улыбку, как шлем с глухим забралом,

как оберег от скуки, беды и нищеты.

Перехвати дыханье — исподтишка, нахально, —

ввинти в зародыш сердца мелодии надрыв,

чтоб в баночку от кофе прохожие кидали

отмершие чешуйки, отжившие миры.

Перехвати бутылку — в ней три глотка печали, —

бросай не глядя в урну, окурки растопчи.

Чтоб — не дай бог — святые волхвы не раскачали —

нас нравам и порядку безнравственно учить.

Мотивами Альгамбры ты застываешь в лете,

где стайки неформалов летят с флэта́ на флэт.

И лавочки Арбата тебя не рассекретят,

Алма-Ата не спросит и не поймёт Чимкент.

Перехвати мне память — чтоб по воде кругами,

чтоб съеденное небо…

На самом на краю

ты пляшешь, песней молод.

И в смысл её вникая,

неузнанный твой голос

я изредка пою.

Судьба

Молекула ДНК имеет вид двойной спирали.

(Научный факт).

Я — мастер правильных ответов

и необдуманных решений.

Хайвэя гладь, кусты кювета —

мне параллельны совершенно.

Евклидовых пространств не зная

и страх водителям внушая,

переплетённая двойная

я — Лобачевского сплошная.

Я — может быть, не быть и Гамлет

мой череп мучил исступлённо.

Мной арапчонок не к стихам ли

приучен был ещё с пелёнок

и вас любил? Любовь быть может

и/или сгинет утром вовсе.

Я в отражении Серёжи

чернел с разбитым переносьем.

Что толку вспоминать моменты,

собой решенье предвещая?

Я — мастер правильных ответов —

переплетённая сплошная.

Contra tabulas[1]

Она была доской — Доской Почёта,

переходящим призом победителей.

Но что-то в ней казалось удивительным —

неуловимое, неявленное что-то.

Заслуги — физкультуры ли, учёбы —

она с улыбкой награждала вымпелом.

А сколько взглядов та улыбка выпила —

и осуждающих, и восхищённых. Чтобы

на фоне форм и вычурных причёсок

явить неповторимость и единственность,

себя дарила неподдельно, искренне —

так только дети в омут прыгают с утёса.

И рядом с ней мог и последний нервно

рвануть по бездорожью безоглядности, —

пускай и эстафетно — её взгляд нести,

хоть на мгновенье — для неё одной — быть первым.

Жестокости бессмысленного спорта

бросали в дрожь неискушённых зрителей.

Но что-то в ней казалось удивительным —

никто бы не сказал, чем было это что-то.

Никто из нас, стяжавших ценный кубок,

в неё не заглянул. Пришедший затемно,

отточенным движеньем аутсайдера

отбросив ночь, — ты пел про грудь, глаза и губы.

Взлетел огонь, спалив тоску зачётов,

ты взял его в ладонь и поднял к небу.

Ни первых, ни последних больше не было, —

лишь путь тернистый твой — отныне освещённый.

Огнеупор

Лучше гор может быть только порох,

если он ещё не отсырел.

Ты идёшь по земле, которая

приняла тебя в октябре

нестареющим юношей в шляпе.

Борода, однобортный пиджак

и ухмылка — как будто папины.

Руку на сердце положа,

всепрощаешь себя по-английски,

в полдне лета приюта ища, —

чтоб не сгинуть зимой замызганной, —

не попросишь уже прощать.

Ежедневьем — из вязьмы да в клязьму,

точно робич, стяжавший престол, —

разгонял словоблудий плясево

унаследованным перстом;

новых слов зажигательной смесью

и булатными бритвами рифм

выпестовывая созвездия, —

беззаветно огонь дарил.

Вдохновлённый, одухотворённый,

свежих песен мотивы мыча, —

остановками и перронами —

вопреки еженощи мчал.

А любовь — не в любовь, не в награду, —

за лояльность скупой гонорар, —

в янтаре флегматичной радуги

застывающего вчера.

Заточившаяся в невростены,

упакованная в тусклый быт,

наплевавшая на горение,

принуждающая любить…

Помнишь глаз фейерверки живые

и улыбки пронзительный вкус? —

Твой огонь будто ложкой выела,

расколов пополам арбуз.

Утопая в зыбучих раздорах,

засугроблен обидой снегов,

ты заначил немного пороха

и сухим сохранил его.

Коль горчицы зерно неподвижно,

уходить магомету пора.

Обойти вкруг горы — не лишнее,

если это не ты — гора.

Ты идёшь — князе-грязевый морок —

шёлком скатерть ложится под клёш.

Вместо гор ты щепотку пороха

да огниво души несёшь.

Арифметрика

Скомканы числа. Времён золотые спирали —

бздынь! — и в дребезги шестерни, — трах! — и в труху храповик.

Атомный бунт затевается ради ядра ли? —

Хаос правит порядком. Но если к чему-то привык,

если застыл, заскорузлость обыденно принял —

был рекой, а останешься лужицей грязной воды.

Скорость покоя — не ровня безмолвью пустынь, и

слуги тления между мирами прогрызли ходы.

Груз накопившихся выкладок скомканных чисел —

словно обувь с чужого плеча — натирает мозги.

Болью фантомной свербит ненаписанный диссер —

баю-бай, мертворо́жденный доктор зачётной тоски.

Пусть не тревожат твой сон близнецы-отморозки —

страх реальных побед и потешного краха азарт.

Юность назад рассужденья не стоили воска —

многозначность пасьянса не терпит незнания карт.

Знанье тинэйджер считал бесполезным балластом.

Вслед за ленью — эмпирика тёртых теорий правей.

Жизнью играя, вольно от наук отрекаться:

бунтом риск благороден, но лень — королевских кровей.

В жилах бушуют ещё гормональные смерчи, —

силу воли минуя, на два умножая кровать.

Прошлого нет. Настающее только калечит —

Течка времени — вовсе не повод всю жизнь проебать.

Кляпом заткни брешь в теории скомканных чисел —

чтобы впредь, очертя голоса, не ревели в окно,

чтоб в заострённом краю необузданный смысл

вновь полями тетрадей бродил, превращаясь в вино.

Тряпкой заткни проржавевшее время за пояс,

мнись числом, не деля календарь на недельную муть

тленная тара исправно приходит в негодность,

душу в складки материи на́долго не завернуть.

Карт семантических бренны порочные связи,

память рушится. Скомканных чисел — пучок по рублю —

впрок не купить. Через морок и бред непролазья

ты не первым идёшь, но уже и не равен нулю.

Не-чит-ерЪ

Сегодня я — обычный зритель:

я не хочу читать стихи,

как в поиске насущной тити

слепой щенок в стране глухих;

как будто паперть местной сцены,

пока не попранная мной,

неутолимой стала целью —

алкоголающей виной.

Я не хочу подсвечник бражный

лупить немеющим крылом,

чтоб неумелую вальяжность

до одурения несло.

Сегодня я — простой прохожий,

Арбат для откровенья душ;

фундаментом в ломбард заложен

под заведения для дружб.

Я — воплощённое вниманье,

тончайший искушённый слух:

мол, однотипность этих зданий —

трухленья старческого дух

и триста лет неистребима;

что поспевает всяк пострел —

и глаз, и губ, и кассы мимо —

корневолосьем свежесмел.

Сегодня я — зевака праздный

и потребитель непотребств:

готов глагол мышастой масти,

не заправляя смыслом, съесть;

строке невыверенной бредни

способный сердце распахнуть;

в сентенциозности середней

не видеть старческую хну.

Готов, — но буду ли полезен,

воспринимая без гримасс

недопрочувствия поэзий

недопоставленнейший глас.

Сегодня я — зануда грешный,

теория — мой буцефал.

Я — моль на обе ваши плеши:

барон, скупой на лесть похвал,

швырявший сам себе перчатку

и вас — порой в без-сценный зал —

за сатисфакционной взяткой,

как сумму цельных бесов, звал.

Махну — рискованно-небрежен —

и коньяка, и на судьбу:

княжну стихов

я брошу

в стрежень,

как в набежавшую

толпу.

Антон Кобец

* * *

Дометало лето бисер,

Иссушило до морщин.

Уезжаю ночью в Питер,

Город ветра и витрин.

На вокзале мат и слёзы,

А в плацкарте вонь носков,

Эмбрионовские позы

Принимаю. Спать без снов.

Спать, а рядом люди любят

Не друг друга, а процесс,

Показушно, зубы в зубы.

Спать! Как будто я не здесь.

Я не здесь, а на Фонтанке.

На соседней простыне

Слышу рокот перебранки.

Спать. Пока не выпал снег.

* * *

Прочь от неба-варикоза

Оторвётся солнце-тромб.

Вечер в воздухе разбросан,

Очертания соскрёб

Небоскрёбов, небоскрёбих.

Вечер песню затянул:

Даже горю нужен отдых.

Сигарету лишь одну

Выкурить. Маяк растаял,

В дань куриной слепоте.

На подточенные сваи

Дома, где всегда не те.

Поплетусь вдоль пуповины

Красной ленты в темноте.

Вечер колыбелит гимны,

Их споют, увы, не те.

* * *

Звёзды как икра трески,

Тучка, тучка, все их съешь!

Пьют на даче мужики,

Заполняя водкой брешь:

От чернильной суеты,

Грязно-бурой безнадёги.

Стручья лука как кресты

Тычут в месяц однорогий.

Пьют на даче, чтобы в речке

Утопить свой понедельник.

Штангой упадёт на плечи

Будний день, а с ним и тени.

* * *

Чем-то липким пропахла клеёнка,

Как в лучших советских домах.

И к празднику грязь вдогонку —

Всегда. И бедой пропах —

Этот стол. Слепотой куриной,

Не видевшей колеса —

Фортуны. Роди мне сына,

И будет наш мальчик плясать.

На клеёночной колее,

На карте моей родословной,

Пусть будет он сыном мне,

Пока не утратит корни.

Косово

Беда помнит вкус абрикосовый,

Грудь помнит гулянье Ходынки,

Три месяца падало Косово.

Во мне угасали блики

Всех вер: ни буддизма, ни Кришны —

Падут как неспелые яблоки.

Так задували трижды

Священные свечи Хануки.

Хотели проверить: не гаснут ли?

Все сорок четыре свечи —

Погасли. Воск падал грязными

Слезами, не зная причин,

Не ведая, что вопросами

Поставил себя в тупик.

Что я уже год, как Косово.

И бомбы разрушили цирк.

* * *

Эти тексты бессодержательны,

Как без сахара шоколад.

Эти тексты — глазные впадины,

Над которыми брови шумят.

Это гласные рядом с гремучим,

Как Феврония рядом с Петром.

Это мы запоздало учим

То, что с текстом немного умрём.

То, что каждая новая буква,

Разрывает малютку нейрон:

Буква крутится, курица — курва!

К смерти буквами путь протяжён.

Алина Стародубцева. Ли Гевара

Человек и дерево

Вы давно не виделись, да? Человек и дерево.

Но — как там было — ничто не бывает вечно,

правда ведь?

Дерево в юный ливень апрельски верило.

Человек просто верил; о, как это человечно.

Паперти

не хватало ещё одного — так она его получила.

Не вините ветер: он — лишь слепой разносчик

злаковых

на окладе. Помнишь — глаза лучились?

Помнишь — в последний раз ночью

плакали?

А потом было поле: чёрное с белым крошевом.

Мир наизнанку вывернули да оставили

полем горизонтальным, безгоризонтным, ношеным.

Сморщенным сюртуком на плечах равнодушных спален.

Ай, беги по полю, иди по полю, ползи.

В недоверии по колено, по рукава в грязи.

Пусть нельзя — у тебя отродясь нет такой нельзи.

Пусть не знаешь, куда ползёшь — рисуй на предплечье карту.

Да разверзнутся тучи! Да протянется вниз рука!

Но…

Одна подножка южного ветерка.

Одно самое из событий срастается с ДНК.

Дерево не покинет пределы парка.

Ветер всё не уймётся, страницы столиц листая.

Не вините дерево: ветви не отрастают.

Человека спасут — это дело единственной

Вечности.

Дерево, как человек, теперь

искалечено.

Одолень-трава

Солнце вымигнуло, стесняясь, в прорезь облачных врат.

Кто сказал, что я воин? Кто сказал — я солдат?

И́з ночи в день я несу на шее солнышко-коловрат,

точно уже с ума

третий десяток лет

сама себе враг и щит.

Да хранит он меня в бою.

Больно знакомый профиль вымазал

пламенем небеса.

В объятья твои по млечному вылезу.

Не помогай — сама.

Как это вынести,

выскрести,

перевести

молчание в голоса?..

Вместо тебя — тьма.

Вместе с тобой — свет.

В нём шёпот мой разыщи —

и я для тебя спою.

Сбереги меня, одолень-трава. Сбереги.

Обними меня, одолень-трава, от борьбы,

отними меня, отдали от хромой беды,

сжавшей ржавый клюв на моём запястье.

Её зубы о́стры, аки ножи, ну а я слабак.

Я не жну плодов, да и сею соль с лица и табак.

Соль-мажорное на́ людях выжмется кое-как —

ли-минор в грудине гвоздём останется.

Всё пройдёт, всё пройдёт — заклинанье в огонь несу я

на ладони, бережно, как твоё имя — всуе.

Ты ещё увидишь, как я за тебя станцую,

если буду носить на шее твой коловрат.

Папочка, ты, конечно же, там рисуешь?

Откуда иначе взялся такой закат?..

Ь

Я тебя — мягкий знак. Потому что не знаю — любовную.

Потому что мой пульс учащают другие книги.

Я тебя — забывать. Потому что запомнить — более,

чем позволить себе могу. Ты не снимешь мои вериги,

телефонным шнуром опоясывающие шею.

Я привыкла к тебе, как привыкла к своим лишениям —

но, в отличие от, не готова тебя отдать.

Инь и ян для меня чужее, чем ерь и ять.

Отпечатанный текст милее, чем от руки.

Раздевай, но не трогай голову и чулки:

там есть несколько шрамов, которые — не читай.

Там есть несколько текстов, которые — нищета:

приковать к батарее, кормить не дороже воздуха.

Я стесняюсь смотреть на солнце и трогать прозу.

Но к тебе прикасаться мне за доверие воздано,

значит, время разверить боль, пустоту и возраст.

Нас друг к другу приставили сторожевыми поэтами.

Вот и держимся в обороне, глядя не вверх, а вниз.

Просто я не умею — любовную.

И поэтому

я тебя — мягкий знак.

От-

вер-

нись.

Форточка

Вместо эпиграфа:

Короткое замыкание — электрическое соединение двух точек электрической цепи с различными значениями потенциала, не предусмотренное конструкцией устройства и нарушающее его нормальную работу.

Иные форточки лучше не открывать.

Слишком свежий воздух; слишком легко дышать.

Слишком громко ухнут в тебе слова —

вот уже их почти что конница, вот их рать,

и становится слишком тесна кровать

для тебя, умноженного на два.

Вот же спутались — как наушники, вынутые из кармана,

не умеем действительно говорить, кроме как стихами,

да и после не разберёмся в своих стихах.

Короткое замыкание. Длинное замыкание.

Мало выгнать твой запах взашей из сердечных камер —

он застревает занозистой линией на руках.

В нарушении изоляции время закоротит.

Самое важное может случиться и взаперти.

Форточка запирается изнутри.

Нет, ты смотри на неё,

смотри,

смотри

и дыши, дыши из неё, покуда хватает места,

сквозь трахею, до альвеол. Представь себе, что ты — тесто,

изваляйся по горло в этом чёртовом сквозняке.

Потому что (допустим), если б я был Дантесом,

я хотел бы, чтоб в детстве стало чуть больше детства

и за миг отскользнул указательный на курке.

Потому что под капюшоном музыка шепчет чище.

Тысячи обездоменных Элли по бездорожьям рыщут,

ни одного из обещанных Гудвинов недоищась.

Дотянись до форточки, стань на секунду нищей.

Вот закроется — и сиди себе в своём сонном днище,

выдыхая молекулы затхлости и борща.

Мы же выдохлись, как шампанское к январю.

Уходи из меня, из города, я сам здесь всё приберу.

Моя форточка хлопает на ветру.

Я смотрю на неё.

Смотрю.

Смотрю…

* * *

Тик. Так.

Тик. Так.

Время глядит со стен.

Стрелки хихикают: спи, чудак!

Глубже нырни в постель,

вылови сон, лети чайкой ввысь,

полный карман тепла

набери и отчаливай, не отчаиваясь,

смотри, как минуты друг с другом прощаются.

А я посмотрю на тебя.

Тик. Так.

Пора.

День в ширину антракта.

Вечер приходит в восемь утра.

Утро кипит закатом,

над кофеваркой клубясь словами,

вырванными из книг.

Публика — кактус да кот. В финале

твой монолог на пустом диване

шёпотом въедет в крик.

Воспоминания дышат

яблоками обскур.

Смотри, вот и время вышло —

вышло на перекур.

Полночь-дура, — бусины на оси,

прокрустов дурной приют, —

жалобно взвизгивает, но часы

её всё равно добьют.

Тик — указующая стрела —

как приговор: остынь.

Так — занавешивай зеркала,

проводам обрубай хвосты…

Ты хоронил часы за пятак.

Ты их снимал со стен.

Тик. Так.

Тик. Так.

И ты ничего не успел.

* * *

Не говори, что знаешь, как выйти за круг дождя,

когда дождь постигает, кажется, самую суть вещей,

что пылятся внутри твоей черепной коробки.

Засов отодвинут (сорван), крышка откинута. Ждать,

когда что-то из этих (ненужных) станет чуть-чуть нужней

тем, для кого ты нежен, бессмысленно. Ведь, стоя в пробке,

люди не ищут путь — им надобен навигатор.

Людям не верен снег, под имбирно-пряничный латте

пляшущий, будто бы мягкий медведь на небе молча теряет вату,

и вокруг так бело и звонко, что у тебя вот — ёкает.

И у меня — ёкает.

А других — коробит.

(Потому что у них «гололёд», а не «зеркало города», «осадки» же, а не «хлопья».)

Не говори, что хочешь выйти за все пороги

многоимённой веры, ощерившейся крестами

с телеэкрана раненого пейзажа,

бросившегося с девятого этажа.

Люди не терпят себя — как их терпят боги?

Смотрим не глубже, чем под ноги, читаем себя с листа мы,

то ли и правда ждём, то ли волочим заживо

заоконенное, забракованное «ждать».

Не говори, что…

Знаешь, слова ничего не исправят.

Пусть это будет молчание, прячущее ответ

в левой руке. А в правую, беспрекословно правую,

вправлен билет до прошлого с пересадкой сердца в Москве.

И никому ни слова. Мы до завтра не уничтожимся,

значит, завтра поговорим.

Мир

нас разденет до самого до никтожества,

снежной нежностью обагрив.

Ври

мне

нагло,

ври безутешно,

ври, что время вернёт мне долг и

мои даниловские веснадцать лет.

И вставай уже на ноги.

Серьёзно, асфальт холодный,

простудишься. Посмотри, как хорош

(когда ничего не ждёшь),

бессовестно хорош

снег.

Стефания Данилова

* * *

Палка, палка, огуречик, карандашик задрожит:

вот и вышел человечек в удивительную жизнь.

Ложка, вилка и слюнявчик, да игрушки на полу.

Человечек насвинячил и теперь стоит в углу.

Ашки, бэшки, рассчитайся на раз-два, ча-ща, жи-ши.

Плюйте в лица, блюйте в тазик, ты мне больше не пиши.

Во саду ли, в огороде, в час немыслимых потех

мы при всём честном народе выбирали, да не тех…

Кто направо, кто налево, карты, деньги, два ствола,

развенчали королеву, и не вспомнят, что была,

тили-тили, трали-вали, а в ушах трамвайный звон,

наливали, наливали, с глаз долой — из сердца вон,

плюс на минус будет минус, плюс на плюс — звезда во лбу,

вот скажи-ка мне на милость, ты зачем лежишь в гробу?

Рельсы-рельсы, шпалы-шпалы, приезжай хоть на часок,

листьев мокрых, листьев палых нескончаемый вальсок,

спят усталые игрушки, в неотвеченных висят.

Не хочу к тебе в подружки, мне уже под пятьдесят.

Мама мамочка мне страшно, отчего часы спешат…

Кто-то там стоит на страже и не выйти не сбежать…

К стопке водки — огуречик. Палка, палка, крест равно.

Вот и вышел человечек в бесконечное окно.

* * *

Восьмилетняя девочка помнит, как пахнет инеем.

Как оживают люди, идя на ярмарку,

что в сочельник откроют на пешеходной линии.

Восьмилетняя девочка грезит ледовым яблоком.

Восьмилетняя девочка слушает разговорчики

полупьяной мамаши с каким-то пришедшим жиголо.

Восьмилетняя девочка пишет дурацким почерком

сочиненье на тему «Как я провёл каникулы».

В сочинении девочка ищет прописку в космосе,

самоубийство считая причиной вескою.

На собрании на родительском смотрят косо все

и отец порет девочку пряжкой красноармейскою.

Восьмилетняя девочка ходит со взрослым паспортом.

Любит психов, фронтменов групп и преподавателей.

Чувство самозащиты у неё ничерта не развито.

Антивирусы не реагируют на предателей.

Восьмилетняя девочка всё пустотой испачкала,

слушает рэп и смотрит «Мальчишник в Вегасе».

Восьмилетняя девочка ест витаминки пачками.

Не отличая амфетамин от экстази.

Восьмилетняя девочка пахнет бедовым инеем.

Ярмарка где-то рядом, через три города.

За неименьем жилища, призванья, имени

Восьмилетняя девочка обстригла ресницы коротко.

Восьмилетняя девочка падает с крыши замертво,

никому не перестрадать, не переболеть её.

Восьмилетняя девочка вымерла динозавриком

и никто не узнал, что была она восьмилетняя.

И с последним приходом, тёплым, как одеяло, как

мамины руки на животе беременном,

на рождественской ёлке тает ледовым яблоком

непонятная жизнь в непонятном пространстве-времени.

* * *

Для меня город пахнет июнем,

серпантинами горных дорог,

васильковым огнём полнолуний

и последним звонком на урок.

Список книжек на лето прочитан

и на дне рюкзака позабыт.

Имена нарисованы чьи-то

на асфальте мелком голубым.

Невидимка одно из них синим

аккуратно обвёл по краям.

Там моё непонятное имя.

Там моя непонятная я.

Там мои сероглазые горы

и блестящие крылья идей.

Я в июне построила город,

абсолютно лишённый людей.

* * *

Сувенирный набор из потустороннего мира

я показываю тем, кто идёт по крыше.

Вот диск с записью тамошнего прямого эфира,

что ты на ней слышишь?

Это ножницы перерезают толстенный провод,

состоящий из маленьких проводочков.

Легче найти преступника, чем повод

не ставить точку.

Пахнет сломанным летом, зелёным одеколоном

и поворотом, слабым и бессюжетным.

«Вечность» из костяной мозаики — не то слово,

что за крутое этно.

Страшно не то, что эти будут смеяться,

когда я пойду двухлеткой, смешно и криво,

смесь медицинского клея и пористого фаянса.

Отрастившая крылья.

* * *

Это всё — о тебе. Не более и не менее.

Отражённый свет как больное местоимение.

Или Божья заболевающая фантазия.

Подбери мне здесь рифму лучше, чем «эвтаназия».

Это чёрная сказка скрывается под белилами.

По бумаге воды о нас написали вилами.

Что случается, если зеркало смотрит в зеркало?

Подбери мне здесь рифму лучше, чем «исковеркало».

Днём скрываясь под псевдонимами, капюшонами,

два окна друг на друга горят как умалишённые.

Одинаковыми, простыми инициалами.

Подбери весь огонь и сделай страницы алыми.

И разгневался бог, и невзлюбило небо нас.

Это полулюбовь, превращённая в полуненависть.

Бронхиальная астма замшелого трагикомика.

Подбери мне все ноты, упавшие с подоконника.

Одинаковый чек в оранжевом круглосуточном.

И прохожий, подслеповатым совсем не будучи,

перепутает нас на неосвещённой улице.

Ибо лучше, чем я, никто с тобой не срифмуется.

Екатерина Дуракова

* * *

По ночам снится Бог,

он бывает ужасно сердит.

Я не так проповедую,

и вообще, веду себя отвратительно.

Говорит, что доверие,

выданное мне в кредит,

я могу оставить себе,

если сумею хоть что-нибудь ещё

сохранить от него.

А ещё говорит,

что кривая моя стезя

на Его подоле

шита лучшими белыми нитками.

Только снова выходит,

что не говорить нельзя,

и молчание стало бы

самой большою ошибкою.

Потому-то под небом

я всё ещё тщусь говорить.

И отчаянно силюсь не показать

своей слабости.

Бог молчит, осуждая —

он должен предупредить:

«Не выверни челюсть,

когда будешь кусать это яблоко».

Происхождение

Был прадед — странствующий рыцарь,

А мой отец — на четверть гном.

И на семи ветрах мой дом…

Но иногда мне Космос снится.

Молодой дом

Маме

Твёрдо верный привычке одной:

По ночам зажигать свет —

Этот дом… Он совсем молодой.

Дому — двадцать с годами лет.

И пока я грустил о том,

Что в далёком краю был,

Ты с ветрами дружил, дом,

Отряхая дожди с крыл.

Я вхожу в молодой дом

И всегда зажигаю свет,

Оставляя беду на потом.

Милый! Стой — сотни тысяч лет!

Приходящая вслед за днём

Ночь — тревожна, и звёзд — нет.

Но стоит молодой дом,

И в окошке его свет.

* * *

Страх огня — как болезнь — привит.

Очищенье — итог пожара.

Но не выдержу новой любви,

Как не выдержал пытки старой.

Этот, боли — особый! — вид,

Звёздным бликом у сердца пляшет:

Это — больше, чем просто страшно,

Если место ожога болит.

Разум рвался и кривь явил.

А потом — просто «встал и вышел».

Я не выдержу новой любви,

Я боролся, но это — слишком.

Шароварница

Стихотворение из сюжетного цикла «Августа».

Обрывком зелёной ленты,

Малиново-чёрным пером,

Опавшим на бархат колета,

Расшитого серебром —

Запомнишься. Мне и людям.

Войдёшь, не спросясь, в века.

Мистерии акт подсуден,

Цена же её — велика.

Вся сущность твоя проявится,

Когда, миновавши капкан,

Прекрасною шароварницей

Запомнишься ты векам.

— Такая к ногам повалится,

Немыслима и горда?

Бесстыдная шароварница

Без спросу пришла сюда.

С иными — умеешь нянчиться,

Мне — смех твой. Насмешка остра.

Такие как ты не старятся,

Ты — пьяной весны сестра.

Молчи! Пощади моё ханжество…

За что мне такая беда?

Проклятая шароварница!

Зачем ты пришла сюда?!

* * *

Цепи мои упали.

Сорваны прочь затворы.

Новые мысли, дали,

Новые разговоры.

Воля внутри — подкожна.

Небом обещано счастье.

Только саднят безбожно

Стёртые в кровь запястья.

* * *

Прорвать, как блокаду, беспамятства липкий туман —

В подтаявший город твоей двадцать пятой весны.

Там скверная женщина пишет бульварный роман,

Где розданы судьбы и точки над ё учтены.

Здесь хрупкая дружба — поколотый шпильками лёд.

В нём дикая жажда, ночная тревожная жуть.

Когда, наступая, смотрели не только вперёд,

Боясь умереть, не решались прилечь — отдохнуть.

Кофейная правда в бокале под сливками лжи.

Никто не нарушит покой неотслуженных лет.

Кончаются вера и время. Рутина кружит.

Фантомно тревожит внутри то, чего больше нет.

Ты хочешь вернуться сквозь памяти нервный обман

Под гулкое небо, к истоку нетрезвой мечты.

Но скверная женщина больше не пишет роман.

И ты не признаешь, что скверная женщина — ты.

Мальчик

Ю.О.

Отпущены ветры к заслуженным зорям,

дан отпуск — в судьбе.

Без ветра не пишется. Треплется море

само по себе.

Прохладная юность, но жарче и жарче

у кромки огня.

И снится, что мальчик, серебряный мальчик,

целует меня.

И как наважденье: ни строчки иначе —

вновь бури звенят.

И снится, что мальчик, серебряный мальчик,

целует меня.

Пусть строгое время уводит всё дальше

от кромки огня.

Мне снится, что мальчик, серебряный мальчик,

целует меня.

Молодость

Автор идеи — Стен Кий.

Кончался век. Опаздывал палач.

Напрасно ждали у ступеней эшафота.

Из робких проб, из первых неудач

Поэта плач стал песнею свободы.

Века текли. Читался пятый том.

Вы были молоды тогда и были милы.

Не следовало знать вперёд о том,

Когда и где черёд попортить крылья.

Кто побеждён?.. Кто вёл учёт удач?

Край неба стыл. Помост изъела плесень.

Текут века. Вновь опоздал палач.

А Вы всё ждёте продолженья старой песни.

Соль для «Маргариты»

Из лет уходили в осени:

Я шел сюда Вашим следом.

Мне путь по мирам разрозненным

Без боли, без соли ведом…

И можно скользить вдоль истины,

Справляясь с нехитрой ролью.

Сценарий — в двух версиях писанный —

Я выберу ту, что с болью.

Как точно черты угаданы

Того, что случится завтра…

Что слёзы? Солёная правда.

Вся жизнь как напиток пламенный.

Пусть вкус у напитка странный,

Мы лаймом его приправим…

Болит?.. Мы натрём агавой.

А соль — мы на край стакана.

* * *

Я живу и не знаю как правильно.

Но оправдываю любовь.

По плечу — не носить оков,

Что в небесной плавильне плавили.

Есть резон: навязать узлов,

Чтоб от петли потом избавили.

Не к лицу мне шелка силков,

Что плетунья-судьба расставила.

…Не сыщу подходящих слов,

Чтоб мой крест на века прославили,

Но оправдываю любовь.

И люблю. И не знаю, как правильно.

Евгений Дьяконов

Поля Куликова

Её тут знает каждая корова,

Хотя в Москву, как многие, могла

Уехать наша Поля Куликова,

Иконку взяв из красного угла.

Страстями и безделием влекома,

Сшалавилась, Господь её спаси,

Девчонка наша, Поля Куликова,

Мигрируя в Россию из Руси,

Сама себя всё топит, топит, топит

В трясине непролазной и густой,

А водочка — не более чем допинг:

Дешёвый, эффективный и простой.

О, сколько же в глазах девичьих боли,

Усталости, хронической тоски!

Свои, чужие — все лежат на Поле,

И все мы ей, по-своему, близки.

Когда в затишье жить совсем хреново,

А вражьи морды смотрят из газет,

Выходит в поле Поля Куликова.

И ждёт, когда вернётся Пересвет…

Кроссворд

Вся жизнь — кроссворд. Попробуй разгадать!

Словечко «ДОМ» рождает слово «МАТЬ»,

Со словом «СМЕРТЬ» соединится «СТРАХ»…

Считаем клетки, по уши в словах,

И время убиваем только так.

Но вовремя придёт за всё расплата!

И страшно, если снова слово «ТАНК»

Проедется по клеточкам «СОЛДАТА»…

Не пишет ручка? Сломан карандаш?

Отмазки не прокатят! Составитель

Продумал всё: бумагу, цвет, тираж

И все вопросы для словосоитий.

«СЛАБАК» всегда берётся на «СЛАБО»,

В шесть букв легко вмещается «ЛЮБОВЬ»,

«СЕМЬЯ» нам дарит нежный, тёплый «СВЕТ»,

«ВОЙНА» и «МИР» бок о бок столько лет,

В одном кроссворде… «БОГ» глядит сквозь хмарь,

Скрестив с горизонталью вертикаль.

И если вы кроссворд тот разгадали,

То, значит, жили по диагонали…

Рыбный день

В тот год зима превысила лимит

Морозных дней, и сразу стало ясно,

Что, если и спасёт, не сохранит

Безмерное, безудержное пьянство

Моих друзей, меня, тебя и всех.

Гигантское малиновое солнце,

Рассвет похмельный и вчерашний грех

В неравной схватке вздумали бороться

Со мной с утра. Казалось, всё и вся

Готовит нам внезапную подлянку;

Спустясь в шалман, я взял сто пятьдесят —

Привычную суровую приманку,

Глотнул и понял: двигаться мне лень.

В тепле кабацком, сняв кроссовки Reebok,

Я вспомнил вдруг аквариумных рыбок,

Которые погибли в рыбный день,

В четверг, примерно десять лет назад,

В морозный день, приняв с утра полтинник,

В аквариум я сунул кипятильник

И, наплескав себе в стакан нарзан,

Подумал: «Подогреется вода,

И станет рыбкам жить куда теплее».

Тогда ещё не думал о тебе я

И, не желая никому вреда,

Отправился к Морфею, в дивный край,

Со всех щелей сочилась холодрыга,

Храпели все, никто не слышал крика,

Меня ты упрекай, не упрекай…

Я крепко спал под музыку битлов,

И больше не шипел нарзан в стакане,

А рыбки всё стучались плавниками

В горячее и прочное стекло.

Когда-нибудь в полнейшей темноте

Узнаю я, что мы не победили

Самих себя, и чей-то кипятильник

Приблизит наш последний рыбный день.

Тютчеву

Над землёй сгустились тучи,

Небо словно из камней,

Ты был прав, товарищ Тютчев,

Осознанием ко мне

Те твои четыре строчки

Зачастили, хоть кричи,

Разорвать бы на кусочки,

Разобрать на кирпичи.

Непонятки в непонятном,

Но таком родном краю,

Где удобно и приятно

Без одежды королю,

Где Раневскую и Плятта

Погружают в тишину,

Где гремит Олимпиада,

Работяга бьёт жену,

Где в безденежье и горе

Притаилось «дежавю»

И застряла комом в горле

Фраза «Я не доживу

До времён других», непруха

Проливается в бокал,

И отсюда кверху брюхом

Уплывают облака…

Грибник

Он с детства был приучен к лесу.

С отцом и дедом по грибы

Ходил не ради антистресса,

Блуждал не тропами судьбы.

А так, играя и мечтая,

Интуитивно мог понять

Где гриб какой, тропа какая,

Куда не стоит наступать.

В лучах восхода и заката,

Сбежав от суетных страстей,

Грибы он видел, как редактор

Ошибки видит на листе.

Но жизнь не объяснишь словами:

Уже, лет десять как, грибник

Пьёт водку на скамейке с нами,

От внучки получая втык,

Но каждый выпивоха знает,

Что лучше всех (скрывать к чему?)

Грибник бутылки собирает.

И мы завидуем ему.

* * *

По Невскому бродят карманники,

Чертяги петляют в толпе,

А я беззаботно, как маленький,

По собственной узкой тропе

Иду в направленьи Восстания,

Хотя я совсем не бунтарь.

Изящные, стройные здания,

Аптека, Фонтанка, фонарь,

Фонтаны Петровского детища

В известном всем Летнем саду,

Скажите, скажите мне — где ещё

Я так навариться смогу?

Обшарив карманы и сумочки,

Туристов, беспечных зевак,

Нырну со знакомой мне улочки

Во двор, в переулок, в кабак,

Залягу на тихое днище я

И богу всех прежних богов

Взмолюсь, чтобы дряхлая нищая

Со мной разделила улов.

Я супа налью ей горячего

И тысячу суну в карман.

— Силёнок немало потрачено,

Ну что ты не кушаешь, мам?

Ринат Камалиев

Деревянная медаль

Последний выстрел, цель близка,

Но дёрнулся, осталась чёрной

Поверхность чёртова глазка,

И это крах борьбы упорной.

Ты этим жил, ты жилы рвал,

В поту подскакивая ночью,

Но упустил ты свой металл,

Причём навек — не лишь отсрочил.

Фатальным сделался прокол,

Фатальным, Дева Пресвятая:

Четвёртым к финишу пришёл,

А кто четвёртых вспоминает…

Мы не забудем, и навек

Для нас четвёртый станет лучшим,

Не выигравший человек,

Зато запавший прямо в душу.

Объяснение в любви или Провинциальный роман

«…Ты замаячила землёй на горизонте,

Обетованным берегом блаженным,

Прекрасной гаванью в Эвксинском Понте,

Открытою великим переменам.

Быть может, Данте, встретив Беатриче,

Примерно то же испытал — не знаю,

Но знаю то, что блеск твой безграничен,

Как и твоя изящность внеземная.

Небес посланницу впервые вижу,

Хотя объездил полземли. Столь яркой

Красавицы я не встречал в Париже,

В Венеции, гуляя по Сан-Марко,

Не встретил и, скитаясь с караваном,

В Аравии и знойной Палестине:

Явилась ты оазисом желанным.

Звездой богов среди мирской пустыни.

Роскошней ты влюблённой Суламифи,

Милее Афродиты, эталона

Красы, запечатлённой в древних мифах…

Судьба ко мне, скитальцу, благосклонна,

С тобой, нежнейшей, встречу подарила

И бархатом мне выстелила тропы…

В Урюпинске увидел я светило,

Случайно проезжая автостопом…», —

Так, выйдя из дешёвого кафе,

Обтёсанный по кудрям грозной фомкой,

Я, находясь немного подшофе,

Кадрил с пристрастьем незнакомку.

Как дома оказался, я не помню,

Зато что я теперь звезда «ютуба»,

Ведь со столбом я флиртовал нескромно

И целовал фонарный в губы.

Выпускники 41-го

До выпускного оставались сутки,

Приготовленья все проведены,

Цвели галактикой душистой незабудки,

Цвели все девушки и юноши страны —

Цвели, на жизнь смотрели беззаботно

И, вспоминая лучшие деньки,

Шумели весело, дышалось им вольготно,

Их видя, улыбались старики.

Из репродукторов лились рекою песни,

Знамёна красные, кружась от ветерка,

Зарёю алою смотрелись, и прелестно

Фрегаты туч неслись издалека.

Играли в скверах пышные оркестры,

Манила блеском вод своих река,

И не было тогда ещё известно,

Как катастрофа гибельно близка.

Да, мало кто в веселии всеобщем

Вниманье обратил, что в небесах

Кружили вороны, гонцы кромешной ночи,

И стрелки замирали на часах…

А завтра — выступленье комиссара,

От Молотова узнаёт страна

О нанесеньи страшного удара,

О том, что ночью началась война…

До августа уже была в руины

Превращена застройка городка,

А юноши во рвах рвались на минах,

Горели в танках, также коротка

Жизнь оказалась и у одноклассниц,

Душой медсёстры проросли в поля,

И горький плач над небосклоном ясным

Раскачивал колосья ковыля,

В себя вобравшего мучения, потери

Несостоявшегося торжества —

Артиллерист в упор врагом расстрелян,

Связистка, одноклассница, мертва…

Какую доблесть проявили дети,

Которым рано повзрослеть судьба

Судила, чтоб и после верной смерти

Продолжилась великая борьба…

Их кровь окрасила Победы нашей знамя,

Ведь до Берлина армию вели

Погибшие, будя в живущих пламя,

Связь знаменуя неба и земли…

Архангелы, преставленные классы

Сломили грозного, как Ганнибал, врага,

И выживших, в семнадцать седовласых,

Роль тоже несказанно велика,

Роль в сохранении всего честного света,

Окутывал который едкий дым —

Как некогда великолепно спето:

«Поклонимся и мёртвым, и живым!»

Посвящение моей прабабушке, бабуле Ире

Бабуля Ира — героиня,

Достойная романов громких,

Душа ясней небесной сини,

Идей и мыслей — не котомка,

А караван до звёздной выси,

В делах насущных — непрестанно,

И в каждом деятельно смыслит,

В уме — с намётками генплана.

И дщерь достойнейшего рода,

И, право, гордость Оренбуржья,

В крови — Самарская порода,

И с житницей, Кубанью, дружит.

Да что перечислять… Россия

Нашла в бабуле воплощенье,

Мелодика Аве Мария,

Но в православном исполненьи.

Пройдя сквозь голод и лишенья

Поры военной и подъёма

Послевоенного — раченьем

Полна о ближних и о доме.

Характер с детства закалённый,

Смышлёней Фурцевой, но мягче,

Лицом — Сикстинская Мадонна,

Детей и внуков с чувством нянчит.

Во всём читается забота

И, вместе с этим, крепость духа,

Новатор большая, чем Джотто,

Обидит разве только муху.

И что ни утро, то с зарядки

Бабуля начинает бодро,

С мотыгой трудится на грядках,

Могла бы быть героем спорта.

Политика не ускользает

От восприятия бабули,

Хоть США, а хоть Китая,

Что подписали, что свернули.

Горжусь прабабушкой своею,

Великолепной Ираидой —

Чуть более, чем всё, умеет,

И оптимизм — её планида!

Чётки

Брошь забыла, платье наизнанку,

Собиралась, что ли, второпях,

Словно отплясавшая вакханка —

Лёгкий ужас в смоляных бровях.

И глаза, озёрца, покраснели,

А сама, как ларь с мукой, бледна…

Ну, забудь те горькие недели —

Не твоя, и вовсе не вина.

Вдаль глядишь, перебираешь перстни,

Будто чётки или же сердца,

Завывает ветер злые песни —

Может быть, погреешься в сенях?

Ты стоишь, меня не замечая,

Сняв перчатки с охладевших рук…

Всё, что можно, — о тебе не знаю,

Что нельзя — всё знаю, милый друг.

Умирание

Тихо доживала век свой баба Маня,

Тихо доживала в брошенной деревне,

Красила на Пасху голубые ставни,

Сил хватало, избы мыла ежедневно.

Умерла старуха на печи промёрзшей,

И деревня с нею дух свой испустила,

Огоньки по хатам не зажгутся больше

И кресты согнутся на седых могилах.

Велико ли горе? — Даже солнце гаснет,

Тишина глухая всюду воцарится,

Только лишь под Пасху, ранним утром ясным,

Будет чей-то шёпот в поле разноситься.

Стеклянные цветы

Смотрел на профиль свой сквозь мытое стекло

Летящего через тоннель вагона —

Кино немое быстро увлекло,

Как пирамиды — души фараонов,

И видел я в надраенном стекле

Не облик свой, растёкшийся, как клякса,

А всё, что происходит на Земле,

Под бородой у Господа и Маркса.

Не видел я лицо — одно пятно

Опять соединяемой Гондваны,

Всё сыпалось, как кости в домино,

Как толстый кот со старого дивана.

Но станция достигнута, и я

Вываливаюсь, движимый толпою,

В привычные границы бытия,

Где снова ничего у нас с тобою.

А станция и вовсе не моя,

Но я не тороплюсь, не чертыхаюсь —

Ползёт вагон, как мудрая змея,

Как в сложносочинённом запятая.

А вскоре слёзы, крики — узнаю,

Что мой вагон дотла сгорел в тоннеле:

Смотрел в стекло я, стоя на краю,

У смерти языкастой на панели,

Но Ангел мой и хроника стекла,

Напор толпы, а также мутность мозга…

Короче, Божья воля сберегла

От ранних встреч с кладбищенской берёзкой.

И, приходя к погибшим сорока,

Мне неизвестным, к памятнику скорби

Кладу цветы в стекле, и облака,

Рыдая, им отращивают корни.

Пожалуйста, не уходи

Начальник наорал несправедливо,

Друзья-подруги смылись кто куда,

Но счастлив, поднося тебе оливы

И пледом укрывая в холода.

Собака у стоянки покусала,

А голуби за памятник сочли,

Но счастлив наливать тебе в бокалы

Чаи из разных уголков Земли.

Опять в футболе наши пропустили,

Карманники лишили кошелька,

Но, подходя к тебе с букетом лилий,

Могу сказать, что счастье отыскал.

Соседи вновь затеяли скандалы,

Раскалывала голову мигрень,

Но вот с тобой гляжу я сериалы

И счастье наполняет этот день.

Ушибся я, сдвигая антресоли,

А кот мой тапок принял за лоток,

Но, для тебя готовя ванну с солью,

Счастливей Лепсверидзе раз во сто.

Пусть жизнь наносит разные удары,

Мы справимся со всем, как ни крути,

Но только ты с твоим волшебным даром,

Любимая навек, не уходи.

За виноградными гроздьями

Виноградные гроздья ажурные,

Молчаливо повисшие гроздья,

Над скамьёй деревянной, над урной,

Над неверящим лепетом «Бросьте»,

Над свиданьями в белой беседке,

Над Отелло и Дездемоной,

Королька приютившей веткой,

Над стаканом с водою лимонной,

Над типичной старинною драмой,

Над типичною чеховской пьесой

Виноградные лозы упрямо

Наклонились угодливым бесом,

Оплели занавеской колючей

Уходящую в пламя эпоху,

Закрывая голодные тучи,

Приближая вакхический хохот.

Родные

Родные бывают не только по крови,

Бывают родные по крою, по крову,

Как сердце родное утешить уловят,

Укроют хоть пледом, хоть шкурой тигровой,

И ласковым словом, и тихим напевом,

Настолько родным, что куда уж роднее —

Хоть слева направо, хоть справа налево

Следы пролагаешь — надеждою реют.

Идут осторожно, не давят на пятки,

Без слежки и спешки — и без передышки,

Идут по траве и идут по брусчатке,

Их труд — часто тих, никогда не мартышкин.

Приняв недостатки, прощают излишки,

Но всё ж поправляя и делом, и словом,

А если и машут, как хвостиком мышки,

То чтобы златое извлечь из простого.

Родные бывают не только по крови —

Такие бывают, что, кровь проливая,

О них вспоминаешь с особой любовью,

И внутрь вливается сила живая.

Родные с тобой до скончания века,

А с ними и память, и время бескрайны,

Родные — родник и рудник человека,

Открытая книга, великая тайна!

Маня Кармен

* * *

Машинист, погоди жать на кнопку закрытия автодверей.

Я бегу и надеюсь, что въедливый мир, наконец, подобрел,

Даже если никто не просил и не просит об этом так сильно, как я.

Я надеюсь, что я ошибался, считая мой мир минным полем,

Полигоном из боли, гигантской, крикливой, неслыханной боли,

Колтуном из оскалов, оправданной злобы, благого вранья.

Я и вправду хочу завязать. И узлы, и тугие бинты

На словах, кровото́чащих слишком упрямо от этой вражды

Между мной и всем тем, что когда-нибудь родилось.

Я и вправду несусь на платформу, спеша лишь увериться в том,

Что враждебная пустошь из лиц, голосов и бетона — мой дом,

И твои незакрытые двери — пожалуй, последний незагнанный гвоздь

В эту крышку дежурного пожелания доброго дня.

Машинист, погоди уезжать, только чуть не дождавшись меня,

Дай мне шанс, дай и мне его, и моим бестолковым ногам.

Я уже пропустил очень много похожих на твой поездов,

Уповая на то, что пешком-де удобнее за путеводной звездой,

Той, что лопнула и дотлевает, упавшая с потолка.

Мне неважно, куда я доеду, неважно, где твой маршрут

Спотыкнётся, уткнувшись в запутанную мишуру

Метроветок, забитых в расщелины города тонкими клиньями.

Я хочу убедиться, что вырос из загнанных диких зверей.

Машинист, погоди жать на кнопку закрытия автодверей,

Я почти что на месте, я вот он, я здесь — заступаю за линию.

Извинительное

Прости меня. Простить меня

Довольно просто, если ты

Не ищешь довода в камнях,

Не ищешь в доводах воды,

Не ищешь повода искать

Вообще, поскольку это «не»

Мешает ползать по вискам

Живучей, юркой седине.

Прости за вечный «красный свет»

В оттенок воспалённых глаз,

За траекторию в кювет,

За то, что ничего не спас —

Ни наших безнадёжных лиц,

Ни даже женщин и детей,

За нежелание смириться

С тем, что мы уже не те.

Прости меня за что-нибудь:

За штиль невыстиранных штор,

За что угодно — люди любят

Извиняться за ничто,

За ворох несчастливых чисел

И за мой скулящий стиль —

Я ничему не научился,

Только говорить «прости».

Никто не виноват, не прав,

Но кто-то снова без труда

Нашарит истину в камнях,

Не замечая, что вода

Уже нахально лезет в нос

И набивается в друзья.

И, чтобы это не сбылось,

Я попрошу: «Прости меня».

* * *

Ты надломил каблук и не заметил,

Ты разодрал убогий шарф по шву.

В прорехи куртки лезет встречный ветер,

А солнце жадно лезет на Москву.

Ты потерял надёжный левый адрес —

Там сел консьерж, и больше не пройти.

В кармане куртки возраст — ровно двадцать,

И скоро станет ровно плюс один.

Ты разглядел немногое, отсюда

Не разберёшься — правда или нет.

Под старой курткой — битая посуда

И капли синтепона на спине.

Ты не искал — тебя всегда находят

По чутким безнаказанным «жучкам».

В подкладке куртки — стены подворотен,

На вороте — подкова для крючка.

Тебе не дали никаких инструкций,

Лишь указатель с километражом.

Прорехи куртки криво улыбнутся

И просипят: «Всё будет хорошо».

Прорехам этим ни конца, ни края,

Глотают ветер, наедаясь впрок.

И если их однажды зашивают,

То вместе с ними зашивают рот.

* * *

Пустота, пустота моя, худенькая и костлявая…

Надоело тебе пустовать под шальными усмешками,

Надоело тебе только прямо (всегда только прямо ли?),

Надоело цепляться за дамки, пора нам и в пешки бы.

Пустота, пустота моя, нервная и задиристая,

С нас хватило карабкаться первыми на баррикады —

Мы довольно ломались и даже почти обломились.

Поворачивай к чёрту. Пора возвращаться обратно.

Поворачивай, милая, здесь оставаться нам нечего.

Мы ещё погуляем, родная, и трижды наполнимся,

Понакупим рубашек развязных, оторванно-клетчатых,

На угарные, странные сны обменяем бессонницу

И завяжем с войной, которая нам не объявлена,

А то ведь мы себя и не вспомним-то в мире и мирными…

Пустота, пустота моя… Худенькая и костлявая.

Назовут дезертирами — значит, пускай дезертиры мы,

Обвиняют в предательстве — хрен с ним, пускай и предатели,

Мы же кем только не были, даже потухшими свечками.

Так что, нам ли с тобой привыкать, и вообще — привыкать ли?..

Так что, нам ли с тобой, пустота моя, привередничать?..

* * *

Это мы поднимаемся в шесть и ложимся в два,

Забывая себя в разноцветных подземных ветвях.

Это мы запускаем китайский фейерверк во дворах

И стоим на ногах так же крепко, как на бровях.

Это мы, улыбаясь, читаем диагноз «гастрит»

В тёртой карточке, зная, что будем жрать «Доширак».

Это мы запиваем выхлопами огни

Обожаемых нами проспектов и автострад.

Это мы — «биомасса» любого из блёклых цветов,

«Быдло», «менее, чем средний класс», «больше, чем ничего».

Это с нами всегда что-то категорично «не то»,

Потому что мы и в благодетели видим развод.

Это мы, что ни делаем — кажется, будто насмарку,

И, когда оно заколебёт, выдыхаем селитру.

Это мы разоряем крутые московские парки,

Потому что не знаем, что может быть чище спирта!

Это мы. Это я. Это вы. На засохших окраинах,

Затыкавших аппендиксами ляжки длинных заторов,

Обитают весёлые, злые и пёстрые стаи.

Это мы. Мы сильнее всего дорожим этим городом.

* * *

Крутишься, маешься, дёргаешься, и невольно

Осознаёшь — между мелкими тучными взвесями

Нету тебя. И меня. Никого. Только

Холодно, пусто и весело.

Шаришь по дну, песчинки влезают под ногти

Старой заезженной песней. Пусть не до песен,

Но всё равно что-то крутится, что-то, вроде:

«Холодно, пусто и весело».

Крепко хватаешься — мимо, бросаешься — мимо,

Кажется — нахрен утонешь во всём этом месиве,

Хочешь отлив. Вспоминаешь, что перед отливом

Холодно, пусто и весело,

Злишься… А злоба — одно, что останется значимо.

Время пройдёт — там и злоба покроется плесенью.

Это затем, чтобы не приходилось откачивать.

Холодно. Пусто. И весело.

* * *

Постапокалипсис — это если

Время не топчется и не мнётся,

А протекает меж пальцами вместо

Воды из-под крана.

Постапокалипсис — колкий ветер,

Занял нагретое место под солнцем

Вместо тебя, вместо всех, кто метил.

Бледный подранок

Выползет из канавы вряд ли.

Пятна следов заметает пылью.

Это не первое января

И не сон под веками,

Постапокалипсис — это значит,

Не было тех, кто, конечно, были,

И не подранок в канаве плачет —

Здесь плакать некому.

Постапокалипсис — это кто-то,

Тот, кто не может не отзываться,

Не отзывается через холодное,

Доброе, вечное.

Постапокалипсис — чёрный ноготь

На обмороженном белом пальце.

Постапокалипсис — это не впроголодь,

А незамеченно.

Только не думай, кого на колья,

Кто и зачем заварил эту кашу,

Тут никого и никто не неволил.

Белого цвета

Хаты, нарочно зависшие с краю.

Постапокалипсис — это страшно.

Только никто никогда не признает,

Что мы уже там.

* * *

Я лежу и рассматриваю под потолком

Непонятное и невнятное, ни о ком

Толком — просто обрывки сюжета вскользь и

Беседую с лампочкой, которая знает Морзе:

«Г-д-е-т-о-т-ы-т-у-т».

Отвечаю ей полифонией:

— Не глупи, посмотри — все эти сюжеты мои, или

Будут моими, были моими, но знаешь, я

Так хочу и стараюсь, но до конца понять

Не могу — кто я, где я, какое мне место в них…

Лампочка замолкает и больше не говорит…

Никакого ответа, что приводит к привычной панике,

Только утро опять отражается в нити накаливания,

Под спиною иголки разбудят меня, и вот уже

Разгоняется несмолкаемый шторм под кожей.

И когда, примиряясь с этим, шагну под шквалистый

Недозимний, переосенний ветер — останется

Только тусклая дробь, сигнал:

«Н-и-ч-е-г-о-н-е-б-о-й-с-я».

Это лампочка благословляет меня на Морзе.

Пётр Хазановский. Пётр Кифа

Santa Golyanovo

От старого пруда пахнуло илом,

Вода стоит, как плавленый гудрон.

Потухший дом торчит большим зубилом.

Свет фонарей спускается на дно.

Гольяново остыло и уснуло,

Сложив своих прохожих под матрац.

Сны разбежались торопливым гулом.

За ними гнался одинокий КрАЗ.

Он зарычал, как старый пауэрлифтер

И раздавил осеннего жука,

Который так хотел увидеть Питер

И брызнул на ботинки мужика.

GoodOk

На вокзале воет поезд,

Курит горький фимиам;

Город уезжает, то есть,

Уезжаю сам.

Я оставлю тут беспечность,

Неумелые дела,

Глупости про боль и вечность,

Женские тела.

Там, где сладкая моло́ка,

Там, где велики звенят,

Ждёт несчастное далёко,

Только не меня…

Виниловые нимбы

Его тянуло к тёмным образа́м,

Огням притвора дымного, и всё же

Он шёл туда, где егерский бальзам

Мешают с пивом выпуклые рожи.

Туда, где кружит мутную толпу,

Где можно спорить с дураком прохожим,

И потемнеть лицом, когда во лбу

Под утро бродят выпитые дрожжи.

Кутят герои городского мифа,

Извечно куролесит мир теней.

Знай своё дело, старая олифа,

Пусть образа́ становятся темней.

Дрожат огни и мироточат гвозди,

Косая тень ступает за порог.

Она стоит и ни о чём не просит,

И ничего не говорит ей Бог.

Всё заново напишет старый инок,

А баба в муках заново родит.

И нимбы из виниловых пластинок

Споют божественно московский бит.

Новоселье

Заиграл святым огнём

Одинокий нужник.

Прошлое осталось в нём

И в реке-вонючке.

Абортирует барак

Новый экскаватор:

Стекловата, щепки, шлак…

Охнул инкубатор.

Встал на насыпь из песка

И бетонной крошки

Дом — зелёная тоска,

Жёлтые окошки.

Зашкворчит в сковороде

Тараканье сало,

Потечет по бороде,

По кишке усталой.

То не шабаш разлихой,

Не триумф похмелья,

Не забава с мистикой,

Это новоселье.

Лиственный

В нашем посёлке живёт деловой малыш:

Он охраняет двор и гоняет кур.

Чтобы увидеть мир, он полез на крышу:

Думая, что за лесом река Амур.

Выхлебал щи зелёные вездеход,

Нету в округе рек, синевы морей!

Спит в рубероидных будках честной народ.

Время течёт стремительнее Буреи.

Дымка над марью стелется, рвётся, тает,

А в гараже соседа ожил Урал,

Лес распустил хоругви и наступает,

Медленным пароходом идёт Ургал.

Недалеко от дома воняет септик,

Над головой лохматой кружит канюк,

По теплотрассам бегают чьи-то дети,

Вместо Луны на небе планета Плюк.

Природоведение уйдёт за парту,

А о высотах будет судить физрук.

Всё, что узнал, малыш нанесёт на карту

И отнесёт секрет в потайной сундук.

В лабиринте молла

(романс)

В лабиринте молла,

Где смешались лбы,

Сальные носы и затылки,

Ты очнулась голой

Посреди толпы

В этой музыкальной копилке.

Растекались тушки

Маленьких людей

В зеркалах витрин, к шеншелям и платьям.

Скалились игрушки

На слепых детей

Полным эротизма проклятьем.

Не заметят люди

Твоего стыда

И пройдут насквозь, не заметят

Маленькие груди,

И ребристый стан,

И твои глаза цвета меди.

Ты жива для мёртвых,

Призрак для живых,

Не видать тебе берегов загробных…

Будешь ты от чёрствых,

Алчных и скупых

Охранять невинных и робких.

В лабиринте молла,

Где смешались лбы,

Сальные носы и затылки,

Ты гуляешь голой

Посреди толпы

В этой музыкальной копилке.

ВДНХ

В-Д-Н-Ха…

Остывшая советская мечта,

Затерянная в снах соцреализма;

Загробный заповедник коммунизма,

Вальхалла для рабочих и крестьян.

В-Д-Н-Хаа…

Исчезнувшей империи Пальмира,

Где молятся забытым божествам

Колхозница, рабочий и тиран.

Ковчег Советов, равенства и мира,

В-Д-Н-Хааа…

Как бесконечный выдох Ильича,

Как вечная агония Хирама,

Почившего в стенах родного храма

В багряной плащанице кумача.

Пионэрский романс

Я была непорочна, чиста и невинна,

Но беда неожиданно грянет, как шторм.

И однажды креплёные крымские вина

Разожгли мою плоть пионерским костром.

Я очнулась на Вашем измученном теле.

Вы за что погубили примерную дочь?

В эту ночь, голубчик, Вы мной овладели,

И с улыбкой чеширской уходите прочь.

В лагерях пионерских случается горе,

Так же редко, как радости в концлагерях.

Это горе я выплесну в Чёрное море

А обиды спеку в раскалённых углях.

И теперь я любого в объятиях согрею,

Будь он прынц или грубый австралопитек.

Я уже ни о чём, ни о чём не жалею!

Пусть и дальше меня разлагает АРТЕК!

В пурпурном облаке

Шар ледяной —

Одиноким прожектором

Свет голубой

Распыляет по векторам.

Глыбы — попутчики,

Льды — провожатые.

Вольные лучники,

Смелые кшатрии.

Режут кристаллы

Туманы из марли, и

Варят металлы

Угрюмые карлики.

Всё растворяется

В холоде, в мороке.

Вечность вращается

В пурпурном облаке.

Томно-усталые,

Верные, кроткие

Грезят в хрустальных

Яслях её отроки.

Жизни короткие,

Сны скоротечные.

Вечно голодные,

Путники вечные.

Лидия Краснощёкова

Месть

На западной трассе поутру

восточному ветру — дуть:

к полуденной злобе города

с дороги сметая путь.

Мы пахнем гашёной известью.

Мы — пленники пепелищ:

поджечь, не умея вынести —

и даром, что сам сгоришь.

Размазанно-некрасивыми

нас помнит честной народ.

Не прочерками — пунктирами —

зашили дороге рот.

На определённой скорости

мы — звук, перешедший в свет,

у неба в нагрудной полости

припрятанный на обед;

на старую карту пролитый

случайно и горячо…

Зашкаливает спидометр,

расколотый как зрачок!

Мы двигаемся неистово,

у мира забрав в залог

беременную убийствами —

тройня на одного.

Вы все её подопечные,

затем её взгляд — седой.

Ухмылка остроконечная

как повод назвать звездой…

Свободная, как республика,

бесформенная, как власть —

объём криминальной рубрики

способна одна украсть.

Красива, как вся История.

Мечтая в неё войти,

наивно избрать безволие —

последнюю из рутин.

Найдя в себе воспитателя,

я клятвы давал аванс.

Бесстрашием обаятелен,

вернусь даже в крайний раз —

агонией для охотчиков

по огнь пироманских душ.

Когда дела нет до прочего,

что будничный список нужд?

Бесхлопотное убежище,

излюбленное людьми,

что к нам запустили бережно

танцующие огни.

В руководстве по использованию огня написано:

Конец ознакомительного фрагмента.

Оглавление

Из серии: Поэтические объединения России

* * *

Приведённый ознакомительный фрагмент книги Созвездие Кита. Орбиты предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.

Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других

Примечания

1

Contra tabulas (от лат. против таблиц, вопреки документам). — Игра слов, основанная на значениях слова tabula (таблица, доска) с аллюзией на лат. выражение Tabula rasa (выскобленная доска, чистый лист).

Смотрите также

а б в г д е ё ж з и й к л м н о п р с т у ф х ц ч ш щ э ю я