Клетка

Саша Кругосветов, 2018

Утром в свой 27-ой день рождения Борис Кулагин проснулся у себя дома. Он только что проводил Клару после ночи любви и приготовил себе завтрак. В дверь позвонили, вошли два незнакомца. Они объявили, что Борис арестован. Кем и за что арестован, не знают, им и не положено то знать. В процессе встреч с дознавателем, следователем, многочисленными адвокатами и посредниками Борису так и не удается выяснить, что за таинственное ведомство ведет судебный процесс над ним и в чём его обвиняют. На тяжбы и метания в поисках спасения уходит вся его жизнь. Перед смертью он понимает, что надо было согласиться с обвинением, нужно было во всем сознаться – сознаться в чем? Так или иначе, все в чем-нибудь виновны.

3

Получилось так, что после посещения первого отдела на работе появились еще кое-какие дела, и КГ добрался до дома только в девятом часу.

В полутемном подъезде его дома он увидел крепкого, вихрастого молодого парня в кепке, надвинутой на глаза, и с сигаретой, словно приклеившейся к нижней губе. Стоял, широко расставив ноги и будто перегораживая вход в вестибюль. Было трудно разглядеть его лицо.

— Это что еще такое, что за явление Христа народу? Да кто вы такой, черт побери, и почему вы не даете мне пройти?

— Вы меня не узнаете, Борис Илларионович? — спросил парень, вынул сигарету изо рта, щелчком пальцев отправил ее в темноту и отошел в сторону, пропуская КГ. — А я так преотлично вас знаю. Я сын председателя кооператива.

— Председателя кооператива? Сын? — задумчиво сказал КГ и постучал складным зонтиком по металлической раме входной двери.

— Может, вам нужна какая-то помощь? Хотите, я сбегаю, позову отца?

— Мне, помощь вашего отца, — вы смеетесь надо мной? — с издевкой спросил Борис. В интонациях его голосе звучало: «Вы сами-то хоть понимаете, сколько бед натворили?» — Нет, нет, мне ничего не надо — милостиво добавил он. Это звучало так: «Вы тут изрядно набедокурили, но тем не менее я вас прощаю».

Борис быстро прошел в вестибюль, но, прежде чем подойти к лифту, резко повернулся на каблуках и еще раз внимательно посмотрел на парня.

«Вот как с ними надо. Держать в руках и не давать слабины. Если буду в форме, ничего подобного тому, что случилось со мной сегодня утром, больше уже не произойдет».

Он мог, конечно, пройти сразу к себе, но так как ему надо было непременно поговорить с Евдокией Прокопьевной, вначале прошел к ней в колясочную. В помещении, которое мадам Гаулейтер превратила в свое жилье, все было аккуратно прибрано. Видимо, она уже закончила со своими обязательными делами — весь день строго следила, чтобы никто лишний в дом не входил, дала очередной нагоняй всем работникам кооператива — и дворнику, и бухгалтеру, и электрику, и даже самому председателю. И теперь, преисполнившись сознанием выполненного долга, решила отдаться личным делам. Ее излюбленным занятием — можно было бы даже сказать «хобби», но товарищ вахтер была женщиной простой и не знала такого мудреного слова — было вязание носков, шарфиков и шапочек. Покупала впрок много шерсти, вязала под аккомпанемент старенького черно-белого телевизора, а потом с удовольствием раздаривала свои изделия родственникам, жильцам дома, просто случайным знакомым. Вот и теперь мадам Гаулейтер сидела с носком из грубой шерсти в руках, который она вязала, как и положено, на четырех спицах. А на столе рядом лежало полтора десятка готовых вязаных изделий разных цветов.

Борис рассеянно извинился за столь позднее вторжение. Евдокия Прокопьевна была весьма приветлива, никаких извинений не принимала. Сказала, что Борис Илларионович может заходить к ней в любое время, когда захочет, она всегда рада ему, потому что он самый любимый ее жилец в этом доме. Она с удовольствием может делать ему завтраки и приносить утром прямо в его квартиру, если он пожелает. Постирать и погладить его рубашки, а не носить их, как он это делает, к какой-то незнакомой женщине на стороне. Потому что она-то как раз всегда рядом. А еще потому что женские руки — это совсем не то же самое, что мужские. И она всегда сделает для него гораздо лучше, чем он может сделать это сам. Не хочет ли Борис Илларионович чаю? У нее есть ватрушки с клубничным вареньем, все домашнего приготовления, очень вкусные. «Или, может, стаканчик горячего молока для согрева? — погода сегодня промозглая и сырая. Посмотрите мои шапочки. Если что-то понравится, подарю вам для прогулок в холодную погоду. Тем более, я смотрю, у вас вавка на голове».

Борис сел за стол, но отказался от угощения и от шапочки — сказал, что в другой раз обязательно воспользуется ее гостеприимством. Перебирая руками вязаные вещи, он спросил как можно более безразличным голосом:

— Сегодня я доставил вам немало лишних хлопот, не так ли?

— Скажите на милость, чем же это вы меня обременили? — ответила она, внезапно оживившись и положив на колени спицы с незаконченным носком.

— Ну как же, как же… Я имею в виду тех людей, которые так бесцеремонно вломились в наш дом сегодня утром. В комнате Марины они перевернули все вверх дном.

— Ах, вы вот о чем. Да нет, никаких особых хлопот для меня тут не было. Мало ли кто к кому приходит, дело житейское, — сказала она спокойно и снова принялась за носок.

«Наверное, ей не очень понравилось то, что я заговорил об этом. Тем более важно, что я откровенно высказал ей все, что думаю об этом. Только с таким очень пожилым человеком и можно все по-настоящему откровенно обсудить».

— Вы просто очень скромный человек. Так взять и сказать — никаких хлопот. Ничего себе, никаких хлопот. Эти товарищи весь дом переполошили. Да что весь дом! Жильцы соседнего дома тоже были весьма обеспокоены. Я же видел это. И в комнате Марины надо все приводить в порядок. Но я вам обещаю, больше ничего подобного не случится.

— Вы абсолютно правы, ничего подобного больше случиться не может, — сказала Евдокия Прокопьевна и с грустной улыбкой взглянула на КГ.

— Неужели вы серьезно так думаете? А почему, позвольте полюбопытствовать?

— Поверьте мне, именно так я и думаю, — совсем тихо ответила она. — Но главное, конечно, не в этом. Вам, Борис Илларионович, совсем нет необходимости так огорчаться и расстраиваться. Все проходит, в жизни всякое бывает. Послушаешь людей, и не такое случается. Вы всегда были добры ко мне, и поэтому я хочу вам признаться кое в чем. Я подслушивала под дверью. А потом мне мальчики из охраны кое-что сказали. Я, конечно, глупая деревенская женщина, но, поверьте, очень все-таки за вас переживаю. Может, это вас и обидит — кто я такая, чтобы за вас переживать? — просто вахтерша в доме. Тогда простите Христа ради. У нас теперича не принято переживать друг за друга. Все говорят, и по телевизору тоже, что главное — это работа, выполнение плана, главное — блюсти социалистическую законность. Не знаю, как это все можно без души делать. Наверное, я совсем отстала от вашего времени. Пора мне уже сложить руки и в гроб ложиться.

Но я вам все-таки скажу, что я кое-что слышала. И вы не должны думать, что ваши дела очень плохи. Вы, конечно, арестованы. И отметка вам на лбу. Но, вот ведь какая незадача, вас арестовали совсем не так, как какого-нибудь вора, бандита или, прости Господи, врага народа. Вас арестовали как-то неконкретно, как в сказке, что ли, или в какой народной песне. Вроде арестовали, а вроде вы и свободны. Можете у меня сидеть, можете поехать к вашей матушке и сестре, а можете и Кларочку свою навестить, если захотите. Так что ваш арест вроде он даже и не арест. Вы уж меня простите, если старая женщина глупостей вам наговорила. Что я понимаю в сегодняшней жизни? А по мне — все это ерунда собачья. И понимать тут совсем нечего даже. В этом аресте есть только слово одно — «арест», а ничего такого нет вообще. Простите меня, если я глупости какие сказала.

— Вовсе это не глупости, Евдокия Прокопьевна. Я с вами согласен частично. Вы говорите, что есть слово «арест». А по мне, и слова такого нет. Чушь и полная ерунда. Я просто попал впросак спросонья. Если бы я не стал готовить себе завтрак, а сразу пошел бы к вам, чтобы позавтракать, к примеру, у вас, как вы и предлагали мне сейчас и до этого тоже предлагали, что было бы мне менее хлопотно и гораздо удобнее. А потом попросил бы вас сходить ко мне за одеждой и прямо от вас пошел бы на работу. Тогда никакой этой глупости не произошло бы. Мы бы ничего о таком и не узнали бы.

Вот, к примеру, я на работе всегда и ко всему готов. У меня есть подчиненные, которых я могу вызвать к себе в любой момент. В конце концов, позвонить на охрану. В моем кабинете три телефона: городской, местный и диспетчерский. По диспетчерскому мне может в любой момент позвонить начальник отдела и даже сам генеральный директор объединения. А это ого-го какая шишка. Он, между прочим, член бюро обкома. Я тоже могу набрать начальника отдела. А если потребуется, если будет такая необходимость, надеюсь, вы понимаете… Ко мне постоянно приходят и уходят люди, сообщают, обсуждают, приносят документы. Я всегда начеку, отдаю себе полный отчет в происходящем. Так что там такая история доставила бы мне полное удовольствие. Да она и не могла бы там произойти. Как эти люди прошли бы через проходную «Базальта»? Они ведь не предъявили никаких документов. У них, может, и нет никаких документов. Ну, ничего. Все закончилось. Откровенно говоря, я совсем не хотел об этом с вами говорить. Просто мне интересно узнать ваше мнение, мнение женщины, прожившей большую жизнь, вы — настоящее воплощение опыта и мудрости нашего народа. Мы всегда ищем опору в народе, который выстрадал и перенес на своих плечах все муки и испытания родной земли. И раз уж у нас такое единодушие, давайте скрепим его дружеским рукопожатием.

КГ встал, протянул руку и посмотрел на женщину долгим испытующим взглядом. Мадам Гаулейтер тоже встала. Она была очень смущена — главным образом из-за того, что она почти ничего не поняла из того, что Борис ей сказал.

— Главное, вы уж не переживайте так, не убивайтесь, Борис Илларионович, — сказала она, и в ее голосе звучали слезы. Сказала очень прочувствованно, но почему-то забыла пожать его руку.

— Я и не переживаю. Вроде бы так.

Борис внезапно почувствовал, как на него навалились усталость и разочарование — с какой стати, разве ему нужно сочувствие этой недалекой женщины? — не нужно, совсем не нужно, с какой стороны ни посмотри.

Перед уходом он спросил:

— Вы не знаете, Марина Толоконникова дома?

— Нет ее, — резко ответила Евдокия Прокопьевна. После некоторой паузы последовала запоздалая вымученная улыбка, мадам Гаулейтер попыталась сгладить свой резкий тон:

— Она в конторе и приходит довольно поздно. Почему вы спрашиваете, может, ей что-то передать?

— Да нет, я хотел сказать ей несколько слов.

— Но она поздно приходит, уж не знаю, чем я могу вам помочь.

— Это неважно, — сказал КГ, грустно опустив голову. — Я просто хотел извиниться перед ней за то, что эти люди набедокурили в ее комнате.

— Да что вы, что вы. Не за что вам извиняться. Я все прибрала и все поставила на свои места. Она придет в свою комнату и ничего не заметит, будто ничего и не было. Потому что там полный порядок. Зачем ей говорить? — не стоит зря беспокоить девушку. Тем более что она придет усталая после работы. Если не верите — пойдемте, посмотрите сами.

— Да что вы. Я вам полностью доверяю.

Тем не менее они с Евдокией Прокопьевной поднялись на седьмой этаж. Мадам Гаулейтер открыла дверь своей квартиры и провела Бориса в комнату Марины. Он осмотрел комнату, все было на своих местах. Распялочка с кремовой блузкой по-прежнему висела на ручке окна. Тут он заметил, что тахта в ее комнате была заметно выше его тахты — видимо, из-за высокой перины и пухлого одеяла.

— Девушка частенько приходит домой очень поздно, это нехорошо, вы не находите, уважаемая Евдокия Прокопьевна? — раздраженно произнес Борис и внимательно посмотрел в глаза вахтерши.

— Молодежь, что поделаешь. Весна. Разве это моя вина?

— Но это может зайти далеко, слишком далеко. И кое-кто может этим заинтересоваться.

— По существу вы правы. Возможно, вы правы и в данном конкретном случае, товарищ Кулагин. Марина Толоконникова — очень хорошая, чистенькая девушка. Трудолюбивая, приветливая, очень аккуратная. И рассчитывается за жилье всегда вовремя. Я это очень ценю. Но, вы справедливо сказали, ей надо бы побольше девичьей гордости, побольше женской сдержанности. Терпеть не могу сплетни. Но я уже не раз за последнее время встречала ее в глухих переулках. Зачем ей появляться в сомнительных местах? Да еще каждый раз с разными кавалерами. Если бы вы только знали, как мне все это неприятно. У меня, честно говоря, есть и другие подозрения. Надо бы посмотреть ее паспорт. То она Марина, то Мариула, кто она такая на самом деле? Она ведь в закрытой конторе работает и должна понимать… Вы первый человек, с которым я говорю об этом. Но, наверное, вы правы, придется мне серьезно поговорить с девушкой об этом напрямую и призвать, если чего…

— Зачем вы коверкаете и выворачиваете наизнанку мои слова? — сердито произнес Борис. — Ничего такого я о Марине Толоконниковой не говорил. Я очень хорошо ее знаю, и все ваши слова о ней — чистая неправда. Скажите, зачем вам так хочется опорочить эту скромную трудолюбивую девушку? Если хотите послушать моего совета, искренне рекомендую вам ни о чем таком с Мариной не говорить. Хотя кто я такой, чтобы советовать вам и вмешиваться в ваши дела с квартиранткой? Говорите ей все, что сочтете необходимым. Только вначале задайте себе вопрос — почему я, Евдокия Прокопьевна, не оформила надлежащим образом договор сдачи внаем этой комнаты? И кстати, на каком основании вы используете колясочную как свое личное жилое помещение? Хотя и это тоже меня не касается, никак не касается. Спокойной ночи, — с этими словами он открыл дверь своей квартиры.

— Товарищ Кулагин, я вас умоляю, — закричала мадам Гаулейтер и подбежала к его квартире, взялась двумя руками за ручку, чтобы он не успел закрыть дверь. — Я вовсе не собираюсь именно сейчас с ней разговаривать, с Мариной Толоконниковой. Следует еще понаблюдать за ней, ведь я только вам рассказала о том, что знаю. Есть еще соображения. Но больше никто не знает. Вы тоже должны меня понять. Мы все, жильцы кооператива, хотели бы, чтобы в нашем доме были чистота и порядок. И, поскольку я вахтер, я только к этому и стремлюсь.

— Ах, вам нужны чистота и порядок? Если так, то вам перед правлением в первую очередь следует поставить вопрос об исключении именно меня из кооператива. Никакой чистоты в моей квартире нет. Ко мне ходят девушки сомнительного поведения и всякие липовые инспекторы, которые сами не знают, что им надо. Меня первого, вы поняли? — крикнул он не оборачиваясь и захлопнул дверь своей квартиры. Послышался робкий стук, потом еще раз, но он не обратил на это никакого внимания.

Спать не хотелось. КГ решил дождаться Марину. Он приоткрыл входную дверь, чтобы услышать, когда Марина вернется домой и подойдет к своей двери.

Прилег на тахту и закурил. Надо бы наказать притворщицу мадам Гаулейтер. Ишь, сочувствует ему, а руку ведь не подала.

Себе посочувствуйте, Евдокия Прокопьевна. Себя пожалейте, о себе плакать надо. Заявлять на нее в органы он, конечно, не будет. Это низко. И даже подло. А вот уговорить Марину, чтобы она уехала от Евдокии Прокопьевны, — это было бы неплохо. Пусть ногти кусает. Такая добрая душа — вот вам чай с вареньем, вот вам шапочка. Не надо мне вашей доброты. Может, мне самому съехать отсюда? Обменять квартиру и переехать. Покинуть эту квартиру после нелепых утренних событий. Да нет, абсолютно бездарная, совершенно бессмысленная идея.

Он мотался по комнате, курил, несколько раз выходил в прихожую, как бы пытаясь ускорить приход своей соседки. Нельзя сказать, что он очень хотел ее увидеть. Он даже не помнил толком, как она выглядит. Но поговорить уж всяко требовалось. Конец дня получился беспокойный, впрочем, как и весь этот день, с самого начала все пошло наперекосяк. Уже одиннадцать. Он не поужинал и не пошел к Кларе, хотя после работы ему очень хотелось навестить ее и утешить. Все-таки из-за него к ней приставали эти наглые стражники. Конечно, еще можно сходить в какой-нибудь уютный ресторанчик или кафе в центре. До 12 часов можно найти симпатичное местечко. Как-никак сегодня его день рождения. А потом можно и Клару навестить. Он так и решил сделать. Поговорит с Толоконниковой и пойдет в ресторан или кафешку, у него еще будет время для этого.

Около половины двенадцатого послышались чьи-то шаги в коридоре рядом с квартирой соседки, кто-то звякнул ключами. Наверное, это Марина. Еще несколько секунд, и она войдет к себе, закроет дверь, и тогда в этот ночной час доступа к ней уже не будет. А если он внезапно выскочит из своей квартиры, это может испугать девушку. Очень напугать. Что делать? Сердце стучало… Я теряю ее, а мне надо поговорить сейчас и без всякого промедления.

— Мариночка, это вы? — его неожиданный крик прозвучал как мольба о помощи.

— Кто это? — спросила Марина, испуганно оглядываясь по сторонам.

КГ вышел к ней:

— Это я, товарищ Толоконникова.

— А, это вы, Борис Илларионович. Рада видеть вас, добрый вечер, — и она протянула ему руку.

«Очень нежная рука. Она, однако, весьма недурна собой», — подумал КГ, наблюдая, как Марина открывает свою дверь, зябко кутая худенькие плечи в шелковую шаль.

— Я хотел бы иметь возможность обменяться с вами несколькими словами.

— Сейчас, именно сейчас? Вы не находите это странным?

— Я жду вас с девяти часов.

— Но я была на службе. Это моя обязанность. Мой патрон обычно поздно задерживается, а я — секретарь и должна быть при нем. И потом мы с вами не договаривались, вы меня ни о чем таком не предупреждали.

— Вы правы, конечно. Но повод для нашего разговора, первоначальная причина, так сказать, появился только сегодня. И вас уже не было дома.

— Ах, вот как! Даже интересно. Пожалуй, вы меня заинтриговали. В сущности, у меня нет возражений. Но только я ужасно устала, просто валюсь с ног от усталости. Зайдите на минуту. Постойте в прихожей. Только мы не сможем здесь разговаривать. Всех перебудим, здесь во второй комнате есть жилец, племянник Евдокии Прокопьевны. А может, и двоюродный брат. Мне, конечно, все равно, если кого побеспокоим. Просто неловко за нас самих. Подождите, я зайду в свою комнату, зажгу свет, а в прихожей мы свет выключим. Заходите ко мне, — шепотом позвала она. — Вот так. Здесь у меня мы можем, наконец, поговорить. Садитесь.

Она усадила его на стул, на котором утром сидел инспектор. А сама осталась стоять у тахты, красиво скрестив стройные ноги. И даже не сняла вуалевую косынку с головы. «Зачем же она осталась стоять у тахты и не села, если она так устала?»

— Так о чем вы хотели поговорить так внезапно? Я вся в нетерпении. Может, вы влюбились в меня столь неожиданно? Думаю, что вряд ли, мы с вами толком и не видели-то друг друга до сегодняшнего дня.

— Возможно, вы опять скажете, что я зря вас побеспокоил, что это за обсуждения в такое позднее время, разве это так срочно?

— Ах, эти ваши бесконечные вступления, предисловия, расшаркивания… Вы не можете сразу приступить к сути дела?

— Ну что же, спасибо, вы существенно упростили мою задачу. Сегодня утром некие люди прошли безответственно в вашу комнату, самоуправничали и привели все в полный беспорядок. Переставляли вещи. И все это происходило по моей вине. В связи с вышеизложенным я нижайше прошу простить меня. Тем более что эти безответственные люди вторглись к вам по собственной инициативе и с помощью Евдокии Прокопьевны.

— Вторглись в мою комнату? Но в чем же причина, почему вы молчите о самом интересном? Вы сумели заинтриговать меня. Скажите же скорее, что здесь произошло. И не по этой ли причине у вас на лбу наклейка — следы боевых сражений?

— Ах, милая, милая, не знаю, как к вам обращаться — не товарищ же Толоконникова, — можно я буду называть вас просто Мариночкой? Все это так несущественно, и зачем вам забивать этой ерундой свою хорошенькую головку?

— Тайны, тайны, какой вы, однако, таинственный. Вообще-то таинственной пристало быть женщине. Таинственной, а еще лучше — роковой. Ну, раз вы хотите остаться таинственным, оставляю за вами эту прерогативу. Пусть это будет ваша тайна. А может быть, наша с вами тайна? В любом случае, коли вы просите прощения, охотно вас прощаю, тем более что, мне кажется, все вещи у меня стоят на тех же самых местах, что и раньше. Вон и блузка висит.

Смотрите-ка, все фотографии разбросаны. Мне вообще не нравится, что кто-то без спроса рассматривал мои фотографии, тем более что на многих из них я запечатлена в довольно-таки обнаженном виде. Мне все же странно выговаривать вам, взрослому состоявшемуся человеку, и объяснять вам, что нельзя делать то, что вы на самом деле должны были сами запретить себе. Как вам вообще могла прийти в голову мысль проникнуть самовольно в мою комнату в мое отсутствие?

— Я уже объяснял вам, товарищ Толоконникова, что эти фотографии разбросал не я. Это сделали Реликтов с Рецептовым, которых в комиссию ввел инспектор. Оба они из того отдела, в котором я сейчас работаю. Такие неприятные, суетливые и бесцеремонные типы. Надо от них избавиться. Поверьте, у меня достаточно полномочий и влияния, я все сделаю, чтобы их выгнали из отдела. И не только из отдела, но и из нашей продвинутой, высокотехнологичной конторы «Базальт», возможно, вы что-то слышали о нашем предприятии.

— Зачем вы мне рассказываете о каких-то неизвестных мне людях, которые, как вы сами сказали, появились здесь из-за вас? Хорошо хоть, что вы не распространяетесь о каком-то неизвестном и совершенно мне не интересном инспекторе.

— Кроме инспектора здесь были еще двое охранников. Они сидели на том сундуке в прихожей. Это была целая комиссия.

— Вы мне совсем заморочили голову. Только взгляните на то, что вы вместе с ними наделали, — сказала Марина и внимательно посмотрела в глаза КГ.

Борису показалось, что на мгновение ее рот раскрылся, клыки удлинились, зрачки расширились, заняли и поглотили всю ее комнату, и Борис полетел в какой-то бездонный туннель. Подступила дурнота. Но это было только одно мгновенье.

«Показалось. Теряю контроль над собой, — подумал КГ. — Я устал, переволновался сегодня».

— Что вы наделали, что вы наделали, — повторяла Марина. — Вы чуть было все не испортили.

Она сняла кусок материи со стены, положила на стол и стала раскладывать фотографии на черной ткани, прикалывать их булавками, перекрывая одной фотографией ненужную, по ее мнению, часть другой.

— Вот как это должно выглядеть, — сказала она через некоторое время, с гордостью осматривая получившуюся композицию. Непонятно, как она смогла это сделать, но теперь с этой фотокомпозиции на Бориса смотрели только глаза крупным планом, одни только огромные глаза товарищ Толоконниковой с большими расширенными зрачками. Глаза множились и расширялись. Сто пар глаз. Страшновато.

— Вот теперь все в порядке. В порядке. Закон, порядок, справедливость всегда торжествуют. Вы не задавались вопросом, почему я — то Мариула, то Марина?

— Честно говоря, нет. Я думал, это почти одно и то же.

— Да помолчите вы, вечно куда-то торопитесь. Не прерывайте меня и послушайте. Может, у вас не будет больше возможности еще раз встретиться со мной. До поры до времени.

— Почему это, интересно?

— Потому что имя мое — Шахат, и символ Шахат — тысяча глаз. Вот вы и узнали… Только не говорите об этом никому. И, конечно же, — этой глупой мадам Гаулейтер, ведь вы так ее называете? Пока не понимаете, потом поймете. Когда встретитесь со мной снова, тогда и поймете, что это означает.

«Шахат, Шахат, это что, шутка такая? Нет такого русского имени».

— «Шах и мат», «Шахимат» — вы смеетесь надо мной, шамаханская царица. Вы смеетесь надо мной. Смеетесь, потому что не верите мне. Еще раз объясняю: здесь была комиссия. Вы меня просто вынуждаете — следственная комиссия.

— Из-за кого? Может, вы сейчас скажете, что из-за вас все было? Этого просто не может быть, — сказала Марина и рассмеялась.

— Может, и очень даже может. Почему вы решили, что ко мне не приходила следственная комиссия? Может, и не следственная — комиссия из какой-нибудь судебной инстанции. Разве нашего мимолетного знакомства достаточно, чтобы вынести сколь-нибудь обоснованное суждение о том, что на мне нет никакой вины?

— Конечно, я не та самая инстанция судебного толка, которая якобы присылала к вам комиссию и зачем-то при этом рылась в моих фотографиях, поэтому и не могу иметь обоснованного суждения о вас — по большому счету, малознакомом мне человеке. Но, с другой стороны, присылать следственную комиссию домой, без предупреждения вскрывать и занимать комнату молодой девушки, совершенно непричастной к каким-то вашим неизвестным мне поступкам, рыться в моих фотографиях, нарушать фотокомпозицию, мистичность которой может повлиять на все мироздание…

«Ишь, как она расстроилась из-за своих фотографий. Не понимаю, из-за чего такой переполох, правда, ножки у нее на пляжных фотографиях очень даже ничего. И в жизни, похоже, тоже. А она теперь все закрыла. Остались только глаза. Глаза, правда, тоже довольно завлекательные», — подумал КГ, а Марина между тем продолжала:

— Все это можно было бы сделать из-за какого-то особо тяжкого преступника, которого следовало бы немедленно арестовать. А вы на свободе. И, судя по вашей опрятной одежде и душевному спокойствию, вряд ли можно предположить, что вы только что бежали из тюрьмы. Так что никаких преступлений вы, конечно, не совершали. Тем более — тяжких. Да и характера бы у вас на это не хватило.

— Насчет характера я с вами частично согласен. Но зачем вы говорите о комиссии противу очевидности — комиссия все-таки была. А что если она пришла и, поговорив со мной, сделала вывод о моей невиновности? Или, например, о виновности, но совсем не в той степени, в которой это вначале предполагалось?

— Что же, это вполне возможно, — задумчиво сказала Марина. — Тем более зачем тогда надо было нарушать чудесную космогонию моей фотокомпозиции? А с другой стороны, почему у вас над виском эта наклейка, это как-то связано с комиссией? Может быть, вас ударили?

КГ пропустил мимо ушей последнее замечание о наклейке.

— Вот видите, не похоже на то, что вы хорошо ориентируетесь в судебных процедурах, — сказал КГ, стараясь не обращать внимания на то, что девушка постоянно возвращается к своей фотокомпозиции. «Она же все восстановила, стоит ли так долго сокрушаться из-за этого? Достала она меня своей мнимой космогонией». — А между тем вы, должно быть, слышали, что существует отдельный «Уголовно-процессуальный кодекс», целый раздел советской юриспруденции, которая, как вы знаете, является самой передовой юриспруденцией в мире, — продолжил Борис.

— Мы все так часто сталкиваемся со всякими смертельно опасными коллизиями, и при этом я совершенно не разбираюсь в судебных делах. Поверьте, это очень и очень меня интересует. Закон, суд, правосудие — это ведь страшно увлекательное дело, как вы думаете? Но я надеюсь, что мне удастся пополнить свой багаж знаний в этом столь важном для общества вопросе. На следующей неделе я перехожу на работу секретарем-машинисткой в адвокатское бюро. И уже знаю адвоката, с которым буду работать.

— Не может быть, как интересно. Ну тогда, милая девушка, вы мне сможете помочь в моем деле, процессе, следствии, уж не знаю даже в чем. Дело мелкое, не вижу причин для привлечения профессионального юриста. А вот советчик, да еще такой очаровательный, как вы, мне бы не помешал.

— Почему бы и нет, почему бы и не применить свои знания на практике? Пока их нет, но ведь они будут. Только вы все это несерьезно, вы просто подшучиваете надо мной.

— Как это шучу, с чего вы взяли?

— Что я смогу вам посоветовать, если я и дела-то вашего не знаю. О чем там речь идет в вашем деле или в процессе, как вы изволили выразиться?

— Вы будете смеяться. Или сочтете, что я не в своем уме. Или немного того. Но я ведь тоже не знаю, в чем там дело.

— Послушайте, товарищ Кулагин. Как вам не стыдно? Вы меня глубоко разочаровали. Тоже нашли подходящее время для ваших розыгрышей. Я же вам сказала, что очень-очень устала. Это, знаете ли, не смешно. Совсем не смешно. — Марина отошла от КГ и повернулась к окну.

— Что вы такое говорите, как вы вообще могли подумать такое? Просто это кажется, будто какая-то ерунда случилась. Приходила целая комиссия. Людей взяли с моей работы — этих двоих малахольных Реликтова и Рецептова. Для чего приходили — неясно. Сказали, что меня арестовали. И ушли. А я вроде на свободе. И вот эту штуку мне наклеили. Вернее, они наклеили другую штуку. И сняли. Но получилось так, что мне самому пришлось наклеить эту штуку над виском. Чтобы никто не узнал, что мне наклеили ту штуку, которую потом сняли.

Марина опустилась на диван и засмеялась:

— Слушаю вас и удивляюсь, какой вы все-таки забавный.

Она погрузила локоть и одно плечо в подушку, одну ногу подняла на постель, и часть ноги у нее оголилась. «Какая красивая щиколотка, да и вся она… Глаз не отвести».

— Так как все-таки это все было?

— Нелепо, гротескно и абсолютно безвкусно. Как плохой театр.

— Это мне ни о чем не говорит. Может, закончим уже эту тему, я так устала.

— Да, я понимаю, вы пришли поздно.

— Опять вы меня в чем-то упрекаете. Поделом мне. Не надо было впускать вас в мою комнату. Вы уже дважды ворвались ко мне. Сегодня утром. И сейчас — хотя уже почти ночь. Откуда вы взялись на мою голову? Главное, что во всем этом не было никакой необходимости.

— Нет, было. Было. Как же не было?

КГ чувствовал, что он должен сейчас обязательно что-то сделать, чтобы только не покидать комнату товарищ Толоконниковой. Он стал переставлять столик, показывать, кто где сидел, где находился он сам в этот момент.

— И теперь начинается самое интересное. Инспектор зовет меня, но не просто говорит и не просто кричит, а будто он взывает меня к новой жизни. Вам не представить себе этой нелепой ситуации, и поэтому я должен закричать в точности так, как это сделал инспектор.

Марина рассмеялась — «все-таки я сумел ее немного растормошить» — и приложила палец к губам. Поздно! КГ уже несло, и он прокричал — грубо и протяжно:

— Борис Кула-а-а-гин!

За стеной в соседней комнате постучали — громко и настойчиво. Марина испугалась, схватилась за сердце, КГ тоже вначале немного испугался. Потом заставил себя успокоиться, бросился к Марине, прижал ее руку к себе и страстно прошептал:

— Ничего не бойтесь, моя дорогая. Я все беру на себя. Но кто там, в этой комнате? Там ведь никого не должно быть. И быть не должно, и никто не должен там спать.

— Как это никто? — прошептала Марина прямо ему в ухо, и он почувствовал тепло ее губ и дыхания. — Я вам уже говорила, когда мы сюда заходили, — почему вы никогда не слушаете, что вам говорят? Там уже три дня как остановился родственник Евдокии Прокопьевны. Он, между прочим, лейтенант КГБ. Редько Петр Кононович, он, кстати, из казаков. А я совсем забыла о нем. Ну скажите на милость, что это вам так приспичило кричать что было мочи? Я в отчаянии.

— Прошу вас, не придавайте этому слишком большого значения. Я ведь не распространяюсь относительно своего ареста. Хотя это очень необычный арест, и он носит скорее виртуальный характер; боюсь, что вам незнакомо это важное слово из лексикона продвинутой интеллигенции.

Марина не знала, что ему ответить, она откинулась на подушки, совершенно обессилев. Борис вплотную придвинулся к ней, осыпая поцелуями ее лоб, лицо и шею.

— Да что же вы делаете? Как вы можете? Уходите немедленно, если вы меня хоть чуть-чуть уважаете. Он же подслушивает, он все слышит. Вы же не понимаете, кто он такой. Ах, я уже совсем без сил! И все из-за вас.

— Нет, нет, мы говорим совсем тихо, он ничего не услышит. Я не уйду, пока не буду решительно убежден, что вы окончательно успокоились.

Он продолжал целовать ее шею, потом плечи, грудь. Она покорно позволила ему расстегнуть свою кофточку.

— Здесь нет ничего предосудительного, — говорил он, задыхаясь. — В этом вопросе главную роль играет мадам Гаулейтер. Она обожает меня. Обещаю, у вас не будет никаких неприятностей.

Он посмотрел на ее волосы, стянутые наверх тугим узлом. Попытался снять с ее головы вуалевую косынку, Марина пробормотала:

— Нет, нет, не трогайте, я хочу чувствовать себя немного невестой, не Христовой, конечно, но и не вашей тоже.

— Какой у вас красивый лоб, какие нежные губы…

Она ответила ему, не меняя позы:

— Я просто испугалась, потому что стук был внезапным и раздался совсем рядом. И я очень благодарна вам за то, что вы готовы заступиться за меня. Но не могу принять вашего заступничества. Не сомневаюсь в ваших добрых намерениях, но я, знаете ли, сама несу ответственность за все, что происходит в моей комнате. Вы просили меня уделить вам несколько минут, а прошло уже полчаса и даже больше. Я так устала… Нет, нет, не останавливайтесь, прошу вас, продолжайте, пожалуйста.

— Но вы на меня не сердитесь?

— Нет, нет, что вы. Я вообще ни на кого не сержусь. Продолжайте, пожалуйста. Продолжайте, пожалуйста. Неужели вы не понимаете, как это было бы сейчас некрасиво, если бы вдруг прервали… Как что? И поцелуи, и все остальное. Или вдруг вздумали немедленно уйти. Только говорите тихо. Шепотом, как я. Я так устала… Но я не могу отказать вам в этом. Ведь вы так настойчивы. И потом во мне говорит голос сострадания. Ведь вы арестованы. И при этом так необычно и красиво — виртуально, как вы сказали. Люблю непонятные слова. И я постараюсь дать вам совет. Только не сейчас. Через несколько дней. А сейчас продолжайте, Борис Илларионович. Еще, еще… Не останавливайтесь. Я хочу, чтобы вы почувствовали дорогу в вечность. Боже мой, как я устала…

Когда все закончилось, она выскользнула из его объятий, накинула на плечи шаль, открыла дверь, вышла из комнаты и прошептала из прихожей:

— Идите сюда, милый. Видите? — и она показала на полоску света под дверью соседней комнаты. — Свет горит, и он подсматривает за нами.

КГ подбежал к ней, прильнул к ее шее и долго не отнимал губ. За дверью лейтенанта послышалось недовольное шуршанье.

— Да, да, я ухожу, — сказал КГ и хотел назвать Марину тем тайным именем, которое она ему сказала — хотел, но не мог его вспомнить.

Она, будто бы понимая, что он забыл ее настоящее имя, устало кивнула, подала руку для поцелуя так, будто это вовсе и не ее рука и все произошедшее ее вовсе не касается, и, как-то вся сжавшись и нахохлившись, ушла к себе, ничего не сказав напоследок.

Вскоре КГ уже лежал в своей постели. Он стал вспоминать, не оставил ли он впопыхах у товарищ Толоконниковой что-нибудь из своих предметов одежды. Поразмышлял о причинах своего неожиданно импульсивного поведения, не смог найти ни одного разумного объяснения, но в целом остался собой доволен. Почему он доволен собой? — это удивительно. Жаль все-таки, что не удалось унести домой обычный трофей. Но, может быть, это получится в другой раз. Правда, она сказала, что мы не увидимся. Или увидимся не скоро.

КГ встал, подошел к зеркалу. Отлепил пластырь. Пятно над виском стало совсем бледным. «Наутро пройдет», — подумал он и выбросил наклейку. Да, результаты вечернего визита к соседке носят явно позитивный характер. Тем не менее осталось легкое чувство беспокойства — не будут ли у Марины какие-то неприятности из-за этого лейтенанта из казачества? «В конце концов, я могу все взять на себя. Почему я не могу сообщить мадам Гаулейтер, что все это произошло, например, из-за того, что я к Марине приставал. А она ни в чем не виновата». Приняв такое благородное решение, КГ быстро уснул.