Советские тексты в постсоветской редакции

Саша Зайцев, 2018

Виктор Рябов, профессор РАТИ – ГИТИСа, Заслуженный деятель искусств России: "Я открыл эту книгу с намерением охватить одну-другую главу и не смог остановиться. За абсолютно бессюжетным повествованием, которому подходит, пожалуй, лишь определение "житие", встает напряженный, увлекательный и необычный сюжет! Откройте книжку, разгадайте явные или отчасти скрытые многочисленные посвящения в строках и между ними. Не сомневаюсь, что когда вы дойдете до конца книжки, у вас будет на одного доброго друга больше". Содержит нецензурную брань.

Моя революция

Посвящается моей няне Елизавете Арсеньевне Шибаевой

Но теперь оттенок, который окрашивает эти события, позволяет взглянуть на них по-иному.

О. де Бальзак

Пробуждение

Интересно устроена память: прошлое и будущее она сталкивает в настоящем (…есть только миг…). Кажется, что время остановилось. Стоит себе, как этот шкаф, диван, книжные полки, письменный стол… Эрекция времени, приводящая к эякуляции — простите за биологизм — сюжетов, перемещающихся на дне сознания. Какой-то из них, как в детской игре, становится Царем Горы. И тогда прошедшее или то, что еще только должно произойти, будто выхватывается прожектором из мрака и происходит сейчас.

Комната наполняется солнечными лучами. К моей кровати тихо подходит няня. Я еще сплю. Няня гладит меня по голове, пилит слегка мою шею ребром теплой ладони, ласково приговаривая: «Зарежу порося». Я не реагирую. Тогда с меня стягивается одеяло. Это значит, что пора в школу и вызывает ответную реакцию — я дрыгаю ногами и тщетно пытаюсь вернуть одеяло на место. В коридоре зазвонил телефон. Я вскакиваю и хватаю трубку, из которой доносится возбужденная картавая речь: «Саня! Срочно! Архиважно! Промедление смерти подобно — возьмемся за оружие, друг! В наличии рогатка и самострел с оптическим прицелом. Боевая готовность № 1. Как это, кто говорит? Владимир Ильич Ленин говорит! Не узнаешь, политическая проститутка? Сам туда иди…» — телефонный звонок одноклассника и хулигана компенсирует нянины старания. Позавтракав на скорую руку, я собираю не собранный с вечера портфель и демонстративно повязываю перед зеркалом поверх белой рубашки пионерский галстук, чтобы, выйдя за дверь, скомкать его и засунуть в брючный карман вместо носового. Манипуляция производится ради бабушки. Бабушка верит в бессмертные идеалы, и мне не хочется нервировать ее без нужды (за непристойную надпись на лбу гипсового бюста вождя в школьном вестибюле из пионеров абсолютным большинством голосов пионерской организации при двух воздержавшихся меня с позором исключили). В общем, на клич пионера я реагировать перестал, о чем бабушка, конечно, не догадывается. Что поделаешь, не могу я быть всегда готов неизвестно к чему. Даже не совсем уверен, что готов к труду и обороне, хотя нормы ГТО сдал и получил из рук физрука Василия Ивановича серебряный значок и соответствующее удостоверение. Не сдавшими учениками Василий Иванович протирал пол в спортзале. Брал их за руки, за ноги и водил спинами по крашенным в салатовый цвет доскам в загрязненных местах. Воистину, «если хилый — сразу в гроб». Повязал я, значит, пионерский галстук, оглядел себя в зеркале критически — галстук мне явно не к лицу. Мимо, в направлении ванной комнаты, в одной ночной рубашке старшая сестра проходит. «Доброе утро, — говорит. «Доброе», — отвечаю и неуловимым движением задираю ей ночную рубашку аж выше одного места. Увернувшись от оплеухи, становлюсь свидетелем очаровательной девичьей стыдливости (визг, покраснение щек, некоторая агрессивность в поведении). Разобравшись таким неприглядным образом со своими еще не сформировавшимися эротическими потребностями, я выскакиваю на лестницу, кубарем выкатываюсь из подъезда и, размахивая портфелем, бегу в школу, освобождая на ходу чуть вспотевшую шею от пионерской символики.

Так просыпается большой город в лице своей маленькой несознательной частицы. Радостно ощущать в эти минуты, что утро красит не одни стены древнего Кремля, но не обделяет нежным светом и обшарпанный фасад школы, из-за угла которой Вовка Ульянов прицелился из рогатки в пышный зад учительницы географии Анны Захаровны Микоянской.

Дневники пятилетки

Анна Захаровна желала маршировать в ногу с научным прогрессом. Как-то явилась ей светлая мысль. И предложила Микоянская ученикам завести по толстой общей тетради и разделить их (тетради) на пятнадцать частей каждую — по количеству республик Советского Союза — и соответственно озаглавить. Далее мальчикам и девочкам предстояло вырезать из газет заметки о битвах за урожай и прочих трудовых вахтах и буднях. Ну, например, Ивановский прядильный комбинат перевыполнил намеченный план на столько-то километров пряжи, железнодорожники Гомельского депо соревнуются под девизом «Меньшим числом локомотивов перевезем больше народнохозяйственных грузов», флагман отечественного хлеборобства (виноделия) Ворошиловградский колхоз имени Котовского (Кишиневский ликеро-водочный завод) засыпал (влил) в закрома (бочки и иные емкости) Родины на столько-то тонн (гектолитров) зерна (портвейна, водки, коньяка) больше, чем взял на себя обязательств, и т.п. Заметочка аккуратно вклеивается в раздел, к которому имеет непосредственное отношение («Белорусская ССР», «Молдавская ССР», «Казахская…). Под ней обязательно указывается источник (г. «Правда», г. Советская Россия», ж. «Коммунист»…) и дата. Называться тетрадь будет «Дневником пятилетки». Анна Захаровна довела до общего сведения, что состояние (толщина) «Дневника» окажет решающее значение при выставлении оценки за год, поскольку ученики должны не только раскрашивать в контурных картах различные регионы цветными карандашами, но и четко себе представлять, что в этих регионах происходит. Педагогическому совету идея понравилась, и директор внедрил ее в учебный процесс, объявив Анне Захаровне преждевременную благодарность. Казалось, и ученики заинтересовались. Даже у Вовки Ульянова «Дневник» пух как голодающие Поволжья. Тем временем пронесся тревожный слух о массовом отравлении школьными завтраками и всеобщем поносе. Не то, чтобы были задристаны все туалеты, а ученики на каждом углу хватались за животы и стремглав неслись к унитазам — тревогу забила библиотекарша. Все без исключения библиотечные подшивки газет были либо изрезаны и разодраны в клочья, либо попросту исчезли. Что могла предположить старая женщина в условиях острейшего дефицита туалетной бумаги? Но вот, что странно: ни одна книга, ни один литературный журнал не пострадали, хотя по качеству бумаги газетам не уступали. Больше того, вырванный книжный лист, если его хорошенько скомкать, а затем разгладить, оказывался даже несколько мягче газетного. Версия отравления отпала. Ее несостоятельность подтвердили и прибывшие врачи санэпидемстанции. Но внутренний фактор неожиданно сменился внешним. В подъездах и раньше воровали газеты и журналы, случалось, что и поджигали их прямо в почтовых ящиках, но чтобы так… Уничтожение печатной продукции в окрестных домах стало принимать необратимый характер. Жильцы были вынуждены (а что делать?) выставлять дежурных по подъездам. Бдительность подписчиков принесла результаты, причем довольно неожиданные. За руку схватили не Вову Ульянова, не Леву Бронштейна, друга и почитателя Вовиных пакостей и безобразий, а отличника учебы Феликса Дзержинюка. Примкнувший к нему пионерский актив класса зазевался, стоя на шухере. Феликс сдал их всех с потрохами дознавателю в детской комнате милиции, вымаливая прощение.

Так прекратили существование «Дневники пятилетки», благодарность Анне Захаровне отменили и тем ограничились. Не исключено также, что мир потерял какого-нибудь будущего Пржевальского или Миклухо-Маклая, ибо педагогические методы Анны Захаровны Микоянской убивали любовь к географии, когда она (любовь) еще даже не успевала зародиться. Но это лишь гипотеза, по истинности имеющая право на существование не более анекдота про онаниста, загубившего в кулаке гимнаста.

Революционная ситуация.

— Жизнь дается человеку один раз, и стрелять надо так, чтобы жертвам было мучительно больно после каждого меткого выстрела, чтобы не жег позор за случайные и безответственные промахи, и чтобы закуривая на большой перемене в помещении за дверью с одной буквой «М», ты мог, не лукавя, сказать: «Не «Дневник пятилетки» красит человека, а человек красит «Дневник пятилетки».

— Лева, что ты несешь?

— Счастье людям, — тряхнул рыжей шевелюрой Лева Бронштейн. — Николай Островский. «Как закалялась сталь». Тут еще, знаете, как-то сама собой мелодия напрашивается. — Лева зажмурился и засвистел мотив песни «И боец молодой вдруг поник головой — комсомольское сердце пробито…» Просьбу пригласить в школу родителей он не расслышал из-за прозвеневшего в нужный момент звонка, возвестившего окончание урока.

Оговоримся: на время перемен Бронштейн объявил учителям бойкот: «Голова у меня пустая, потому что устаю я от вас. Урок добросовестно приготовлю, за парту сяду, и через полчаса будто и книгу не раскрывал — в ушах звенит, в глазах темно. Перемена дается, чтобы с мыслями собираться. На занятиях задавайте вопросы, ставьте двойки, вызывайте родителей, выгоняйте из класса, но после звонка руки прочь!» На Леву не действовали ни угрозы, ни увещевания. Постепенно его оставили в покое. А он курил на последнем этаже в туалете и бренчал на гитаре, исполняя любимые песни Ильича (отчество Вовки Ульянова) «Help», «Yesterday», «Yellow submarine» and «Don`t let me down». Ильич подыгрывал ему на скрипке — Вовкина мама Мария Александровна преподавала игру на этом инструменте в музыкальной школе. Их услышала учительница пения Инесса Армандосовна Люксембургова и предложила свои услуги по классу вокала (не в туалете, разумеется, а поодаль). Образовалась школьная вокально-инструментальная группа. После первого же вечера с танцами в актовом зале ее разогнал ко всем чертям директор школы Зиновий Аркадьевич Каменев по причине неистовства поклонников, затеявших массовую драку. Трое зачинщиков были на лицо. Люксембургову из школы уволили, Ульянову и Бронштейну выставили в четверти неудовлетворительные оценки по поведению.

Назревала революционная ситуация.

В лаборатории кабинета биологии пропала заспиртованная лягушка.

Учитель химии Дмитрий Иванович Мендельсон по ошибке спустил в унитаз склянку с натрием, приняв ее за испорченную печень трески.

На практических занятиях по физике Белла Львовна Рунге, показывая ученикам, как надо правильно собирать детекторный приемник, на волне «Маяка» поймала «Голос Америки» и от неожиданности потеряла сознание.

Вот-вот послышатся шаги командора в кабинете директора. А Вова и Лева ведут себя тише воды, ниже травы, уроков не прогуливают — не равён час, отличниками станут. Ульянов принес извинения учительнице литературы Надежде Константиновне за глупые шутки и пообещал ей впредь никогда больше не предлагать руки и сердца. Бронштейн перестал бойкотировать педагогический состав. И что? А то, что на втором этаже канализацию прорвало. Нагрянула комиссия из РОНО. Член комиссии неосторожно задел рукавом пустотелый бюст Ленина в кабинете директора. Раздался легкий хрустальный звон. Прикрыли дверь — совещание. Комиссия существенных недостатков не обнаружила и лишь порекомендовала восстановить на работе учительницу пения Люксембургову. Люксембургова отказалась. Ее место занял бывший солист Ансамбля песни и пляски Советской армии имени Александрова. Ульянов с Бронштейном музицируют по вечерам в каком-то клубе, где ими, поговаривают, заинтересовался сам Алексей Козлов.

Как известно, в тихом омуте черти водятся. Ульянов вздумал тряхнуть стариной и на улице, еще до начала уроков, подстрелил из рогатки Василия Ивановича. Занятия, опасаясь мести физкультурника, прогулял. Бронштейн, выходя из класса, молча положил на стол перед Надеждой Константиновной запечатанный конверт. На конверте корявым почерком, но разборчиво было выведено «От Ильича».

— Опять двадцать пять! Когда это кончится? — застонала Надежда.

— Когда-нибудь, — неопределенно ответил Лева. — Меня попросили — я передал.

— Я тоже хочу тебя попросить.

— Извините, Надежда Константиновна, идет вторая минута перемены.

— Лева!

— Если вам не терпится пообщаться с моим отцом, могу дать домашний телефон. Забивайте стрелку сами. Ему даже приятно будет. Мама в санатории.

— При чем здесь мама?

— При том самом, — томно прищурил глаз циничный Бронштейн. — И Ульянов от ревности дара речи лишится и прекратит вас своими посланиями бомбардировать.

— Послушай, Лева, я вовсе не собиралась беседовать с твоим отцом.

— Мне показалось?

— Показалось. И вот что. Открой, пожалуйста, конверт.

— Он не мне адресован.

— Здесь не написано, кому он адресован.

— Подразумевается. Написано: «От Ильича». Вы — Надежда Константиновна. История подсказывает…

— Ах, история? Ну, тогда ты сам почти что Троцкий! Конверт вскроешь? Читай вслух.

— Завтра было бы поздно. Точка. Думаю о вас постоянно. Точка. И подпись: Ленин. Всё.

— Пойми, твой друг просто-напросто издевается надо мной, используя нелепое созвучие имен. Вместо того, чтобы по напутствию лица, с которым он себя идентифицирует, «учиться, учиться и учиться», он издевается, издевается и издевается. В какое дурацкое положение он меня ставит и, главное, за что?

— Все они, Ильичи, сволочи лысые.

— Лева!.. Ты бы что ли поговорил с ним, вы все-таки друзья, одна джаз-банда, можно сказать.

— Банда-то, мы банда, — согласился Лева, — но, к сожалению, с некоторых пор не джаз, в стенах школы во всяком случае. Когда нас разогнали, никто не вступился. И вы промолчали, а хорошо ли это? Ладно, забудем. С Ульяновым я поговорю. Если хотите, на дуэль его вызову — с десяти шагов из рогаток.

— Не надо из рогаток… Знаешь что… Заходи вечером ко мне в гости на чай. Гитару захвати.

— Надежда Константиновна, а с Ильичом можно?

— С Ильичом?

— Даю слово, он не будет больше. Без его скрипичного сопровождения репертуар сильно проигрывает.

— С Ильичом, так с Ильичом. Кстати, почему его в школе нет?

— Между нами только. Прогуливает. Курьез утром произошел. Целился он из нашего любимого оружия…

— Из рогатки?

— Ну, не из «Макарова» же. Так вот, целился он в мягкое место позора нашей географии, а угодил, черт его знает как, в упругую ягодицу возрождения физической культуры. Василий Иванович его не догнал, но обещал все уши пообрывать. Справку я ему сделаю. Всё, побежал, перемена заканчивается, покурить не успею.

— Бронштейн!

Но Лева уже выскочил в коридор, пролетел, минуя по три ступеньки кряду, два лестничных пролета и остановился у двери на второй этаж, из-за которой доносились обрывки беседы Зиновия Аркадьевича Каменева с Анной Захаровной Микоянской. Обрывки эти сливались с общим монотонным шумом перемены и никакого интереса собой не представляли. Однако последняя случайно долетевшая фраза директора почему-то испортила Леве настроение. Так бывает иногда. Ничего особенного Лева не услышал: «Ну, вы же понимаете, Анна Захаровна, что это — дело каждого коммуниста». Невольно подумалось: до какой же степени все изолгались, кого они из себя корчат? Ладно бы с высокой трибуны, а то ведь в простом разговоре с глазу на глаз… Интересно, чего, собственно, добивается Надежда Константиновна? Домой вот к себе пригласила. Неужели хочет таким способом дешевый авторитет заработать? Ильич ее достал, спору нет. Ну и приглашала бы его, меня-то зачем использовать?.. Неожиданно Лева стал противен сам себе. Нельзя же, в самом деле, всех равнять с этими задницами. Так и жить расхочется. Ноги сами спустили его на первый этаж, вынесли на улицу и понесли дальше. Следующим уроком по расписанию была география, следующим действием Левы Бронштейна — звонок из ближайшей телефонной будки Володе Ульянову. Ильич пригласил в гости, пообещав показать другу поэму, от которой не придет в благоговейный трепет разве что биологический урод вроде Зямы Каменева.

Максим Горький не споет

Если передвинуть стрелки на несколько часов назад, можно увидеть, как Володя Ульянов кружит на велосипеде по аллеям Чапаевского парка. Затем он пересекает улицу Вальтера Ульбрихта и движется в сторону кинотеатра «Ленинград», отдавая должное важнейшему из искусств. На афише силуэты четырех всадников на фоне багрового заката.

Фильм «Неуловимые мстители» Володя знал наизусть. Крутить педали надоело. Возвращаться в школу — просто опасно. Хорошо бы домой. Скрипочку взять. И из Равеля что-нибудь. Но маме на работу к двенадцати (на часах начало десятого). Врать и изворачиваться перед ней глупо и не хочется, говорить правду — тем более. И без него настрадалась из-за старшего паразита (…братан Сашка сквернословил на Красной площади перед святой усыпальницей, и там же его стошнило на блюстителя порядка при вооруженных фотоаппаратом иностранных туристах. Несмотря на то, что пленку засветили, Саша был исключен из литературного института и угодил на пару лет в стройбат, распиздяй. Благо, отец, земля ему пухом, Илья Николаевич не дожил до этого позора). Ничего не оставалось, как повернуть обратно в Чапаевский парк. Прислонив «Орленка» к стволу раскидистой рябины и устроившись на лавочке под ней же, Ульянов младший погрузился в чтение самиздатовских «Москвы — Петушков», оставленных ему братом Александром, да так увлекся, что не заметил, как и время пролетело. Прав Ерофеев: не споет Максим Горький песен о поколении, идущим вслед за ним (Веней), — подумал Володя, закладывая рябиновым листочком страницу на прогоне «Купавна — 33-ий километр». Он сунул рукопись в прикрепленный к багажнику портфель, в котором лежали также засунутый мамой пакет с бутербродами, рогатка, потерявший актуальность «Дневник пятилетки» (его Володя любил как бы невзначай полистать на уроках географии перед Микоянской), несколько тонких тетрадок и пачка конвертов для корреспонденций Надежде Константиновне, и поехал домой. Притормозив по дороге у мусорного контейнера, он открыл портфель и выбросил поочередно рогатку, «Дневник пятилетки», а поколебавшись минуту, и связанные тесемкой конверты. При этом произнес в никуда загадочные слова: «Это не наш путь. Мы пойдем другим путем».

Не проходите мимо

На улицах и в переулках, тупиках, сквериках и двориках, да где угодно(!) в черте города Москвы нет-нет, а что-нибудь и случится…

Как ни спешил к Ульянову Бронштейн, а мимо металлических арбузных клеток у Ленинградского рынка со стороны Часовой улицы не прошел. А вы бы прошли? Толпа живо обсуждала нелепую ситуацию. Одна сердобольная женщина попыталась вызвать милицию, но дежурный, узнав причину, пригрозил ей штрафом за телефонное хулиганство и повесил трубку. Но к делу. В одной из этих клеток среди бела дня вместо бахчевых культур сидел запертый на висячий замок обнаженный негр. Не верите? В милиции вот тоже не поверили, а негр между тем сидел, прикрывая лиловыми руками причинное место, и дико озирался по сторонам. С появлением привлеченного странным сборищем наряда милиции — старшего лейтенанта и сержанта — глумление не прекратилось. Милиционеры не могли взять в толк, галлюцинируют они или нет. Ущипнув себя за ляжку, первым опомнился сержант и вызвал по рации машину. Старший по званию обратился к публике, нет ли свидетелей? Свидетелей факта пребывания африканского гражданина в столь незавидном положении было предостаточно. Очевидцев того, как он в этом положении оказался, конечно, не нашлось. Разбирательство осложнялось и тем, что по-русски потерпевший не изъяснялся, от услуг добровольцев-переводчиков упрямо отказывался и лишь нечленораздельно мычал. Милиционеры догадывались, что пленника надо бы освободить, но как открыть замок без ключа, представления не имели. Дворника, принесшего лом и предложившего помощь, с места происшествия прогнали, чтоб не мешал. Сержант стал проявлять скрытые до поры расистские наклонности, заметив, что в Америке подобное сплошь и рядом — и ничего, а у нас малейший инцидент вызывает бурю справедливого негодования. Никакой бури Лева при всем желании не заметил. Только вытянутые под воздействием животного интереса шеи отогнанных милиционерами аборигенов, да их же постыдные реплики и дурацкие советы. Какой-то алкаш называл несчастного Андрюхой и пытался просунуть ему между прутьями решетки бутылку пива и соленый сухарик… Лева прикрыл глаза, и перед ними в туманной дымке проплыл облик директора школы, говорящего что-то про «дело каждого коммуниста». И стало вдруг предельно ясно, что негр, временно неспособный крепить дружбу и взаимопонимание между народами, к делам коммунистов никакого отношения иметь не может (и не только негр).

Прибывшая машина с синей полосой наконец увезла трясущегося африканца. Представление закончилось. Спасибо за внимание и до новых встреч в уличной версии передачи «Очевидное — невероятное».

Телефонный разговор

Есть мнение: каждая женщина по-своему красива. Так оно и есть. Хотя, конечно, что под этим иметь в виду. Допустим, можно было восхищаться красотой внутреннего мира Елены Георгиевны Боннэр, а 99% участниц конкурса «Мисс — бюст» или «Мисс — длинные ноги» считать набитыми дурами. И все-таки красавиц встречаешь не часто (посмотрите внимательно по сторонам и не спорьте). Когда в представительнице прекрасного пола красота сочетается с умственными способностями, впору говорить о явлении неординарном. Ну а чтобы — красива, умна, да еще и не стерва — так не бывает, разве что чудо. Чудом и представляется мне по сей день наша учительница литературы. В Надежду Константиновну нельзя было не влюбиться, причем с первого взгляда. Думаю, и Володька Ульянов, когда отправлял ей через Леву Бронштейна пылкие признания, выстраивая шутливые исторические параллели, не только ерничал. Бронштейн сублимировал иначе: в каждое сочинение, какие бы вопросы оно ни затрагивало, он умудрялся на спор либо вставить цитату из В. И. Ленина, либо так или иначе помянуть его имя. Вот два эпиграфа, размещенных им один под другим в опусе на вольную тему «Революционный держите шаг»:

«Ленин в тебе и во мне!» Л. Ошанин

«В нас с вами тоже много звериного». А. Ким

Надежда Константиновна юмор понимала. А после общения в учительской с Василием Ивановичем он был ей органически необходим. Как душ после пыльной работы. Ульянов и Бронштейн поднимали ей настроение. Иногда, не в силах сдержать улыбку, она закрывала лицо руками, как бы приходя в отчаяние от очередного безобразия. Бывало, просила пригласить в школу родителей, о чем через пять минут «забывала». Проверяя дома их сочинения, часто не могла удержаться от звонка кому-нибудь из однокурсников по филфаку, чтобы зачитать им места, которые хотелось перечитать:

— Мишка, привет! Ты диплом по Тургеневу защищал?

— Сомневаешься?

— Послушай, что пишут мои оболтусы: «Иван Сергеевич Тургенев перед тем, как написать стихотворение в прозе, или горестно раздумывая во дни сомнений о судьбах родины, прогуливался с Полиной Виардо по аллеям старого парка. Стояла поздняя осень. Быстро темнело. И ни единого фонаря! Насколько же чище могли быть их отношения, как несоизмеримо глубже чувства, когда бы в 19 или 20.00 вспыхивали яркие электрические лампочки, не оставляя шансов разбрасываемым вековыми деревьями зловещим теням, преследующим влюбленных. А ведь еще Ленин отмечал, что коммунизм есть Советская власть плюс электрификация всей страны».

— Если твои ребята так раскрывают тему любви Ивана Сергеевича, я за нашу смену спокоен. Тебе, Надька, в Оксфорде преподавать!

— Да ну тебя! Меня же с работы уволят без выходного пособия, попади случайно их творения в руки кому-нибудь из коллег.

— Работа не волк. В Кембридж переберешься.

— А серьезно?

— Хм… Ну, поговори с Тургеневедом в неформальной обстановке. Домой к себе пригласи, что ли.

— Пригласила уже…

— Видишь, не мне тебя учить…

–…вместе с Вовой Ульяновым. Этот мне письма пишет, в любви клянется и Лениным подписывается.

— Любви все возрасты покорны — у Ленина отменный вкус. Я тебе тоже писал: чего же боле?.. что я могу еще… в вашей воле… — А ты! о Боже мой! Кого себе избрала? Когда подумаю, кого ты предпочла!

— Я обещала подумать, если сбросишь килограмм тридцать.

— Сброшу, как два пальца обоссать.

— Дурак.

— Нет, это…я опять у ваших ног…

— По-Тургеневски?

— Надька, как говорила Анна Андревна, — мы же филологи…

— Я почти согласна. На чем мы остановились?

— На Ленине.

— С мальчишками-то что делать?

— С мальчишками… Помнишь, как старшие товарищи выпускали альманах «Метрополь»?

— Помню.

— Не перебивай. Заинтригуй Ленина и — как там второго-то, Тургеневеда?..

— Бронштейн.

— Однако… Заинтригуй Ленина с Троцким опытом старших товарищей. Предложи им «свой Метрополь». Название пусть сами придумают и сочиняют, ни в чем себя не ограничивая. Ты будешь «главным редактором» и одновременно «благодарным читателем». Наиболее удачное можно будет отпечатать и сброшюровать. Условий два — строжайшая тайна, и чтоб в школе вели себя прилично. Воистину есть у революции начало, нет у революции конца…

P.S. Михаил Александрович Шолохов (не автор «Тихого Дона» и не лауреат Нобелевской премии) положил трубку, погладил перед зеркалом живот, похлопал себя по крутым бокам и ягодицам и решительно облачился в спортивный костюм и кроссовки. Костюм едва не лопнул по швам. Кроссовки ощутимо жали в области больших пальцев. Михаил Александрович понял, что пробежка, как средство для похудания, не для него. Не ему, видимо, предстояло повести в перспективе Надю Крупскую под венец. Он переоделся в домашний халат, утопил чресла-булки в мягком кресле и закурил. На баньку с можжевеловым веничком возлагалась последняя надежда — «Надежда, мой компас земной… Совсем спятил. Жрать буду меньше, и все дела», — Михаил Александрович затушил сигарету, пересел к письменному столу и продолжил править кандидатскую диссертацию одного номенклатурного дебила «О положительном влиянии Зазеркалья русской революции на судьбу девочки Алисы». Этим он зарабатывал на безбедную жизнь, имея в узких кругах заслуженный авторитет. Самому защититься не хватало времени.

Бог умер

Лева задерживался. Ожидая товарища, Вова дочитывал Ерофеевскую поэму: «И ангелы — рассмеялись. Вы знаете, как смеются ангелы?.. Когда-то, очень давно, в Лобне, у вокзала, зарезало поездом человека, и непостижимо зарезало: всю его нижнюю половину измолотило в мелкие дребезги и расшвыряло по полотну, а верхняя половина, от пояса, осталась как бы живою, и стояла у рельсов, как стоят на постаментах бюсты разной сволочи… Многие не могли на это глядеть… А дети подбежали к нему, трое или четверо детей, где-то подобрали дымящийся окурок и вставили его в мертвый полуоткрытый рот. И окурок все дымился, а дети скакали вокруг и хохотали над этой забавностью…

…Они смеялись, а Бог молчал…»

Наконец раздался звонок в дверь. Лева был возбужден, тыльная сторона его правой ладони заметно распухла.

…когда милицейская машина с освобожденным дядей Томом скрылась за поворотом, Лева под впечатлением от неожиданной картинки русской жизни, машинально уединился в заброшенном дворике перевести дух и услышал жуткий кошачий вопль из разросшихся кустов, видимость за которыми отсутствовала. Через минуту затрещали ветки, из кустов вылез Дзержинюк с портфелем и, не заметив Левы, быстро удалился. «На хвост что ли наступил животному?» — подумал Лева. Порыв ветра раздвинул ветки. В просвете что-то темнело и раскачивалось. Лева подошел и увидел повешенную кошку с картонной табличкой на шее: ДУШИЛА ПТИЦ

Догнать палача-живодера было не трудно. И Лева дал рукам волю…

Сбивчивый Левин рассказ заканчивался приглашением в гости к Надежде Константиновне с инструментами и оговоркой, что захватить с собой придется одну скрипку, поскольку правая рука Левы пришла в полнейшую музыкальную негодность.

Надежда

Бронштейн набрал Надежде Константиновне и, дождавшись ответа абонента, попросил о переносе встречи:

— Понимаете, Надежда Константиновна, Ульянов вам новое письмо пишет. Я у него, но сделать ничего не могу. Вот он трубку рвет, посоветоваться насчет взятия почты и телеграфа желает. «Архиважно», — говорит. Передать ему трубку? Пожалуйста.

— Але, але! Надежда Константиновна, здравствуйте! Не за старое… Не слушайте вы его. Ничего я не пишу. Просто Лева руку сильно повредил и зол на весь мир. Нет, не упал, это Дзержинюк от его удара упал. Долго рассказывать. Понял. Хорошо. Будем в течение часа. Хорошо, без сюрпризов.

— Без сюрпризов не получится, — сказал он Леве, закончив разговор, — и поглядим, что получится. Иди умойся пока, а то на черта похож.

Вова достал из-под дивана груду оставленных ему на хранение братом книжек и вместе со скрипкой сложил их в большую спортивную сумку.

— Долго ты там еще возиться будешь? — крикнул он другу, — я давно готов!..

Надежда Константиновна не удивилась. Это не точно. Она была ошарашена. Но не сразу. Начали со скрипки и вокала, и лишь после домашнего концерта ученики присели к столу, где их ждали торт и хорошо заваренный чай. Надежда Константиновна пожурила по долгу службы Володю за «вынужденный» прогул, а Леву — за проведенную им на прошлой неделе политинформацию.

— Я не напрашивался, — оправдывался Лева, — меня Зиновий Аркадьевич заставил ее провести во искупление прежних грехов. И сам же перебивал на каждом слове. Я говорю: «Брежнев выступил на форуме с важной инициативой». А он мне: «Не Брежнев, а товарищ Брежнев». Я говорю: «Брежнев наградил коллектив предприятия». А он мне: «Не Брежнев, а товарищ Брежнев». Я говорю… А он мне… Ну не сдержался я: «Тамбовский волк, — говорю, — тебе товарищ».

— Надо отдавать себе отчет, Лева, кому, что и где можно говорить.

— Целиком разделяю вашу точку зрения на этот счет, Надежда Константиновна, — поддержал Володя, — а вот в школьной программе по литературе, извините, но жду перемен. И полез в спортивную сумку. По мере изъятия из нее разноцветного там — и самиздата Надежде начинало казаться, что это какая-то чудовищная провокация завербованных подростков, и в дверь вот-вот непременно позвонят…

— Ребята, откуда все это?

— У друзей одалживаем. Интересуетесь? Вам оставить что-нибудь? Хотите Алешковского? — обхохочетесь, а то и слеза навернется. Довлатов есть. Вайль и Генис вот. Ерофеева читали?

— Читала. Боже мой… Читала… Но вам еще ведь только…

— По пятнадцать лет? Микоянской под сорок, но и в пятьдесят вряд ли что изменится. Наш ровесник Дзержинюк Фадеева читает и кошек вешает.

— Володя, возьми, пожалуйста, скрипку.

— Что сыграть?

— Что хочешь.

— Романс Свиридова к пушкинской «Метели».

Музыкальная пауза пришлась кстати. Чистая гармония объединила учительницу и учеников. Все трое вдруг почувствовали себя друзьями — и возраст тому уже не был помехой. Для этого, собственно, и собрались. Володя отложил инструмент. Немного помолчали. Не нарушая тишины, Надежда Константиновна вышла на кухню, чтобы поставить остывший чайник. Вовка подмигнул Леве: не ошиблись. Под занавес Надежда Константиновна мастерски подкинула идею Михаила Александровича Шолохова («Поднятой целины» не писавшего и Даниэля с Синявским не поносившего) о совместном альманахе. Оба восприняли ее на ура.

Дискант

Да, «годы летят, наши годы как птицы летят». На днях автор этой правдивейшей истории, на самом деле, надо полагать, никогда не происходившей, навестил Надежду Константиновну, чтобы поздравить ее с днем рождения. Дверь открыл Михаил Александрович, подтянутый и стройный как Енгибаров. За праздничным столом сидели наоборот несколько раздавшиеся Вовка Ульянов и Лева Бронштейн. Мой приход оторвал их от обсуждения грядущего совместного похода в паспортный стол на предмет смены фамилий. Лева хотел стать Толстым, а Володя — Набоковым. Вручив букет и пропустив за Надежду «штрафную», я с Михаилом Александровичем присоединился. Он согласился на Гербалайфова, я — на Грибоедова (грибы — моя давнишняя страсть). Толстому и Набокову мы посоветовали быть скромнее и опуститься хотя бы до уровня Новоженова и Кара-Мурзы. До драки, впрочем, не дошло. Напряжение сняла сама виновница торжества:

— Мальчики, хватит ссориться. Ильич, не маши руками! Вспомните лучше, с чего начиналась наша дружба, — и она извлекла неизвестно откуда пожелтевшие переплетенные машинописные листы…

Да-да, это был тот самый школьный альманах со странным названием «Дискант». Надо полагать, имелись в виду неокрепшие голоса самокритичных авторов. Многое не сохранилось. Споры, смех и слезы «редакционной коллегии» остались в далеком прошлом. Но сбереженные временем «Рассказы о Ленине», переданные Надеждой Константиновной на правах главного редактора с молчаливого согласия Вовы и Левы в мои руки, передо мной. Без комментариев и каких-либо изменений предлагаю их вашему снисходительному вниманию.

Шалаш

Ленин шел по тропе к шалашу. На третий день пути он понял, что взял много левее и давно прошел мимо. Пришлось возвращаться. На пятый день пути стало очевидно, что и новая тропа выбрана неверно — как ни верти, а он все же Ленин, а не геолог на распутье. Сильно хотелось есть и пить. Пожевывая кисловатый стебелек прошлогоднего щавеля, Ленин круто взял вправо, и на седьмой день пути в поле зрения показался шалаш. Ленин припустил, хотя силы покидали. До шалаша оставалось несколько шагов. И тут Ленин сообразил, что не марксизмом единым жив человек, и неплохо бы на досуге географией позаниматься. Это был совсем другой шалаш, не ленинский. Из него выскочили три злобных жандарма. Они скрутили Ленина, бить не стали, сорвали с него парик и поочередно погладили по лысой макушке, приговаривая: «Давно тебя поджидаем. Проголодался, небось, Вова? Перекуси уж с нами». «Сыт», — с чувством собственного достоинства прошептал голодный вождь пролетариата. «Ну а чего пожаловал, какими судьбами?» «Грибы собирал, а тут вы, сволочи… — солгал Ленин, пряча за пазухой стопку свежего номера газеты «Искра» и, хитровато сощурившись, уточнил: — сморчки». «Ну и катись, собирай дальше, кретин», — махнули рукой доверчивые стражи порядка. «Парик-то отдайте», — уже миролюбиво окрепшим голосом попросил Ленин, и в критические минуты не забывавший о конспирации. «Вот, возьмите, пожалуйста», — сделал реверанс маленький, самый вежливый и дальновидный жандарм, перешедший впоследствии на сторону революции.

Отойдя подальше от логова зверя, Ленин едва не заплакал от досады на обуявшую его гордыню. «С «Искрой» я их ловко надул, — самоутешался Ильич, — но что касается сытости… Мог бы и не лукавить, чертовски проголодался».

На конспиративной квартире

Ленин не любил жандармов, как сегодня Япончик ментов. Нет-нет, да и плюнет косточкой от вишневого варенья с балкона конспиративной квартиры в какого-нибудь. Когда попадал, радовался как ребенок.

Жандармы тоже недолюбливали Ленина по объективным причинам, но в их свирепом облике ничего детского не было.

Терпению подвергшегося неожиданной атаке городового пришел конец. Не в меру расшалившийся Ленин вылил на него сверху ночной горшок и спрятался за портьерой. Радость была столь велика, что Владимир Ильич невольно выдал себя, громко хихикнув. Городовой, огромный детина, вышиб плечом дверь конспиративной квартиры, выволок из-за шкафа перепуганного Ильича, стащил с него брюки с кальсонами и подверг остракизму в позе, унижающей мужское достоинство.

Вытерев об лишившегося сознания (легкий обморок) Ленина грязные сапоги и бесстыдно помочившись на распластанное тело, городовой, гулко топая, спускался по подъездной лестнице. «Вот ты у меня где, лысая мандавошка», — донеслось до чуткого уха революционера эхо ненавистного баса. «Вот, говно! В семнадцатом еще встретимся», — мысленно парировал Ленин. «Ну-ну», — усмехнулся простодушный жандарм…

Зеркало русской революции

Ночь напролет после удачно проведенного митинга всласть накричавшийся и намахавшийся любимой кепкой Ленин пил с соратниками. Пили и спорили на важные темы. Обсуждали текущий момент. Надежда Константиновна замучилась за шнапсом бегать к меценату Морозову. Когда Яков Михайлович рыгнул и похвастал сохранившимся до сих пор рвотным рефлексом, не потрудившись встать с места, она послала всю компанию к Энгельсу, хлопнула дверью и ушла жаловаться на безвыходную ситуацию политическим проституткам Каменеву и Зиновьеву, которых товарищи забыли пригласить. Тогда товарищи единогласно постановили избрать гонцом оконфузившегося Якова Михайловича, чтоб заодно и проветрился.

Под утро от чудовищного перегара запотели все окна. Окурки валялись на подоконнике, в недоеденном салате «Оливье», в стаканах, на полу и даже на Манифесте коммунистической партии. Прямо в блевотине похрапывал молодой грузин по кличке Коба. Феликс Эдмундович, обкурившись привезенной Ильичем из Шушенского коноплей, произвел под столом акт дефекации. На окружающих это подействовало как нашатырь или боевая тревога. Оторвав тяжелую голову от салатницы и разлепив веки мутного заплывшего глаза, Владимир Ильич бессмысленно переводил взгляд с Феликса Эдмундовича на Якова Михайловича. Последний был, кажется, вменяем.

— Яша, что-нибудь осталось?

— Ни капли, Владимир Ильич. И Морозов велел швейцару не давать больше.

— Следовало ожидать. Я всегда утверждал, что с этим

буржуйским выкормышем, будем откровенны, с этим архиподонком нам не по пути.

— Не скажите, Владимир Ильич. Пригодится еще. Ай, и перекосило же вас, однако.

— Да и ты, дружочек, хорош, стряхни икорку-то с бороды.

Поддерживая друг друга, они переступили через спящего Кобу, чтобы посмотреться в большое настенное зеркало в бронзовом орнаменте напротив окна. Отразились. Якова Михайловича снова неудержимо потянуло блевать. После хамской выходки Дзержинского сдерживаться не имело смысла: мало того, что под столом нагадил, так он еще и Льва Николаевича Толстого, как зеркало русской революции, к стене пригвоздил — наркоман, садист, туберкулезник хренов.

Любит — не любит

Ленин любил и ненавидел. Любил он читать (больше — писать), гимнастику, кататься на велосипеде, залепить кому-нибудь снежком в ухо, нечеловеческую музыку, учение Маркса-Энгельса перевирать, Надежду Константиновну, Инессу Арманд, любимца партии Бухарина, пить пиво с ветчиной в Швейцарии, а став вождем — рассылать депеши с категорическими требованиями расстрелять, сгноить, реквизировать, выслать с неизменным коммунистическим приветом. Ничуть не меньше любил Владимир Ильич ненавидеть. И ведь было кого: помещиков, капиталистов, религию и служителей культа, профессуру, поэтов, писателей, проституток, царскую семью, жандармов (по старой памяти), саботажников, театры, белогвардейцев и многое другое.

Соберет иной раз на прогулке в Горках Ленин букет полевых ромашек для Крупской, идет домой и гадает: любит — не любит. Выглядело это так. Оторвет лепесток — Энгельс. Оторвет другой — левый эсер. Оторвет третий — Инесса. Четвертый — духовенство. Коммунизм — АНТАНТА. Субботник — саботаж. Партия — меньшевики… Так что Надежде Константиновне доставался лысый веник. Если последним лепестком оказывался Маркс или, на худой конец, Бухарин, Ильич пребывал в прекрасном расположении духа, шутил с домочадцами, громко смеялся, пил со всеми вместе чай вприкуску и играл в лото. Но чаще последним на землю падал Колчак или, не дай Бог, Деникин. Тогда Ленин запирался на ключ в своем кабинете, и всю ночь оттуда доносился скрип пера, скорее — скрежет, заглушаемый время от времени неразборчивыми возгласами. Перо не просто скрипело, а выдавало директивы, требовавшие незамедлительной расправы не над призраками, а вполне конкретными лицами. Посвященный в ночные бдения вождя психиатр мог бы констатировать бурное помешательство, выражающееся в наличии плодов больного воображения, перетекающих в маниакальные амбиции. Но это стоило бы психиатру жизни. Кроме того его никто и не посвящал. В «Моей маленькой лениниане» Венедикт Ерофеев цитирует дедушку Ленина.

«Необходимо провести беспощадный массовый террор против кулаков, попов и белогвардейцев. Сомнительных запереть в концентрационный лагерь вне города. Телеграфируйте об исполнении».

«Наркомату почт и телеграфов: обращаю ваше серьезное внимание на безобразие с моим телефоном из деревни Горки. Посылаемые вами лица мудрят, ставят ни к чему какие-то особенные приборы. Либо они совсем дураки, либо очень умные саботажники».

«Бедняга профессор Тихвинский, управляющий петроградскими лабораториями Главного нефтяного комитета. Одной фразы Ильича было достаточно: «Тихвинский не случайно арестован: химия и контрреволюция не исключают друг друга», (сентябрь 1921). Расстрелян в 1921 году».

«Тов. Богданову: Мы еще не умеем гласно судить за поганую волокиту. За это весь Наркомюст надо вешать на вонючих веревках».

Реакционные историки бездоказательно утверждают, что, гадая на ромашках, Ленин мастерски передергивал.

Бег впереди времени

Ленин бежал впереди времени и ног не ломал. Начиналось с пустяков. Пристрастившийся на марксистских посиделках к табаку Володя бросил курить. Никому и в голову не пришло, с чего бы это? Ну, бросил и бросил. Так не бывает: слева тебя Коба окуривает, справа Бухарин кольца дыма пускает, а ты вдруг взял, да и бросил — попробуй, брось! Секрет на поверхности: заглянул Ильич сквозь ему лишь ведомую призму в будущее и прочитал на пачке папирос набившую всем сегодня оскомину надпись: КУРЕНИЕ УБИВАЕТ. Тогда-то и принял решение расстаться с пагубной привычкой, а не с бухты-барахты.

Вряд ли найдется сволочь или хороший человек, которые никогда не испытывали головной боли, не простужались и не заражались гриппом. И Ленин хворал. Но выздоравливал он на удивление быстро. Наивно полагать, что причиной тому недюжинное здоровье и широкая кость. Приоткроем завесу и над этой маленькой тайной: принимал Ильич эффералган и фервекс UPSA, а также аспирин с витамином С. Кто-то возразит — это же изобретение французских фармацевтов второй половины ХХ века. Вот то-то и оно.

Бег впереди времени прекратился, когда в 1922 году Владимир Ильич разучился говорить, писать, читать и узнавать окружающих. «Но дел успел наделать он немало» — они и по сей день аукаются. Нам бы какого-нибудь очередного спринтера или марафонца не прозевать и схватить за одно место, желательно, еще при низком старте, чтобы потом «не было мучительно больно». Но ведь непременно прозеваем — по-другому не можем. Так что, дорогой Владимир Ильич, ваши мощи не предадут земле, а будут регулярно полоскать в специальном растворе и выставлять на всеобщее обозрение еще долгие-долгие годы. Вы же этого хотели, не правда ли? Неправда. Ну, а тогда при жизни надо было вести себя по-человечески. Скажите спасибо соратникам. На этом прощаемся с Вами. Всего Вам доброго, не поминайте лихом, Вова и Лева.