Ни капли сомнения, или Таинственные пустяки – 22

Саша Веймер, 2023

Жизнь каждого из нас в большинстве своем состоит из пустяков. Хорошая новость в том, что иногда пустяки эти бывают столь таинственны и необъяснимы, что способны немало позабавить. Или устрашить.В чем довелось убедиться рассказчику, ставшему свидетелем пусть и маленьких, но все же загадочных явлений. Правда, не все из участников описываемых событий могут это подтвердить – животные не мастера говорить. А один из героев повествования не сможет подтвердить просто потому, что даже не догадывался о них. И так уж вышло, что и рассказать ему об этом теперь невозможно.Кто-то спросит: «А почему тогда он стал героем повествования?»Ну, во-первых, не он один же … А во-вторых – да кто его знает? Попробуйте ответить на этот вопрос сами, когда прочтете эту сагу о пустяках.

* * *

Приведённый ознакомительный фрагмент книги Ни капли сомнения, или Таинственные пустяки – 22 предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.

Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других

← В качестве предисловия

Вовка-мудрец и Ричи-сорванец

Таков и был Сократ: <…> нос у него был курносый, глядел он исподлобья, выражение лица у него было тупое, нрав простой, <…> любил посмеяться, не дурак был выпить, любил подтрунить, скрывая за этим божественную свою мудрость.

…А случалось ли вам видеть собаку, нашедшую мозговую кость? (Платон <…> утверждает, что собака — самое философское животное в мире.)

Ф. Рабле «Гаргантюа и Пантагруэль»

Вовка

Ранним сентябрьским утром 2002 года единственная машина, стоящая на маленькой площадке между МКАДом и постом ГАИ, была моя — и вовсе не по прихоти инспектора. Причина была куда приятнее. Я ждал Вовку.

Накануне он задумчиво сообщил по телефону, что наконец-то выезжает ко мне, но только еще не знает, как будет добираться — то ли с кем-нибудь из своих знакомых дальнобойщиков, то ли просто автостопом, если вдруг не будет оказии. Поэтому, скорее всего, довезут его только до МКАДа, где мне и надо будет подобрать этого «красивого, умного и в меру упитанного мужчину в самом расцвете сил». Правда, в какое именно время это произойдет, ему неизвестно. Но в одном он уверен — до полудня точно доберется!

Хотя велика вероятность, что он может оказаться там и в 8 утра.

А раз так, то именно с этого часа мне его и надо будет караулить.

На мой осторожный вопрос, доводилось ли ему слышать что-нибудь о поездах и автобусах (не говоря уж о самолетах), он сказал, что не ищет легких путей и, в отличие от некоторых сибаритствующих остряков, знает массу способов путешествовать бесплатно. Да вот хоть даже, к примеру, пешком.

А все из экономии. Выйдя на свободу после пяти лет колонии, он уже как второй год перебивался случайными заработками, и билеты от Курска до Москвы были для него немыслимой роскошью.

Москва, быстро оправившаяся от кризиса 1998-го года, охотно вбирала в себя всех без разбору со всех уголков страны: и тех, кто грезил о богатствах, и тех, кто бежал от нищеты. Так почему бы и Вовке не попытать счастья?

И затягивать с этим дальше было нельзя: до меня доходили слухи, что после тюрьмы он с головой погряз в каком-то сектантстве и долго ни с кем из прежней жизни не хотел общаться. Весьма похоже на депрессию, а с ней шутки плохи, если вовремя не распознать.

Идея вырвать его хоть и из привычной, а все же губящей среды овладевала мной все больше и больше — при том, что я еще толком не знал, как решить две взаимозависимые задачи: одна — уговорить Вовку покинуть свою курскую берлогу, другая — найти ему работу.

Но было бы желание, как говорится.

В скором времени я узнал, что один мой приятель расширяет сеть своих магазинов на строительных рынках и набирает туда новых сотрудников. Сомнений нет — это знак. Вовку по моей рекомендации заочно сразу приняли на работу, о чем я и поспешил сообщить, позвонив в Курск его родителям — телефон имелся только у них дома.

По радостным ноткам в голосе Вовкиной мамы было понятно, насколько это своевременно.

* * *

И вот вам результат. Я второй час сижу в машине, высматривая Вовку в каждом свернувшем с МКАДа грузовике, и, слушая вполуха музыку, гадаю — каким увижу его нынче? Тут было где разгуляться воображению: ведь ожидаемой встрече предшествовала многолетняя разлука с почти полным забвением друг друга.

Яркое солнце, прозрачное небо, бесконечный поток машин перед глазами и сухой холодный ветер, гоняющий серую пыль по асфальту, — все выглядело как некая сцена, предваряющая появление главного героя, и придавало изрядной драматичности моим размышлениям о превратностях судьбы…

* * *

Прошло 28 лет с той поры, когда я вдруг сдружился с Вовкой буквально в последний, выпускной год школы. Что, кстати, вряд ли бы произошло, не вмешайся провидение в лице Сереги — старинного приятеля, увезенного в загадочную Сибирь обычным семиклассником, а через год вернувшегося оттуда свободолюбивым вольнодумцем.

А надо понимать, что это был конец 1970-х, когда под мудрым руководством КПСС^[1] страна с названием СССР парадным маршем вошла в эпоху застойного социализма, отгородившись от всего мира «железным занавесом». Все, что залетало к нам «оттуда», объявлялось вредным и даже преступным — а потому и запретным.

Ага, запретное? Значит истинное! Спросите любого ма́лого пятнадцати лет, и он вам это подтвердит. Вот и я тогда со всей силой подросткового бунтарства жаждал новых истин и готов был принимать их все подряд, особенно, если они вызывали осуждение у взрослых.

Дело было за наставником — и тот не заставил себя ждать. Серега, напитавшийся сибирской фронды, независимый от любого чужого мнения, осведомленный обо всех веяниях западной культуры, безоговорочно стал для меня самым авторитетным человеком. И даже больше: он стал моим гуру, проводником в запретный мир рок-музыки и философии Вудстока — явлений, точно не совместимых с моральным обликом «юного строителя коммунизма», как величали «мо́лодежь»^[2] в передовицах газеты «Правда» или в программе «Время».

Все это определило и те признаки, по которым мы теперь легко делили людей на своих и чужих. Длинные волосы, наряд, способный украсить гардеробную любого клоуна и умение отличить The Beatles от The Rolling Stones — и такому человеку не пришлось бы даже открывать рот: безо всякого сомнения, это был наш человек.

Но как-то раз Серега меня озадачил. В своей обычной манере — эдакой, знаете, лениво-безразличной, как и положено гуру, — как бы между прочим, он сообщил мне, что один наш одноклассник, с которым мы до сей поры не общались, совсем не тот, кем кажется.

— Интересный чувак, если чё, — медленно сказал он гитаре и медленно поднес медиатор к струнам, из которых ме-е-дленно извлек замысловатый аккорд. — Он все сечет, прикинь…

Речь шла о Вовке, если чё. Я только рот открыл — какая муха Серегу укусила? С чего он взял, что этот неуклюжий молчаливый ботаник «интересный»? Дальше — больше. Оказалось, что для такого поразительного умозаключения ему достаточно было всего разок покурить с Вовкой за школьными мастерскими! Вот вам еще в чем вред курения: начинаешь якшаться с кем попало за этим делом.

Неудивительно, что итогом стал меморандум о намерениях развивать общение — и не только на перекурах. По моему мнению, Серега сильно ошибался, собираясь так бессмысленно тратить наше время. Но это ж был мой гуру. И он был настойчив. Так что я послушно поплелся с ним на уже договоренную встречу с явным недоразумением по имени Вовка.

Но ошибался как раз таки я.

Оказалось, что большой, толстоватый и необщительный очкарик, сидевший за первой партой, был широко образованным и свободомыслящим интеллектуалом, за нелюдимостью которого таилось снисходительно-ироничное отношение к окружающим. В том числе и к нам с Серегой — как ему, в свою очередь, казалось, пустоголовым хиппи, в отсутствие достоинств придающим слишком большое значение внешнему виду.

Да уж, в этом вопросе нас разделяла пропасть.

Мы считали внешнюю атрибутику крайне важной частью манифестации. Длинные волосы, из-за которых нас не раз изгоняли из школы, ушитые в тугой обтяг цветные рубашки, короткие штаны-колокола с неприлично низкой посадкой, красные (желтые тоже хороши) носки, импортные «шузы» на толстой подошве — только в таком облачении можно было вступать в борьбу с мещанско-бюрократическими устоями мира «взросляков».

Вовка же, коротко остриженный под пионера-пятиклассника, всегда ходил в типично советской экипировке. Черные, лоснящиеся на заду штаны со следами мела, тусклый пиджак, очевидно принимаемый Вовкой за черный (тесный, с вытянутыми локтями и точно не знакомый со словом «выкройка» — но зато с комсомольским значком на лацкане), рейтузного цвета рубашка, бесформенные черные башмаки — и ему и дела нет до каких-то там протестов. Унылый, скучный увалень, молчаливый и нескладный — не о чем и говорить.

Но когда выяснилось, насколько мы близки в своих литературных и художественных предпочтениях, во взглядах и оценках окружающей действительности, что — главное! — хохочем над одними и теми же вещами (чего стоил один только Г. Каттнер с его Хогбенами), то равнодушное отчуждение рассеялось в один миг.

А прочитав стихи, эссе и пьесы, написанные Вовкой, я впервые осознал, что судить по внешнему виду — непозволительная ошибка. Правда, в такой же ошибке пришлось признаться и Вовке, к своему удивлению обнаружившему в модниках достойных собеседников и близких по духу людей.

Всем своим обликом, честностью и тягой к справедливости он походил на Пьера Безухова — и это делало его еще более обаятельным в моих глазах. Чему уж тут удивляться, что мы даже не заметили, как наша «битломанская» база из Серегиной кладовки плавно переместилась в Вовкину комнату (у него таки была настоящая своя комната в большой квартире родителей). К вящей обоюдной пользе, между прочим: мы открыли ему красоту и энергию рок-музыки — где есть место и глубоким переживаниям, а он показал нам безграничный потенциал книг — где есть место вкусу и куражу познания.

Мы дружили крепко еще четыре года после школы, пока Вовкины родители не увезли его в другой город, неожиданно сменив работу и место жительства.

Если бы вы видели его родителей, то поняли бы, что его шансы отказаться от переезда были столь же малы, сколь мал был сам Вовка по сравнению с ними. Этим великанам здоровенный Вовка едва дотягивал до плеч. Другое дело, зачем его понадобилось увозить? Поговаривали, что они это сделали, дабы спасти его от пьянства, в которое по слабости характера он ввергался все больше и больше под тлетворным влиянием друзей.

Ага, как же.

Наивная родительская слепота. Этот тип мог сам кого угодно соблазнить на безудержное возлияние алкоголя, ибо был его страстным и вдохновенным певцом, умеющим придать пьянству философскую значимость, творческую одухотворенность, возводя этот процесс к высотам вакхических мистерий!

Да что говорить. Я, например, не пил до восемнадцати лет (и даже не собирался), но лишь благодаря красоте интеллекта Вовки, начинающего блистать сапфиром с первого же стакана вина, стал выпивать, раз за разом все больше убеждаясь в «благодатно-преобразующей» силе алкоголя. Ну, вы знаете: это когда ты становишься артистичным оратором, все прозревающим творцом, неутомимым танцором и чутким собеседником под утро.

И ведь пил-то как он красиво — причем неважно, что. Была ли это подтянутая, как солдатик, прозрачная поллитровка водки, или огромная, как кегля в боулинге, «бормотуха» из Таласской долины, или стройная и элегантная воспитанница родовитых виноградников у озера Балатон — все едино, его утроба не ведала различий. Задрав глотку вулканическим жерлом вверх, он мог влить в себя разом всю бутылку, целиком! Ни отрыжки, ни кряхтения, ни ужасающих гримас — даже если нечем было закусить на этот раз. Только вкусное причмокивание да занюхивание рукавом.

Хвала небесам и неисповедимым путям советской экономики, мы не всегда обходились одним лишь дешевым пойлом (в студенческом обиходе именуемым либо «Фалернским», либо любовно «бормотухой»), а могли иной день побаловать себя вполне так приличными болгарскими винами — типа медово-желтой сладчайшей «Тамянки» или темно-бордовой терпкчайшей «Бычьей крови» (зачастую стоившими дешевле водки). Или даже венгерскими — вроде аристократического топазного, с легкой кислинкой, «Токайского».

Вдохновляемый такой россыпью возможностей и Вовкиным примером, я мигом прошел инициацию в «братство Диониса», когда он потащил меня в ресторан отметить окончание трудового семестра и свой переход на второй курс университета.

— Пришло время, сын мой, пришло время! Ибо, что есть философ без винопития доброго и веселого? Одно эпистемологическое недоразумение, — говорил мне мой новый гуру.

Все было впервые: ресторан, представлявшийся мне сверкающим храмом, где Посвященный — сиречь, Вовка — творил из меня нового адепта истины in Vino; немыслимое количество и разнообразие алкоголя, предназначенное, по всей видимости, для ускорения процесса познания; и… и тьма забвения, поглотившая меня после завершения обряда посвящения где-то на полпути к автобусной остановке.

Так что наставник из него вышел неважный. Надо ж было так оплошать: при нашей разнице в массе чуть ли не вдвое — разумеется, не в мою пользу — дать мне выпивать наравне с собой! А вот другом он остался, как всегда, верным: нигде не оставил, не забыл свой плащ — а более всего в тот момент я смахивал именно на этот предмет гардероба, — то бережно неся его через руку, то аккуратно распределяя на сиденье автобуса. В короткие мгновения сознания я слышал, как он весело журит незадачливого неофита — и, успокоенный, снова впадал в забытье.

Сам-то Вовка пил, как дышал. Сколько бы ни выпил, он не пьянел. Не начинал шататься, падать, несвязно и слюняво что-то объяснять. Напротив, становился энергичнее, веселее, а ясности ума добавлялось живости и парадоксальности. Но отсюда же и другая сторона медали: долго пребывать без алкоголя он не мог.

— А не пьянею я вот почему, — рассказывает Вовка на одной из тусовок (обращаясь как бы ко мне, но с расчетом на внимание всех остальных). — Когда мне исполнился годик, на мой день рождения съехались все родственники. И тогда моему дядьке — ну знаешь, тот, что в ментовке полковник — захотелось пошутить. Он возьми да и налей в детскую бутылочку водку вместо воды — мол, это он младенец, который попивает простую водичку. (Я бы тоже стал таким «остроумным» шутником, когда тебе жена постоянно говорит «Сеня, хватит, ты же обещал много не пить… забыл?») И только он надел соску на бутылку — как его вызывают в горисполком, да еще и срочно! Тогда понаехали комиссии из республиканского ЦК КПСС, из обкома, из комсомольского ЦК, из МВД, еще откуда-то^[3]. Дядька мигом собрался и убежал, а бутылку оставил на столике. Ну а мать ни сном ни духом — дядька ж не предупредил — чуть погодя эту бутылку мне-то и дала. Я выпиваю ее всю, не отрываясь, — и ору. Мать не понимает, пытается успокоить, а я эту бутылочку не отдаю, машу ей, опять прикладываюсь к ней, мол, еще хочу, и когда она все-таки отнимает ее и снимает соску — до нее доходит, почему такой сильный запах водки возле моей кроватки. С тех пор мое главное слово — Sitio^[4], и я никогда не пьянею.

— И вообще, когда ты появился на свет, то вместо привычного всем крика младенца ты испустил вопль: «Лакать! Лакать! Лакать!»^[5] — подхватываю я его аллюзию, видя веселую заинтересованность девчонок.

Шутки шутками, а ведь он был столь безоглядно предан Бахусу, что мог принести ему в жертву даже книгу! Какую-нибудь из обширной домашней библиотеки подписных изданий — не самую важную для него, но все ж ценную в кругах библиофилов.

Родители долго не замечали исчезновения томов, которые Вовка продавал тайком в букинистическом отделе книжного магазина. Обливаясь, между прочим, горькими слезами — ведь он продавал друга! Так что к этой мере он прибегал крайне редко, когда уж совсем приходилось туго: например, лишили стипендии за прогулы, а деньги на автобус и на обед, неосмотрительно выданные мамой на неделю, пропиты. В триаде «книга, выпивка, закуска» все ж таки «выпивка» занимала главенствующее место.

Вот как вы думаете, что первым делом он мне показал, аппетитно причмокивая, потирая огромными ладонями, по-великаньи похохатывая и беззвучно пощелкивая толстыми пальцами спустя шестнадцать лет разлуки — сразу же, на перроне вокзала, — когда я приехал к нему в Курск? Пять весело сверкнувших на морозе бутылок водки, мелодично позвякивающих в огромном псевдокожаном портфеле, как две капли похожем на тот, что сопровождал наши веселые студенческие деньки — что же еще! Это была его версия оды «К радости».

Schließt den heil’gen Zirkel dichter,

Schwört bei diesem goldnen Wein:

Dem Gelübde treu zu sein,

Schwört es bei dem Sternenrichter!^[6]

Ну и уж поверьте, бо́льшую часть он выпил сам задолго до наступления вечера. Такова была его чуть ли не ежедневная норма. А еще была и вечерняя, скромно ожидавшая своего часа дома, в холодильнике. Мало того. Поистине стратегический запас водки обнаружился в избе (настоящей, деревенской, что находилась в частном секторе Курска), гордо именуемой офисом. Каковым оказалась на самом деле: в сенях стояла кадка с капустой, а в горнице — факс и компьютер.

Не могу утверждать, что Вовкин живот тогда украшала жилетка с золотой цепочкой от карманных часов, но в остальном своей дородностью, осанкой и бородой он походил на купца какой-нибудь там третьей гильдии.

Я вспоминал те несколько зимних морозных дней, проведенных с ним в Курске, и все думал: как получилось, что человек таких энциклопедических знаний, каким был Вовка, интеллектуал, поэт и философ, начал вдруг торговать селедкой и «всякой другой скумбрией», организовав цех по засолке рыбы? Понятно, что в девяностые годы многие занимались не своим делом… а все же как-то жаль, что бочка, в которой жил когда-то Диоген, теперь была набита сельдью.

Изгнав из бочки Диогена,

Залив души томленье водкой,

Забыв девиз свой — «все есть бренно!», —

В той бочке засолил селедку.

Но мне думается, я знаю истинную причину этих метаморфоз. Ведь еда у него занимала важное место в онтологической преемственности и обусловленности категории «выпивка — за́кусь»: выпить, чтобы со вкусом поесть, и поесть, чтобы славно набухаться!

Частенько в наши студенческие годы мы начинали утро в подобие средневековых школяров — с пары бутылочек вина. Иногда еще и под горячий завтрак в кафе-столовой, расположенной в уютном переулке, что сразу же за автобусной остановкой. Там мы выходили из одного автобуса, чтобы пересесть в другой, следовавший до университета.

И поскольку Вовка, как правило, уже томился жаждой, а прямо напротив остановки янтарно в предрассветной синеве переливалась витрина гастронома, то вполне ожидаемо было, что мы предпочтем устроить философский диспут за бутылкой пива (или вина) вместо первой лекции. Иногда и вместо второй. И даже третьей. В общем, вместо всех, включая семинары.

Правда, чаще всего мы доходили-таки до универа — но лишь за тем, чтобы сманить приятелей-студиозусов на более достойную звания школяра «упоительную» штудию. И тогда из распахнувшихся стеклянных дверей Обители знаний вылетала на яркое морозное солнце веселая толпа, распевающая “Gaudeamus igitur”^[7].

Или мы просто оставались у Вовки дома. Что с их запасами разнообразной снеди (папа — большая шишка, мама — специалист с высокой зарплатой, да еще и мастерица по заготовкам — все ж таки своя дача) было тоже неплохой альтернативой.

— Я рад другу, пришедшему ко мне с бутылочкой вина. Но я рад ему вдвойне, если он пришел с двумя бутылочками! — плотоядно ухмыляясь, восклицал он, когда я заходил за ним утром, чтобы вместе ехать в универ — после чего становилось понятно, что в универ сегодня мы не попадем.

Но даже когда возникала необходимость присутствовать в университете, Вовкин рацион не менялся нисколечко. В портфеле у него всегда была припасена бутылочка-другая, а в кармане пиджака — краюха хлеба с луковицей. А порой и кусок сала, с любовью завернутый в чью-то эпиграммку или карикатуру. Чем, не раздумывая, он готов был поделиться с каждым. Правда, все это богатство пребывало в мешанине из обломков сигарет, рассыпавшегося табака, спичек и клочков бумаги с набросками стихов. Но разве такой пустяк остановит вечно голодных студентов?

Вовка, будучи весьма крупной особой, имел отменный аппетит. Ко всему прочему, он любил возлежать на кушетке, обложившись несколькими, читаемыми одновременно, книгами, парой добрых тарелок с чесночной колбаской, домашним салом, картошечкой и мамиными соленьями — к чему неизменно прилагалась бутылочка пивка. Гаргантюа, да и только! Так что говорю вам: было вполне логичным, что теперь он просто стал производить за́кусь в бо́льших масштабах.

Может, он засоленную в своем цехе рыбу действительно воспринимал именно как закуску, а не товар? И то, что он продавал ее на рынке, воспринималось им не как торговля, а как выполнение социально значимой задачи по обеспечению многочисленных собратьев-«эпикурейцев» важнейшей частью выпивки как процесса? Иначе как еще можно было объяснить его полное игнорирование налогового законодательства?

Как выяснилось, он убегал и прятался от налоговых инспекторов так же, как когда-то убегал и прятался от замдекана по учебно-воспитательной работе, прогуливая лекции. И как тогда, рассказывал об этом и сейчас — довольно похохатывая, видя в том лишь забаву и повод пошутить над их нерасторопностью. Думаю, он немало удивился, когда — позже, на суде — его шалости обрели вид злостной неуплаты налогов, за которую дают еще и большие сроки лишения свободы.

Интересно, чем бы закончилась селедочная эпопея, не попади он в тюрьму? Когда я приехал к нему в Курск, чтобы обговорить какой-нибудь совместный бизнес, он был воплощением деятельной энергии. Уже на следующий день мы тряслись в целиком заиндевевшей машине куда-то в районы, где предстояло встретиться с директорами расположенных там птицефабрик.

У Вовки была масса знакомых и друзей по всей Курской области, и к одному из них мы заскочили по дороге. Он держал большую коптильню, где мы отведали несколько видов невероятно вкусной копченой рыбки и птицы. Согласно же Вовкиной философии, это являлось еще и отменной закуской — и появившиеся тут как тут пиво с водкой верно послужили во славу диалектике!

А между делом мы говорили о производстве, о торговле, о совместных планах, лучезарность перспектив которых усиливалась по мере выпитого. Вкупе с предстоящей встречей, выходило, что быть властителем одной только селедки не являлось пределом Вовкиных устремлений. Ему хотелось ни много ни мало, как войти в элитарный клуб куриных королей.

Когда мы добрались до тех самых птицефабрик, я был поражен размером территории, которую они занимали. Стройными рядами уходящие в степную даль одноэтажные здания ферм терялись в голубоватой морозной дымке, в которой, казалось, вот-вот проступят очертания космодрома. Или, на худой конец, танкового полигона.

Гигантизму всего этого комплекса соответствовали и его руководители — большие, крепкие, краснолицые то ли с морозу, то ли с предобеденной рюмочки мужики, — и большой, румяный Вовка неотличимо вписывался в эту компанию.

В одном из кабинетов административного здания нас ждал стол, уставленный разносолами, источающими ароматный жирок кусками свежайшей птицы и теснящимися между ними бутылками коньяка и водки. Было уж с чего опять возвеселиться Вовкиному сердцу!

— Пьешь мало чё так? Ты не москвич, что ли? — спросил вдруг меня кто-то из них (кажется, главный экономист). — А то если ваши приезжают, так уж пьют так пьют, куда там! — добавил он, по всей видимости, имея в виду проверяющих из разного рода главков или министерств. (Что выглядело вполне логично после того, как Вовка скупо, но многозначительно представил им меня — «товарищ из Москвы».)

Пришлось лепетать что-то про печень, потому как скажи я, что сегодня пил уже достаточно, и сейчас просто поддерживаю компанию — по репутации москвичей и Вовки был бы нанесен непоправимый удар. Тут все просто: то были люди, для которых умение много пить и не пьянеть являлось непременным качеством сто́ящего мужика.

Я смутно помню, чем закончилась та эпохальная встреча, потому как продолжения у нее не было. Как, собственно, и не было его у всего моего курского анабазиса. Но отчетливо помню, как уезжал от Вовки — с веселым смехом от взаимных подколов и радостью обретения заново старого друга…

И со щемящей грустью неосознаваемого предчувствия нового расставания на долгие годы.

…Так оно и вышло. Ни он ко мне, ни я к нему больше уже не выбрались. А через какое-то время налоговики все-таки выловили его на одной из «явочных» квартир. Поскольку взять с него особо было нечего, то подвергли образцово-показательной порке во устрашение и назидание всему курскому деловому сообществу — дали максимальный срок. Узнал я об этом случайно, и много позже, поскольку мы опять забыли друг про друга в суете своих различных жизней…

И вот теперь, спустя почти десять лет с той встречи в Курске, должна была произойти вторая. В Москве.

* * *

Когда я увидел крупного и как будто покрытого ржавчиной мужика, спускавшегося по откосу с автострады, то не сразу понял, что это Вовка. Правда, по характерной походке человека, которому нужно сильнее отталкиваться от земли, чтобы продвигать вперед свое большое тело, по криво сидящим на толстом носу вечно сломанным очкам я уже догадывался, кто это.

Матерый зэк, поджарый, в шрамах и наколках — вот кого я готовился увидеть по мнению своего развеселившегося воображения. Но в подошедшем ко мне старом друге только и было перемен, что порыжевшие (бывшие некогда черными) голова и борода. Да и то, наверное, от картошки, битком набитой в фуру, на которой он добирался из Курска.

— Здорово, паря! — хохотнул по-сантаклаусски Вовка, скидывая к моим ногам большущий линялый вещмешок. — Тут плоды земли Курской: буряк, капуста да морква — здоровья набирай, Москва!

И как это водится между хорошими людьми, мы начали болтать как ни в чем не бывало, будто только вчера разошлись по домам, не успев обсудить еще пару гастрономических и политических вопросов.

* * *

Первое время Вовка жил у меня. С новой работой он освоился быстро, а вот с жильем решилось не сразу. Но мне — да и всем домочадцам — он нисколько не был в тягость. Будучи человеком крупным, даже сказать, тяжеловесным, он умудрялся быть неприметным, передвигаясь по дому бесшумно, как будто не касаясь пола, с непередаваемой грацией индейца.

Не желая быть нахлебником, он в скором времени решил внести свою лепту в продуктовое обеспечение дома, творчески развив его до еще и обязательной ежедневной покупки… водки — как вы уже догадались.

Правда, поначалу он притаскивал не вызывающую доверие снедь, приобретенную по привычке на маленьких рынках. «Не разбираюсь я в этих ваших московских супермаркетах», — заявлял он с досадой. Но довольно быстро усвоил мои уроки, и в скором времени мы уже не боялись отравиться зельцем, холодцом, куриным рулетом, печеночным паштетом или еще каким мясным деликатесом, до которых он был весьма охоч.

Разумеется, я иногда выпивал с ним, и, бывало, даже много, когда мы засиживались за разговором. А говорить мы могли часами, абсолютно не уставая друг от друга. За это время у нас накопилась уйма разногласий в вопросах политики, социологии, экономики и даже, страшно сказать, культуры. Но, породив ожесточенный спор, они очень быстро тонули в хохоте от удачной шутки или гримасы.

— Вот спрашивается, зачем Господь сотворил Саньку? Мне в посрамление что ль, чтоб величеством своим не хвалился? — спрашивает Вовка холодильник, разглядывая его через стакан водки и заодно через меня, — поскольку тот стоит за моей спиной.

— Надо же, до чего ж просто быть Вовкой! Знай себе о Саньке размышляй да водку попивай! — едва успеваю я поделиться своими выводами с аппетитным соленым огурцом, за секунду до его исчезновения в пасти великана-философа…

Не так много найдется людей из нашего прошлого, с кем встретившись через годы, прожитые порознь, мы не будем чувствовать эту пропасть, с кем не будет неловкости, возникающей при вынужденном общении с чужим человеком, в котором и осталось-то всего знакомого, что имя да фамилия…

Для нас же с Вовкой время не имело никакого значения. Даже если бы мы встретились в следующий раз глубокими стариками, то продолжили бы с полуслова смеяться друг над другом, рассуждать и спорить, восхищаясь неожиданными открытиями, родившимся в результате нашей милой сердцу болтовни.

Всю эту идиллию портило только одно, можно сказать, фатальное Вовкино свойство. Оно мне начало досаждать еще в студенческие годы. Я считал, что выпивка вторична и хороша лишь как энергетическая основа какого-либо веселья, как своего рода гарант эйфории; что сначала надо хоть что-то сделать из задумок, а потом уже и пьянствовать. Вовка же хотел бухать сразу, без всяких прелюдий и условий.

Так, взявшись с ним и еще парой приятелей за горящий выпуск факультетской газеты (уверенный, что с такой-то командой сделать ее за ночь ничего не стоит!), я встречал рассвет многоруким Шивой, в полном одиночестве заполняющим текстами и рисунками полупустые еще листы ватмана. В то время как духовные братья с Вовкой во главе уже как часа три дрыхли в полной алкогольной нирване. В конце концов, я взорвался.

— Да ну вас на фиг! — заорал я на ухо Вовке. Потому что это именно он откупорил первую бутыль «Чишмы», как только мы переступили порог квартиры моего сокурсника Эндрю. Вернее, новой квартиры его родителей, по счастливой случайности находившейся недалеко от универа. Поскольку родители в нее еще не переехали, но зато переехал Эндрю, то именно здесь мы и собрались наваять лучшую стенную газету в истории альма-матер.

— Да чё там делать-то? Не боись, Санька, все успеется, — заверял меня Вовка, похохатывая и потирая толстые ладони… и открывая вторую бутыль.

Так что сейчас я взывал к нему. Ну, еще и потому, что взывать к двум другим из этой троицы было бесполезно. Один только и мог, что гнусно хихикать, не открывая глаз, а другой уже с вечера успел продемонстрировать свою полную непригодность. Преисполненный энтузиазма, он — будучи еще трезвым — на просьбу склеить два листа ватмана склеил их, положив один НА другой, после чего с гордостью показал получившееся изделие. Оценив качество (густо намазанные клеем листы склеились намертво), и поняв, что это сделано не для прикола, я согнулся пополам от хохота.

— Эндрю… (хохот), мы же… (хохот) делаем просто большую газету (хохот), а не фанеру (ржание)! — едва смог я вымолвить. И, видя растущее недоумение на его лице, из последних сил пояснил: — Надо было соединить их, склеить встык, один ЗА другим (всеобщий хохот).

Так. Лучше уж пусть спит. Ватмана больше нет, а для исправлений последствий его новых неожиданных решений вре́мени больше нет. Вся надежда только на Вовку — он же не пьянеет никогда.

— М-м-м… — ответил Вовка, не открывая глаз (и этот туда же, сговорились они, что ли, глаза не открывать?)

— На фиг! — эхом озвучил он мне свою твердую решимость в безучастности.

— М-м-м! — приветствовал он бутылку пива, предусмотрительно спрятанную мной в разгар вчерашнего веселья и, обозвав меня жалким прислужником диктатора (имелась ввиду замдекана), взялся доделывать подписи к рисункам. В основном, правда, это превращалось в пустое разглагольствование и смех, и деятельностью — тем более продуктивной — вряд ли могло быть названо, но мне и такая поддержка была важна.

И когда я стал играть в универской рок-группе, Вовка, приходя к нам на репетиции, никак не мог спокойно взирать на то, что все идет на трезвую голову. Он с упорством веселого маньяка лез на сцену с пузырем (так называли тогда любую бутылку с водкой или вином) после каждой сыгранной нами вещицы. А когда мы отказывались пить в процессе работы, и я в ответ показывал ждущий своего часа наш, музыкантский, «сборник алкогольных произведений», его недоумению не было предела. Как?! Как, имея пред собой всю эту красоту, мы продолжаем заниматься какими-то пустяками?

— Что за дела, старик? Объясни мне, во имя Чишмы Таласской, как одно может мешать другому?! И вообще — какая может быть импровизация без доброго глотка Фалернского?

Поскольку приходил он, как правило, с той же славной парой-тройкой наших сокурсников, и любой из них не отставал от него ни в выпивке, ни в упражнениях по остроумию, то либо репетицию надо было прекращать, либо выгонять милых друзей взашей.

Странно: все, в чем он был хорош, и даже талантлив, в чем было его явное предназначение, — и это видели многие, кроме самого Вовки, — не имело для него никакого сколь-нибудь существенного значения. Предавшись воле случая, он занимался чем придется, но только не писательским ремеслом.

Обладая завидным чувством языка и стиля, он все так же писал остроумные и интересные стихи, рассказы и пьесы, но исключительно в охотку, из-за чего добрая половина их оставалась незаконченной. И ровно по той же причине: это были пустяки, досужая забава в маленьких перерывах между большими пирушками. Увы, это его свойство не оставляло шансов для их завершения.

И спустя годы такой баланс его установок не изменился. Только возраст брал свое: если раньше он оставался живым, веселым и интересным собеседником даже после четырех-пяти бутылок, то теперь с полтретьей он становился малоинтересным полусонным мужиком.

…А вот на такой случай у него уже был новый благодарный слушатель в нашем доме.

И звали его Ричи.

* * *

Эти двое души не чаяли друг в друге. С первых же дней, как Вовка приехал ко мне, между ними возникли безоговорочная симпатия и какое-то удивительное взаимопонимание. Если Вовка выходил покурить, то можно было биться об заклад, что он стоит у собачьей будки, а сидящий рядом Ричи смотрит на него во все глаза и внимает каждому его слову. Или жесту — если Вовка выбрался на улицу хорошенько под завязку.

Вовка быстро отобрал у меня поводок и стал выгуливать нового друга сам. Глядя им вслед, я видел просто двух приятелей, ведущих тихую беседу.

И вот что поразительно: за все время, что Вовка жил у нас, Ричи не удрал ни разу! Тот самый Ричи, который своей священной миссией полагал исследование видов и способов побега, теперь сидел как миленький в своей будке целыми днями, терпеливо поджидая Вовку.

Наверное, в разговорах с Вовкой ему открывались все тайны мироздания, после чего побеги становились бессмысленными, а общение с необразованными приятелями из местных разношерстных банд утрачивало былую привлекательность. Надо думать, блеск и мощь интеллекта Вовки еще и полностью затмевали жалкое фиглярство бомжей, иногда «гастролировавших» в окрестных перелесках. Смотреть их вечерние шоу, участвовать в них раньше было одним из любимейших занятий Ричи — частенько он сбегал именно туда, на побывку в их стойбище. Сейчас не возникало и мысли.

А поездки в автомобиле? Теперь он преспокойно лежал на заднем сиденье, даже не думая гипнотизировать окно. «Чего я там не видел? Мне дядя Вова все самое интересное уже рассказал» — будто читалось на его морде.

Как-то раз Вовка с мечтательным видом заявил, что хотел бы жить в сарайчике — вот в этом, что возле будки Ричи, — и быть у нас мажордомом, и я понял, насколько этот пес стал ему близок и дорог. Ни до, ни после я не видел у Вовки такого безмятежного выражения лица.

Вот что их так сближало? (Кроме любви к философии, конечно.) Может, легкая бестолковость и шаляй-валяйство?

Ричи. Умный и сильный, он выказывал отменную выносливость и необычайную любовь к труду… никому не нужному. На поле, через которое мы обычно ходили гулять, к середине лета уже не оставалось ни пятачка, где не вырос бы внушительный холмик от глубокой норы — которые он вдохновенно рыл каждый раз, как только оказывался там.

Он мог быть гордостью любой бригады из Молдовы или Таджикистана, превосходя по скорости любого из самых крепких и молодых землекопов. Но только ему этого не надо — он свободная и творческая личность! (Правда, жильцы разрытых норок были иного мнения насчет его личности… если оставались еще способными иметь хоть какое-то мнение)

Либо я, ошеломленный величием природы, явленным в неодолимой силе инстинктов, наблюдал, как вполне себе сытый Ричи (только что перед прогулкой съевший кусок мяса — еще и с мозговой косточкой!), роет смерзшийся в монолит сугробище у чужого двора. Роет долго, истово, ра́нясь об острые края наста — ради чего, как вы думаете? Вот и я бы не поверил, если б не видел собственными глазами: обломок льдины, который он выковырял оттуда, оказался просто… мерзлым… батоном… в полиэтиленовом… пакете.

Как он его унюхал? Зачем он ему? Ведь Ричи дома на хлеб даже не смотрел… ну разве что только если он не накрошен в бульонно-мясную смесь. Вы скажете: «Так это ж просто. Он ведь любит рыть» — и я так тоже думал, пока он не стал пытаться разгрызть выскальзывающую из пасти ледяную добычу — без надобности, но с каким наслаждением!

Не-е, ребята, это был настоящий художественный акт, эдакий перформанс, коим он демонстрировал, сколь по́лно их, собачье, подчинение животному началу.

Правда, когда он уже раз в двадцатый собрался опять засунуть себе в пасть этот ледяной обмылок, мое терпение, ставшее весьма хрупким на морозе, лопнуло.

— Хватит валять дурака! — сказал я, наподдав со всей силы ногой по ненавистной льдине, и Ричи, похоже, решивший, что дурак — это он, стал озираться по сторонам: мол, кому это хозяин велит его не валять (шутка старая, но у Ричи она любимая — обожает изображать идиота).

— Наверняка ведь, скотина, опять играешь роль! Пойдем уже, — продолжил я, едва сдерживаясь от желания проделать с его растолстевшим к зиме задом ту же процедуру, что и с батоном. При этом он даже не подумал сорваться за своей добычей, абсолютно целехонькой улетевшей в поле. Что уже само по себе удивительно: нет такой собаки, которая не помчалась бы за бросаемым абы куда предметом — будь то палка, мячик… или тот же самый мерзлый батон.

— Не стану спорить с таким решением, хозяин, уверен — там этому батону самое место и есть, — говорил его открытый, всепрощающий взгляд. — Мне и самому стало казаться, что это уже чересчур, и я даже подумывал остановиться, но не решался. Кажется, я был не очень убедителен в этой сцене.

И с видом, будто это я заставил его возиться с этой никчемной булкой, в то время как он всего лишь мечтал полюбоваться на звезды, гуляя по укутанному белыми сугробами полю, отправился домой.

А какие красивые, мужественные позы он принимал, храбро кидаясь в самую гущу лягушек, там и сям сидящих на берегу нашей речки! Он только делал вид, что их ловит — якобы чуть-чуть, самую малость не успевая схватить добычу. И лягушки постарше тоже делали вид, что спасаются, лениво отпрыгивая одна за другой в воду. Они прекрасно понимали, что являются всего лишь статистами в этих героических мизансценах.

— Ну вот, опять… явился — не запылился… герой! — сообщала лягушка, первая заприметившая Ричи, вышагивающего эдаким молодцем прямиком к бальнеологическому курорту, где после зимы набиралось сил многочисленное сообщество земноводных.

— Ох, и надоел же как, — квакала сидящая неподалеку пожилая жаба, обращаясь к кучке только что расположившихся погреться на солнышке таких же пожилых подруг. — Чего вот заладил — каждый день все ходит и ходит, а мы тут прыгай ему в угоду, страх изображай. Пускай вот молодые прыгают, небось им-то на самом деле страшно, когда этот недоросль гавкает, а мы привыкшие — пошумит, поскачет да дальше побежит.

Естественно, нагавкавшись всласть и расшугав всех лягушек с жабами на обоих берегах реки, Ричи отправлялся дальше с видом исполнившего свой долг героя-победителя.

А Вовка! При том, что Вовка работы не боялся, любоваться результатами его труда мог разве что он сам. Не, вырыть яму или перетащить, к примеру, бревно ему было только в забаву. Лопата, лом, тяжеленный бур выглядели игрушечными в его больших руках. Но все, что было хоть чуть-чуть деликатнее кувалды, вызывало опасения за его сохранность.

Вот что заставило Серегу последовать за Вовкой, когда тот, воодушевленный идеей изготовить морс, — разумеется, для запивки, — направился на кухню? Разве не смутные предчувствия? Серега говорит, что ему вдруг стало любопытно. Ну да. Учитывая, что Вовка создал интригу, сказав о некоем секретном рецепте, это казалось вполне объяснимым. Только вот я думаю, что интуитивно он предполагал увидеть кое-что поинтересней, чем рецепт морса.

Нет, сам-то рецепт тоже оказался интересным. «Берешь воду, кладешь в нее варенье (любое, какое есть) и тщательно размешиваешь» — примерно так записалось у Вовки в голове, когда я как-то раз угостил его клубничным напитком, а потом открыл тайну его происхождения. Восхищенный вкусом, а главное, простотой решения вечной проблемы «чем запить», он сразу же взял его на вооружение.

И вот перед Серегой разворачивается финальная картина священнодействия. Вовка уже набрал трехлитровую банку воды, только что положил в нее последнюю ложку варенья, и приступает к самому важному — надо тщательно размешать. Ложка в банке начинает свое круговое движение…

Какой силы должен быть удар, чтобы из банки вылетел кусок стекла, остается только гадать. Я много раз проделывал эту процедуру, размешивал и варенье в банке с водой, и сироп в банке с молоком — но ни разу не получилось сделать даже маленькую трещинку. Ну а Вовке ж только дай — он сумеет удивить. И Серега до сих пор помнит свое изумление при виде огромной дыры в банке, откуда хлещет розовый водопад.

Вообще, в этом был весь Вовка. Всегда готов к действиям. Словно герой Античности, он смело и без тени сомнений брался свершить любой подвиг. Ну а я каждый раз покупался на уверенность, с которой эта готовность провозглашалась.

Как-то раз, уезжая на пару недель в отпуск, мы попросили его поливать горшечные растения в доме. Ну, просто он опять гостил у нас, оказавшись временно без жилья — так почему бы и нет?

К поручению он отнесся с усердием, достойным всяческой похвалы!…Если бы не одно маленькое «но»…

Да, большинство растений, залитых по́ уши водой от Вовкиных щедрот, все-таки выжило — и даже выжил его, судя по всему, самый любимый цветок, стоящий на тумбе с телевизором. Чего никак нельзя было сказать о самой тумбе. Ее удручающий вид с размокшим, расслаивающимся левым углом не оставлял надежд на восстановление.

Может быть, Вовке виделся немой укор в облике несчастного растения, когда он усаживался перед телевизором с водочкой или пивком — и это заставляло его подскакивать и бежать за водой для засыхающего бедняги после каждой выпитой рюмки. Может быть, он думал, что воды, как и водки, много не бывает, и потому, выкинув из головы все наставления моей жены о питьевом режиме, заливал в цветок единым махом месячную норму. Не знаю, но это было бы полбеды. Это же Вовка! Если уж он за что берется — то доводит дело до конца.

И вот вам секрет мастерства: все, что заливалось им в горшок с цветком, тут же прямиком лилось на тумбу — горшок (из тех, что с аккуратной дырочкой в донышке) стоял без подставного блюдца.

И, конечно же, когда мне понадобилось переделать в сарайчике электропроводку, я знал, к кому обратиться. Разумеется, к Вовке. Который, как оказалось, успел когда-то отучиться на электрика и теперь гордился этим сверх всякой меры и уж точно больше, чем своими литературными талантами.

— Пока не сделаю — мне не наливать, — бодро заявил он, допивая бутылку пива. — Тут делов-то на полчаса. Ты только не мельтеши здесь — а я уж управлюсь, не заметишь как!

О, со своей задачей он справился успешно — электричество по новой проводке поступало куда надо. Правда, столько междометий и, скажем так, нечленораздельных высказываний я от Вовки доселе не слыхивал — может, потому, что мне не доводилось раньше наблюдать его за работой три часа кряду. А когда его вдруг совсем не стало слышно, и я решил проведать, не случилось ли чего, то застал Вовку в глубоком размышлении взирающим на творение рук своих.

И смотреть было на что.

Из темноты дверного проема теперь выглядывала голова Медузы Горгоны!

Ничем другим и не могло казаться невообразимое сплетение проводов, змеиным клубком повисшее здесь вместо обычной распределительной коробки.

Что он с ней делал, какие муки она перенесла, прежде чем обрести сей ужасающий вид — одному богу электриков известно. Кто точно мог бы рассказать, что тут происходило, — это Ричи, который от Вовки не отходил ни на шаг с того момента, когда тот взялся за провода. Но, видать, его эстетствующая натура не выдержала, и он удрал, как только увидел, к чему идет дело.

Я принял такой же глубокомысленный вид, что и у Вовки, и, окаменев на всякий случай (Медуза ж все-таки, Горгона — шутка ли), уставился на то, что при иных обстоятельствах вполне могло сойти и за электротехническую конструкцию — только какого-нибудь особого, секретного назначения.

Хотя, может, он и не видел ничего особенного в ней, а просто любовался результатом своей монтерской у́дали (между нами, воображение у Вовки сродни медвежьему — лучше всего работало при виде закуски или от испуга). Отдавая должное тому, сколько времени и титанических усилий было на это положено, я с трудом удержался от комментариев и расхохотался только тогда, когда Вовка удалился в дом, потирая ладони в предвкушении награды.

Меня, кстати, Медуза вполне устроила. Ричи ведь не страдал избытком усердия в исполнении обязанностей сторожевой собаки, полагая, что ничего страшного не будет, если он отлучится на пару-тройку деньков, а тут нате вам — теперь дом навсегда под защитой этого случайного пугала…

В другой раз, решив порадовать нас своим фирменным салатом, он превращал кухню в арену гладиаторских боев: через несколько минут беготни между мойкой и столами и яростной рубки теркой и ножами все полы и стены были в остатках свеклы, моркови, капусты и лука. А на столе красовался таз — ни больше ни меньше! — полный этой овощной мешанины, обильно сдобренной растительным маслом, уксусом и перцем. И не в ожидании гостей и не на трехдневный запас — съеден был Вовкой тот тазик зараз.

И вот что я вам скажу: хотите — верьте, хотите — нет, но я не припомню ни одного случая, когда всерьез разозлился бы на него. Вообще! И совершенно не обижался, когда он вдруг пропадал на долгое время. Никаких надуманных обязательств и полное доверие друг другу — и наша дружба оставалась кристально чистым, уютным домом, где мы, хохоча, могли укрыться хотя б на время от неуемных требований мира.

Правда, я вполне допускаю, что у них с Ричи тоже был свой ментальный домик, где мое присутствие представлялось совсем необязательным. Не раз бывало так, что Вовка, приехав к нам, в дом не заходил, и, только выглянув случайно во двор, я заставал его сидящим на садовом пластиковом стуле возле будки Ричи, — как выяснялось, уже давно.

Вовка был единственная душа, которой всегда есть дело до того, как там Рычы (так он его называл). И когда мы созванивались или переписывались, он всегда интересовался, что поделывает и где нынче рыщет его четырехлапый брат.

А может, их сближала тяга к самоуничтожению? То, как они распоряжались своей жизнью, своим здоровьем, больше смахивало на опыты по выживаемости в экстремальных условиях: опасные количества водки у одного и опасные загулы у другого. И в этом они готовы были следовать до конца.

Со временем Вовка стал приезжать к нам все реже, и то лишь по случаю. Он обустроил свой быт, жил по своим правилам, где выпивка оставалась ежедневным пунктом, и ему, как мне кажется, все чаще было просто лень приехать ко мне, не слишком к тому же подходящему собутыльнику.

Ну а когда у него возник серьезный конфликт с работодателем и он со скандалом и большим шумом ушел с той работы, наступила третья долгая пора забвения. И последняя…

Перед тем как исчезнуть из моей жизни снова, он приезжал еще пару раз. Всем его существом владели озлобленность и жажда мщения по отношению к тому человеку, который выдвинул против него тяжелые и, как он уверял, несправедливые обвинения. Речь шла о краже товара в магазине, управляемом Вовкой — его и заподозрили в причастности к ней. Вовкина гордость была уязвлена безмерно. Он чувствовал себя униженным и оскорбленным…

Сочувствуя ему, я, тем не менее, всячески убеждал его забыть обиду, перестать жить в гневе. Но он не внимал моим словам — алкоголь был ему лучшим советчиком и другом, чем я.

И самым страшным стало то, что наш смех почти исчез. Вскоре он и вовсе перестал со мной общаться, и я только мог предполагать, что он вернулся в Курск.

В последующие пять лет если и была какая-то переписка, то совсем уж редкая; едва начавшись, она обрывались невнятной фразой с его стороны — созданной, по всей видимости, под хорошо пьяную руку. Но!

Даже в этих его сумбурных записках нет-нет да и упоминался Ричи.

У которого, тем временем, слагалась своя история…

Колокольчики для Ричи

Он появился у нас на исходе зимы. Толстенький, жизнерадостный меховой мешочек, чей зад, управляемый вертящимся, как пропеллер, хвостиком, так и норовил забежать вперед головы. Влекомый любопытством в одну сторону, а своеволием собственных лап — в другую, он, сбившись с бега, стоял озадаченный, как тот буриданов осел, не в силах выбрать, куда же бежать дальше. А приняв решение, опять заворачивал не пойми куда.

В общем, он ничем не отличался от любого другого двухмесячного щенка немецкой овчарки. Правда, наши друзья, владельцы статной и породистой мамы сего создания, сразу честно предупредили об одном досадном обстоятельстве: они понятия не имеют, кто его отец.

«Вполне может быть, что он из тех безродных ковбоев, которые ошиваются у помоек в окрестностях поселка», — предполагали они, забавляясь своим недоглядом.

Мне бы тогда уже насторожиться от услышанного, но ведь это была первая собственная собака в моей жизни, да еще и овчарка — самая любимая порода! Во-вторых, хорошо зная его маму, я полагал, что уж эти гены точно возьмут верх. В-третьих, мы только что перестроили дачу для круглогодичного проживания, где сторожевая собака оказалась бы весьма кстати.

И даже с кличкой все как-то сложилось само собой. (Обычно это нехитрое занятие сразу становится камнем преткновения, как только желающих дать кличку становится больше, чем один.) При виде телодвижений щенка почти сразу возникла ассоциация с популярным в то время певцом Рики Мартином — таким же подвижным, плотненьким и веселым. Так что назвали нового питомца Ричи (поменяв букву во избежание вопросов: «Почему Рики?»). При этом на вторую кличку — Толстый, — он отзывался с особым удовольствием.

Увы! Двойственность его природы все-таки стала проявляться не в пользу лучших качеств, и со временем все больше и больше. Моим радужным мечтам о верном друге суждено было столкнуться с непреложностью закона Мерфи.

Что касалось обучения, умственного развития и экстерьера — тут почти безраздельно властвовали мамины черты. Он быстро научился понимать и выполнять команды — порой не без лукавства, поскольку обладал еще и чувством юмора; отлично знал, что от него требуется, интуитивно, буквально по интонациям, определяя степень важности обращаемых к нему слов.

Его умная физиономия украсилась правильно вставшими ушами, а туловище обрело характерные для породы очертания — мощная шея, широкая грудь, красивые крупные лапы смотрелись безупречно и аристократично… Вот только завершал это великолепие хлипковатый зад с невзрачным, загибающимся вверх хвостом.

В поведении же, в характере по мере взросления все больше и больше вылезали безалаберность, шкодливая хитрость и неуемная тяга к бродяжничеству, свойственные, надо думать, проныре-папаше. Все это, помноженное на отменный ум, образовало пагубную смесь, чреватую последствиями. В первую очередь, для него самого.

И уж в чем, в чем, но в одном он достиг совершенства, годами оттачивая мастерство, используя на всю катушку все свои способности — удирал изобретательно и со вкусом. Самым впечатляющим номером у него был трюк с вытаскиванием головы из ошейника, как бы туго тот не был затянут. Главное, чтобы не было зрителей — он не выдавал свои секреты. Ни дать ни взять великий Гудини во плоти… собачьей.

Либо мне демонстрировалось недюжинное актерское мастерство в драматических сценках, разыгрываемых отнюдь не ради аплодисментов, а лишь с одной и той же целью — сбежать.

Бывало, мы выходим на улицу, я отстегиваю поводок (Ричи ведь отменно выдрессирован и знает, что такое «рядом» и «к ноге»), и мы чинно следуем на поле близ поселка. Он же, как бы с намерением справить нужду, отходит то к столбу, то к деревцу, то к колесу подвернувшейся по пути машины. Вид при этом у него удивленный и слегка виноватый.

«Ничего не могу с собой поделать, хозяин, — меня неудержимо тянет пометить все, что высится над землей больше, чем на полметра. Сам не пойму, зачем. Ведь эти предметы ко мне не имеют никакого отношения. Но запах, хозяин, запах! Ты разве не чуешь его? Запах чужаков, затевающих какую-то пакость», — как бы говорит он, поглядывая на меня невинными глазками из-под приподнятых домиком бровей.

Потом, словно бы задумавшись над несовершенством своего племени и, конечно же, случайно развернувшись над очередным кустиком, Ричи идет далее… но уже совсем в другом направлении. Он якобы не слышит, как я его окликаю — команды «стоять» или «ко мне» остаются без внимания, и только развернутые назад уши выдают его. (Еще он думает, что у него получается незаметно стрельнуть глазком в мою сторону.)

Конец ознакомительного фрагмента.

← В качестве предисловия