Недетские сказки

Саша Варламов, 2023

Комната без памяти влюблена в Шкаф, вынужденный в ней находиться, но, увы – безнадежно. Вешалки в Шкафу (пластмассовые – Одноразовые, деревянные – Дрова, металлические – Жесть) тоже изнемогают от безответной любви к нему. Но ситуация становится абсолютно невообразимой, когда в Комнате неожиданно появляется гостья из мира Высокой Моды…И все становится возможным только лишь потому, что «… действительно существуют другие миры и их миллионы, они находятся на расстоянии мысли и стоит только протянуть руку…» (Терри Пратчетт).

Доктору Паулю Рудольфу Нунхайм и тем, кого любил и люблю.

Шум в Шкафу

… действительно существуют другие миры и их миллионы, они находятся на расстоянии мысли и стоит только протянуть руку…

Терри Пратчетт

1

В Шкафу почти всегда царил полумрак, и только через щель между дверцами платяного отделения внутрь порой пробивались несколько тоненьких лучиков солнечного света. Внутри они ломанными линиями перемещались поочередно с одной вешалки на другую — вслед за солнцем, будто совершали некий таинственный ритуал. И при желании их можно было принять за золотистые письмена, умело выведенные рукой искусного художника.

Никто уже и не помнил, когда все это началось, но в других Шкафах ничего подобного не происходило, поэтому и вешалки, и одежда всегда стремились попасть именно сюда, чтобы потом было чем хвастаться.

Шкаф считался самым модным местом в доме, да и к себе он относился как к произведению искусства, что на самом деле было не так уж и далеко от истины. Он появился в Комнате так давно, что даже она порой сомневалась в собственном первородстве, но то, что они старые знакомые — было видно с первого взгляда.

Замечено, что когда находишься вместе так долго, как Шкаф и Комната, то слова уже больше не нужны и молчание порой бывает более красноречивым. Настоящие чувства, в принципе, невозможно передать словами.

В начале Шкаф и Комната долго наблюдали друг за другом — не нарушая дистанции. Однако этикет соседства требовал хотя бы минимального общения. И однажды, когда продолжать молчать стало совсем уж неприлично, то они одновременно начали что-то произносить, быстрое и не очень внятное.

–… имеете в виду?

–… как возвышенно!

–… стоило ждать!

–… мне льстите?

–… не каждый может!

–… сплошные фантазии?

И так далее, и тому подобное.

Начатый разговор оборвался так же внезапно, как и начался — молчание затянулось, потому что каждый считал, что продолжать должен не он.

Ситуацию разрядил Ветерок. Он привычно — с шумом распахнул окна и ворвался в Комнату. Недолго покружив, насвистывая какой-то простенький модный мотивчик, он так же стремительно вылетел вон — по пути взбивая к потолку роскошные оконные шторы и увесистые дверные портьеры.

Шкаф и Комната от неожиданности успели лишь глубоко вздохнуть.

— Уф! — выдохнула Комната и, как бы между прочим — поинтересовалась. — А вы случайно не знаете, кто бы это мог быть!?

— Надо думать, это был ваш любимый Сквозняк, — ответил ей Шкаф и тут же принялся рассматривать за окном что-то очень важное для себя.

Шкаф уже давно относился к Ветерку без симпатии и даже придумал для него прозвище — Сквозняк. Кличка прижилась, так как полностью соответствовала характеру персоны. И теперь уже и Комната, и даже сам Ветерок — посмеиваясь, употребляли ее время от времени, когда нужно было, к примеру, придать немного озорства взаимоотношениям.

Что же касается Шкафа, то всякий раз, когда Комната и Сквозняк, никого не стесняясь и пошло хихикая, флиртовали — он не знал куда глаза девать от смущения.

— Ладно, предположим, что у них от природы беспардонный характер — каким родился таким и живешь. Но зачем делать это у всех на виду?! — пытался он разобраться. — Они же не животные! Хотя, как иначе это может здесь происходить — уединиться-то некуда!

Но как он ни старался быть объективным — ничего у него не получалось:

— Настолько откровенно и вульгарно при всех задирать даме ее полотнища! Ей Богу!

Комната же — одним привычным движением вернула на место свои текстильные атрибуты и с удовлетворением отметила, что на этот раз ей все-таки удалось растормошить своего молчаливого соседа.

— Мало того, — с оптимизмом констатировала она, — «мой малыш», — так ласково всегда называла она Шкаф, — наконец-то выразил свое отношение к моим развлечениям на стороне. Уж не ревнует ли он меня к Сквозняку?! А иначе, чем еще объяснить его раздражение?!

Комната не однажды замечала, что одно дело — дурачить себя, а другое дело — считаться с реальностью. Реальность же для нее была самой что ни на есть безрадостной — симпатии Шкафа всегда оказывались не на ее стороне.

— «Мой малыш» постоянно делает вид, будто меня здесь просто нет. К своей самой завалящей вешалке он лучше относится. Но в самом начале, ведь, все было иначе! — откровенно обманывала она сама себя.

2

Своей самой ранней истории, когда еще в облике кедра на склоне ливанских гор он укрывал в своей тени усталых путников, Шкаф не помнил. Воспринимать себя Шкафом он начал как-то сразу, и с тех пор его отношение к себе практически не изменилось.

В его памяти сохранились воспоминания о чьих-то руках, умело шлифующих его деревянные поверхности, о мучительных прикосновениях острого лезвия рубанка, о запахе столярного клея. Он даже помнил, как кто-то — возможно его создатель, однажды с нежностью посмотрел на него и сказал:

— Какой же ты у меня красавец! Ну, будь молодцом и дальше!

Своими формами Шкаф действительно напоминал скорее памятник архитектуры, чем просто мебель. По его фасаду этажами располагались ажурные балкончики и красочные витражные оконца, а инкрустированные перламутром дверцы то и дело чередовались с резными античными фигурками.

И внутри он состоял из множества отделений: и для хранения одежды, и всевозможных дополнений к ней; и для предметов ювелирного искусства, и столового серебра; и для фарфоровых сервизов, и наборов хрустальных бокалов…

А его выдвижные ящики, антресоли, плательные штанги, многоэтажные полки и этажерки — казалось, они смогли бы вместить ассортимент небольшого универсального магазина.

В Шкафу были и умело скрытые от посторонних глаз тайные отделения — всем известно, что в каждом произведении искусства сокрыта некая тайна, разгадать которую удается далеко не всегда.

Когда гости приходили вместе с детьми, то для пущего веселья играли в прятки и забирались кто куда — и в Шкаф тоже. В нем было столько укромных мест, что даже распахнув все его дверцы не сразу можно было найти затаившихся в глубине. Но игры когда-то заканчивались, и за возгласом: «Ах, вот вы где!» всегда следовали веселая возня, шум и смех.

А еще взрослые рассказывали детям истории, что в Шкафу есть несколько особенных мест, откуда при помощи нескольких волшебных слов можно перенестись прямиком в сказочные страны. Проверить насколько это правда — никому в голову не приходило, но ореол тайны мистической завесой окружал внушительную персону Шкафа, дополняя его образ весьма любопытными штрихами.

Все устраивало Шкаф в его внешности, кроме, пожалуй, одной детали, к которой он не знал, как относиться — толи краснеть за нее от стыда, толи гордиться ею. Дело в том, что над одним из его карнизов возвышался великолепной работы резной фронтон, на котором пухлощекие купидоны целились волшебными стрелами в лесных нимф.

Фигурки, как и полагается в подобных случаях, были обнаженными. Именно это и вызывало у Шкафа недоумение. Не то, чтобы он хотел видеть купидонов в трусиках, а нимф в бикини, но этот легкомысленный, по его мнению, сюжет не очень-то вязался с его представлением о себе.

— Таким картинкам самое место на стенах Комнаты, а не на моем фронтоне, — сетовал он. — Ей это под стать. Правда, она тоже не сама выбирала себе характер, — как всегда старался он быть справедливым. — Нам всем остается лишь покоряться собственной участи и только догадываться об истинных планах наших создателей.

3

Время от времени в этом мире можно встретить создания, кого бесполезно учить актерскому мастерству, потому что они от рождения напрочь лишены драматического таланта.

Нисколько не наговаривая на Комнату, это в полной мере относилось и к ней. Она не являлась самодостаточной персоной, как ни мечтала об этом. Не единожды предпринимала она попытки стать одной из тех, чей стиль копируют, а привычкам подражают — но всякий раз неудачно.

Однажды, когда к ней по обыкновению заглянул Ветерок, она попросила его исполнить какую-нибудь несложную песенку.

— Любой каприз для вас, мадам! — нежно прошелестел он в ответ и стал насвистывать один из популярных мотивчиков, который в то время можно было услышать и на платформах вокзалов, и в очереди за чашкой кофе — да и просто на улице. Мелодия была незамысловата и легко запоминалась, и двигаться под нее было легко — как душа пожелает.

Комната, даже не пытаясь определить характер музыки, сразу начала вести себя очень странно — со стороны казалось, что она попробует исполнить что-то напоминающее фокстрот, но у нее так ничего не получилось. И тогда она, потеряв терпение, вдруг неистово замахала своими полотнищами — то вверх и вниз, то из стороны в сторону — как в канкане. Как ни странно, но именно эта манера оказалась пределом ее возможностей.

Движения у нее выходили настолько лихими, что даже видавший виды Ветерок от удивления перестал свистеть. Он никак не рассчитывал обнаружить такую прыть у своей подружки.

А Комната — то ли от безысходности, то ли от отчаяния — так разошлась, что ее хрустальная люстра сорвалась с крючка и косо повисла на проводах. А потом и дверной карниз не выдержал эмоционального напряжения и, сорвавшись с петель, с грохотом полетел вниз, размахивая по дороге портьерами, как парусами. Ударившись об пол, он превратился в груду щепок и позолоченной алебастры, кое где, как саваном, прикрытых кусками ткани.

Шум заставил Комнату остановиться, и, не веря своим глазам, она тихонько стала повторять:

–… это не я!… это не я!… это не я!

На что Ветерок ей резонно ответил:

— Мадам, но вы же сами просили меня изобразить музыку!

И тут Комнате пришлось вспомнить и то, как ей захотелось стать современной и стильной, и как она обратилась за помощью к Ветерку, и многое другое. Стыдно ей не было, это чувство было ей незнакомо.

Она осмотрелась, стараясь определить свидетелей своего провала — с чем была категорически не согласна, но ее соседка Моль предусмотрительно забилась в глубину ковра — будто ее никогда и не было в Комнате.

А Шкаф? Ему было труднее всех, но он делал вид, что ничего не видел и не слышал. А когда это стало совсем неправдоподобным, то ему пришлось приложить немало усилий, прежде чем он небрежно произнес:

— Создатели! Неужели землетрясение?! Кто бы мог подумать?! И так далеко от эпицентров!

Впоследствии люстру вернули на прежнее место, дверной карниз заменили новым. Но остались воспоминания — и у Шкафа, и у Ветерка, и у Моли…

А от воспоминаний, какими давними они бы ни были — так просто не отделаешься. Прошлое всегда остается с нами, даже если мы изменились и стали уже совсем другими.

4

Комната не страдала от приступов меланхолии и нередко сама задирала Шкаф, намекая на некоторые, якобы, ей одной известные факты его биографии. При этом она всегда недвусмысленно указывала взглядом на его фронтон. Это был ее излюбленный прием, когда нужно было отвлечь внимание других от собственной оплошности. Себя же она оправдывала всегда, следуя логике:

— Все мои желания и поступки инстинктивны, а, значит, естественны. Свободу природе!

Дурочкой она себя не считала и прекрасно понимала, что окажись Шкаф более податливым, то ей не пришлось бы регулярно выставлять собственную похотливость на всеобщее обозрение.

— «Мой малыш» в упор не видит меня. Что еще мне остается!?

Удобное оправдание! И тем более, что продолжать и дальше сдерживать влечение к нему — она была уже просто не в силах:

— Ну и ладно! И пусть думает обо мне все, что захочет. Ведь это он сделал из меня блудницу! Это из-за него мне приходится искать утешений на стороне! Вот, назло ему стану еще наглее! И пусть это будет моей местью этой бессердечной деревяшке — за все мои страдания и безответную любовь к нему! И если в нем осталась еще хоть капля совести, то я взываю к ней — он мой, мой, мой… И пусть эта капля превратится в море и поглотит его, а потом вынесет его на мой берег… А уж я смогу о нем позаботится. И мы будем счастливы вместе!

Комната прекрасно понимала беспочвенность собственных надежд — что сразу не срослось, того потом уже не соединить. Она знала об этом, злилась на себя и на Шкаф, искала причины, искала виноватых, не находила и выходила из себя:

— Не бывает дыма без огня! Сапог сапогу пара! И нечего строить из себя недотрогу! Ты давно смотрел на собственную вывеску? Мне, например, не стыдно быть Комнатой! Мне стыдно ею не быть! Подумаешь, Дворец он из себя изображает! Да если на то пошло, то шевалье Casanova тоже не в лачуге свои подвиги совершал. И какая, в принципе, разница — Дворец он или Шкаф?! Не в капусте же его нашли, в самом-то деле!?

Вопрос по существу — что станет с миром, если каждый станет прилюдно демонстрировать свои сексуальные предпочтения? Или именно так все всегда происходило и будет происходить дальше?

И что тогда считать личной жизнью?

Или личная жизнь, это отношение исключительно к самому себе?

5

Заглянуть в мир за пределами Комнаты удавалось не многим. От посторонних глаз его скрывали гобеленовые портьеры, тяжелыми складками ниспадавшие по обеим сторонам дверного проема. Тем же, кому посчастливилось увидеть — что там, рассказывали потом об этом по-разному.

Одни были поражены простотой и лаконичностью, с которой чередовались пространства за дверью. Другим казалось, что дай им возможность, и они смогли бы устроить там все намного лучше! Третьи… Третьих было большинство, и они считали, что их родная Комната никому не уступает соразмерностью пропорций и великолепию венецианских окон, выходящих в сад.

Сама же Комната склонна была относиться к себе, скорее, как к миниатюрному Тронному Залу или, по крайней мере, как к неофициальной Приемной. Впрочем, если быть до конца честным, что само по себе дело хлопотное, то она прекрасно понимала, что не случайно стала, как бы это потактичнее выразиться — не то, чтобы мало обитаемой, а, скорее, вынужденной вести уединенный образ жизни.

Но так было не всегда. И судя по ранним ее воспоминаниям, в ней часто собирались вдали от посторонних глаз посплетничать. Но большого количества посетителей она не припоминала. И это не могло не сказаться на ее отношении к жизни — а кому понравится играть только второстепенные роли!?

Комната мечтала, что когда-нибудь — придет время, и она займет место, подобающее ее статусу — центральное место в доме. И тогда самые ответственные мероприятия всегда будут происходить исключительно в ней.

Но мир устроен так, что все и всегда оказываются именно на своих местах, как бы это кому-то ни казалось не справедливым. А когда, по твоему мнению — другому лучше, чем тебе, то тут и до зависти не далеко. Завидовать! Что еще может сравниться с этим самым упоительным состоянием?!

Комната от природы не была жестокой или жадной. Иногда она снисходила даже до компромисса. Но когда дело касалось самолюбия, то неважно чем заниматься — главное быть в свите или иметь свиту и при первой же возможности покомандовать кем-то или просто прикрикнуть. Упустить такой шанс она себе не позволяла.

Эта черта характера стимулировала ее непреодолимую потребность в действии, и при случае она смогла бы возглавить армию себе подобных и повести их на штурм — не важно чего. Главное, чтобы все понимали на чьей стороне бессознательное большинство, а, значит — правда.

Но такой возможности у нее не было и, слава богу, не предполагалось, поэтому ничего другого ей не оставалось, как в качестве жертв выбрать тех, кто оказался у нее под рукой — в поле ее зрения.

Таких было немного: старый чистошерстяной ковер, свернутый трубкой у одной из стен, да госпожа Моль, проживающая там же. Портьеры на дверях, оконные шторы и хрустальная люстра под потолком в расчет не принимались — бутафория.

В числе ее обстановки числился и Шкаф, которому в этой чехарде чувств и взаимоотношений отводилась роль символа сословной принадлежности Комнаты — регалия.

— Если он находится во мне, то не важно какая у меня родословная. Шкаф мой крепостной по своему месторасположению, и точка! — утверждала она. — И чем респектабельнее у него внешность, тем больше он подходит на роль моего придворного. И тогда я — не какое-то там помещение… Тогда я, почти что — ее Величество!

6

Шкаф — придворный! Такая мысль польстила бы кому угодно, но не ему. Он не относил себя к снобам.

— Лишь духовно неполноценным существам страшно быть самим собой, — рассуждал он. — Быть не собой! Это ли не примитивнейшее из фиглярств!? Тем более, когда актерского таланта создатель не дал.

Шкаф часто задумывался о природе вещей, благо свободного времени для этого у него было достаточно. И причин было немало — его внешность постоянно провоцировала окружающих на довольно смелые и, поэтому, очень глупые поступки.

— По-видимому у каждого, кто отличается от остальных, есть повод для философского отношения к жизни, — рассуждал он. — Но глупо носить корону, не являясь королем! И потом, — формулировал он свое кредо, — подлинное благородство не в атрибутах — тронах, коронах, горностаевых мантиях и прочей чепухе. В таких спектаклях с удовольствием участвуют те, у кого нет ничего своего.

Чувство брезгливости к безвкусице, скорее всего, досталось ему от создателя, и уже с первого взгляда на Шкаф становилось понятно, что он является исключительным событием не только материальной, но и духовной культуры. И, кстати, он никогда не кичился перед другими.

Обособленный образ жизни часто способствует поиску истины — а чем еще заниматься, когда никого из себя не строишь?!

— «Аристократ Духа»! — развивал эту идею Шкаф, — а ведь, действительно, в реальной жизни это качество встречается крайне редко. Но, о таком пишут в литературе.

Шкаф считал, что все написанное на бумаге является частью его подсознания — бумагу же вырабатывают из древесины! Но вот с текстами на глиняных табличках у него возникали проблемы.

— Высокие духовные качества, это исключение из правил, — сетовал он. — Титул «Аристократа Духа» нельзя ни купить, ни получить по наследству. ДНК способны передавать следующим поколениям лишь некое внешнее сходство с предками, в этом уже нет сомнений. Но духовность — она не является прикладной частью генетического наследия!

Да, Шкаф был убежден, что духовные качества снисходят свыше в виде дара — часто напоминающего наказание. Ко многому в жизни он относился исключительно со своей личной точки зрения, принципиально отличавшейся от устоявшихся. Но он никому и ничего не навязывал и, даже, не высказывал вслух.

— Каждый может и чувствовать, и думать по-своему, — подводил он итог. — У каждого есть право свободного выбора — в чем участвовать, а в чем нет. В этом и состоит моя мораль. Моя мораль — это мой выбор. А это, все же, лучше, чем осуждать других.

К сожалению, Шкафу еще ни разу не удалось встретить единомышленника — одиночество стало для него результатом осознанного выбора в обмен на право оставаться самим собой.

7

Со статусом вечного объекта любви Шкаф был вынужден смириться — деться-то некуда. Нерешенным оставался вопрос, как ему следует относиться к вешалкам в плательном отделении? С первого взгляда все было просто — вешалки созданы, чтобы быть в нем. Но они — его неотъемлемая часть? Или они, все же, самостоятельные персоны?

И потом, вешалки постоянно куда-то исчезали и так же неожиданно возвращались.

— Куда и зачем — ума не приложу?! Я никого из них никуда не отправлял, — пытался понять он. — Все остальные мои составные части так себя не ведут.

Иногда собаки и кошки так же относятся к своим хвостам. С одной стороны хвост — это часть их самих, а, с другой стороны — почему хвост шевелится сам по себе? Чей тогда это хвост?

К вешалкам у Шкафа были такие же вопросы.

— Всему этому я нахожу лишь два объяснения: либо они не часть меня, либо… — подыскивал он нужные слова. — Даже не знаю, как это называется… Они телепортируют? Но почему без меня?!

Еще из-за одного аспекта не в пользу своей идентичности с вешалками Шкаф всегда дистанцировался — из ужаса прослыть законченным эгоистом. Все вешалки были от него просто без ума. И каждый их вид выражал свои чувства к нему по-своему — это зависело от материала, из которого они были сделаны.

— Мои антресоли и этажерки не признаются в любви ко мне — то есть к самим же себе! — пробовал он найти логику. — Если вешалки, это — я, то почему они влюблены в меня — то есть в себя?! Или это какая-то особенная форма психического расстройства?

И, все-таки, не смотря на путаницу в мыслях Шкаф находил, что у него с вешалками есть нечто общее — призвание служить одежде. Или Одежде, если уж на то пошло.

Случалось, что Шкаф и вешалки время от времени даже обменивались какими-то фразами, к примеру:

–… вы потрясающе прищуриваетесь!

–… это неподражаемо!

–… туфли носят на голове!

–… шляпы вы сами!

–… как Elsa Schiaparelli?

–… как Salvador Dalí!

За долгие годы своей жизни Шкаф без труда понимал иностранные языки — написанное на бумаге было частью его сознания, ведь бумагу изготавливают из дерева. А названия знаменитых брендов произносил безукоризненно — все они значились на этикетках одежды, посещавшей его. Вешалки, которые и читать то не умели, просто

повторяли его интонации.

Однако, все эти разговоры были беспредельно ни о чем и запредельно поверхностны — они не помогали ему найти ответ на основополагающий вопрос, кем же они являются друг для друга:

— Кем они мне приходятся? Если родственниками, то близкими или дальними? Если коллегами по службе, то в какой они должности? Квартирантами? Но я не доходный дом! Просто посторонними созданиями? Но я не проходной двор!

Эти вопросы неотступно преследовали Шкаф даже во сне.

— Возможно я действительно вижу их только во сне, а на самом деле никаких вешалок во мне и в помине нет, — надеялся он.

Так вот, на самом деле все вешалки в нем были не только реальны, но и обладали одной уникальной чертой — у них напрочь отсутствовала персонификация, то есть, среди них невозможно было выделить кого-то одного.

Лишь вся популяция Металлических Вешалок представляла собой нечто единое, целое и неделимое. И со стороны они все вместе были похожи на некоего монстра с коллективной формой сознания и, очевидно, подсознания.

Племя? Толпа? Сообщество? Одновременно все вместе взятое! Поэтому каждая отдельно взятая вешалка была просто нулем — никто, нигде и никогда.

Лишь все вместе вешалки из металла были — Металлические Вешалки. Лишь все вместе вешалки из дерева были — Деревянные Вешалки. Лишь все вместе вешалки из пластмассы были — Пластмассовые Вешалки.

Странное впечатление производили, к примеру Пластмассовые Вешалки, когда одежду — или Одежду, как мы договорились, располагали на одной из них. Эту процедуру всегда сопереживала вся популяция Пластмассовых Вешалок в целом.

Кстати, мир вешалок, как и любое другое сообщество, состоит из разных слоев, определяемых исходным материалом. Есть тут и своя знать, и свой середнячок, и свои простолюдины — как везде.

Металлические Вешалки отличались исключительной чопорностью и высокомерием — еще бы, ведь их родословная прослеживалась от железного века! С учетом этого становилось понятно, почему при обсуждении любой темы они вели себя так, будто абсолютно все зависело лишь от их точки зрения.

И к Шкафу они всегда относились снисходительно-покровительственно:

— Он сделан всего лишь из дерева!

Поэтому Шкаф, как мог, избегал общения с ними, но это не всегда ему удавалось. И каждый раз после вынужденного общения с Металлическими Вешалками он обнаруживал в себе, не свойственное ему прежде, чувство неполноценности — то он принимался критически переосмысливать собственную наружность, то начинал копаться в прошлом…

А, всем известно, к чему приводит самокопание: был субъект, как субъект, а превратился в зануду — и то ему не так, и те ему не эти.

Интуитивный протест Металлические Вешалки вызывали у него еще и своим откровенным нарциссизмом — они вслух именовали себя Звездами Моды! И остальным ничего не оставалось, как подобрать им кличку — Жесть.

Кличка быстро стала обиходной, и теперь уже все подряд называли их Жестью и в глаза, и за глаза — будет другим наука.

На Жести, как правило, располагали ручной работы Меховые Пальто, Манто или Палантины, уникальные шелковые Вечерние Платья в пол, Смокинги, Фраки, различные Пелерины и Накидки — предметы культа Одежды, стоившие, порой, целого состояния.

Немудрено, что подобное буржуазное сотрудничество не улучшало характер Жести. Не случайно же считают, что подобное стремится к себе подобным — вот, только, какой в этом смысл, потому что развивается, как правило, лишь то, что работает, а не расслабляется среди равных себе.

Жесть была в курсе своей клички — и та ей даже нравилась. И в итоге она решила гнуть свою линию и дальше.

— Уж если и отвечать на насмешки, то по полной программе и так, чтобы дольше помнили! — резюмировала она.

Чаще других жертвами Жести оказывались Пластмассовые Вешалки, которые, к своему счастью, все пропускали мимо ушей — в одно ухо влетело, а в другое вылетело. Они были настолько глупы, что никогда и ничего не воспринимали на собственный счет, будто обращались не к ним, а к кому-то другому, даже если других рядом не было. Статуса ниже, чем у Пластмассовых Вешалок, в Шкафу не было ни у кого.

— Эти Одноразовые! Эти Плебейки! — хлестала Жесть словами направо и налево.

Эти клички тоже быстро стали обиходными — прилипли с первого раза. Иначе и быть не могло, потому что Одноразовые (или Плебейки) не только никогда и никого не слышали, но они никому и ничего не давали сказать, а еще чаще они просто выкрикивали в воздух некие бессвязные слова, больше похожие на междометия. И замолкали они всегда самыми последними.

Одежде — гроздьями, как виноград висевшей на Одноразовых (или Плебейках), лучше всего подходило название — «Это»: ворохи однодневных Майко-Футболок тупо пялились на мир примитивными рисунками, «Сиротская тема» бесстыдно демонстрировала интимные дырки, как попало цеплялись друг за друга и вовсе странные детали без определенного назначения.

Во всем, что находило себе место на Одноразовых (или Плебейках) с первого взгляда угадывался демократичный стиль. И, как ни странно, но «Это», от случая к случаю, даже надевали и носили. И никому в обиду не будет сказано, но образы, составленные из «Этого», порой выглядели по-настоящему «чумовыми». Такое часто обозначают еще термином «китч» — халтура или модерн, одним словом.

Именно Одноразовые (или Плебейки) вызывали у Шкафа больше всего сомнений в отношении родства с ним.

Наилучшими чертами, по мнению Шкафа, обладали Деревянные Вешалки — симпатии были предопределены исходным материалом.

Шкаф считал, что Деревянные Вешалки — он даже слова эти произносил как-то иначе, уже одним своим присутствием вносили мир и гармонию в хаос, производимый Жестью и Одноразовыми (или Плебейками).

— Уж если кто-нибудь из вешалок и часть меня самого, то, скорее всего, это Деревянные Вешалки, — констатировал он.

Но другие не разделяли его мнение.

— С какой стати мы должны считаться с Дровами, если еще неизвестно, как давно их предки перестали торчать из забора или подпирать стены хлева?! — бесцеремонно выражали другие свое отношение к реальным претенденткам на симпатии Шкафа. — Пусть скажут спасибо, что мы их Опилками не называем! Но, видно, не далеко это время…

На Дровах — прозвище тоже быстро стало обиходным — вальяжно располагались, большей частью, элегантные и комфортные, сдержанные в формах и не яркие по цвету — Пальто и Костюмы, Блузы и Юбки, Комбинезоны и Брюки, Платья и Сарафаны, Жилеты и Куртки…

Несмотря на объединяющее всех вешалок призвание служить Одежде, в Шкафу они больше всего напоминали соседей по коммунальной квартире или в геополитике, где ссоры и свары возникают по любому поводу или без него и не прекращаются в принципе — меняются лишь мотивы склок, а взаимоотношения никогда.

8

Уже с первого взгляда на Моль каждому становилось ясно, что она представляет собой артефакт образа жизни, когда праздник длится бесконечно — не зависимо ни от времени суток и ни от чего-то другого. Поэтому подобные персоны всегда и выглядят, будто собрались на вечерний прием.

Ее платье было пресыщено блеском, рассчитанного на электрическое освещение — никому другому и в голову не могло бы прийти носить такое днем — соперничать в сиянии с самим солнцем!

— А вот и мой выход, — говорила себе Моль после каждой неудачной попытки Комнаты завязать отношения со Шкафом.

И она тут же стремительно вылетала из, свернутого трубкой, старого шерстяного ковра в котором жила. Оставляя после себя в воздухе облачка перламутровой пудры, она виртуозно исполняла несколько сальто и, не смотря на преклонный возраст, иногда все-таки добивалась вослед себе если не настоящих аплодисментов, то хотя бы отдельных хлопков.

— Сегодня я опять была в ударе — мне аплодировали! — наслаждалась производимым эффектом Моль. — Не станут же рукоплескать от безделья!?

Она считала, что совсем неплохо устроилась в жизни:

— И в обществе все для меня сложилось недурно — личная подружка и персональный психиатр Комнаты! И с пищевыми предпочтениями у меня проблем нет — ковер-то, хоть и старый, но чисто шерстяной!

Она всегда стремилась найти для себя местечко, где не нужно было бы заниматься чем-то ответственным или проявлять какие-то особенные таланты.

— Как правило оценивают не по способностям и умениям, а по тому, как выглядишь и кого из себя изображаешь! — оправдывала она себя. — Многие были бы не прочь оказаться на моем месте.

Но со Шкафом у Моли не сложились отношения, и это еще мягко сказано, и виною тому был материал, из которого он был сделан — кедр. Стоило ей оказаться рядом с ним и пару раз глубоко вздохнуть, как ее тут же окружали ее предки, давно переместившиеся в мир иной — они настойчиво предлагали присоединиться к ним.

— И что после этого я должна испытывать к нему? Впадать в экстаз? Присоединиться к толпе его воздыхателей? — взрывала она эмоциями пространство старого ковра. — Нет, роль мученицы по идейным соображениям не для меня. И во имя чего, спрашивается, я должна приносить ему в жертву свое крохотное удовольствие жизнью? Он же никого не замечает рядом с собой! — привычно вторила она словам Комнаты.

Да, родину не выбирают, и кому судьбой предначертано родиться и жить в сумеречном пространстве старого ковра и утолять голод лишь разглядывая картинки с недосягаемой модной Одеждой — тот вряд ли способен на объективное отношение к миру.

Завтрак у Тиффани — звучит прелестно, но вряд ли останешься сыт.

9

Каждый раз, когда день переходил в ночь или наоборот — в это полное мистических предчувствий сумеречное время — деревянные панели Шкафа тихонько поскрипывали, реагируя на перепады температуры воздуха в Комнате. И все, кто бы ни находился в это время поблизости, всегда в ужасе замирали от жалобных звуков, доносившихся из его глубин.

Считали, что это стонет безвременно ушедшая из жизни вешалка, которая высохла и стала привидением от безответной любви к Шкафу, конечно же. Она так и не смогла обрести покой и теперь вынуждена бесцельно бродить по бесконечным лабиринтам среди полок и ящиков.

Комната нередко использовала эту легенду, чтобы в очередной раз не столько поддеть Шкаф, сколько обратить внимание других на жестокий нрав «своего малыша».

— Да он просто бессердечная деревяшка! У него нет сердца! Ему безразличны страдания других! О, сколько же их, доведенных им до трагической развязки?! — всякий раз в такие моменты театрально заламывала руки Комната. — Неужели и нас — всех влюбленных в него, ожидает такая же кончина?

Наблюдая за подобными представлениями, Шкаф всегда недоумевал — о ком именно постоянно ведутся эти нелепые разговоры?

— Я никогда и никому не давал повода для фантазий на мой счет, — мысленно парировал он. — Вокруг меня нет никого даже близко подходящего под параметры моего идеала. Меня окружают исключительно чужеродные элементы.

— Я прекрасно помню всех, кто у меня внутри, — оправдывался он. — Что же касается возомнивших себя неизвестно кем, то пусть они сами отвечают за собственные фантазии. Мало ли что может кому-то показаться!? И если трезво соотнести свои претензии с достоинствами — то и несостоявшихся надежд станет меньше, и разбитых сердец, — подытоживал он.

Но все эти бесконечные перешептывания, многозначительные недомолвки и беспричинные подмигивания — приводили его в отчаяние.

— Ну что я им такого ужасного сделал? Что дало им повод для этих дешевых сцен? — недоумевал он. — Чем я мог их настолько разозлить?

На самом деле у окружающих была причина для постоянной пикировки Шкафа — этой причиной был он сам.

— Как он выглядит! Как держит дистанцию вокруг себя! Как корректен! — то и дело шептали вокруг.

Нечто подобное случается и у людей в период их взросления, когда на ком-то вдруг свет клином сходится, да так, что уже ни вздохнуть и ни выдохнуть, как у Ромео и Джульетты — если жить, то вместе и если умереть, то тоже вместе!

Да, но сколько лет им тогда было!?

И Шкаф, и его окружение уже давно вышли из пубертатного периода и представляли собой абсолютно зрелые объекты. Вероятно, это был тот уникальный случай, когда уже и в солидном возрасте вдруг теряют рассудок и, причем, все вместе — хором.

10

Шкаф не считал себя идеальным, и ему случалось ошибаться или быть резким. В целом он производил впечатление чего-то надежного, но когда ему случалось пребывать в дурном расположении духа, с кем не бывает, то и вешалки чувствовали это и помалкивали.

Как-то раз одна из Одноразовых (или Плебеек) не сдержалась и начала выкрикивать что-то совсем несуразное. И тогда Шкаф, недолго думая, так грозно скрипнул на нее, что от неожиданности бедняжка сорвалась с плательной штанги и в обмороке грохнулась на дно. Позже ее куда-то убрали, но это послужило хорошим уроком для остальных.

Именно этот эпизод с Одноразовой (или Плебейкой) и стал основой для небезызвестной истории с привидением. Когда Комната впервые услышала ее, то очень удивилась — зная характер «ее малыша», она не поверила ни единому слову. Поразмыслив, она все-таки решила, что было бы не плохо использовать эту историю в своих интересах: мол, Шкаф настолько влюблен в нее, что не может изменить ей даже с вешалкой!

И какое-то время она даже не распахивала окна и отменяла свидания с Ветерком.

— Пусть обо мне сложится впечатление, как о его верной возлюбленной, — плела она интригу.

Но когда изображать из себя монахиню ей стало совсем уж невмоготу — она решила действовать.

Комната прекрасно понимала, что все внимательно следят за ней. И стоит ей, к примеру, лишь чуть качнуть люстрой или пошевелить портьерой, как потом окажется, что таким образом она, будто бы, подает тайные знаки — не имеет значения кому и зачем. Ну, или какая-нибудь еще более несусветная чепуха — уже не однажды было проверено.

Именно поэтому Комната и выбрала в качестве основного тактического оружия для штурма иллюзорных твердынь Шкафа, которыми он окружил свою собственную персону — слухи и сплетни. И не важно, какую глупость ей придется озвучивать — важно, что Шкафу потом придется оправдываться.

Кому хоть раз в жизни приходилось оправдываться, тот знает, что напрасно даже пытаться возражать — тебя никто не будет слушать: и скучно, и малоубедительно, и слишком поздно…

Но планы планами, а к результатам приводят лишь поступки.

— Кто-нибудь может ответить мне, как поживает моя любезная подружка!? — приказным тоном осведомилась Комната. — Госпожа Моль! Ты, случаем, не задремала в своем чистошерстяном гнездышке?

Стоило Моли услышать свое имя, как она тут же с коронным возгласом «Allez hop!» стремительно вылетала из своего жилища. В полете она привычно исполняла несколько замысловатых сальто и всегда эффектно останавливалась в центре Комнаты — будто на арене цирка.

— А вот и я! — и в этот раз, но уже несколько по-старушечьи, воскликнула Моль. Кто мог ожидать от нее такой бравады — в ее то возрасте?!

— О, Милая моя! Радость моя! Как я счастлива вновь увидеть свою самую близкую — единственную подружку! — не скрывая фальши приторно-слащавым голосом возликовала Комната.

11

Окружение у Комнаты всегда было минимальным — старый шерстяной ковер и Моль, живущая в нем же. Шкаф — как самостоятельную персону она в принципе не рассматривала.

— В первую очередь он свидетельствует о моей сословной принадлежности, — раз и на всегда определила она. — Все остальное является следствием первого.

Но обстоятельства сложились так, что Шкаф не вписывался в ее сценарий, поэтому утверждать, что отношение Комнаты к Шкафу основывалось исключительно на романтических чувствах, было категорически неправильно. Ее отношение к нему носило характер скорее романтической прагматики или лирического расчета.

— Шкаф, несомненно, хорош, и породнится с ним было бы куда полезней, чем просто смотреть на него со стороны. Вот, если бы мы с ним стали парой, возможно, тогда и ко мне перестали бы относиться, как к несостоявшейся Парадной Приемной, — мечтательно, но в то же время абсолютно трезво рассуждала Комната. — Если честно, мне действительно не хватает нескольких благородных штрихов.

Комната никогда не врала себе.

— А какой смысл притворяться перед собой? Придуриваться и играть нужно перед другими, вдруг сработает, — искренне рассуждала она. — Что может быть глупее, чем врать себе?! Только полные идиоты верят в то, что сами же и изображают!

Комната никогда и ни с кем не церемонилась, и не испытывала неловкости из-за своей прямоты, которая скорее была похожа на грубость, а не на простодушие. И в отношениях с Молью она никогда не скрывала высокомерия:

— Быть хамкой утомительно, но так всегда ведут себя с теми, кто лишен возможности возразить или дать сдачи.

Поэтому, когда Комната решила раскрутить тему привидения в Шкафу, она не очень-то и старалась быть вежливой.

— Перед кем я должна начать претворяться?! Перед Молью?! — возмутилась Комната. — Подумаешь, Моль! Старомодный артефакт — приспособление для утилизации одежды!

Она понимала, что чаще проигрывают те, кто сразу выкладывает все карты на стол, поэтому, исключительно из осторожности, на всякий случай, она решила держаться с Молью, на сколько возможно, по-приятельски.

— Ты, как всегда, сияешь, будто только что от портнихи! Или сидишь на новой диете? — с трудом подавляя приступы злорадства произнесла Комната, небрежно рассматривая Моль. — Не спрашиваю о делах, потому что все равно не смогу ничем помочь. Я слышала, что золотое и серебряное стало модно носить даже днем?

Моли не раз приходилось терпеть высокомерие Комнаты — с чем только не примиришься, если нет иного выбора.

— Нет ничего глупее, чем напяливать на себя первую попавшуюся яркую тряпку, лишь бы привлечь к себе внимание, — не заметив реакции на свой выпад, уже совсем агрессивно продолжила Комната. — Не завидую тем, кто всю жизнь вынужден носить вышедшие из моды царственные обноски!

Все это произносилось с таким наивным видом, что со стороны никто не смог бы заподозрить ее в агрессии.

— Счастье мое! Ты не поверишь, но мое отношение к тебе — больше, чем дружба, — профессионально парировала Моль. — Ты настолько похорошела! И выглядишь намного лучше, чем в прошлый раз. Помнишь, какой развалюхой ты была тогда? Принимаешь специальные препараты? Или это Сквозняк так на тебя влияет?

И не дав Комнате опомниться и перехватить инициативу, она тут же продолжила.

— Какая диета может быть у меня?! О моем рационе ты знаешь лучше других: ковер на завтрак, на обед и на ужин. На эту старую шерсть я уже и смотреть не могу без содрогания. Но это все же лучше, чем вообще ничего или синтетика.

Случайных свидетелей у них во время приветственной пикировки точно не было — и вешалки и Одежда внимательно следили из Шкафа за каждым их словом.

— Мои силы только и поддерживает мысль, что другим может быть гораздо хуже, чем мне, — продолжила Моль. — Взять, к примеру, тебя, мое сокровище, не каждый же день выдается ветренным!? — не обременяя себя деликатностью, поставила Моль диагноз нимфоманки Комнате.

— И я абсолютно согласна с тобой, моя милая: Шкаф — тиран! Он всю самую изысканную еду прибрал к своим рукам! Или как там еще называются его закоулки?! — уже совсем откровенно подыграла она подружке.

— Именно! — запуталась в намеках Комната. — «Мой малыш» не только нас с тобой терроризирует. Слышала новость?! Говорят, он до смерти довел одну из своих вешалок — эти, несчастные, волею судьбы обречены на пожизненное заточение в его ненасытной утробе!

Может Комнату и не устраивало, как разворачиваются события, но выбора у нее не было, и, полностью положившись на силы судьбы, она с упоением продолжила.

— Врагу не пожелаю их участи — жить внутри у вампира! И, представь, он постоянно демонстрирует всем свои небезызвестные прелести! Шкаф — эксгибиционист! Скольких он уже истощил до состояния привидений!? — живописала Комната о своих заветных желаниях. — И что самое странное, — продолжала она, то и дело поглядывая на Шкаф, — говорят, что он совершает все эти безумства от любви ко мне! Вот уж никогда не думала, какого зверя я в нем бужу?!

Когда Шкаф услышал о самом себе всю эту бесстыдную ложь, то от негодования у него все дверцы с возмутительным скрипом распахнулись и потом также захлопнулись.

Моль всегда была готова оказать своей домовладелице незначительные услуги, но идти ва-банк, рискуя собой?! И Моль решила, что попробует под шумок тоже что ни будь для себя ухватить.

— Эх, была не была! — решила она и тут же, уже вслух, продолжила, — Да! Да! Именно! Шкаф просто издевается над Одеждой! — Одежда волновала Моль более всего остального, и она плавно вошла в состояние голодной истерики. — Он тиран! Он деспот! В одиночку, как маньяк наслаждается деликатесами! У него же там: и меха, и шелка, и кашемир, и… Чего в нем только нет?! Именно из-за этого самодовольного тирана я и вынуждена всю свою крохотную жизнь сидеть на чистошерстяной — практически голодной — диете…

Уже где-то в середине монолога она поняла, куда ее заносит, но остановиться ей так и не удалось, и ее интуиция уже даже начала представлять ей одну за другой столь безрадостные картины ее ближайшего будущего, что, в конце концов, силы окончательно покинули ее, и она так и осталась молча стоять посередине Комнаты, не закончив мысль.

Оцепенев от предчувствия приближающегося чего-то ужасного, она безучастно уперлась взглядом в пол, но дело было сделано — свою роль в интриге Комнаты она исполнила с блеском, вполне соответствующим ее наряду. И теперь, как это часто случается, была уже никому не нужна.

Нужно сказать, что монолог Моли был исполнен настолько мастерски, что даже по прошествии времени о нем не забыли и постоянно цитировали отдельные фразы, на все лады изображая страдания Моли:

— Да! Да! Именно! А что он проделывает с Одеждой?! Он тиран! Он деспот! В одиночку, как маньяк наслаждается деликатесами….

Это всегда вызывало бурную реакцию зрителей.

12

Но в тот момент вешалкам было не до шуток. Их серьезно беспокоило реально обозримое ближайшее будущее. Но они лишь вешалки! А что будет с Одеждой?! Их идола, служение которому составляло смысл всего их существования — обещали съесть!

Явно заинтересованные разобраться в происходящем, они бесцеремонно расталкивали друг друга, стараясь что-то высмотреть снаружи. И эта картина — неупорядоченные мелькания то чьих-то рукавов, то неизвестно кому принадлежащих штанин, то неопределенного вида отделок и линялых рисунков — напоминало скорее повозку старьевщика, чем содержимое идеально организованного Шкафа.

Вешалки давно знали о претензиях Комнаты к Шкафу и прекрасно понимали, что когда-нибудь им все-таки придется выбрать на чьей же они стороне. Но пока Шкаф откровенно игнорировал Комнату, у них еще теплился слабый огонек надежды, что все как-нибудь обойдется.

Сейчас же до них дошло, что, судя по всему, отсидеться в стороне уже не удастся. И как бы ни был страшен гнев Комнаты, но они все же — вешалки! И чувства чувствами, но долг служить Одежде превыше всего.

— Ну, это мы еще посмотрим, кто кого, — скалилась металлическими челюстями Жесть.

— Невежда! Выскочка! Примитивное насекомое! — зашумели Дрова, реагируя на Моль. — Всем известно, какого сорта духовные ценности у этого биологического приспособления для уничтожения Одежды!

–У-у-у-у-ть! — одновременно завыли разгневанные Одноразовые (или Плебейки). — Ать вшу, лохи айзе!…Й!…Й!…Й!

После того, как во всеуслышание было объявлено о перспективе Одежды попасть в меню к насекомому, мешкать дальше было уже нельзя. Настроения вешалкам добавили стенания Одежды, которая от ужаса быть съеденной возопила к небесам всем своим многоголосым хором.

Каждый участник перфоманса, не стесняясь, выплескивал наружу все, что скопилось в нем за годы вынужденного сдерживания себя в рамках.

— Некто Моль заявляет на нас свои права! — возмущалась Норковая Шубка, вздыбливая шерстку на спинке и рукавах.

Соседи на Жести вторили ей. Отдельные слова и целые предложения смешивались между собой и в результате все это стало напоминать концерт вокального джаза, когда смысл вообще не принимается в расчет.

— А бо-бо ли ни хо-хо? — перекрикивали всех разномастные Майко-Футболки. Одним рукавом они цеплялись за Одноразовых (или Плебеек), а другим выделывали всевозможные непристойные фигуры, полоща в воздухе бесформенными горловинами и подолами.

— Сик на вам! Сик на вам! — в унисон им шипела беззубыми отверстиями «Сиротская тема».

И тут вслед за платяным отделением, к протесту присоединилось содержимое и других частей Шкафа. Из него нестройными возгласами наружу вырывалось:

— Смерть Моли! Долой Комнату! Свободу нам!

В какой-то момент из Шкафа начал медленно выдвигаться буфетный ящик и, как духовой оркестр на марше — бряцая содержимым, находящиеся в нем Столовые Приборы звонкими голосами стройно запели:

— Шкаф наша родина —

Он наш герой!

Шкаф наша крыша

Над головой.

Шкаф нам отец —

Он нам как мать!

Будем горой

За него мы стоять!

Исполнив оду Шкафу несколько раз подряд Столовые Приборы, галантно раскланиваясь, вместе с буфетным ящиком, словно в античной ладье, медленно поехали обратно. В это время они эффектно перешли к финальной полифонической части. Постепенно исчезая из вида, они продолжили петь, но уже в разных тональностях, то и дело переходя на многоголосье:

— В Шкафу мы дома!

Дома мы здесь!

Теперь мы дома!

Nun Heim!

13

Комната не ожидала настолько неожиданного разворота событий не в свою пользу. Претензии на взаимность Шкафа она никогда не скрывала, и о ее планах породнится с ним знали все. Но она по-настоящему никогда не интересовалась, что находится у него внутри.

— Какое мне дело до его содержимого?! Мне нужна лишь его представительность, — трезво рассуждала она. — Мне безразлично, чем или кем он там набит. Я же не мещанка какая-нибудь, чтобы в чужом барахле копаться.

Так было раньше. Но в своем монологе Моль затронула одну очень деликатную и существенную тему — служение Одежде. И в результате Комната из единственной реальной претендентки на внимание Шкафа превратилась во врага.

— Ладно вешалки! — размышляла она. — Сегодня они против меня, а завтра будут заодно. Но тема Одежды! Вот уж никогда не ожидала такой прыти от Моли! Да эта старушенция рассорила меня со всем, чем он там набит — и с вешалками, и с другими его причиндалами и погремушками.

На какое-то время Комната задумалась, стараясь определить направление дальнейших действий, а вместе с ней замерли и все остальные: Моль — в бессильной позе умирающей, вешалки — нагло выглядывающие из Шкафа и Одежда — в полуобморочном состоянии повисшая на них.

Время шло, но ничего путного Комнате так и не приходило в голову, и, наконец, она решила, что самым логичным в данной ситуации будет позвать Ветерка и устроить с ним такой загул, что впечатления от всех ее неудач просто померкнут.

— Итак решено! — громко крикнула Комната и настежь распахнула окна. — Сквозняк, ко мне! Служить!

Прошло какое-то время, но ничего такого, о чем думала Комната, не произошло. И она опешила. Возможно, впервые ее просьба — нет, приказание — остались без малейшего внимания со стороны Ветерка. А она была особой, которая не привыкла ждать исполнения своих повелений — и тогда она опять повторила свой клич, но на этот раз громче. Однако опять ничего не изменилось. И тут Комната взревела уже в полный голос:

— И где тебя бесы носят, когда ты мне здесь позарез нужен?! Чертов Сквозняк!

Но все было напрасно. Видимо, Ветерок, обычно ошивающийся где-то неподалеку, в этот драматический для Комнаты момент был занят кем-то другим. Увы!

Всем, кто оказался невольным свидетелем еще одного — теперь уже полного провала Комнаты, это начало казаться даже несколько забавным.

Первой пришла в себя Моль — ничто так не бодрит, как поражение конкуренток. Судорожно отряхнув крылышки, она для разгона исполнила несколько пробных подскоков и взвилась к хрустальной люстре, а еще через мгновение она уже была в своем чистошерстяном убежище — исчезла, будто в Комнате ее никогда и не было.

Шкаф еще какое-то время собирался с мыслями, но потом, глубоко вздохнув, печально произнес ни к кому конкретно не обращаясь:

— Все к этому и шло. С самого начала было понятно, что ничем хорошим это не может кончится. А я тоже хорош, на что я рассчитывал?! На что надеялся?!

Несколько поостыв, он продолжил.

— Таким как она нужны Сквозняки! У нее для этого окна и предусмотрены. Да, Комнату не переделаешь… — старался он все-таки быть объективным. — И деться некуда…

Прошло еще какое-то время — ему никто не возражал, и он добавил:

— Впрочем, есть один способ выхода из этого бессмысленного спектакля…

Но ему опять не ответили.

— Но я же шедевр! Нет, я не смогу поднять руку на искусство! — неожиданно вскричал он и громко захлопнул все дверцы.

14

Скандал, это всегда весело, это всегда будоражит и придает повседневности пикантные ноты. Но если скандалы устраивать регулярно, то они быстро изматывают и опустошают. И возражать по этому поводу, очевидно, не станет никто.

Каким бы мощным ни был скандал, но жизнь после него все равно будет продолжаться. И то, что оставшиеся в живых не будут уже прежними — не столь существенно. Так или иначе, но всем приходится занимать в пространстве отведенное им место.

Так же и Комната, хоть и поубавив спесь, продолжила время от времени общаться с Молью и устраивать у себя Сквозняк. Но если раньше она просто никого не стеснялась, теперь ее так называемая прямота приобрела оттенок очевидного хамства и наглости.

Ветерок, кстати, получил от Комнаты приличную взбучку за пропущенный вызов, но вовремя нагоняя он от души хохотал — монолог Моли и истерика Комнаты показались ему уморительно веселыми. Так, собственно, довольно часто и происходит: от чего одни рыдают — другие над тем смеются.

Моль, как и раньше, втихомолку пялилась на Одежду из, специально прогрызенной для этой цели, дырки в ковре. Она прекрасно понимала, что настоящей причиной последнего скандала стало ее неожиданно разыгравшееся чувство вечного голода.

— Я наломала таких дров, что об этом еще долго будут вспоминать! — с не скрываемым удовольствием думала она.

В общении с Комнатой она теперь была вынуждена беспрерывно льстить, всемерно восхваляя великолепие ее отделки и вида из окон — нужно же было хоть как-то демонстрировать признание своей вины.

Вешалки же продолжали, млея от удовольствия, превозносить собственные достоинства и критиковать недостатки коллег по призванию, сгорая от негодования. Наблюдая за ними со стороны, можно было только диву даваться, как ловко им всегда удается преувеличивать вымышленные знаки внимания, якобы полученные ими от Шкафа?!

Шкаф же был целиком поглощен разработкой новой философской концепции о взаимовлиянии высокого и низменного в искусстве и в жизни — а также о нюансах трактовки термина «Аристократ Духа».

Не был бы он Шкафом!

15

День, о котором пойдет речь, начался совершенно обычно и, на первый взгляд, ничего не предвещало в нем каких — либо из ряда вон выходящих событий.

А все началось с того, что в Шкаф поместили еще одну вешалку. Но если бы эта вешалка была такой же, как и остальные, то ничего сверхъестественного в этом бы не было — подумаешь, одной вешалкой больше, одной меньше! Но в новой вешалке, как раз, ничего обычного и не было.

Представьте себе портплед на маленькой платформе с колесиками, с выдвижной ручкой и с чехольчиком из серебристого шелка с серебристыми же молниями и замочками. Приблизительно так и выглядела новая вешалка. И звали ее мадмуазель Гар де Роб.

Мадмуазель Гар де Роб была одновременно и маленьким шкафом, и принадлежностью для путешествий, и произведением утонченного изыска — и не только это, но и многое другое, и все вместе взятое одновременно. С первого же взгляда на нее становилось понятно, что она призвана сопутствовать полету фантазии деятелей искусства.

Мадмуазель разместили в Шкафу прямо напротив внутреннего зеркала будто специально, чтобы она смогла постоянно любоваться своим отражением. Да, она любила себя и гордилась собой, и любое сравнение с себе подобными выигрывала априори.

Любить себя способен каждый, чем, собственно, каждый постоянно и занимается, но соответствовать притязательным требованиям критиков со стороны удостаиваются лишь немногие.

Естественно, появление мадмуазель Гар де Роб в Шкафу не осталось незамеченным ни им самим, ни его содержимым. Все: и Плебейки, и Дрова, и Жесть, и Одежда на вешалках — все, кто находился в это время в Шкафу, лишь взглянув на новую соседку, одновременно умолкли, оценив ее достоинства. И не в свою пользу, разумеется.

Жести не понадобилось много времени, чтобы осознать необходимость экстренной смены своего имиджа.

— Продолжать и дальше изображать из себя звезд с родословной от железного века рядом с этой очевидной аристократкой, возможно даже королевских кровей, у нас уже не получится, — точно соотнесла Жесть.

Дрова спокойно отреагировали на гостью — они считали, что мир прекрасен именно своим многообразием, поэтому менять что-либо в себе не считали нужным.

— Нисколько не стыдно оставаться самими собой — какими нас создали. Если мы кого-то не устраиваем — то все вопросы к Создателю! — дипломатично решили для себя Дрова. — Сочтем за честь находиться в одном пространстве с нею. Воспользуемся ситуацией с образовательной целью!

Плебейки, как всегда, ни о чем не думали — не было чем. Да и зачем, ведь мир был равен им, а если они чего-то не понимали, значит этого и вовсе не было.

— Думать? О том чего нет? Мы не настолько дуры, чтобы пялиться в пустоту! — констатировали они.

Реакцию Одежды на вешалках нельзя было назвать однозначной, она в чем-то была созвучна чувствам вешалок, на которых располагалась. Но у Одежды было и собственное — интуитивное отношение к новоприбывшей.

— Хоть бы на чуть-чуть попасть в нее! — речитативом пропела группа Классических Костюмов на Дровах.

Это было и их персональным желанием, и в той или иной своеобразной интерпретации выражало всеобщее отношение к новой вешалке.

Эффект, который мадмуазель произвела на содержимое Шкафа, не остался незамеченным и ею самой, но она настолько привыкла шокировать окружающих, что это стало для нее привычным ритуалом — своеобразным приветствием миру.

Быстро и профессионально взглянув на себя в зеркало, она тут же принялась тщательно прихорашиваться.

— Ах, эти мои бесчисленные карманчики, молнии, застежки и кнопочки! — сладостно нашептывала она. — Я всегда обязана соответствовать идеалу!

И, лишь убедившись в собственной безупречности, она позволила себе осмотреться. Мадмуазель отметила, что Шкаф довольно вместителен, и что снаружи в него пробиваются несколько тоненьких полосочек солнечного света — недолго думая, она тут же приняла их за приветственный транспарант, вывешенный по случаю ее прибытия.

Мельком скользнув взглядом по ряду, застывших в немом почтении, вешалок она несколько дольше, чем того требовал этикет, задержалась на Плебейках, которые в это время как раз, расталкивая других локтями, пытались разобраться в причине внезапной смене общего настроения. Потом она, как ни в чем небывало, повернулась ко всем спиной и с любопытством попробовала рассмотреть мир снаружи.

— Не часто случается попасть в столь экзотическую провинцию, — подумала мадмуазель Гар де Роб. — И подумать только, что и на периферии цивилизации этим дикарям удается как-то выживать и даже кого-то из себя строить! Но в целом — примитивные существа. А что, если они употребляют в пищу себе подобных? — ужаснулась она собственной мысли.

16

Бедный Шкаф! Он столько времени провел в чудовищном, по его мнению, окружении, что от его первоначальных представлений о личной жизни не осталось даже воспоминаний.

Отношения с Комнатой не сложились — да иначе и быть не могло, слишком разными были у них взгляды и друг на друга, и на многое другое. С вешалками у него тоже не было никаких шансов на взаимопонимание — был бы он простым шифоньером, возможно, их могло бы объединить единство цели, а так…

Но, когда он увидел мадмуазель Гар де Роб, то сомнений в своем жизненном предназначении у него уже просто не осталось:

— Если чувство сопричастности духовным идеалам возможно в принципе — то это как раз именно то, что происходит со мной сейчас!

Едва ощутив в себе романтические вибрации, он за считанные мгновения преобразился и опять стал тем Шкафом, каким был когда-то, в самом начале своего существования, будто и не было долгих и томительных лет ожидания. Он весь наполнился необъяснимой жизненной энергией, которая мощным потоком смыла с его души и былой пессимизм, и былое уныние — того и гляди из него полезут молодые побеги с почками.

Шкаф влюбился. Влюбился впервые в жизни. И объект любви он выбрал не от безысходности, а потому что увидел в мадмуазель Гар де Роб самого себя.

— Я не настолько совершенен, как она, — начал он разговаривать сам с собой. — Чтобы быть как она, это еще нужно заслужить. Я смею лишь мечтать о таком. Я люблю ее не как самого себя, а больше себя! Я люблю ее как свою мечту! Как саму идею меня!

Он не заметил, что произнес признание вслух, и что все вешалки в нем внезапно умолкли и в ужасе переводили взгляды с него на мадмуазель Гар де Роб и обратно.

Шкаф же — он просто завис в пространстве с блаженным выражением счастья, и если бы рядом с ним в этот момент начался пожар, то он не обратил бы на него никакого внимания.

Признание Шкафа услышала и мадмуазель Гар де Роб и очень удивилась. Она моментально проанализировала ситуацию и пришла к выводу, что добром все это для нее не кончится — просто переждать вынужденную остановку в этом захолустье ей не удастся.

— Мне же обещали, — молилась она своим богам, — мне гарантировали, что это будет лишь пересадка с рейса на рейс и всего пара часов в зале ожидания пролетят незаметно! И зачем я согласилась на перемещение с пересадкой?! Уж лучше бы я вовсе не участвовала в предстоящем мероприятии, чем явиться туда в неизвестно каком виде — как с фронта!

Мадмуазель не была новичком в жизни. Свой возраст она не скрывала, но, сколько себя помнила — всегда обслуживала лишь богему или верхний эшелон властных структур. И она прекрасно понимала, что одно дело сверкать с обложек или телеэкранов, а другое дело стать реальным субъектом провинциальной конкуренции.

И, как опытный стратег, она сразу же составила в уме план обороны — а опыт подсказывал ей, что победу чаще одерживает не тот, кто хорошо планирует, а тот, кто быстро реагирует и импровизирует. И больше всего мадмуазель рассчитывала именно на свою способность к импровизации.

Кстати, сравнивая себя с Комнатой мадмуазель нашла у нее много общего с собой.

— Мы одного поля ягоды. Правда, мне посчастливилось сделать карьеру, а эта всю жизнь провела в деревне, — сравнение было не в пользу Комнаты. — Мы обе любим флирт и предпочитаем его преданности, но я научилась скрывать свои чувства, а эта всегда идет напролом.

Бедный Шкаф! Ему просто было холодно в этом мире — он искал тепло, пусть даже иллюзорное, и тянулся к нему. Но всегда находил лишь придуманный им же самим миф.

Конец ознакомительного фрагмента.