Коты погибают в тени

Саша Атум, 2018

Привет. Уже 1943 год. Её присутствие в моей жизни по-прежнему не даёт мне покоя. Она смотрит так, что человек не выдержит. Человек ли я теперь? Сегодня ночью я отдыхал: мне не снились сны. Но, проснувшись, я почувствовал, что меня замкнуло. Если бы я стоял – то упал бы, только я лежал. Оно к худшему. Падать я уже не боюсь – моё сердце в таких ужасных и глубоких шрамах, что оно теперь просто насос для перекачки крови. Обшивка моя цела – она позаботилась об этом: я не на фронте. Вот это точно к худшему. Прости, нужно ехать. Меня ждут. Надеюсь, во время этой поездки всё наконец-то закончится.

Глава 2. Я никогда не видел море

Мне было жутко тесно.

Мы ехали уже несколько часов, и всё это время я старался смотреть в окно впереди себя, потому что оно было единственным, где можно было что-то разглядеть. К тому же, это отвлекало меня от постоянно преследовавшей меня головной боли.

Лил противный дождь, размывший дороги, и грязь разлеталась от машины по сторонам.

Я ехал на заднем сидении, и по бокам от меня сидели ещё двое офицеров, жутко толстых. Я сидел между ними, стараясь не обращать внимания на жуткий запах их пота и неделями немытых тел. Один из них, тот, что был справа, был очень уж сильно похож на свинью — с маленькими глазками, бочкообразным телом и огромными розовыми щеками. Он что-то говорил водителю, открывая свои сухие потрескавшиеся губы, и запах из его рта — запах гнили и дорогого табака — разносился по всему салону. Второй же офицер явно был иностранцем, говорил с акцентом и вечно хлопал меня по плечу. Как и слова первого, я совершенно не слушал, что он мне говорит.

На переднем сидении, рядом с водителем, спала Аннамария. Её волосы, всё такие же короткие, были как всегда аккуратно уложены. Они вечно переливались ярким золотом на солнце, так, что мне приходилось жмуриться. Она была немногословна — я не знал даже, сколько ей было лет, хотя выглядела она, сколько себя помню, лет на двадцать пять, не больше. Словно и не знала, что такое старость.

К Аннамарии я испытывал смешанные чувства. Я старательно убивал в себе эту смесь омерзения и…

Это была очень красивая и опрятная женщина, яркая, но холодная и высокомерная. Она почти никогда не проявляла эмоций, по отношению ко мне могла лишь изредка издеваться и, как мне казалось, прекрасно знала о моих к ней чувствах. Ещё — она часто щурилась, будто подозревала что-то.

Вообще вся Аннамария — ком противоречий. Её внешность никогда не гармонировала с её внутренним миром. Иногда мне казалось, что внутри неё лишь пустота, чёрная, бесконечная, страшная — я даже видел это иногда. Да-да, когда она сидит, смотрит тебе в глаза, и чёрные бездны зрачков смотрят в тебя. Неживые, бесчувственные, без эмоций — просто две чёрные дыры, без света. Даже когда она настигала свою жертву, пытала её, вырывая из неё всё самое сокровенное, она оставалась холодным неприступным камнем.

Я никогда не знал, с чем можно сравнить её глаза — но однажды ко мне в голову пришла мысль, что это можно сделать с серебром. С этим серым металлом, который для меня всегда был холоден. Холоден и дёшев, как ни крути.

Ходила она всегда бесшумно, что очень пугало нас всех. С собой она всегда носила какой-то тонко-ощущающийся голодный страх. Её щёки всегда горели алчным огнём.

В полный голос она говорила, лишь когда я был маленьким, но после всегда и со всеми говорила лишь шёпотом. Как ни странно, все и всегда слышали её короткие фразы.

Несмотря на то, что она опекала меня в недолгий отрезок моего детства, учила стрелять, исполнять приказы, и не смотря даже на то, что изредка я питал к ней страсть — я ненавидел её. Ненавидел всем сердцем, потому что любовь всегда была сильнее зла. Любовь к mein Vater не давала мне заходить далеко, и она всегда, каждый чёртов день, пробуждала во мне острое желание медленно ломать её пальцы, слышать её крики, и долго мучать её за всё то, что натворила она со мной. Не знаю, насколько ужасны должны быть пытки, чтобы разорвать сердце такого чёрствого человека. Но сколько раз я рисовал в своей голове образы её мук! Стены самой толстой церкви задрожали бы от страха и ужаса, какие муки я готов был заставить её испытать.

Даже сейчас, я ехал — восхищался, и тут же проклинал и её и себя. Опускал свою руку на револьвер, поглаживая его и мечтая прямо сейчас поднять его и выстрелить ей в голову, пока она спит. Она напоминала мне без урожайную осень — яркую, но гнилую и не дающую ничего, кроме меланхолии и простуды.

Я тяжело вздохнул, переведя взгляд с Аннамарии вперёд. Дождь прекратил лить, и видимость улучшилась. Теперь я мог разглядеть впереди деревянные дома. Значит, это была очередная деревня.

Всего за несколько лет мы изъездили не один десяток таких мест. Аннамария специально забрала меня с фронта, чтобы я мучился рядом с ней — так всё и происходило. Я был сломлен. Я видел искорёженных, словно ненужный метал, людей. Я упал на самое дно этой жизни, я не видел своего лица в отражении, я не знал, цвета чего мои глаза. Плач за стеной, изогнутое тело на кушетке, сжимающие простынь пальцы — как же страшно убивать бездействием. Я считал себя ошибкой Бога — он не мог создать такое уродливое богомерзкое чудовище. Мне часто снилось, как с меня сдирают кожу, а за ней оказывался совершенно иной человек. С белоснежной кожей и чистыми мыслями.

Но сейчас — сейчас, к сожалению, за моей кожей по-прежнему прячусь лишь я.

Аннамария зашевелилась, и двое офицеров вдруг примолкли, ожидая, что та проронит хоть словечко. Но она лишь прикрыла глаза и сонно смотрела вперёд. Я сдержался, чтобы не улыбнуться — сейчас она не казалась мне такой уж недоступной женщиной, всего лишь простая немка. Хотя, на счёт последнего я уверен не был.

Зеркало заднего вида стояло на приборной панели, и она, смотря на него, обратилась к офицеру-иностранцу.

–Не знаете — старик ещё здесь? — несмотря на шум, который был от машины, её шёпот отчётливо услышали все, кто в ней находился.

У меня чуть сердце не остановилось, когда она сделала это. Из-за того, что она смотрела в зеркало, я не сразу понял, к кому она обращается. Я думал, что она смотрит на меня, и готов был этому безумно обрадоваться.

Иностранец кивнул, мило улыбнувшись Аннамарии, но она лишь подняла взгляд с зеркала, устремив его вперёд. Я ухмыльнулся — ведь изначально было понятно, что эти офицеры стараются ей угодить. А не получилось у них разжечь огонь в сердце моей каменной женщины.

Моей. Я мысленно ругал себя за такую оплошность, которую замечаю за собой уже не в первый раз. Ухмылка мигом сползла с моего лица, и с кислой рожей я посмотрел на иностранца.

— Что ещё за старик? — Мой унылый вид явно привёл иностранца в недоумение.

— Шаман, — ответил он, удивляясь такому резкому скачку в моём настроении.

— Да не шаман это вовсе. А старик с седой бородой, возомнивший себя языческим старцем, — сказал офицер, похожий на свинью.

— Старец и шаман — разные вещи, — задумчиво произнёс я, совершенно не собираясь доносить это до остальных, — Чем он заинтересовал mein lieber⁴?

Я опустил взгляд, коря себя, а Аннамария словно и не заметила этого обращения, и, глядя впереди себя, ответила:

— Сказками.

В салоне повисло молчание, которое прервал водитель.

— Убогая Россия, — с унынием сказал он, ссутулившись за рулём.

Аннамария бросила на него задумчивый взгляд своих полу прищуренных глаз, и на её лице блеснуло что-то зловещее.

Все мы сразу отвлеклись от разглядывания дороги в окно, глядя на неё. Она поджала губы, не сводя глаз с водителя. В машине откуда-то дуло, и неприятный ветер трепал её аккуратные локоны, оттого казалось иногда, что в глазах её полыхают огоньки.

— Вы только посмотрите, — сказал иностранец, глядя на старика, бредущего в деревню и тащившего за собой огромную самодельную коляску, — Весь грязный, в оборванной одежде, а какая измождённая плоть! Какой запах идёт от их деревни, буквально смрад…

Безразличные глаза Аннамарии переместились с водителя на иностранного офицера, продолжавшего выражать своё презрение.

— Их умы черны и чудовищны…

— А от тебя прёт мочой и потом, — спокойно сказала она.

Я косо взглянул на побледневшего офицера, который вмиг умолк и непонимающе смотрел на женщину. Он подпрыгнул на кочке, а дальше дорога пошла ровной и аккуратной, несмотря на то, что её должно было прилично размыть. Аннамария откинулась на сиденье, голова её чуть наклонилась в бок. Она то прикрывала глаза, то медленно открывала их с выражением лица, которого я никогда у неё не видел. А точнее, оно совсем потеряло своё выражение — это было не безразличие, а что-то среднее между задумчивостью, грустью и далеко-далеко витающими мыслями, словно её здесь нет. Оттого её серые глаза показались мне ещё более пустыми и бездушными, чем прежде — слишком неестественны для неё были какие-либо чувства. Настолько, что я даже запомнил этот момент — такого на моей памяти ещё не было. На миг мне показалось, что она ожила изнутри.

От созерцания этого непонятного мне создания меня отвлёк шум, доносившийся впереди. Вытянув шею, я увидел, что мы подъехали к огромной толпе людей, которые то вскрикивали, то с упоением, как заворожённые, слушали что-то.

Водитель остановил машину, и все мы, кроме водителя, поспешно вышли. Офицеры поморщили носы, отчего стали ещё более отвратительны на вид, а лицо Аннамарии на секунду вновь отразило странные эмоции.

Теперь, когда мы вышли из салона машины, я мог увидеть гораздо больше. Эти люди были немецкими солдатами, и смотрели они на небольшую деревянную сцену.

На сцене находилось всего два человека — пианист, играющий на старом-престаром фортепиано, дребезжащем время от времени и расстроенным настолько, что некоторые клавиши издавали сразу по несколько звуков, чаще всего секунд, что прилично раздражало слух. Второго человека разглядеть пока было очень сложно, но я заметил, что он был стар и слаб.

Иностранный офицер остался за толпой, а мы втроём начали протискиваться сквозь толпу солдатов. Кто-то, замечая Аннамарию, сразу отходил с благоговейным ужасом, а кто-то настолько был увлечён происходящим на сцене, что не замечал нас.

По мере того, как мы приближались к сцене, я стал менять мнение о том, что услышал. Пианист хоть и играл на плохом инструменте, но, не смотря на это, держался с благородством аристократа. Он нагибал свой корпус к пожелтевшим клавишам, вновь выпрямлялся, замедлял волнующую мелодию, превращавшуюся в нечто меланхоличное, набирал темп, пародируя земную скорбь, превращая минорную мелодию в сатиру и насмешку. Но лишь одно выдавало мрачность мелодии — опускавшиеся секундой вниз две ноты, которые он повторял раз в несколько тактов, которые он иногда опевал, скрывая их настоящую сущность. Это было похоже на плач баньши, но не стоящих на одном месте, а прыгающих через костёр, с натянутой улыбкой и плавящимся от жара лицом. Я слышал музыку, и видел её мысли. Как горит листва, как бурлит жизнь в недрах земли, как кипит раскалённая магма внутри планеты, как мои кости покрываются благоухающими цветами, как расплывается акварель в прозрачном стакане с водой. Вечность охватила меня, и я падал в неё, мягкую, утешающую и спокойную.

Я оставил позади себя Аннамарию и офицера, пытаясь быстрее подойти к сцене, чтобы не упустить ни единой ноты и звука, как до меня начал доноситься ещё и голос, и я поднял свои глаза, встретившись со старцем взглядом.

Первое впечатление часто бывает обманчиво. Старый, слабый старец был с жестокими бледными, тусклыми зелёными глазами, длинными распущенными седыми волосами, и остроконечной, не менее длинной бородой. Он смотрел на нас глазами озлобленной голодной собаки, однако под грязью на лице я видел совершенно иного человека.

Старик зловеще ухмыльнулся, продолжая свой рассказ, который сливался с окончательно замедлившейся музыкой, в которой угадывались заморские и восточные мотивы, пародирующие морские волны. Его голос был властен, мощен и громок, и если б я не знал, что это лишь человек — я бы увидел в старце славянского бога, метавшего своим взглядом страх и муки. Я слушал, и боялся дышать.

«Я — тень вашего страха. Я — Харон.

И я широко улыбаюсь, глядя в ваши глаза. Моё лицо в морщинах, в глубине которых застыли все ваши тайные страхи. Моими волосами давно стала паутина, так похожая на мои когда-то серебристые густые пряди волос. На моих руках уже давно не обитают мозоли — они так истёрты, что видны кости пальцев и свисает с ладоней полу гнилое мясо, вокруг которого вьются мелкие мухи. Моя кожа кажется прозрачной, хрупкой, тончайшей; царапины на ней — верх искусства лучших мастеров всех времён и народов. Моё сердце бьётся в ритм с волнами воды, что касается берегов, с которых я забираю вас день ото дня, час за часом. А светло-зелёные глаза — о, они молоды и прекрасны.

Я существую, чтобы забирать вас и вам подобных. Попав в мою лодку, вы думаете, что на свободе — впереди вас горы и широкая река. Но вы как всегда глупы и наивны. Здесь вы не услышите даже стук своего сердца: его больше нет в ваших телах. Даже оно покинуло вас. Тщательно спланированный спектакль давным-давно разорвал ваши души. Вы пропадаете, ваши суставы заменяются тонкими проводами, но время порвёт и их.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

4

Mein lieber — Моя дорогая