Колючий мед
Журналистка Эбба Линдквист переживает личностный кризис – она, специалист по семейным отношениям, образцовая жена и мать, поддается влечению к вновь возникшему в ее жизни кумиру юности, некогда популярному рок-музыканту. Ради него она бросает все, чего достигла за эти годы и что так яро отстаивала. Но отношения с человеком, чья жизненная позиция слишком сильно отличается от того, к чему она привыкла, не складываются гармонично. Доходит до того, что Эббе приходится посещать психотерапевта. И тут она получает заказ – написать статью об отношениях в длиною в жизнь. Эбба отправляется в небольшой курортный город на юге Швеции, чтобы взять интервью у пожилой женщины, чье письмо однажды попалось ей на глаза в журнале. Предполагалось, что это будет рутинная работа. Но история любви, что берет начало в 50-х годах прошлого века в уединенном пансионате, становится для Эббы удивительным открытием и возможностью лучше узнать себя. «Сара Паборн в своих книгах исследует любовь – со всей серьезностью, но в то же время с отличным чувством юмора». – Femina «Порой маленькая любовь длится дольше, чем большая. Ее может хватить даже на шестидесятилетний брак. Это делает маленькую любовь великой. […] Саре Паборн удалось нащупать в своем романе очень тонкую тему». – expressen.se
Оглавление
* * *
Приведённый ознакомительный фрагмент книги Колючий мед предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.
Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других
2019
Мне всегда нравилось путешествовать поездом. Особенно я люблю экспрессы Snälltåg[6] и старые поезда дальнего следования Intercity, которые все еще можно встретить на некоторых маршрутах. Я уже мечтала о том, как поеду на поезде в Бостад. Но оказалось, что мне придется сделать крюк, заехав в Гётеборг, где я пересяду на скучную местную электричку. И старые составы Intercity не ходят по этому маршруту. Только высокоскоростные Х2000.
Последний раз я ехала на поезде в южном направлении с Эриком, направляясь в Копенгаген. Мы взяли в дорогу из дома перекус с датским сыром, который вонял так, что нам пришлось закрыться в туалете, чтобы съесть его, пока проводник колотил в дверь, а мы смеялись до колик. Это воспоминание вызывает боль, и я стараюсь отогнать его от себя. Поездки на поезде — всегда приключение. Ты оказываешься во власти сидящего рядом пассажира. У парня, занявшего соседнее место, вдоль виска красуются татуировки звезд — в таком количестве, что можно подумать, будто он хотел изобразить собственный Млечный Путь. Слава Богу, он не проронил ни слова, потому что с головой ушел в игру Candy Crush в мобильном телефоне. Откинувшись на спинку сиденья, я наблюдаю, как он методично размещает кусочки леденцов жизнерадостной окраски, составляя адский пазл — бесконечный и с непонятным сюжетом. Похоже на плохую метафору жизни.
Пока за окном сменяют друг друга торговые центры и строительные супермаркеты, мы сидим, сохраняя умиротворенное молчание. Мимо проносятся несчастные устаревшие центры городков с каким-нибудь отелем, который раньше выглядел роскошно, а сейчас на фоне громадного безвкусного новодела вызывает смех. Мелькают облезлые фасады рабочих кварталов. На гребне скалы возвышается летняя вилла с башенкой и выступающими вперед верандами. Голубое здание молитвенного дома с полуциркульными окнами. Словно автографы тех, кто хотел увековечить свою эпоху с помощью красивой архитектуры. Возвести памятник самому себе. Эти люди надеялись, что потомки оценят их вклад. Но нет. Потомки при любой возможности беззаботно скидывают с себя ответственность за его сохранение.
Последнее время мне и самой хотелось бы обрести немного подобной предприимчивости, не отягощенной сентиментальностью. Удали и забудь. Двигайся дальше! А я вместо этого застряла — сижу на диване и всматриваюсь в никуда, а то и вовсе роняю слезы над клипами из Ютуба про зверьков — как им чешут брюшко или как они дружат, когда должны бы враждовать. Я же оказалась даже не в состоянии поддерживать связь с друзьями — не переношу звук своего голоса, объясняющего, что мне все еще плохо. Пить кофе с подружками в кафе или обедать с ними в ресторанах и того хуже. Не хочу без необходимости навязывать им свое удручающее общество. Плач уже практически стал для меня способом времяпровождения. Жжение подступающих слез теперь знакомо мне не меньше, чем потребность сходить в туалет.
Чтобы остановить очередной приближающийся приступ плача, резко встаю со своего места и отправляюсь в вагон-ресторан. Зависаю над стеклянной витриной. Вот ведь вопрос, что выбрать: салат с цыпленком или с овечьим сыром? Раньше мне не составляло труда сделать выбор. Сформулировать точку зрения или задачу; решить, что верно, а что нет; выбрать меню обеда. Сомнениям не оставалось места. Напротив, на тех, кто сомневается, я смотрела свысока. Неужели так сложно определиться? Кусочки цыпленка немного крупнее, чем ломтики овечьего сыра. Но, с другой стороны, в салате с цыпленком нет авокадо. Мужчина, стоящий за мной в очереди, начинает незаметно покашливать, я в конце концов хватаю салат с овечьим сыром и слабоалкогольное пиво, расплачиваюсь и усаживаюсь по направлению движения за неопрятный угловой столик.
Я забронировала три ночевки в пансионате «Сосновый приют». Гонорар от редакции не включает расходы на проживание, так что придется потратиться. В качестве оправдания решаю для себя, будто вся экспедиция — не только командировка, но и немного отпуск. В любом случае трех дней на эту работу более чем достаточно. Вечерами я могу гулять по взморью. Собирать какие-нибудь ракушки. Может быть, искупаюсь, если будет тепло.
Пробую салат, сразу раскаиваюсь, что не выбрала цыпленка, выпиваю глоток пива, открываю ноутбук и ввожу в строке поиска название дома престарелых, где живет Вероника.
В «Сосновой роще» есть библиотека и гостиная с кухней для общего пользования, где можно пообщаться за чашкой кофе и поучаствовать в развлечениях на досуге. Во всех квартирах проведен ремонт, оборудованы просторные санузлы и имеются приспособления для лиц с функциональными ограничениями. Квартиросъемщикам обеспечена поддержка администратора, консультанта и сиделки, которые совместно работают над тем, чтобы предоставить вам высочайший уровень обслуживания. Во всех квартирах предусмотрена кнопка тревожной сигнализации для вызова персонала в круглосуточном режиме.
Кнопка тревожной сигнализации. Мне бы тоже такая не помешала. Чтобы ко мне бежали по первому зову, как только я почувствую беспокойство, чтобы поддержали заботливой рукой и светлым взглядом. И еще, наверное, чашкой дымящегося молока.
«Мы организуем совместный досуг — настольные игры, «бинго», хоровое пение, музыкальное кафе и викторины. По заказу проводим специальные ужины и сеансы массажа спины под классическую музыку. В праздники устраиваем застолья с музыкально-развлекательной программой».
Я чувствую укол зависти. В каком возрасте получаешь право переехать в такое место? Мне сорок три. Вероятно, еще маловато.
Осматриваюсь вокруг, на белые пластиковые столы и обтянутые красным винилом сиденья.
Где-то я читала, что раньше в поездах работали мальчики, единственной обязанностью которых было бить в гонг, объявляя, что обед подан, — так называемые бутербродные. Обед подавали на белой скатерти с крахмальными салфетками. Вот бы мне такого мальчика. А еще — кнопку тревожной сигнализации. И колею, и цель, и смысл.
Однажды Эрик заметил, что я всегда знаю, что делаю, и это одно из качеств, которые он больше всего во мне ценит. Видел бы он меня сейчас. «Эбба — источник неиссякаемого заряда энергии и лектор, который с помощью эффективных инструментов поможет вам отучиться от иррационального поведения, сформулировать умные цели и обрести веру в то, что все проблемы решаемы» — сказано на моей теперь уже редко посещаемой странице в интернете.
Отпиваю пива и закрываю глаза.
Когда я схожу с поезда на железнодорожной станции Бостада, часы показывают 16.45. Асфальт плавится от жары. Здание станции в форме куба из красного кирпича построено недавно. Окошки мелкие, половина парковочных мест свободна. Соблюдены все требования безопасности и доступности для маломобильных групп населения. «Здесь вырастает будущее!» — гласит баннер, закрепленный на строительных лесах. Я быстро качу свою дорожную сумку к выделенной для автобусов полосе. До центра пешком далеко, но, к счастью, автобус ждет на остановке. Несколько мгновений спустя он трогается с места, я — единственный его пассажир. Водитель оборачивается ко мне:
— Вам куда?
— В пансионат «Сосновый приют».
— Тогда я высажу вас на Станционной террасе, и последний отрезок пути вам придется пройти пешком.
Усаживаюсь в передней части салона на место для инвалидов. Это кажется мне более чем правильным. Если прислушаться к себе — а это я делаю с большой готовностью, — можно сказать, что у меня немного болит голова. У шофера включено радио, похоже на «Угадай мелодию» или что-то в этом роде. Раскачивающие движения автобуса отдаются во всем теле. За окном автобуса проплывает магазин садовых принадлежностей и универмаги с электротоварами. Прежде чем отвести взгляд, несколько раз успеваю заметить свое отражение в зеркале заднего вида. Скулы заострились, я сильно похудела. Нос, про который Эрик говорил, что его хочется укусить, теперь торчит вперед. Как могильный камень из тощей земли. В парикмахерской сто лет не была. Волосы отросли до плеч и выглядят безжизненно. Я практически стала не похожа на себя, и это к лучшему. Есть нечто успокаивающее в том, что внешность меняется в унисон с самочувствием.
Наконец автобус притормаживает у края дороги, и водитель кивает мне, обернувшись:
— Мы прибыли. Как подниметесь вверх на холм, поверните налево и увидите «Сосновый приют».
Поблагодарив водителя, выхожу из автобуса. Пока я плетусь вверх по холму, колесики сумки дребезжат на дороге. Слева от меня — старая железнодорожная станция; на здании еще сохранилась вывеска. Часть фасада заплетена диким виноградом и еще каким-то колючим дерьмом. Из густых зарослей кустарника доносится птичий свист. Если верить карте мобильного телефона, до пансионата остается сто пятьдесят метров. Чувствуется соленое дыхание переменчивого ветра. Странно, что улицы так пустынны, все-таки на дворе первая неделя июня, и стоит теплая погода, но может быть, для отпускников еще рановато. Мне кажется, до меня доносится звук игривого ветра. В остальном слышен только мой обычный звон в ушах.
Напротив стойки администрации, на столике у углового дивана, разложены местные газеты и туристические журналы. Одну стену полностью занимает стеллаж с брошюрами, которые рассказывают, чем можно заняться в этих краях. «Культура полуострова Бьерё», «Велосипедные маршруты и туристические тропы». Другую стену украшают напольные часы в густавианском стиле, которые показывают неправильное время. Скорее всего, они стоят там только для антуража. Подхожу к стойке администрации и звоню в маленький колокольчик на прилавке. Из соседней комнаты выходит блондинка лет двадцати с длинными ресницами и затянутыми в кичку волосами. Она надменно смотрит на меня.
— Здравствуйте, я бронировала комнату, — говорю я. — На двое суток. Мое имя — Эбба Линдквист.
— Минуточку, — отвечает девушка, что-то проглатывая, и начинает перелистывать бумажки в папке. — У нас система зависла, временно работаем по старинке. Но я вижу бронирование. Она тычет пальцем в бумажку: — Госпожа Линдквист забронировала полный пансион. С завтраком и ужином из трех блюд?
— Да, все правильно, — подтверждаю, задумавшись: эта девушка ко всем обращается так подчеркнуто вежливо или просто издевается надо мной?
— Госпожа Линдквист хочет остановиться в старом здании или в новом корпусе? У нас сейчас не так много гостей, можно выбрать комнату.
— А что лучше?
Девушка пожимает плечами:
— Лично мне больше нравятся номера здесь, в главном здании. Ближе к столовой. Стиль слегка старомодный, но это дело вкуса.
— Тогда давайте в главном здании, — озвучиваю я свой выбор.
— Может быть, сто третий номер? Это прямо над нами. На втором этаже.
— Прекрасно, — отвечаю я.
Она протягивает мне латунный жетон с ключом.
— Завтрак с семи до девяти. В цокольном этаже есть сауна. Если госпоже Линдквист будет угодно, я включу ее. Я здесь до десяти вечера, но на случай, если госпожа Линдквист захочет выйти, ключ от номера подходит к входной двери. Вот здесь меню ужинов на текущую неделю. — С этими словами девушка протягивает мне листок, элегантно отставив в сторону мизинец. — Столовая открыта с пяти часов вечера. Многие постояльцы предпочитают ужинать пораньше.
— Вот как?
Оглядываюсь вокруг. Коридор пуст, как и небольшой холл, в котором друг напротив друга возвышаются два кожаных кресла.
— Если у госпожи Линдквист остались вопросы, я с готовностью на них отвечу.
— Да нет, — отвечаю я, — спасибо!
Тащу за собой сумку по узкой лестнице. На стенах висят фотографии в рамках — на них изображен прежний король, а еще вырезка из газетной статьи под заголовком «Как Кеннеди провел неделю в Бостаде» с фотографией Джона Ф. Кеннеди и какого-то блондина, снятого против света. Успеваю рассмотреть подпись под фотографией: «По словам Гуниллы, его голубые глаза блестят так, словно в них таятся звезды». Эту фразу я раньше уже слышала. Со многими вариациями. Иду дальше, на второй этаж.
В коридоре темно, но в конце концов мне удается найти дверь и отпереть ее. Здесь нет пластиковых карточек, которые могут забастовать. Мелочь, а приятно.
В комнате помещаются две кровати со спинками светло-серого цвета. Под потолком хрустальная люстра, которая выглядит слегка шизофренически рядом с точечными светильниками, подсвечивающими фруктовый натюрморт. Французские лилии украшают гардины в темно-синюю и желтую полоску. На столике небольшой телевизор. На стене — овальное зеркало в белой раме. В маленьком сундуке, расположенном в ногах кроватей, хранится, как оказалось, дополнительный комплект подушек и одеял. Комната по-домашнему уютна, жаловаться не на что. Захожу в ванную проверить, нельзя ли захватить что-нибудь с собой, домой. Нет, ничего нет. Единственное движимое имущество — запасной рулон туалетной бумаги, похоже, еще и с узором. Душ без всяких претензий, на полу — пластиковый синий коврик, на стене — дозатор с обычным жидким мылом. Сбрасываю кроссовки, усаживаюсь на кровать и начинаю рассматривать коричневую приветственную папку для гостей заведения.
Пансионат «Сосновый приют» приглашает туристов с 1932 года и по сей день. В прежние времена пансионатом управляли фрёкен[7] Столь и фрёкен Ульссон, они также проводили здесь курсы по хлебопечению и сервировке стола.
В рекламе постояльцам обещали пятнадцать солнечных комнат и свежий воздух без дорожной пыли. Чтобы в пансионате не было пыли, в летний период близлежащие грунтовые дороги дважды в день поливались водой.
Все комнаты оборудованы вайфаем, телевизором с плазменной панелью, феном и электрическим чайником. В гостиной вы можете выпить кофе с печеньем в любое время дня и ночи. Мы вкусно кормим и окружаем наших гостей теплом и заботой.
На сегодняшний день «Сосновый приют» — единственный круглогодичный пансионат, оставшийся в Бостаде.
P. S. Покидая здание пансионата, берите с собой ключ. В ночное время суток стойка администрации закрыта.
Я подхожу к окну. Море отсюда не рассмотреть, но зато открывается вид на белый дом под названием «Берглиден», похожий на швейцарский сливочный пирог. Я задумываюсь: как выглядел пансионат, принадлежавший матери Вероники? Где он находился? Представляю себе застекленную веранду с видом на песчаные дюны, потертый паркет, может быть — курительную комнату с пальмами на подставках, тикающие напольные часы. Карточные игры. На стеллажах — книги в тканых переплетах. Сохранились ли еще такие места? Может, мне стоит купить старый пансионат и начать все с чистого листа? Если бы только удалось избежать постояльцев. Вот в чем загвоздка: общение с людьми требует сил.
Открываю балконную дверь и ступаю по выцветшему деревянному настилу. Справа открывается вид на зеленый крутой склон Халландского хребта, который возвышается стеной пестрой растительности. Я читала, что хребет, защищающий эту местность от проникновения холодных воздушных масс, в сочетании с влажным воздухом с моря создают здесь микроклимат наподобие дождевых лесов. Меня не то чтобы сильно волновали зоны земледелия, такие факты застревают в моей памяти против воли. А другие — намного более важные — ускользают.
С Вероникой я встречаюсь только завтра утром. Впереди у меня абсолютно свободный вечер. Может, перед ужином пройтись по взморью? Вроде бы разумное и полезное времяпровождение. Когда не знаешь, чем себя занять, приходится просто делать то, что кажется наиболее логичным.
Надеваю сандалии и отворяю дверь.
Он пришел на радио на временную вакансию звукооператора. В некотором роде я уже была с ним знакома, по крайней мере косвенно. Видела его на обложках многочисленных пластинок, в телепередачах и на афишах моей юности, потом однажды — вживую на концерте. Я штудировала и анализировала его тексты, слушала срывающийся голос в те короткие насыщенные годы, когда он был популярной звездой среднего масштаба, а я — жаждущим любви подростком. Кстати, обреченная на успех комбинация.
С тех пор я никогда не вспоминала о нем, пока Лина не застала меня на кухне со словами:
— Слушай, Юхану, к сожалению, продлили больничный, но в понедельник придет новый звукооператор. Он несколько лет проработал в Норрланде. Его зовут Эрик Эркильс.
— Эрик Эркильс? Тот самый? Певец? — Уставившись на нее, я застыла с кофейником в руках.
— Ты с ним знакома?
— Знакома ли я с ним? Да я обожала «Космонавтов»! Кстати, я не знала, что он теперь работает звукооператором, но жить-то на что-то нужно.
Лина пожала плечами.
— Если поп-звезды не умирают молодыми, рано или поздно они оказываются на радио. Ты не замечала? В любом случае, в основном он будет работать над твоей программой. Эрик до лета снял жилье недалеко от города. А к тому времени, будем надеяться, вернется Юхан.
— Он выходит уже в понедельник?
— Ну да. Вы будете работать в одном кабинете. К сожалению, больше его посадить некуда, но, может быть, это и к лучшему? Так вы быстро сработаетесь.
Лина отвернулась, поймала другую коллегу и, махнув на прощание, исчезла в конференц-зале. А я осталась стоять на месте. Эрик Эркильс. Кумир моей молодости. Угрюмый и своенравный артист, растворившийся на периферии после скандальных гастролей со слухами о разбитой гостиничной мебели и заголовками в газетах: «Я задыхаюсь без хаоса» и «Хочу просыпаться с похмелья в одиночестве». Другими словами, человек, явно противопоставлявший себя ценностным ориентирам, которых я придерживалась всю свою взрослую жизнь. Почти двадцать пять лет я не слышала о нем ни слова.
А теперь мы будем вместе работать. Мои программы о любви отнюдь не сделали меня более искушенной — сердце всколыхнулось.
На еженедельное собрание персонала он опоздал. Отворил дверь и зашел, не снимая кожаной куртки. Шнурки развязаны, нос течет, в комнату пахнуло выхлопом автомобиля.
— Прошу прощения за опоздание. Велик припарковать было негде. Я — Эрик. Новый звукооператор.
Он поднял руку в знак приветствия. Я решила не пялиться на него, однако удержаться было трудно. На лице появилась парочка лишних пухлых килограммов, но общего впечатления они не портили. С тех пор, когда я видела его в последний раз, шевелюра стала пореже — правда, волосы своего темного цвета не утратили. Из кармана рубашки торчала пачка сигарет. В целом он был похож на прежнего Эрика. Как сказал бы Оскар: «Старый, но выглядит круто». Он выдвинул стул рядом со мной и бросил на стол холщовую сумку. Казалось, кроме связки ключей и бумажника, в ней ничего не было.
— Можно я возьму? — прошептал Эрик, показывая на мою салфетку.
Я молча кивнула.
Он взял уже смятую салфетку и высморкался в нее — неторопливо и шумно.
— У меня аллергия, — шепотом объяснил он. — На тимофеевку. — Эрик с извиняющимся видом улыбнулся.
Тимофеевка? Он что, шутит? У Эрика Эркильса аллергия на тимофеевку? И где он ее, черт возьми, нашел? Да и вообще, цветет ли она сейчас?
— Тогда мы продолжаем, в скором времени мы представим вас по всем правилам, — кивнув с упреком, сказала Линда, которая вела собрание.
Прикрыв рот рукой, словно уличенный в ябедничестве ребенок, Эрик скорчил мне пристыженную гримасу. Не проронив ни слова, я уже превратилась в его союзницу.
За годы работы я встречала немало знаменитостей и часто бывала неприятно удивлена, обнаружив, что даже те, кто внешне производит впечатление застенчивых и скромных, на поверку оказываются бесстыдными эгоистами. В результате я пришла к выводу: знаменитостями становятся только личности, которые действительно этого хотят. Стало быть, те, кого мы видим на страницах газет и экранах телевизоров, боролись изо всех сил, чтобы туда попасть, как бы успешно они ни напускали на себя флер равнодушия и беспечности. Любой из них или в любом случае большинство. Всеми фибрами души я чувствовала, что человек, сидевший рядом, привык к длительной бескомпромиссной борьбе, но в то же время в Эрике ощущалась некая смиренность. Неловкость. Доверчивость. Конечно, можно объяснить это тем, что он — мой давний кумир или же просто его одежда вызывала ассоциации с минувшим. Кожаная куртка? Джинсы с дырками на коленках?
А ведь было что-то еще, какая-то мистика. Сидя там, я внезапно ощутила, что этот человек изменит мою жизнь. И не могла сказать, к лучшему или худшему. Но перемены будут значительными. Я не относилась к тем, кто верит в предзнаменования, поэтому занервничала. Руки задрожали. Лежавшая на столе рука Эрика с плоскими, окрашенными никотином ногтями находилась всего в сантиметре от меня. Я уставилась на нее. Возникший в груди жар растекся по всему телу. Стало пульсировать в висках.
Вокруг нас, как ни в чем не бывало, продолжалось собрание. До меня доносились отдельные слова о графике автомобильных поездок и вентиляции, которая никогда не работает. За это время я успела осторожно подвинуть к его руке свою чашку — он ведь не успел налить себе кофе на кухне. Краем глаза заметила, как он протянул руку и ухватился за чашку; как раз в этот момент наши мизинцы соприкоснулись, и меня дернуло током. По-настоящему, статическим электричеством. Раздался треск, и сидевшие за столом обернулись ко мне.
— Ты хочешь что-то добавить, Эбба?
Подняв брови, Лина окинула меня взглядом.
Я отрицательно покачала головой в ответ.
Любовь с первого взгляда, как удар молнии. Я слышала о ней, но сама никогда не испытывала.
Вот так все началось.
С электрического разряда, прошедшего через все мое существо и взорвавшего его. В результате моя прежняя жизнь растаяла как дым.
— Ну как взрослый мужик может в помещении сидеть в кожаной куртке? — задала я вопрос Тому, придя домой и сев за стол, чтобы съесть приготовленный им ужин. — Я хочу сказать, что он так и не снял ее, пока собрание не закончилось.
— Может быть, мода на кожанки возвращается.
Том ставит на стол тушеную чечевицу и тофу. Но есть мне не хочется. Резь в животе не отпускает.
— Ему пришлось уйти к зубному в три. Это в первый-то рабочий день. И еще от него разит табаком.
— Выдай ему жевательную резинку.
— Иногда твое сочувствие граничит с провокацией, — отвечаю я.
— Но не мне же с ним работать.
Пожав плечами, Том протягивает мне сервировочную ложку. Я пристально смотрю на него. Вот он — мужчина, которого я часто привожу в пример в книгах по самопомощи; я неоднократно говорила, что без него не справлюсь.
Мой лучший друг. Спутник моей жизни.
В то время я пользовалась популярностью, и мои фотографии украшали обложки журналов, для которых я сегодня лишь составляю кроссворды. Мой возраст едва перевалил за сорок, а я уже знала ответы на все вопросы. Периодически ездила по стране — выступала с лекциями, рассказывала о своих книгах и вживую проводила «Лабораторию любви». Я рано нашла свою нишу в тренингах по развитию отношений; главное в семейной жизни — это терпение и выносливость. Глядя, как тяжко приходится разведенным парам с детьми, становится ясно, что лучше сохранять отношения, пытаясь извлечь из сложившейся ситуации максимальную пользу. Посмотрите на нас с Томом! Наш союз не только не распался, напротив, мы овладели искусством конструктивной ссоры и научились уважать личное пространство друг друга. Паре не может быть все время весело, но, с другой стороны, и скука не опасна. Большую страсть я называла мифом. Говорила, что длительные отношения должны выдерживать натиск импульсивности. И что любовь строят вместе, по кирпичикам.
Но в последние годы, несмотря на успехи, я ощущала пустоту. От того, что все уже пережито, проанализировано, достигнуто. Что мне оставалось? Неужели ничего нового? Возможно, именно это чувство сделало меня восприимчивой к хаосу. В глубине души я устала рассудительно умничать и приводить примеры. Устала от предсказуемости и знаний о том, каким все должно быть в идеале. Я так долго рассматривала других и себя под лупой, что разучилась отстраняться, чтобы увидеть целое.
Развязанные шнурки. Сумка с ключами от съемной квартиры.
Эти два кадра неотступно преследовали меня. Они и слово «тимофеевка».
Той ночью я не могла уснуть.
В столовой играет классическая музыка, приглушенно звучит какой-то фортепьянный концерт. Для меня одной накрыт небольшой, но изысканный завтрак с выбором блюд. Других постояльцев не видно. Как и персонала. Беру себе йогурт с яблоком и корицей «от директора пансионата» и усаживаюсь с блокнотом за столик у окна.
Я записала несколько вопросов перед сегодняшней встречей с Вероникой: «Можно ли отделить себя от другого человека, прожив шестьдесят лет вместе? Что означает «слиться воедино»? Существуют ли грани прежнего «я», которые стираются без остатка? Может быть, они вернулись сейчас, после кончины супруга? Влюблялись ли они с годами в других? Как они решали этот вопрос? Как мирились после ссор? Как им удалось сохранить любовь спустя полстолетия?».
Я почему-то нервничаю, когда бреду в сторону «Сосновой рощи». В прежние годы я никогда не волновалась. Начиная журналистский путь с должности новостного репортера на местной радиостанции, я разъезжала по разным заданиям, прихватив с собой тяжеленный кассетник «Награ». Многие репортеры зарабатывали себе травмы суставов из-за того, что носили оборудование на одном плече. У старых опытных репортеров были совершенно кривые спины, но это считалось производственной травмой и вызывало определенную долю уважения. Профессиональная среда тех лет чаще могла похвастаться сильными характерами. Один из моих первых начальников — старый международный корреспондент — обычно начинал свой день со стакана молока с водкой, потому что, по его собственным словам, желудку так приятнее. В наше время люди предпочитают не афишировать ни привычку пить вино из коробок, ни свои мелкие личные неурядицы.
Диктофон на мобильнике вполне годится для интервью, хотя я предпочитаю делать записи от руки. Собеседник при этом, по крайней мере, меньше нервничает.
Пройдя мимо продовольственного универсама и киоска с тайской едой, иду вперед по тихой дороге среди частных коттеджей.
Стоит жара и безветрие. Солнце уже палит вовсю. На лестнице какого-то дома спит рыжий кот. На некоторых старинных окнах еще остались небольшие старомодные зеркала, расширяющие обзор, чтобы наблюдать за тем, что творится на улице. У других рамы затянуты кружевным тюлем, защищающим от посторонних взглядов. Похоже, дома пустуют, здесь не живут. Скорее всего, это просто дачи богачей из больших городов. В окнах выставлена несуразная смесь художественной керамики, серебряных подсвечников и анонимных посланий, выложенных резными деревянными буквами, выкрашенными в белый цвет.
Дом престарелых «Сосновая роща» занимает здание современной постройки с застекленными балконами. В освещенном тусклым светом холле — низкие потолки и блестящий серый линолеум на полу. Где-то вдалеке слышны приглушенные голоса и звон посуды. По левую сторону расположено что-то типа общей гостиной с окнами во двор и двумя красными диванами. На одном из них кто-то лежит — отдыхает. По телевизору показывают трансляцию парламентского заседания. Девушка выставляет на стол чашки. «Камилла», — успеваю я прочитать на ее бейдже.
— Извините, я пришла навестить Веронику Мёрк, — обращаюсь я к девушке. — Вы не знаете, в какой квартире она проживает?
Девушка разглядывает меня.
— Вы — родственница?
— Нет, но мы договорились о встрече. Меня зовут Эбба Линдквист. Я журналистка, собираюсь взять у нее интервью.
— Вот это да! Я не знала. Ее редко навещают, у нее ведь нет детей.
Вытаскивая из заднего кармана массивную связку ключей, она кивает в сторону термоса с помпой.
— Возьмите с собой наверх две чашки кофе. Свежезаваренный, она обычно просит в это время. Только сахар не забудьте. И горсть печенья прихватите. — Она пододвигает ко мне коробку с хрустящим овсяным печеньем. — Там на улице так же жарко, как здесь?
— Да, — отвечаю я. — Еще жарче.
— Система кондиционирования не справляется, мы не привыкли к такой жаре. У многих тепловые удары. К Середине лета[8] все уже успеет отцвести, это же безумие какое-то. Я сказала вам, что Вероника живет на третьем этаже? По левую сторону. Имя указано на табличке, лифт вон там. — Камилла указывает на застекленный лифт размером с маленькую однокомнатную квартиру. — Можете передать ей, что сегодня доставка обеда задерживается, они только что звонили. Но в любом случае на обед сегодня треска в яичном соусе.
Кивнув мне, она опять начинает накрывать на стол.
Налив две чашки кофе, ставлю их на поднос вместе с овсяным печеньем и тихо направляюсь к лифту. Звуки моих шагов гасятся линолеумом. Сердце колотится в груди.
Женщина, открывшая мне дверь, выглядит совсем не так, как я себе представляла. Она вовсе не сгорбленная — хотя я полагала, что все становятся такими после определенного возраста. Напротив, при высоком росте у Вероники абсолютно прямая спина. Она выше меня. Как минимум, метр восемьдесят. Седые серебристые волосы, подстриженные под пажа и уложенные на косой пробор, мягким контуром обрамляют лицо в форме сердца с высокими скулами. Небольшой заостренный нос выглядывает между серо-голубыми овалами глаз. Губы выделены помадой кораллового цвета. Вероника чем-то похожа на птицу, и в то же время в ее облике сквозит пронзительная острота. Словно под хрупкой оболочкой дремлет железная сила воли. Никогда не перестаю удивляться, как много за считаные секунды могут рассказать едва заметные вариации достаточно однообразного расположения носа, глаз и рта на лице. Например, про стоящую передо мной женщину я могу сказать, что она умна, имеет художественные наклонности и не лишена любопытства. Одной рукой Вероника опирается на трость. Другую протягивает мне для рукопожатия.
— Здравствуйте, я Эбба, — говорю я. — Я прихватила по пути кофе с печеньем.
— Очень хорошо. Я забыла сказать вам, в какой комнате живу. Но вы ведь и так нашли?
— Мне Камилла рассказала, — отвечаю я, делая шаг в глубь сумрачной прихожей.
— Да, это наша сестра-хозяйка, она держит связь с врачом и службой социальной помощи на дому. Приятно, когда все это не нужно делать самой.
— Это понятно, куда мне можно поставить поднос?
— Поставьте его на столик у окна. Там и присядем. Мне стало трудно подниматься с дивана. Лучше уж вообще на него не садиться.
Изящным жестом Вероника приглашает меня пройти в большую комнату. Регулируемая по высоте и углу наклона кровать со съемными спинками и упором на специальной подставке вместе с оснащенными колесами ходунками занимают всю стену. Прикроватная тумбочка тоже, судя по виду, — собственность дома престарелых, в то время как правая сторона комнаты обставлена личными предметами интерьера. Центр комнаты занимает диван с плюшевой обивкой строгого серого цвета и круглый журнальный столик. На подоконнике стоят лепные кашпо с комнатными растениями. Вплотную к окну придвинут полукруглый сосновый стол и два деревянных стула. Вдоль второй длинной стены возвышается стеллаж, заполненный книгами и глиняными скульптурами. В углу притулилось бюро из мореного дуба. В комнате невероятно жарко. Кажется, в воздухе не хватает кислорода, как будто здесь слишком долго не проветривали.
— Вы сразу с поезда?
— Нет, я приехала вчера вечером.
— А где переночевали?
— В пансионате «Сосновый приют».
— «Сосновый приют», да-да, он все еще работает. Присядьте!
Усаживаюсь на стул и незаметно достаю блокнот. На сиденье лежит подушечка из черной овечьей шерсти.
Вероника аккуратно присаживается на другой стул и поправляет кофту. Под кофту надето белое белье. Серебряная цепочка плотно облегает веснушчатую шею.
— Я немного нервничала перед вашим визитом. Не знаю, будет ли польза от моих рассказов и есть ли о чем говорить. Но вам придется принять это.
— Конечно, — подтверждаю я, успокаивающе кивая. — Какая уютная квартира. Вы давно здесь живете?
— Давно ли я здесь живу? Скоро будет два года вроде. Мой муж Уно умер незадолго до того, как я сюда переехала. Я не хотела жить в доме в одиночестве, особенно после инсульта. Правая половина тела не очень хорошо мне подчиняется, именно поэтому я хожу с тростью. Мне повезло, что удалось вовремя продать дом, когда подвернулся этот вариант. Сюда многие хотят попасть. И получить здесь место не так просто.
Вероника протягивает руку за кофе. Я наблюдаю, как она методично кладет в чашку три кусочка сахара и размешивает.
— Вам здесь нравится? — спрашиваю я.
— Да, конечно! Здесь все очень хорошо устроено. Всегда есть с кем поговорить, если захочешь, хотя в это время года я предпочитаю ужинать на балконе. Отсюда открывается прекрасный вид на двор. Только сейчас очень много пыльцы. — Она слегка дует на кофе. По нему идет рябь, как по морской воде на ветру.
— Красивый город, насколько я успела заметить, — говорю я, не без оттенка лести.
— Да, природа здесь по-прежнему великолепна. А так, Бостад прославился сносом всех красивых старинных зданий, в том числе в Ма́лене — в районе, где располагался пансионат моей мамы. В Мёлле сохранили намного больше. И к нам сюда толпами приезжают теннисисты с болельщиками[9]. Но они ведь еще не успели заполонить город?
— Я ни одного не видела, — признаюсь я.
— Сезон еще не начался. А как начнется, цены на все взлетят.
Вероника нервно теребит цепочку на шее.
Взяв овсяное печенье, раскусываю хрустящее кружево. Знакомый сладкий вкус, как в детстве.
— Я говорила, что у нас есть собственная гончарная мастерская в цокольном этаже? Обычно ею пользуемся только я и еще две-три дамы. У нас своя печь для обжига и гончарный круг. В прошлом году к нам приезжала женщина, работающая в технике «раку». Привозила с собой уличную печь для обжига и все необходимое.
— Вы всегда занимались гончарным делом? — спрашиваю я.
— Никогда. Может быть, и хотела, но раньше не получалось. Так ведь часто выходит, правда? Прежде чем начать, нужно стать хромой калекой, — говорит Вероника, качая головой.
— Лучше поздно, чем никогда, — замечаю я и тут же раскаиваюсь. Такое ощущение, будто весь последний год я поддерживала себя подобными бессмысленными клише, чтобы не падать духом. Или точнее: всю свою профессиональную жизнь. Делаю глоток кофе. Он совсем не крепкий. Больше похож на подкрашенную воду.
— Гончарное дело полезно для развития моторики. Все тело укрепляется. Когда работаешь на гончарном круге, брюшной пресс приходится как следует напрягать, можете мне поверить.
Стряхнув крошку печенья, Вероника задерживает руку на столе. В какой-то момент я не могу отличить рисунок на столешнице натурального дерева от рисунка вен на тыльной стороне ее ладони. Твердые, отполированные временем поверхности, стойкие к износу.
— Так о чем будет ваша статья? — Она смотрит на меня, наморщив лоб.
— О длительных отношениях. О том, как провести всю жизнь вместе и не испортить их. Или, вернее, не просто не испортить, а ценить, сохранять гармонию и получать удовольствие от общения. Что-то в этом духе, — объяснила я.
— Ах вот оно что. — Вероника умолкает.
На стене тикают часы с маятником — тихие звуки, которые одновременно выражают терпение и упорство. Мне самой никогда не нравились тикающие часы. Ненужное напоминание о бренности вещей. Я пощелкиваю шариковой ручкой.
— Каким был ваш муж? — спрашиваю я.
— Уно? Он был хорошим человеком.
Жду продолжения, но напрасно. Из приоткрытого окна доносится шорох гравия под ногами прохожих. Где-то лает собака.
— Как вы познакомились? — интересуюсь я, потягивая кофе больше для вида.
— На танцплощадке Нюлидс. Она не сохранилась, но во времена нашей молодости была очень популярна. Объявили белый танец — так говорили, когда наступала очередь девочек приглашать мальчиков. Все мои подружки присмотрели себе кавалеров, а я не знала, куда податься. В конце концов спросила того, кто стоял ко мне ближе всех. Им оказался Уно. И он согласился. Хорошо помню, что у него были черно-желтые ботинки. На них я и смотрела почти весь танец.
Вероника проводит рукой по волосам.
— Понимаете, я вовсе не хотела ходить на танцы. Страдала комплексами из-за высокого роста. В основном держала сумочки других девушек. Служила полезным передвижным гардеробом.
По ее лицу скользит чуть заметная улыбка. Вижу, что правая часть рта не совсем успевает за левой; кажется, будто она принадлежит чужому, более серьезному лицу.
— Шестьдесят лет — большой срок для брака, — говорю я.
— Они быстро пролетели, — парирует Вероника, взглянув на меня. Ее глаза под морщинистыми веками прозрачны, как подернутая перламутром вода затерянных в лесах озер. — Вероятно, тогда было проще кого-нибудь найти, чем сейчас. Не так много альтернатив. Требования пониже — идеальных не искали. И, признаться, я все равно не рассчитывала, что стану счастливой. Так что это был приятный сюрприз.
— А почему вы не рассчитывали на счастье? — Заинтригованная, я подаюсь вперед, облокотившись на стол.
— Просто у меня складывалось такое ощущение, — моя собеседница слегка пожимает плечом, — что мне не предначертано быть счастливой. Не скажу с ходу, одна ли я такая. Может быть, в юности это свойственно всем. Но вам, полагаю, нужны другого типа ответы.
— Ваши ответы кажутся мне интересными, — возражаю я.
— Не уверена. — Вероника мотает головой, пытаясь разубедить меня. — Кстати, не припомню: откуда вы обо мне узнали?
— Ваше письмо в редакцию журнала, — уточняю я. — Медиуму — помните?
— Точно. Так и было. Дом престарелых выписывает столько журналов, что за всеми не уследишь. Я не знаю, что на меня нашло, когда я написала его, все это было импровизацией. Да и времени с тех пор прошло порядочно, не меньше года.
Вероника опустила глаза. По ее шее растекаются красные пятна.
— Мало ли что еще взбредет в голову поздно вечером, — добавляет она. — Я отношусь к тем, кто оживает по ночам, так было всегда, но позволять себе такой режим я стала только сейчас. Обычно я брожу тут, слушаю радио и засиживаюсь за полночь со своими занятиями. Размышляю. Решаю кроссворды.
На последнем признании я вздрагиваю и хочу спросить, не знакома ли она с «Ностальгическим кроссвордом», но вовремя удерживаю себя.
— Как приятно, что утром не надо рано вставать, наверное, это главное преимущество выхода на пенсию. Уно был жаворонком, и, живя вместе, мы всегда придерживались его суточного ритма. В этом мне приходилось уступать. В совместной жизни многое решается таким образом.
— Уступая позиции?
— Да, достигая компромисса. Отказываясь ненадолго от своей воли. В молодости это делать проще, сейчас я уже так не поступаю. — Вероника кутается в кофту, несмотря на жару в комнате.
— Но как, собственно, счастливо провести с человеком шестьдесят лет? — удивляюсь я. — Я думаю, все наши читатели задаются этим вопросом.
Вероника тянется за печеньем и задумчиво пережевывает его.
— Не нужно лишних слов, свои проблемы лучше решать самостоятельно.
— Не разговаривать?
— Не слишком много. В этом нет смысла. Только зря себя изматывать.
Я растерянно смотрю на собеседницу.
— А чем тогда, по-вашему, заниматься?
— Выполнять понятные практические задачи, чтобы было чем занять руки. Трудиться над совместными проектами. Мы с Уно вместе работали. Сначала в пансионате моей матери, потом — в новом мотеле, открытом компанией «Эссо» под Хельсингборгом. Уно поступил туда сперва ночным сторожем, а я рассчитывала зарплаты. У нас всегда хватало хлопот. Еще свой сад — это было замечательно.
— В каком году вы поженились?
— Посмотрите на обратной стороне свадебной фотографии. Вон там стоит, — говорит Вероника, указывая на стеллаж с книгами. — После инсульта мне немного трудно вспоминать года, но, по-моему, это был 1955 год. Мы жили там с тех пор.
— Где именно?
— На Апельгатан. Но каток для белья был очень тугим, да.
Я не обращаю внимания на странный комментарий. Вероника хрустит печеньем и смотрит в окно. На окнах видны разводы от пыльцы. Стекла в рамах такие толстые, что защитят и от жары, и от холода. И закрываются не какой-нибудь щеколдой, а полноценной оконной ручкой. Из кустов под окнами доносится монотонная птичья трель.
— Сколько лет вы продолжали руководить маминым пансионатом? — спрашиваю я, чтобы вернуть разговор в нужное русло.
— Мы сдались в начале семидесятых. С появлением автотуризма и чартерных авиарейсов стало сложно. Пансионат проигрывал в ценовой конкуренции, и в то же время народ отдавал предпочтение безличному дорогому сервису, считая его более изысканным.
Вероника отрывает кусочек от рулона бумажного полотенца, стоящего на столе, и высмаркивается.
— В пансионате все — как одна большая семья. Постоянные клиенты знакомы друг с другом, беседуют за столом. На самом деле это очень актуальная идея, особенно сейчас, когда вокруг столько одиноких. После ужина все собираются в общей гостиной, чтобы поиграть в карты и послушать пластинки или радио. И дети в той же компании. У нас был маленький бар, где гости сами могут наливать себе все, что хотят, положив потом деньги в жестяную банку на прилавке.
— Звучит очень мило, — замечаю я.
— Да, различия с отелем, куда мы потом пришли на работу, были невероятные. Они так гордились тем, что им удалось построить семьдесят абсолютно одинаковых номеров. Эти номера напоминали казармы для рекрутов. Но со всеми удобствами, конечно. Каждый номер оборудован телевизором и мини-баром, так что посещать общие пространства уже не было необходимости. А в столовой все было проржавевшее. Подавать на серебряной посуде считалось излишним.
Вероника легонько постукивает костяшками пальцев по столу.
— Потом отель перекупила другая крупная гостиничная сеть — вот пытаюсь сейчас вспомнить название, но уже не могу. Часть информации просто исчезает. Память поступает теперь, как ей вздумается, правда, потом забытое постепенно всплывает в сознании.
Она раздраженно качает головой.
— Ничего страшного, со мной тоже такое случается, — пытаюсь я загладить расстройство собеседницы. — Я тоже все время что-нибудь забываю. Но как вам жилось и работалось вместе с мужем?
— Хорошо. Без всяких проблем. — Подняв кружку обеими руками, Вероника осторожно делает глоток.
— Вы никогда не ссорились?
— Не припомню такого. Ну, может быть, разок.
— А что вы делали, когда расходились во мнениях?
— Тогда решение принимал один из нас, — отвечает Вероника. Она аккуратно убирает прядь волос со лба и пристально смотрит на меня.
Внезапно я теряюсь, не имея ни малейшего представления, в каком ключе беседовать дальше. Вместо того чтобы продолжать разговор, я осматриваюсь вокруг. На обоях едва заметен цветочный узор. На прикроватной тумбочке стоит крупная ракушка с розовой полостью. Кажется, из ее глубины до меня даже доносится шум моря. Хотя, вероятно, это шумит у меня в ушах. Бывает, что этот шум меняет свой характер и звучание в зависимости от того, где я нахожусь. Иногда он подобен высокочастотному писку, а временами — похож на свист. Но шум морских волн в любом случае приятнее однотонного воя, с которым я боролась с помощью терапии Йуара.
Из коридора слышны звуки закрывшейся двери и удаляющихся шагов. Делаю новый заход.
— Что вам больше всего нравилось в Уно? Можете ли вы выделить какую-то одну характерную черту?
Вероника закрывает глаза и, судя по виду, напряженно думает.
— Он умел молчать, создавая ощущение комфорта, — отвечает она наконец.
Я смотрю на нее с немым вопросом.
— Его сильной чертой была немногословность?
— Уметь молчать так, чтобы другие оставались при этом в хорошем настроении, — искусство. Когда долго живешь вместе, много времени проходит в молчании. Важно, чтобы людям было хорошо вместе и в такие моменты.
— Никогда не думала об этом, — признаюсь я. — Что-нибудь еще помимо способности хорошо молчать?
— Нам часто бывало весело вместе, мы смеялись над всякими пустяками.
— Какими, например?
— С ходу не могу вспомнить. Мне нужно подумать.
Вероника отпивает кофе. В отсутствие других идей я следую ее примеру. В моей голове внезапно воцаряется пустота, мозги словно отшибло, и в то же время что-то в обстановке комнаты меня успокаивало. Все звуки здесь кажутся приглушенными, будто они сразу проглатываются обитой звукоизоляцией стенкой. На балконную ограду присела птичка и, кажется, что-то высматривает.
— К вам посетитель, — говорю я, кивнув за окошко.
— Да, эта птичка заглядывает ко мне иногда. Я ее подкармливаю. Она ест прямо с руки. — Вероника берет овсяное печенье — Но сегодня она свое уже съела. Ей нельзя толстеть. А то летать не сможет.
— Конечно, не сможет, — соглашаюсь я.
— А у вас есть домашние животные?
— У нас с моим бывшим жил кот, но он умер.
— Да, все домашние животные рано или поздно умирают, — подтвердила, кивнув, Вероника.
Беру еще печенье. Мне трудно снова перейти к содержательному разговору. Без всяких сомнений, интервью получилось провальным. «Хорошо умеет молчать», — записываю я в свой блокнот, просто чтобы было чем заняться.
Я могла бы добавить пару строк о себе самой, и они бы неплохо вписались в историю болезни, которую ведет Йуар:
«Интересуется окружающим миром = хорошо. Пытается работать = признак выздоровления». А среди негативных симптомов разместится дерзкая попытка найти автора письма в редакцию. Черта, явно присущая мании величия. Очевидно, тревожный знак. Непродуманное, импульсивное действие.
— У вас с мужем не было детей? — осторожно спрашиваю я. Это всегда чувствительный вопрос.
— Нет, не сложилось. Некоторое время мы пытались, но так и не вышло. Старались сосредоточить внимание на другом. Нельзя получить от жизни все. Вокруг меня всегда были дети других — друзей и постояльцев. — Вероника плотно сжимает губы.
— Что, с вашей точки зрения, главное для сохранения любви? — спрашиваю я. — Можете ли вы дать совет?
— Что вы имеете в виду?
— Ну, ходили ли вы вместе в рестораны, или как-то по-другому проводили свободное время? — Пытаюсь изобразить доверительную улыбку. Раньше у меня это хорошо получалось.
— В рестораны? Нет, у нас же всегда была дома еда. Иногда мы гуляли вечерами. Вокруг квартала. Или до железнодорожной станции, чтобы отправить письма. Корреспонденцию из почтового ящика поздно забирали.
«Вечерние прогулки», — записываю я. Разговор начинает напоминать пародию. Пот течет с меня ручьем, уже проступили пятна на платье. Вероника проводит рукой по лбу.
— Вы не нальете мне стакан воды из-под крана? Ужасно жарко.
— Конечно.
Поднявшись, плетусь в ванную комнату, вход в нее открывается из прихожей. Пол покрыт розовым пластиковым ковриком, а стены — влагостойкими обоями в тон. Я всегда немного опасалась ванных комнат пожилых людей. Там обычно стоит странный запах, и я боюсь заметить выпавшие зубы или еще какое-нибудь напоминание о бренности жизни. Но в этой ванной пахнет хорошо, чем-то мятным. Наливая воду, рассматриваю крошечный ароматический пакетик с лавандой, висящий на вешалке для полотенец вместе с деревянной расческой на шнурке. Внезапно вспоминаю ванную комнату своей бабушки — завернутые в фольгу ароматические таблетки для ванной с запахом апельсина и большие склянки с дезинфицирующим средством. Все это, кажется, уже принадлежит другой эпохе, а это означает, что я и сама начинаю стареть. Склонившись над раковиной, споласкиваю лицо холодной водой, чтобы взбодриться. Когда я возвращаюсь в комнату, Вероника сидит неподвижно с закрытыми глазами, положив руки на колени. Откашлявшись, протягиваю ей стакан воды, но она не трогается с места. Меня охватывает кратковременная паника. А что, если она умерла посередине интервью? Случился еще один удар. Только этого не хватало.
— Вероника? — Я легонько трогаю ее за плечо, и она вздрагивает.
— Что случилось? — Она смотрит на меня, ничего не понимая спросонья.
— Просто вы слегка задремали. Мы беседовали, я брала у вас интервью.
— Да, я помню. — Она недовольно тянется к стакану, отпивает пару глотков и отставляет стакан в сторону. — Он все еще снится мне по ночам, я не знаю почему. Может быть, из-за жары. В то лето тоже было очень жарко. И еще нам надоедали пчелы, они были везде. В этом году я не видела ни одной пчелы. Вообще никаких насекомых. Цветы не успевают носа из канавы показать, как коммунальщики их скашивают. Им невдомек, что цветы должны дать семена, а иначе они не будут размножаться. А если насекомым негде питаться, как им выжить? Вы лучше бы об этом написали!
Вероника смотрит на меня с возмущением.
— Согласна, это важная тема, — замечаю я.
— Просто народ не о том думает, вот в чем проблема.
Она сердито мотает головой.
— Что вам снится? — интересуюсь я. — Вы сказали, вам снится он.
— Странные вещи застревают в человеческой памяти. Я могла подолгу смотреть на его руки и думать: «Господи, как они красивы». А когда мы лежали на берегу, ему могло взбрести в голову засыпать мои ноги песком. Очень важно, какие у мужчины руки. Они о многом могут рассказать.
Я начинаю благодарно записывать. Побольше подобных цитат, и к вечеру статья будет готова.
— Некоторые полагают, будто влюбляешься, когда замечаешь в человеке то, чего нет в тебе, а другие говорят, что способны полюбить только себе подобных. Я думаю, верно третье. Родство душ. Этого не постичь умом, здесь затронуты душа и тело. И сама себе как будто уже не принадлежишь. Все происходит на уровне химии. Или музыки. Уж что-что, а вкус к музыке у него был. Он возил с собой патефон и пластинки.
— Когда вы вместе путешествовали?
— Когда он путешествовал, да. Я говорила, что он однажды нарисовал меня?
— Нет.
— Хотите посмотреть?
— С удовольствием.
С трудом поднявшись, Вероника подходит к темному бюро. Из верхнего ящика она достает папку из картона под мрамор, снимает с уголка пожелтевшую резинку и медленно раскрывает.
— Я не хочу выставлять ее, потому что краски блекнут от солнечных лучей. Это акварель, понимаете? Я считаю, ее лучше хранить в ящике.
Вероника осторожно протягивает мне рисунок. На нем изображена девушка, сидящая на подоконнике. Лицо повернуто в полупрофиль, и ладонь затеняет глаза, будто она пытается рассмотреть что-то за окном. На ней синее платье с вырезом каре и широкой юбкой в складку. Свет в рисунке дышит летней жарой.
— Как красиво, — восхищаюсь я. — Он много времени посвящал рисованию?
— Ну конечно. Он же был художником. — Вероника смотрит на меня с удивлением.
— Я думала, он работал в отеле?
— Кто?
— Ваш супруг, Уно.
— Зачем вы вмешиваете сюда Уно? — Вероника озадаченно морщит лоб.
— Я думала, вы о нем говорите, — отвечаю я. — А о ком вы тогда говорите?
— О Бу, естественно. — Вероника забирает у меня рисунок, кладет его обратно в папку и резким движением закрывает бюро. Два красных пятна вспыхивают на ее щеках.
— Просто я думала… — беспомощно лепечу я. — А кто это — Бу?
— Бу Бикс. Он был студентом Художественной школы «Валанд» в Гётеборге и жил у нас летом в пансионате. Стипендию выиграл. — С этими словами Вероника возвращается к столу.
— Это о нем вы писали в журнал? — уточняю я. — Предмет вашей девичьей любви?
Она кивает в ответ.
— Вы упомянули, что расстались с ним при драматичных обстоятельствах, — говорю я. — Могу ли я спросить вас, что это были за обстоятельства?
Я знаю, что это совершенно не касается статьи, но просто не могу удержаться, чтобы не спросить.
Несколько секунд Вероника молча смотрит на меня.
— Мы бежали вместе.
— Бежали? Но куда?
Она наклоняется вперед, чтобы спросить:
— Значит, в каком издании вы работаете, напомните мне, пожалуйста?
— В журнале «Женщина». Я — журналист.
— Я в курсе, меня интересовало только издание, для которого вы пишете. И статья будет обо мне?
— О вас и Уно. О том, как сохранить любовь на протяжении шести десятилетий.
— То есть Бу тут ни при чем?
— Нет, — признаю я.
— Так, может, будем придерживаться обозначенной темы? — Вероника отклоняется назад и начинает постукивать пальцами по столу. — Вам придется извинить меня, но я очень плохо спала этой ночью. Признаюсь, мне нужно прилечь отдохнуть. Я плохо переношу жару. Вы не могли бы прийти завтра утром?
— Да, конечно, — разочарованно откликаюсь я. — Во сколько вам будет удобно?
— Приходите к одиннадцати, к этому времени я уже успею спокойно позавтракать. Я же жаворонок.
— Меня тоже в одиннадцать устроит, — отвечаю я.
— Выход сами найдете?
Киваю в ответ, убирая в сумку блокнот.
Оглавление
* * *
Приведённый ознакомительный фрагмент книги Колючий мед предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.
Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других
Примечания
6
Железнодорожный оператор Snälltåg (в переводе со шведского — «добрый поезд») возник в 2006 г. при отмене государственной монополии на железнодорожные пассажирские перевозки. Создан с участием французского капитала и специализируется, в частности, на маршрутах, ведущих в горы.
