Очень холодные люди

Сара Мангузо (2022)

Рути переезжает с родителями в Уэйтсфилд, штат Массачусетс — место, кажущееся идеальным. Она вынуждена терпеть выходки эксцентричной матери, пить порошковое молоко и посещать свалку, пока ее богатые сверстники живут свою лучшую жизнь. По мере взросления Рути узнает о неприглядной стороне города — за красивым фасадом скрываются ложь, насилие и отчаяние, порой доводящие до самоубийств. Уэйтсфилд на самом деле — место, где погибает американская мечта и рождается правда. Но как же ей выбраться?

3

Местная библиотека — белая вагонка, зеленые ставни — когда-то была школой в одну комнату. Мальчики и девочки выстраивались в ряд у зеленых дверей еще за тридцать лет до того, как город стал городом.

Я чиркала серыми камушками о кирпичи вдоль дорожки. Они пахли как порох. Между кирпичами разбухал ярко-зеленый мох.

У библиотеки был маленький садик, огороженный кустами форзиции. Лазейку в изгороди найти было несложно, и я пролезала с газона в сад и обратно, пока мама сидела на скамейке и читала любовный роман с серебристым заглавием на обложке. Я выкапывала червей и бегала за шмелями, а однажды, опершись рукой о землю, продавила мягкий влажный холмик — когда вынула руку, она отчетливо воняла дерьмом. Кто-то отпустил собаку гулять по саду. Мама отвела меня в маленькую уборную в библиотеке, стерла какашку квадратиками туалетной бумаги, вымыла мне руку и вытерла бумажным полотенцем. Потом поднесла ладонь к носу, принюхалась и скривила лицо.

По воскресеньям мы с отцом ездили на свалку.

Я поднималась к сараю, где люди оставляли старые книги, брала сколько хотела и относила в машину, которую отец нагружал видавшей виды мебелью.

После мы ездили по всему городу, заезжая на гаражные распродажи, объявления о которых видели в «Курьере». У меня всегда было сколько угодно времени, чтобы все рассмотреть. Каждое воскресенье мне давали два доллара на карманные расходы, и иногда я покупала на них пластинку или маленькую керамическую фигурку животного. В лучшую часть города мы никогда не заезжали, потому что богатые не устраивают гаражные распродажи — они просто выбрасывают вещи на свалку.

Однажды, увидев список вещей на продажу, мама повезла меня покупать чемодан для лагеря.

В том районе было меньше американских флагов, деревья зеленее, дома больше. Не помню, как выглядел дом изнутри, но помню торжественность, с которой женщина открывала этот чемодан и которая шла в разрез с ободранной бумажной отделкой в местах, где ее дочь отодрала наклейки. Картонный лоток-органайзер весь изогнулся. Лицо у женщины было ровное и спокойное. На голове повязка, безупречно уложенные волосы загибаются под подбородком. Мама отдала ей тридцать долларов. Пока мы садились в машину, мама бранилась, что это розничная цена, и за те же деньги могли бы и новый купить.

В будни по вечерам мы ездили в магазины «Экстра». Там был бесплатный кофе для отца и огромный склад, набитый бракованными и неликвидными товарами: книгами, одеждой, обувью, коврами, стульями — всем, что только можно представить. На входе продавали фрукты. Каждый раз нас ждало что-нибудь удивительное: целая вешалка расшитых блестками платьев или двухметровый бассейн с воздушными шарами. Однажды на свой день рождения я подобрала по шарику для каждой приглашенной девочки. Мама надула их все и держала за ниточки: каждая гостья должна была выбрать по ниточке, а кто вытянет шарик-сердце, получит приз.

Иногда, когда у нас были дела поблизости, мы с мамой заходили в магазин здоровой еды. Полку с переспелыми фруктами по скидке мы называли отделом «вторички». «Иди возьми содовую, я буду во вторичке!» — кричала мне мама, забыв, что мы не одни. «Это не вторичка!» — возмущался здоровенный управляющий.

Мама никогда не стеснялась покупать эти мягкие потемневшие персики, а когда для физкультуры нужна была вторая пара школьной обуви, мы купили бежевые кеды — цвет никому не нравился и сбил цену до двух долларов. Ни она, ни я не понимали, в чем смысл «спортивной» обуви. Я разрисовала кеды звездочками и месяцами и заменила шнурки черными ленточками; а когда одноклассники вежливо говорили, что им нравится, как я их украсила, предлагала так же «усовершенствовать» их кроссовки. У них у всех была настоящая обувь для бега и одинаковые дорогие ветровки разных расцветок.

В классе у нас было любимое развлечение всех детей — игрушка «Лайт-Брайт». Мы устанавливали листы черной бумаги на металлический экран с дырочками, включали свет и продавливали сквозь бумагу прозрачные пластиковые гвоздики. Получалось просто сказочно: звезды, радуги, светящийся виноград.

Я попросила у родителей купить мне «Лайт-Брайт» — как тот, с которым играла в школе, — и они купили. Из всех моих игрушек только эта подключалась к сети, только ее купили новенькой и в родной коробке со всеми частями. Никто с ней раньше не играл!

Этот «Лайт-Брайт» никак не уживался с другими вещами в комнате и в доме, и я не помню, чтобы хоть раз с ним играла. Он был мой, но я не чувствовала, что достойна. Моя очередь с ним играть еще не наступила — он был совсем новый. Так я думала не только об игрушках и велосипедах, но и о земле у нас под ногами. Некогда эта земля принадлежала самым богатым поселенцам, которые — когда она стала не нужна — передали ее в дар нашему городу. И теперь эта земля была нашей. Нам не нужно было платить за нее — и именно это придавало ей ценность.

* * *

Мы разводили сухое молоко и никогда не выбрасывали еду.

Почти все продукты мама покупала на заправке за углом, неподалеку от фундаменталистской церкви ^[2]. Там в магазинчике продавали картофельный и капустный салат в баночках. Салат-латук и бананы. Консервы, специи, хлопья для завтрака в коробках и пакетах. Проходы были узкие, а стеллажи невысокие, и мне только немного не хватало роста смотреть поверх них.

На обед я съедала пачку крекеров, а на ужин были сыр и коробка миндального печенья. Иногда я покупала приправы для тако, несколько лепешек и фарш и вкушала блаженство, посыпанное тертым сыром и нашинкованным зеленым салатом.

Мама пила диетическую колу и «Таб» и сдирала розово-коричневым маникюром этикетки из тонкой пленки со стеклянных бутылок. Готовила запеканку из куриной тушенки и банки консервированного грибного супа. Жарила котлеты для бургеров до темно-коричневого цвета без всяких приправ. Запекала в микроволновке картошку целиком. По средам я возвращалась домой до обеда, и она подогревала для меня суп с макаронами в виде букв и поджаривала в мини-духовке английскую булочку с двойной порцией кетчупа и двумя квадратиками горячего расплавленного сыра.

В холодильнике всегда стоял коричневый пластиковый кувшин с холодным порошковым чаем, розовый кувшин с розовым порошковым лимонадом и прозрачный кувшин с апельсиновым соком из замороженного концентрата. По утрам мы пили только его.

Мама пекла брауни, кексы и печенья. В оранжевой кастрюле с толстым дном она готовила соусы: карамельный и шоколадный. Я такая толстая, говорила она. С завтрашнего дня на диету, говорила она, слизывая шоколад с пальцев. С завтрашнего дня на диету, говорила она и ждала аплодисментов.

Мне нравилось покупать конфеты в магазине напротив кладбища конгрегационалистов и идти с ними туда, где трехсотлетние младенцы лежат бок о бок со своими пожилыми родителями. Я жевала коричную конфету и думала о мертвых.

Мне казалось, что я девочка из 1650 года, в любую взятую минуту. Вечера для друзей, их доброта, льющийся свет по пути из школы. Сосновые иголки. Я жила тогда будто и не совсем здесь, не придавая большого значения этой жизни. Там, среди надгробий, было спокойно. И спокойно было на нашей улице, где у стариков были те же лица, что когда-то принадлежали мертвым, два века назад построившим эти дома. Смотрите, вон они на портретах у лестницы. Их можно разглядеть ночью, если смотреть с дороги сквозь прозрачный тюль.

* * *

Мама вешала на стены старинные гравюры с портретами Джорджа Вашингтона и Авраама Линкольна, как будто мы жили в написанном школьницей сообщении о Соединенных Штатах Америки. Какие-то из них были уродливыми и поврежденными, но это не имело значения. Родители не гнались ни за лоском, ни даже за красотой; им просто нравилось подбирать вещи, которые глупые люди выбрасывали.

Наших фотографий мы нигде не вывешивали, даже на холодильнике. Дома у моих друзей на стенах и холодильнике висели фотографии семьи, и я все думала, почему у нас их нет, и в то же время понимала, что Джордж Вашингтон важнее любого из моих родственников.

Среди книг на свалке мама нашла каталог элитных часов. Обложка помялась, но она прогладила ее утюгом, как разглаживала долларовые купюры. На кофейном столе рядом с круглой стеклянной вазой журнал казался деталью из богатого дома. Мама положила его чуть наискосок, словно кто-то только что бросил его на стол, не дочитав, и всегда поправляла угол, проходя мимо.

В шкафах у нас стояли глянцевые книги в переплете — бестселлеры десятилетней давности и старше. Для родителей главное было, чтобы их отдавали бесплатно и с нетронутыми суперобложками, словно книгу только купили в магазине. Книги эти никто не читал, даже я. Еще там было несколько популярных изданий классики, которые остались у родителей с колледжа, и бестселлеры из пятидесятых с потрескавшимися корешками, которые кто-то когда-то да читал.

Мамины любовные романы из библиотеки меня не интересовали. Мне нравились истории про сирот и побеги — особенно те, в которых объясняли, как именно сооружать убежище в стволе огромного дерева, пещере или скале. К последним страницам книги я могла не прикасаться днями, лишь бы отсрочить конец. Каждый раз родители замечали, что мои ламинированные закладки с кисточками торчат из книги за миллиметр до обложки. И смеялись надо мной.

В их книжечке про коллекционные предметы было написано, что поддельную литографию легко распознать с помощью лупы. Если видно точки, значит, репринт, а не настоящая, объясняли в книге. В комиссионном магазине в соседнем городе отец снял очки, наклонился к картине, прищурился и чуть раздвинул губы. Никаких точек! Он заплатил пятьдесят долларов за крупноформатную гравюру.

Эта картина была репринтом. Я видела точки. И понимала, что отец настолько хочет верить в ее подлинность, что никакие точки ему не важны. Он их никогда не увидит.

Я тоже этим заразилась. Когда всем в школе покупали часы от «Свотч», я собрала сколько нужно этикеток с банок замороженного концентрата, который покупала мама, и отправила их «Тропикане», чтобы получить часы. Такие оранжевые часики с белыми стрелками и белым пластиковым ремешком. На каждую дольку апельсина на циферблате приходилось по пять минут. Часы были дрянь, и я это знала, зато бесплатные, да и ни у кого больше в школе таких не было.

* * *

Мама размазывала оранжевый тональный крем по лицу, а по краям оставалась линия, будто маска. Доставала из косметички кисточку, подставляла под струйку воды и рисовала на веках серые линии — прямо над ресницами. Потом подносила к глазам кисточку туши и моргала. Снимала колпачок с красно-коричневой помады и красила верхнюю губу, а затем нижнюю.

У меня тоже был небольшой набор косметики: пурпурная помада размером с пробник, рыжеватый тональник и фиолетовые тени в футляре с зеркальцем и кистью-спонжиком. Был еще лак для ногтей: розовый, темно-бордовый и прозрачный с серебристыми блестками. Все эти вещи и пустой фиолетовый флакон от духов, которые подарила мне бабушка, я хранила на пластиковом подносе, отделанном под перламутр.

На дне маминого шкафа лежала коробка с украшениями и еще одна — со старой косметикой. Когда мне было три и я танцевала балет на отчетном концерте, мама достала эту коробку и накрасила меня ярко-розовой помадой, румянами и голубыми тенями. Старая помада на вкус была кислой.

Не помню, как танцевала, но помню, что на сцене было довольно темно, несмотря на обеденное время, и помню, как стояла за кулисами с девочкой в желтой пачке. Она схватилась за желтые бретельки, сдернула их вниз и вдруг оказалась совершенно голой. Она посмотрела на меня. На лице — чистый ужас.

Не помню ни одного па, которые мы учили, но помню, что каждое занятие мы начинали на белых крестиках, нарисованных на полу, потом вприпрыжку бегали по комнате, а когда пианист переставал играть, бежали каждая к своему крестику. У остальных всегда получалось отличить свои белые крестики от чужих. Не знаю, как они это делали.

* * *

Наша соседка из дома через ограду родила. Один раз мы с мамой присматривали за крохотным мальчишкой, пока его мама ушла к доктору. Никогда прежде я не видела младенца так близко.

Мы сидели в маленькой детской, малыш лежал на спине в люльке на белой мягкой пеленке. Иногда он рыгал, и тонкая белая слюнка вытекала у него изо рта и стекала по щеке на белую ткань. Мама убирала пеленку, вытирала ему рот и кидала пеленку в корзину, заменив на свежую.

Она садилась обратно, и мы смотрели на ребенка: что он сделает? Тут же он снова рыгал, снова белая слюнка текла на белую ткань. Мама убирала пеленку с крошечным мокрым пятнышком, кидала в корзину, стелила новую под маленькое подтекающее существо.

Спустя три или четыре раза я посмотрела на горку пеленок в корзине: едва запачканных, почти нетронутых. Мы сидели, смотрели и ждали, пока он снова рыгнет. Он смотрел на нас. Смотрел своими большими глазами. Молчал. Молча рыгал и терпел, пока мама, подняв его за ноги, вытаскивает из-под него стеганую пеленку и стелет новую.

Мама смотрела пристально и сидела подобравшись, готовая действовать, если ребенок снова срыгнет. Было видно, что она гордится тем, как быстро замечает течь, как, едва дотронувшись до мальчика, заменяет пеленку. Словно дать ему лежать на запачканной пеленке — высшая форма халатности. Словно дотронуться до него значило потерять в эффективности.

Он смотрит, как мы смотрим на него. Большие глаза. Молчим все втроем.

Три пары наблюдающих глаз. Гора стеганых пеленок. Слабый запах кислого молока.

«А у моего рождения какая история?» — спросила у мамы.

Я знала только, что меня из нее вырезали. Что схватки начались, но быстро прекратились, и ничего не оставалось делать.

Врач сказал: «Какая же красавица», когда вытащил меня, а мама подумала, что это он о ней.

Иногда, рассказывая эту историю, мама, словно ножом, проводила ладонью поперек живота. Шрама я никогда не видела.

Какая я была младенцем? Мама сказала, что, пока мне не исполнился месяц, с ними жила пожилая дама, которая ухаживала за мной все время.

В детском саду воспитатели думали, что я глухая, потому что не отвечала, когда ко мне обращались. Родители всегда смеялись, вспоминая, как спросили меня после разговора с воспитателями: «Ты умеешь говорить?» И я ответила: «Да». Такая смешная.

Мама рассказывала, что, когда мне было два, они с отцом уехали на неделю в Мэн и наняли женщину за мной присмотреть, и что, когда они приехали, я сказала им: «Вы вернулись!» В кошмарах родители бросали меня раз за разом. В кошмарах я кричала: «Мамочка! Папочка!»

В самых ранних моих воспоминаниях я лежу одна в кроватке. Ни в одном из них меня не держат на руках. Но я помню, как мама гладит меня по голове, и я прикрываю глаза от неземного блаженства. Делала ли она так еще? Я все время просила погладить меня снова, и каждый раз она говорила нет. Чье нежеланное прикосновение вспоминалось ей?

Примечания

2

Фундаменталистская церковь Иисуса Христа святых последних дней — одна из наиболее многочисленных конфессий мормонизма, которая практикует многоженство. — Прим. ред.