Луна в кармане

Сара Дессен, 1999

У юной Коули нет друзей, над ней издеваются одноклассники, она вечно одинока, не уверена в себе и искренне считает, что недостойна дружбы. Когда ее мать, фитнес-гуру, уезжает в турне по Европе, а ее отправляет в маленький приморский городок к эксцентричной тете Мире, Коули думает, что это будет худшее лето в ее жизни. Но знакомство в маленьком кафе с Морган и Изабель все меняет. Эти девушки помогают Коули взглянуть на себя с новой стороны и поверить, что каждый человек заслуживает любви и внимания…

Глава 3

На следующее утро в ванной над раковиной я увидела карточку.

«КРАН ПОДТЕКАЕТ, — гласила она. — ПОСЛЕ ИСПОЛЬЗОВАНИЯ ЗАТЯНУТЬ КЛЮЧОМ». Стрелочка указывала на маленький гаечный ключ, привязанный к трубе ярко-красной шерстяной нитью.

«Бред какой-то», — подумала я.

Но это было еще не все. В душевой кабине табличка над мыльницей гласила: «ГОРЯЧАЯ ВОДА ОБЖИГАЕТ!» На бачке унитаза: «РУЧКА РАЗБОЛТАНА. НЕ ВЫРЫВАТЬ!» (Можно подумать, я собиралась дергать.) Вентилятор на люстре был, очевидно, «СЛОМАН», несколько плиток у двери «ВОТ-ВОТ ОТВАЛЯТСЯ», так что нужно было «СТУПАТЬ ОСТОРОЖНО». Еще одна интригующая карточка проинформировала меня, что лампочка над аптечкой работает, но только иногда.

Они были по всему дому. Я шла по ним, словно по следу из хлебных крошек в сказке. Окна были «НАГЛУХО ЗАКРАШЕНЫ», перила «РАСШАТАНЫ», стулья — «БЕЗ НОЖКИ». Казалось, я попала в какую-то странную игру, и она выбивала меня из колеи, вызывала иррациональную потребность, чтобы все вокруг было новеньким и работало как часы. Я удивлялась, как нормальный человек может жить в таких условиях, — впрочем, Миру сложно было назвать нормальной.

До приезда в Колби я знала о Мире только то, что она была на два года старше мамы, не замужем и унаследовала все деньги моего деда. Мира жила в Чикаго первые несколько лет, пока мы разъезжали по всей стране на нашем Воларе, и единственное, что я ясно помню о ней, — это пончики, которые она делала из готового покупного теста, жарила и обсыпала сахаром и корицей. Кажется, она всегда либо готовила, либо ела.

Когда мама похудела, она будто открыла для себя новую религию. Она хотела поделиться благой вестью со всеми вокруг: сперва со мной, а потом с легионами женщин, толпами стекавшихся на ее занятия, и со всем белым светом. Но Миру обратить ей явно не удалось: в кладовой в моей комнате были все виды товаров от Кики, какие только существовали в природе, аккуратно сложены и не распакованы. (Свои я добавила туда же.) А тем утром Мира приготовила пончики. Я сидела и смотрела, как она поглотила пять штук — раз-два-три-четыре-пять — один за другим, облизывая пальцы и безумно хихикая.

Мира всегда была любимицей дедушки и бабушки: она получила художественное образование, обладала потенциалом и считалась примерной дочерью. А мама, напротив, была дикаркой и внешне, и по образу жизни и утратила их благосклонность, когда в двадцать лет забеременела, бросила институт и родила меня. Мы так много переезжали, что ее родители не всегда знали, где мы живем, — не говоря уж о том, как мы выглядим. Наши немногочисленные визиты к Мире обычно заканчивались скандалом, поводом к которым служил какой-нибудь эпизод из детства, который Мира и мама помнили по-разному. В последний раз я видела ее на похоронах бабушки в Цинциннати — мне тогда было лет десять. Мы тогда задержались ровно настолько, сколько требовалось, чтобы узнать, что Мира унаследовала все, — а вскоре после этого она переехала в Колби.

Съев два пончика, я поняла, что мои потерянные двадцать килограммов легко вернутся, если я все лето буду питаться тем, что мама называла балластом. Так что я отправилась на пляж и час бегала трусцой, включив музыку на полную громкость.

Когда я вернулась, Мира находилась в студии — большой захламленной комнате по соседству с кухней. На ней был желтый комбинезон и тапочки, волосы собраны в пучок, из которого торчало штук семь ручек, с колпачками и без.

— Хочешь посмотреть на мою похоронку? — весело спросила она. — Я работала над ней всю неделю.

— Похоронку?

— Ну формально это называется «открытка с соболезнованиями», — объяснила она, устраиваясь поудобнее в офисном стуле, сиденье которого было поднято на максимальную высоту. — Но, знаешь, надо называть вещи своими именами.

Я взяла два куска ватмана, которые она мне протянула. На первом она нарисовала пастелью цветы, поверх которых написала: «Мне так жаль…»

А на втором — макет внутренней части открытки: «Любая потеря — это тяжкое бремя, но особенно тяжела потеря бывшего возлюбленного. Какими бы ни были обстоятельства, вы любили друг друга. Мое сердце и мысли с тобой в это непростое время».

— Слишком сильно? — поинтересовалась она. Я разглядывала страницу, на которой мелким шрифтом было написано: «Мгновения с Мирой», с сердечками вместо обеих букв «о».

— Да нет, — промямлила я. — Просто никогда раньше не видела открытки по такому случаю.

— Это новая тенденция, — пояснила она, вынимая ручку из волос. — Специализированные открытки с соболезнованиями по различным запросам. Смерть бывшего мужа, смерть начальника, смерть почтальона…

Я уставилась на нее.

— Я серьезно! — воскликнула она и, развернувшись на стуле, потянулась за коробкой позади себя. — Вот, слушай. — Она достала открытку. — Наружная сторона: «Он был мне как друг…» Внутренняя: «Иногда услуга может стать чем-то большим, чем рутина, если служащий подходит к делу с душой, юмором и заботой. Он был мне как друг, и я буду очень скучать по нашим ежедневным встречам». — Она взглянула на меня с широкой улыбкой. — Понимаешь теперь, о чем я?

— И это вручается почтальону?

— Его вдове, — поправила Мира, бросая открытку обратно в коробку. — У меня они есть на все случаи, для всех профессий. Тут уж ничего не поделаешь. У людей теперь все очень персонализировано. Так что и открытки должны соответствовать.

— Не знаю, купила ли бы я открытку для вдовы почтальона.

— Ты — может, и нет. Но ведь ты вообще не любитель открыток. А некоторых хлебом не корми — дай отправить открытку. На них мой бизнес и держится.

Я посмотрела на полки на дальней стене, заставленные коробками открыток.

— Это все твои творения?

— Да. Я делаю по две-три штуки в неделю с тех пор, как закончила художественную школу. Тут есть открытки, которым по десять-пятнадцать лет.

— И ты делаешь только похоронки? — спросила я.

— Ну начинала я со стандартного набора. — Она поправила банку с ручками на столе. — Дни рождения, валентинки и так далее. Хотя особенным успехом пользовались открытки с Нонни.

— Подожди, — внезапно сказала я. — Мне знакомо это имя.

Мира улыбнулась и выудила из-под стола еще одну открытку.

— Да, она была первопроходцем. Нонни сделала мне имя в этом бизнесе.

Я сразу же узнала маленькую девочку в костюме морячка и маминых туфлях на каблуке. Она была звездой открыток, новым веянием после кота Гарфилда. Как-то, когда у нас еще не было денег, я умоляла маму купить мне куклу Нонни на заправке.

— Господи! — Я взглянула на Миру. — Я и не знала, что это придумала ты.

— Да. — Она ласково улыбалась, глядя на открытку. — У нее были свои пять минут славы. Но потом, после всей этой шумихи, я решила сосредоточиться на чем-то совершенно новом. Меня завораживали соболезнования. Это терра инкогнита.

Я, опешив, смотрела на нагромождения коробок, занимавших целые полки. Целая жизнь, посвященная смерти.

— У тебя когда-нибудь заканчиваются идеи?

— На самом деле — нет. — Она болтала ногами в голубых пушистых тапочках. — Просто поразительно, сколько разных способов существует для того, чтобы сообщить миру о своем сочувствии. Я еще и близко не подошла к тому, чтобы исследовать их все.

— И все же. Это немало мертвых почтальонов.

Она удивленно распахнула глаза, а потом рассмеялась — одно-единственное взрывное: «Ха!», и из ее волос с громким стуком выпала ручка. Она не обратила внимания.

— Наверное, ты права, — сказала она, снова глядя на полки. — Совсем немало.

Кот Норман вскарабкался на подоконник и с трудом разместился на его ограниченной площади. Снаружи раскачивались многочисленные кормушки Миры. На каждой примостилось по несколько птиц. Кот Норман поднял лапу, стукнул по стеклу и, зевнув, зажмурился, греясь в солнечных лучах.

— Что ж, — произнесла Мира, — у тебя сегодня первый день. Тебе стоит осмотреться, познакомиться с городом.

— Может, я так и сделаю, — решила я, и тут раздался грохот входной двери.

— Это я! — крикнул кто-то.

— Человек Норман! — откликнулась Мира. — Мы здесь.

Норман заглянул в кабинет, осмотрелся и зашел. Он был босиком, в джинсах и зеленой футболке, на воротнике которой висели солнцезащитные очки в красной квадратной оправе. Его волосы, достававшие до плеч, были еще не настолько длинными, чтобы придать ему раздражающе хипповый вид, но стремительно приближались к критической отметке.

— Ну, Норман. — Мира сняла колпачок с очередной ручки и начала рисовать контур дерева на новом листе бумаги. — Нашел что-нибудь интересное этим утром?

Он широко улыбнулся.

— Ох, день выдался отличный. Я нашел еще четыре пепельницы для моей скульптуры — одна сувенирная, с Ниагарским водопадом — и старый миксер, да еще целый ящик велосипедных шестеренок в придачу.

«Так я и знала, — подумала я, — чокнутый художник».

— Ух ты. — Мира вытащила ручку из волос. — И никаких солнцезащитных очков?

— Три пары, — ответил Норман. — Одни с фиолетовыми линзами.

— Урожайный день, — сказала она. — Мы с Норманом — большие любители гаражных распродаж, — пояснила она мне. — Я обставила практически весь дом мебелью, которую покупала с рук.

— Вот как. — Я посмотрела на треснувший аквариум.

— Ну конечно! — как ни в чем не бывало отозвалась Мира. — Ты бы видела, что выбрасывают некоторые люди! Если бы у меня только было время, чтобы все починить…

Норман взял в руки эскиз и, рассмотрев, вернул на стол.

— Сегодня утром я видел, как Беа Уильямсон ошивается поблизости, — прошептал он. — Выискивала хрусталь.

— Ох, ну конечно, — вздохнула Мира. — А с ней?

Норман серьезно кивнул.

— Да. Клянусь, она как будто стала… еще больше.

Мира покачала головой:

— Быть такого не может!

— Я серьезно. Просто гигантская.

Я подождала, но никто, видимо, не собирался ничего пояснять. Тогда я спросила:

— О чем вы говорите?

Они переглянулись. Потом Мира сделала глубокий вдох.

— О ее малышке, — тихо пояснила она, как будто нас могли подслушать. — Беа Уильямсон родила девочку с самой большой головой, какую ты когда-либо видела.

Норман согласно кивнул.

— О малышке? — переспросила я.

— О малышке с гигантской головой, — поправила меня Мира. — Ты бы видела ее черепную коробку. Поражает воображение.

— Вырастет гением, — сказал Норман.

— Ну она же Уильямсон. — Мира вздохнула, как будто это все объясняло. Затем для меня она добавила: — У Уильямсонов есть определенная репутация в Колби.

— Они злюки, — объяснил Норман.

Мира покачала головой и махнула на него рукой.

— Хватит. Итак, Норман. Я как раз советовала Коули сегодня изучить окрестности. Знаешь, вчера она познакомилась с Изабель и Морган.

— Да. — Норман посмотрел на меня с улыбкой, и я быстро перевела взгляд на кормушки. — Я слышал.

— Очень хорошие девочки, — заявила Мира. — Хотя Изабель, как и Беа Уильямсон, может быть порой невыносима. Но у нее доброе сердце.

— Да уж, до Беи Уильямсон ей далеко.

— В глубине души все мы добрые, — произнесла Мира, посмотрев на меня. От ее взгляда мне стало не по себе. — Серьезно, — добавила она, как будто думала, что я ей не поверю. Я смотрела в ее яркие глаза и гадала, что она хотела этим сказать.

— Я в библиотеку, — объявил Норман. — Тебе нужно что-нибудь вернуть?

— Ох, Норман, ты мой святой, — обрадовалась Мира и, качнувшись на стуле, указала на стопку книг у дальнего окна. — Без тебя я бы пропала.

— Неправда, — возразил Норман.

— Ох, Норман, — вздохнула Мира. — Я не знаю, что буду делать, когда ты меня бросишь. На велосипеде до библиотеки ехать далеко, и дорога ужасная.

— Никаких проблем, — заверил Норман. — Ну, Коули, поедешь со мной?

Мира уже снова погрузилась в работу, мурлыкая себе под нос какую-то мелодию. Она закинула ногу на ногу, покачивая тапком вверх-вниз, вверх-вниз.

— Наверное, — ответила я. — Только мне надо переодеться.

— Можешь не торопиться. — Он, прихватив книги, неторопливо направился к выходу. — Я подожду снаружи.

Я поднялась к себе, умылась, собрала волосы в хвост и переоделась в толстовку. Из окна я видела Нормана: он надел красные очки и растянулся на капоте, болтая ногами. Его можно было назвать симпатичным — если бы он был в моем вкусе. А это не так.

Я посмотрела на себя в зеркало. С забранными волосами я выглядела лет на двенадцать. Я распустила волосы. Снова сделала хвост. Переоделась и проверила, не заскучал ли Норман. Он, похоже, заснул, нежась на солнышке.

Я еще раз переоделась, прицепила к джинсам плеер и спустилась.

— Готова? — спросил он, как только я вышла на улицу. Я даже подпрыгнула от неожиданности. Значит, все-таки не спал.

— Разумеется, — ответила я и забралась в машину. Сиденье нагрелось и обжигало мне ноги. Норман открыл бардачок, и оттуда немедленно выпало пар шесть разнообразных солнцезащитных очков: «Рэй-Бэны», старушечьи в фиолетовой оправе, узкие с загнутыми дужками в стиле семидесятых.

— Ой! — Он принялся собирать их. — Извини.

Он снял очки, поменял их на зеленые, затолкал остальные в бардачок и захлопнул крышку. Она немедленно открылась обратно.

— Проклятье! — Он снова закрыл бардачок.

— Это все твои? — спросила я, как раз когда крышка вновь открылась и очередная пара вырвалась на волю.

— Ага! — Наконец ему удалось с грохотом закрыть бардачок. — Я их коллекционирую. — Он завел машину. — Хочешь взять одни?

— Нет.

— Ладно, — пожал плечами он. — Как знаешь.

Мы задом выехали со двора.

— Что слушаешь? — спросил он, указывая на болтающиеся на моей шее наушники.

— «Фурий Фьюквея», — ответила я.

— Кого-кого?

— «Фурий Фьюквея», — повторила я.

— Никогда не слышал, — заявил он и указал на магнитолу: — Вставляй.

Я вставила. Это было не совсем честно, потому что песня «Укус» как раз дошла до момента, где солист просто орет поверх грохота барабанов. Норман поморщился, как будто кто-то наступил ему на ногу.

Когда песня закончилась, он спросил:

— Тебе они нравятся?

— Да, — ответила я, возвращая кассету в плеер.

— Почему?

— Почему? — переспросила я.

— Ага.

— Просто нравятся.

— Дерьмо! — громко выругался он, и я уже собиралась сказать ему, что я такого же мнения о хипповой музыке, которую несомненно слушает он, но увидела, что он уставился на закусочную «Последний шанс» на другой стороне улицы. На парковку въезжали два больших автобуса с надписью «Семейные каникулы на пляже» по бортам.

— Что это? — спросила я.

— Придется отклониться от маршрута, — сказал он и, ударив по газам, рванул вперед. Двери автобусов как раз с шипением отъехали в сторону, и на улицу начали выбираться толпы людей — все в купальниках, козырьках и с детьми. Норман вышел из машины, обошел ее, чтобы достать из багажника пару ботинок. После этого он решительно направился к входной двери, лавируя между пассажирами автобусов.

— Пойдем. — Он бросил ботинки на землю и начал обуваться. — Нам может понадобиться твоя помощь.

Я поднялась вслед за ним по ступеням. Уже образовалась очередь, и люди недовольно ворчали, пропуская нас. Норман толкал меня вперед, выкрикивая:

— Извините! Мы сотрудники!

Первым, кого я увидела, была Морган, стоящая за прилавком и потрясенно наблюдающая за растущей очередью.

— Помоги! — прокричала она, завидев Нормана, который помахал ей в ответ и направился на кухню. Через окошко выдачи я видела еще одного повара. Он был постарше, рыжеволосый.

Подошла Изабель со стопкой меню в руках.

— Их по меньшей мере семьдесят, — сказала она Морган.

— Семьдесят? — взвизгнула Морган. — Это шутка?

— Мы можем усадить пятьдесят пять. Остальным придется подождать или есть стоя. Иначе никак.

— Безумие! — Морган смотрела, как заполняются столы. Изабель уже металась от одного к другому, выдавая меню и приборы. — Я просто не могу так!

— Сколько? — прокричал Норман через окошко.

— Семьдесят! — откликнулась Морган. — Это невозможно, их слишком много, а у нас всего два повара, и здесь слишком…

— Только не впадай в истерику. — Изабель толкнула ее за стойку. — Ты мне сейчас нужна, Морган, хорошо?

— Я не могу, — повторила Морган, заламывая руки.

— Можешь, — настаивала Изабель. — Одна половина твоя, вторая моя. Выбора у нас нет.

— О господи, — простонала Морган, затягивая тесемки фартука.

— Давай. — Изабель бросила быстрый взгляд на очередь, подсчитывая — ее губы беззвучно шевелились. И тут она увидела меня.

— Эй, ты! — Она указала на меня. Все посмотрели друг на друга, потом на меня. — Да, ты. С губой.

И к чему были все извинения?

— Что? — спросила я.

— Хочешь принести пользу?

Я обдумала этот вопрос. Я знала, что ничего ей не должна. С другой стороны, мне предстояло провести здесь целое лето.

— Вот и отлично, — заявила она еще до того, как я успела раскрыть рот. Я подошла ближе, и она взяла лопатку для льда, сунула ее мне в руку и указала на автомат для газировки. — За работу.