Уходящие в Вечность. Часть 1

Самира Фаттах, 2021

Эта книга о жестоких событиях захвата Бухарского эмирата большевиками и о последующей освободительной войне, которую самоотверженно вел народ Восточной Бухары. О тех людях, которые хотели просто жить, мирно трудиться и радоваться солнцу, но были вынуждены взять в руки оружие и сражаться безжалостно, беспощадно… безнадежно.

Часть первая

Потомок Хаджи Тархана

Те, перед кем ковер страданий постлало горе, — вот кто мы!

Те, кто скрывает в сердце пламень и скорбь во взоре, — вот кто мы!

Те, кто игрою сил враждебных впряжен в ярем судьбы жестокой,

Кто носится по воле рока в бурлящем море — вот кто мы!

(Рудаки)

1

Молчала узкая горная долина, едва освещенная светом молодого месяца. Безмолвно и торжественно обступили ее могучие хребты, такие призрачные и таинственные в лунном свете, темными громадами вплотную надвинулись на нее. Над лагерем проплывала ночь, овевая людей морозным дыханием, родившемся где-то среди далеких снежных вершин. Было очень холодно. Но усталые люди, измученные тяжелыми боями и долгими переходами по крутым тропам среди отвесных скал, спали крепким сном.

Два дня назад муджахиды встретились с конным разъездом красных, вышедшим в разведку, следом за которым шел крупный вражеский отряд, но Хакимбек дал приказ беречь боеприпасы и не принял бой. Что задумал на этот раз хитрый и многоопытный курбаши — непонятно. Почти сутки уходили они от преследования, хотя сил для сражения хватило бы с избытком. И теперь наступила возможность предаться живительному сну.

Рамазан сидел у костра. От тлеющих углей еще поднимался теплый воздух, отдавая благодатным запахом арчи^[16]. Но этого явно было мало, потому что холод давно проник в самые дальние уголки его души, превратив в ледяной комок сердце. Очень хотелось спать. В глаза точно песка насыпали. Тяжелая голова клонилась на грудь. Порой какие — то неясные образы уже начинали заволакивать сознание, тогда он спохватывался и выпрямлялся.

«Нельзя спать, — говорил он сам себе. — Нельзя…»

Но глаза снова закрывались.

Вечером мулла Максуд, чья очередь была дежурить в эту ночь, уговорил Рамазана посидеть у костра вместо него.

— Покарауль, братишка… Век благодарен буду! Ты молодой еще, что тебе стоит! Я в твоем возрасте вообще не спал… В середине ночи разбуди меня, я тебя сменю… — пробормотал он уже в полусне.

Рамазан не стал отказываться. Сидя в одиночестве среди безмолвной тишины ночи, он задумчиво смотрел на пляшущие языки пламени, время от времени подбрасывая в костер сухие ветки. Но когда запас хвороста кончился и огонь потух, смертельно захотелось спать.

Не в силах больше бороться со сном, Рамазан поднялся на ноги, прошелся несколько раз туда и обратно около тлеющих углей, еще отдававших пространству немного тепла, и снова опустился на старую маленькую кошму^[17], постеленную у костра. Сон слегка отступил. Рамазан вздохнул и приготовился к долгому ночному бдению.

Он поднял глаза к небу и замер, пораженный величественной красотой. Месяц уже почти скрылся за причудливой линией горного хребта, небо опустилось низко, звезды, холодные и чистые, сияли над самыми вершинами. Крупные, лучистые, как бриллианты, они висели в черной пустоте и, глядя на них, казалось, можно ощутить плавный полет Земли в бездне мирового пространства. С ледяным равнодушием смотрели звезды на землю, совершая свое извечное движение. И не было им никакого дела до земных радостей и горестей.

Рамазан вспомнил другие звезды, которые светили ему до сих пор из его, ставшей уже далекой и призрачной юности. Там, на его родине, в Астрахани, небо казалось выше и звезды были золотистые, теплые и ласковые, но они виделись более далекими, чем здесь. В минуты отчаяния, когда Рамазан бродил по ночному саду, космические огоньки мигали ему любопытными пушистыми глазками, точно утешали. Звезды его родины…

Суждено ли будет еще хоть раз взглянуть на них?

В одно мгновение Рамазан перестал чувствовать пронизывающий холод ночи и безмерную усталость. Перед его взором уже качались на необъятных жарких волжских просторах легкокрылые паруса и слышалось шуршание прибрежных камышей.

Астрахань, Астрахань! Город, где прошло его детство, где он был счастлив — недолго, всего лишь миг, но миг такой яркий и чистый, как след падающей звезды.

Вернется ли он когда-нибудь в милые сердцу родные края? Увидит ли?

Второй год сражается Рамазан с большевиками в отряде муджахидов курбаши Хакимбека. Второй год идет кровопролитная война, которая, как ураган, ворвалась в каждый кишлак, в каждый дом. И никто не сможет сказать, когда наступит ее конец.

«Величие победы измеряется ее трудностями», — любит часто повторять Хакимбек. И Рамазан терпеливо переносит все тяготы военной жизни — и голод, и холод, и опасность каждый день потерять самое дорогое — жить и дышать.

И все же удача не всегда сопутствует их борьбе. Сколько еще жертв понадобится отдать войне? Сколько праведной крови должно пролиться? Мысленный взор Рамазана теряется в бесконечной дали грядущих лет. Будущее так тревожно, так зыбко-туманно, как мираж. Курбаши и ишаны обещают скорый разгром Красной армии, тысячи проклятий посылают на головы ее главарей. Ибрагимбек, которому эмир Алимхан дал все полномочия главнокомандующего, уже добился серьезных успехов. В народе даже начали ходить различные легенды о его удали и храбрости. Но борьба была тяжелая, медленная. Красные еще не ушли с туркестанской и бухарской земель и эмир еще не вернулся в Бухару.

Рамазан очень надеялся на Ибрагимбека. Но у курбаши их отряда на этот счет имелось другое мнение. Хакимбек почему-то не доверял Ибрагимбеку. Возможно, даже не ему самому, а его тестю Абдулкаюму парванчи, который и привел в самом начале войны молодого джигита Ибрагима в свой отряд, а потом, видя его способности, врожденный военный талант и смелость, сделал своим заместителем. Рамазан не знал всей истории, но слышал, что-то нехорошее когда-то произошло между Абдулкаюмом парванчи и Хакимбеком, и, помня давнюю ссору, Хакимбек не пожелал присоединиться к его отряду. Но весной в одном из боев под Дангарой Абдулкаюм парванчи был тяжело ранен и Ибрагимбеку пришлось на время встать на его место. Здоровье Абдулкаюма ухудшалось и, понимая, что теперь он уже не воин и не сможет активно участвовать в сражениях, окончательно отдал все полномочия Ибрагимбеку.

Одержав многочисленные победы над красными, Ибрагимбек очень быстро показал себя настоящим, зрелым главнокомандующим, истинным борцом за веру и за освобождение Восточной Бухары. Поэтому в последнее время он стал пользоваться у эмира особым почетом и тот пожаловал ему звание токсаба^[18], часто отправляя ему теплые, поддерживающие боевой дух послания.

Через некоторое время народ Гиссарской долины выбрал его своим беком^[19], и, в честь этого события и, чтобы поднять дух людей и немного разнообразить такую страшную и безысходную жизнь, Ибрагимбек, решив порадовать их, устроил всенародный праздник с яркими зрелищами. Находились такие, кто осуждал его за подобные действия в тяжелые военные времена. Но Рамазан хорошо его понимал — чтобы поднять дух народа, иногда нужно заставить людей на миг забыть об ужасах войны. Ведь, еще Абу Али ибн Сина^[20], великий табиб^[21] давних времен, в свое время говорил, что веселье и радость лечат, поднимают настроение и силы. А силы народу были очень нужны, чтобы сокрушить врага.

Приближенные Хакимбека много раз аккуратно и ненавязчиво советовали ему объединиться с основными отрядами, тем более, что его давний недруг Абдулкаюм парванчи уже несколько месяцев не участвует в сражениях. Но курбаши был упрям и несговорчив. Он никак не шел на уступки. Одерживая небольшие победы, Хакимбек, все же, понимая, что в одиночку многого не добьешься, в последнее время стал задумываться об объединении с Ибрагимбеком. Об этом он советовался со своими приближенными, но действий пока никаких не предпринимал, словно чего-то выжидая. Ибрагимбек несколько раз посылал Хакимбеку письма, в которых звал его в свои ряды. И пока было неясно, что же в конце концов решит курбаши и куда повернет судьба их отряда.

Рамазан мало задумывался о том, что будет делать дальше Хакимбек. Он пришел сюда для того, чтобы воевать до тех пор, пока на этой земле не останется ни одного большевика или пока не погибнет шахидом. Другого пути нет и не будет. Главное — это победа, победа над красными, победа над захватчиками земли мусульманской.

Он присягал на верность Хакимбеку, положив правую руку на Коран и на хлеб.

А это значит, что он и будет со своим курбаши до конца. К кому Хакимбек примкнет, с кем он будет делить тяжелую военную долю, Рамазану пока было все равно. Он не имел права вмешиваться в решения сильных мира сего.

И о будущем Рамазан старался не думать. Потому что ни в чем не было уверенности. В своих мечтах он видел победу муджахидов, свободную Бухару… Но… Все это было очень далеким и таким несбыточным, словно мираж на горизонте.

Тогда в сознании возникало прошлое.

Это была совсем другая жизнь, жизнь, как сладкий сон — его золотое детство и беззаботные дни, где не было места ужасам большевистского нашествия, войне, крикам и стонам раненых. Родной дом, сад, уроки с любимым учителем… Берега Волги, лодки, рыбаки… Городской сад, где часто по вечерам военный оркестр играл вальс «Амурские волны», музыку его юности. И, конечно же, его первая любовь, так трагически и неожиданно оборвавшаяся.

Да и было ли это все на самом деле или только приснилось, пригрезилось во время одной из тех коротких передышек, которые случаются между боями?

Прошлое кралось за Рамазаном, как тень, следуя за ним через тропы и перевалы. И стоило забыться и отвлечься от суетных, неотложных дел, как оно становилось полным властителем его мыслей и дум. Но воспоминания эти не приносили отдыха измученной душе. Они только ранили ее, как осколки — осколки разбившегося мимолетного счастья…

Холодная ночь проплывала медленно, словно нехотя. Новые звезды восходили над вершинами гор с одной стороны неба, другие исчезали за линией Вахшского хребта с противоположной стороны. До утра было еще далеко. Рамазан не дождался Максуда, который в середине ночи должен был сменить его. Сон все-таки завладел им. Но спал он чутко, настороженно. И мелькали перед ним во сне отрывочные картины его прошлой жизни.

2

Приближаясь к морю, полноводная, широкая Волга растекается на множество мелких речек, словно торопясь влить могучие воды в голубую чашу Каспия. В этой благословенной частичке света когда-то существовал красивый, богатый город Золотой Орды Хаджи-Тархан.

Город назвали по имени одного праведного человека, совершившего хадж к святым местам — в Мекку и Медину, и который за свою благочестивую жизнь получил в подарок эту землю в дельте Волги от хана Золотой Орды, позволившего ему даже не платить подати. Отец говорил, что их родословная начала свой отсчет от одного из сыновей Хаджи-Тархана. На языке народов Золотой Орды слово «тархан» означало «беспошлинную землю».

И святого Хаджи, настоящего имени которого не осталось в истории, тоже в народе стали называть Хаджи-Тархан, так же, как и новое поселение. Вначале это была деревня, но потом она выросла до внушительного по тем временам размера богатого города, через пару столетий ставшим столицей отдельного ханства. Здесь сходились пути, ведущие с Запада на Восток. Здесь процветали торговля и ремесла. Немало повидал богатый город Хаджи-Тархан на своем веку. Многие соседние правители мечтали о таком лакомом кусочке. Здесь побывали войска могучего хана Тамерлана^[22] и крымского хана Сахиба Герея^[23]. Но город каждый раз возрождался из пепла.

По рассказу отца, один из ханов Хаджи-Тархана по имени Дервиш Али, оказался предателем, сдружился с опасным соседом — царем Иваном Грозным. После этого и случился захват ханства русскими войсками. Ханство перестало существовать.

Иван Грозный приказал строить новый город на другом берегу Итиля^[24], куда постепенно и перебегал народ из Хаджи-Тархана, потому что там налаживалась жизнь — можно было найти работу и не бояться нападений извне. Хаджи-Тархан медленно разрушался. А новый город рос, крепчал и постепенно становился похожим на другие города Руси. И назывался он уже в русском произношении — Астрахань…

Здесь рано приходит весна и вместе с ней расцветает красивейший в мире цветок — каспийская роза. Один из протоков Волги — Кутум — пересекает город с запада на восток. На стыке двух улиц, выходя фасадом на набережную реки, стояло двухэтажное здание старинного стиля, принадлежавшее Ахмедбаю — отцу Рамазана, крупному рыбопромышленнику и заводовладельцу.

Как наяву видит себя Рамазан в родном доме, где до боли знакома каждая вещь, и все напоминает ему о теплом уюте, окружавшем его в раннем детстве.

Любимец отца, единственный продолжатель его рода — какой заботой окружали мальчика все его домашние!

Ему прочили счастливое будущее. Вместо игрушек перед ним рассыпали золотые и серебряные монеты. Кормилицы и служанки выполняли любое желание маленького наследника. Тогда огромный отцовский дом казался ему целым миром, где царила торжественная тишина величественных комнат, где до самого потолка тускло поблескивали огромные зеркала.

От старинной резной мебели веяло ароматом древней, давно прошедшей жизни. Большие часы, принадлежавшие еще прапрадеду Рамазана, не спеша раскачивая золоченым маятником, отбивали каждые четверть часа торжественным боем, гулкое эхо от которого прокатывалось по всему дому. А сад, плотным зеленым кольцом обнимавший их дом? В этом чудесном уголке даже в самый жаркий и душный день стояла живительная прохлада.

Розы, белые, красные, розовые, задумчиво опустив тяжелые головки, расточали пряный, сладкий аромат. Вокруг цветов жужжали и суетились пчелы, торопящиеся вовремя собрать с цветов сладкую пыльцу. Их гуденье сливалось в жаркую полуденную музыку лета.

Раскидистые яблони дарили земле густую тень. С низко опущенных ветвей в шелковистую траву тихо падали большие розово-желтые спелые персики. Под тонкой сухой кожицей сливы бродил разогретый сок. А на грядках, пышные и великолепные, горели помидоры.

Такие впечатления остались у Рамазана от его раннего детства. Он почти не знал своей матери, но слышал от деда, высокомерного и чопорного, страшно худого и желчного старика, который постоянно с ненавистью повторял, что родилась она от бедного узбека и нищей татарки. Отец Джамили, Алихон, наемный работник одного самаркандского бая, приезжал в Астрахань со своим хозяином, помогая ему в торговле мануфактурой, и порой жил здесь по несколько месяцев в году, выполняя те или иные байские поручения. Мать Джамили, Халима, была дочерью местного рыбака. Алихону она сильно приглянулась и он взял ее второй женой. Жили молодые душа в душу. Алихон время от времени уезжал на родину, но неизменно по долгу службы и по зову сердца возвращался обратно. Горе пришло в эту счастливую семью неожиданно и внезапно. Джамиля была совсем маленькой, когда ее отец неожиданно умер от какой-то болезни. Мать с тоски тоже занемогла и пережила мужа совсем ненадолго. Старый рыбак один растил внучку, души в ней не чаял, но и его жизнь тоже оказалась короткой.

Джамиля осталась совсем одна. Добрые люди привели ее в дом Мухаммедрасула. Бай брезгливо глянул на девочку, но, соблазнившись тем, что ребенку можно не платить за работу, велел отвести ее в помещение для прислуги, отмыть, одеть опрятно и постепенно приучать к делу. Тогда ей шел только десятый годик. Тихая, молчаливая, она быстро и четко научилась исполнять приказания деспотичного хозяина и даже почти заслужила его благоволение.

Прошли годы и Джамиля превратилась в настоящую красавицу, хотя внешне оставалась девушкой тихой и незаметной. Младший сын Мухаммедрасуля Ахмед несколько лет поглядывал на этот чудесный, смуглый восточный цветок, чувствуя сердечное влечение. Потом юношеская влюбленность переросла в настоящую, глубокую любовь. Как-то он пришел к Джамиле и признался ей в своих чувствах. Девушка вспыхнула от счастья, и, застеснявшись, убежала в свою каморку. Ведь давно уже любовь к молодому хозяину робко стучалась в ее сердце, но она не допускала даже мысли о таком несбыточном счастье. Ахмедбай был настойчив. В один прекрасный день, когда Мухаммедрасуль был в отъезде, и зная, что отец никогда не одобрит его поступок, Ахмед решился на отчаянный шаг. Он приказал одеть Джамилю, как невесту и пригласил муллу, который прочитал положенные для данного случая молитвы.

Вернувшись и узнав о своевольном поступке сына, Мухаммедрасуль несколько дней метал гром и молнии. Ведь он уже давным-давно сосватал младшему сыну дочь своего компаньона, решив таким образом закрепить общие торговые дела.

После случившегося отец бывшей невесты сильно разобиделся — он не пожелал отдать любимую дочь второй женой. Тогда Мухаммедрасуль, пытаясь спасти положение, начал уговаривать своего компаньона подождать несколько месяцев, за которые он обещал выгнать непрошенную невестку из дома и все-таки заставить Ахмеда жениться на его дочери. Но компаньон, не желая больше обсуждать этот вопрос, окончательно порвал с несостоявшимся родственником. Мухаммедрасуль понес большие убытки.

У Ахмедбая хватило сил отстоять свой выбор при женитьбе, но он оказался слабым в повседневной жизни и не смог постоянно защищать права любимой жены. Своенравный свекор издевался над ней, травил ее, буквально не давая прохода.

Джамиля чахла и медленно угасала. Приход в мир наследника, который появился на свет в ночь перед постом месяца рамазан, мало повлияло на ее положение в этой семье. Узнав о рождении внука, дед многозначительно хмыкнул, войдя в комнату, скользнул взглядом по люльке, в которой лежал спеленутый смуглый новорожденный, проворчал: «Черный узбек…» и вышел, даже не поздравив сына. Дальше он почти не замечал Рамазана — такое дали малышу имя — пока была жива его мать. Иногда только, вдруг неожиданно на мгновение подобрев, старик давал ребенку что-нибудь сладкое. Ахмедбай всерьез подумывал об уходе со своей семьей из отчего дома, но так и не успел. Джамиля покинула этот мир, когда сыну не было еще и трех лет. Она просто заснула и не проснулась. Смерть ее была легкой и тихой, как и вся ее жизнь. Навсегда Рамазан запомнил только ее темные печальные глаза и ласковый голос.

От матери Рамазан унаследовал ее отзывчивое и доброе сердце, смуглый цвет лица и миндалевидные черные глаза. От отца — его благородство и чуткость души.

3

Рамазан смутно помнил тот день, когда перешел в мир иной его деспотичный дед Мухаммедрасуль, и последующую дележку наследства между отцом и дядей. Это было тяжелое время, так как завещание не было написано, а старший брат, Абдуррахман, не отличался благонравным поведением и честностью. К тому времени он уже был трижды женат, причем женился все три раза самовольно, не спрашивая позволения отца. Абдуррахман проживал со своей многочисленной семьей в дальнем крыле их большого дома, почти не общался с отцом и братом, время от времени грозя Мухаммедрасулю расправой, если тот будет вмешиваться в его дела. А Мухаммедрасулю не хватало сил справиться с сильным, непослушным, разнузданным старшим сыном. Смутное время в их семье длилось почти два года, пока братья полностью не разделились. Ахмедбаю удалось отстоять для себя отцовский дом. Абдуррахман, обиженный и недовольный, переехал в новые, только что отстроенные хоромы, в которые вложил баснословную сумму денег, и несколько лет не общался с младшим братом. Потом отношения их немного наладились, но всегда оставались прохладными и поверхностными.

К отцу Рамазан всегда относился с беззаветной любовью и благоговением. Справедливый и добрый, одетый всегда просто и без излишеств, Ахмедбай, тем не менее, после смерти отца очень скоро вышел в крупные промышленники и стал одним из богатейших людей города. Ему уже принадлежал большой рыбный завод, а во многих поволжских городах открывались его магазины и лавки. Энергичный и деятельный, он целыми днями пропадал на рыбных промыслах, на судоверфях и на пристанях. Его часто можно было встретить на заводе, где своих рабочих он знал по именам, относился к ним, как к детям, помогал больным и многосемейным. Далеко за полночь горела лампа в его кабинете — щелкая счетами, он проверял цифры из торгового оборота, перечитывал и сверял деловые бумаги. Ахмедбай весь отдавался работе. Он не пожелал жениться второй раз — не хотел, чтобы у его единственного сына была неродная мать. После смерти любимой жены Рамазан стал для него целью и смыслом жизни…

Вспоминая отца, Рамазан всегда представлял его таким, каким видел в последний раз. Встревоженное лицо, чуть тронутые сединой усы, совсем белые виски и окруженные мелкими морщинками усталые глаза. Таким видел его и во сне.

Рамазан рано научился читать. Ахмедбай смолоду любил старинные книги и рукописи и собирал дома библиотеку. На досуге он был не прочь почитать что-нибудь мудрое, но только времени ему на это постоянно не хватало. Поэтому он рано приобщил сына к дружбе с книгами.

В гимназию Ахмедбай сына не отдал. Он считал, что Рамазан достоин лучшего и поэтому приглашал на дом самых известных на тот момент учителей, которые охотно посещали эти уроки, ибо Ахмедбай никогда не скупился в средствах на образование сына. Рамазан учился увлеченно, почти жадно, ему все было нужно, все было интересно, он забрасывал своих наставников многочисленными вопросами, даже ставя их иногда в тупик.

Одним из преподавателей Рамазана был Хайретдин хазрат, обучавший его основам ислама, восточным языкам и литературе. Это был уже пожилой, невысокий, худощавый человек. Его лицо, смуглое и морщинистое, излучало доброту и любовь, говорило о высокой духовности, даже одухотворенности его внутреннего мира. В молодости Хайретдин учился в Бухаре, потом какое-то время был имамом махаллинской мечети^[25], но уже давно покинул это поприще.

«Теперешние муллы — рабы денег, почестей и славы — говорил он. — Они зазубрили некоторые истины и дальше этого думать не хотят. Мне тяжело и невыносимо находиться среди них».

Чтобы как-нибудь прожить, он стал давать частные уроки восточных языков и, часто бывая в семье Ахмедбая, постепенно стал его ближайшим другом, а для Рамазана — добрым духовным наставником.

Именно через него Рамазан познакомился с тем исламом, который не преподавали в обычных медресе^[26] и нельзя было услышать в наставлениях махаллинского муллы. Прежде всего учитель начал с того, что не стал будить Рамазана на утренний намаз. И вообще не требовал точного исполнения всех предписаний ислама. «Человеку нужно думать и понимать, что он делает и зачем он это совершает. Все действия должны быть осознанными. И намаз нужно творить со вдохновением, и сердцем чувствовать присутствие Аллаха. Рамазан еще мал, пусть спит. Не нужно его мучить. Он сам решит, что и когда ему делать».

Ахмедбай сначала был очень возмущен, даже чуть не прогнал учителя, но, решив к нему поближе присмотреться, все-таки оставил его на время. Рамазан хорошо запомнил беседы отца и Хайретдина хазрата, часто переходящие в жаркие споры, которые обычно проходили вечерами на веранде. Горел красный абажур, множество ночных бабочек носилось вокруг лампы.

Учитель говорил о каких-то семи путях, которые должна пройти душа, о ее путешествиях по просторам Вселенной после смерти и возвращении на землю.

Он читал строки известных поэтов-суфиев — Руми, Джами, Хайяма^[27], подкрепляя их примерами из жизни. Ахмедбай, будучи правоверным мусульманином, спорил, доказывая все те же банальные истины, о которых каждую пятницу говорилось в проповеди в мечети, но потом заинтересовался иной точкой зрения и уже слушал Хайретдина, почти не перебивая. Позже Ахмедбай окончательно стал сторонником суфизма^[28], он начал видеть смысл жизни совсем по-другому.

Кроме обязательных уроков Рамазан проводил с Хайретдином хазратом много свободного времени. Именно в эти часы неторопливой задушевной беседы где-нибудь в саду или на берегу реки умудренный жизнью наставник рассказывал о давно минувших временах, былых народах и царствах.

Учитель часто разговаривал с ним по-арабски и на фарси. Иногда он делал это вперемежку, общаясь то на одном языке, то на другом. Получалось что-то вроде игры.

Рамазан быстро запоминал незнакомые слова, они легко укладывались в его голове именно при помощи такого непринужденного разговора. Вечером, встречая отца, он с гордостью начинал болтать с ним на разных языках.

Ахмедбай вначале понимал сына, потому что он тоже в свое время изучал восточные языки, но через некоторое время Рамазан легко его обогнал в этих знаниях.

Хайредин хазрат постоянно читал какие-нибудь стихи.

«Все мы тленны, дитя, таков Вселенной ход.

Мы — словно воробьи, а смерть, как ястреб, ждет.

И рано ль, поздно ли — любой цветок увянет, —

Своею теркой смерть всех тварей перетрет ^[29]»

Рамазан не понимал тогда глубокий смысл подобных философских стихов, но он чувствовал музыкальный ритм баитов^[30] и ему нравилось повторять их вслед за учителем. Беседовал Хайретдин хазрат просто, осторожно и ненавязчиво. Задавая наводящие вопросы, он заставлял мальчика самого додумываться до некоторых истин, предоставляя широкое поле для размышлений. Будучи прекрасным знатоком и большим любителем поэзии, он знал на память целые поэмы и газели^[31] Низами, Навои, Хафиза, Бедиля^[32].

«Пусть книги будут твоими вечными друзьями, Рамазан, — говорил ему тогда учитель. — Ни один мударрис^[33] и наставник не сможет ответить тебе так, как отвечают книги. Ты будешь читать, многое для тебя станет ясным. Но пусть раздумья и сомнения никогда не оставят тебя, ибо истинный иман^[34] рож — дается только после долгих поисков и размышлений».

Это тоже были довольно крамольные высказывания. Мулла в мечети говорил, что сомневающихся Аллах накажет. Благодаря учителю Рамазан страстно полюбил поэзию. Она стала его миром, где отдыхала и наслаждалась душа. Многого он еще не понимал, но набор красивых музыкальных фраз ласкал его слух. Неведомые дали, где может быть никогда он не сумеет побывать, звали его. Далекие миры, которые никогда не познать, манили его.

От стихов так сладко и блаженно становилось на сердце и так хотелось жить… А жизнь лежала перед ним, она была такая ласковая, заманчивая, еще почти не начатая, подобная чистому листу бумаги, на котором предстояло начертать строки своей судьбы.

Жизнь открывала ему целый мир. Она звала его, и сердце отвечало на зов, билось часто и гулко. Рамазан чувствовал прилив энергии и сил, но не было еще у него любимого дела, которому он мог бы отдать всего себя.

Воспитанный в роскоши, в неге и богатстве, он с трудом находил свою дорогу в жизни.

Так шло время, и уже подкрадывалась юность.

4

Однажды летним днем Рамазан, лежа в траве под густой яблоней, читал поэму Джами «Юсуф и Зулейха». Солнечные лучи едва пробивались сквозь листву и отражались на страницах яркими прыгающими пятнышками. Знойный полдень был пропитан дремотной истомой. Природа замерла, тихо млея от жары. Не хотелось не только вставать, но и пошевелиться. Рамазан опустил лицо в пахучую траву, но даже она была теплая и не освежала, и только у самых ее корней можно было едва уловить прохладный, сыроватый, тонкий запах земли. Жара совсем разморила его и он задремал.

В приятном полусне виделись картины из только что прочитанной книги — плоские крыши старинного Герата, а по узкой улочке мимо глинобитных заборов сам старичок Джами проходил с посохом.

Вдруг видение поменялось. Рамазану пригрезилась красавица Зулейха, сидящая на золотом троне, одетая в сияющие розовые шелка. Солнце ярко освещало ее лицо, а блики играли в черных косах. У трона на коленях стоял Юсуф, низко склонив голову, а Зулейха протягивала к нему изящные руки и говорила словами поэмы Джами:

«Своей любовью, своенравный друг,

Молю я, исцели ты мой недуг.

Я пить хочу, а ты — вода живая,

Бессмертье — ты, но посмотри: мертва я…» ^[35]

Юсуф отодвигался, отстранял ее зовущие руки, украшенные множеством золотых змеек-браслетов, и еще ниже опускал голову. Но сон досмотреть ему не дали.

Кто-то тронул Рамазана за плечо. Он вздрогнул, сразу возвращаясь из прекрасного сна, резко поднял голову и вскочил на ноги. Перед ним стояла девушка в ярком цветастом платье, в шляпке, из-под которой рассыпались по плечам упругие черные завитки. Она смотрела в упор лукаво и игриво. Рамазан вздрогнул, покраснел и, не зная, куда девать глаза, стоял растерянный и смущенный.

Он сразу узнал эту девушку. Это была дочь его дяди Абдуррахмана. Но как она изменилась, как выросла и похорошела! Рамазан не видел ее несколько лет. Ведь семьи братьев почти не общались, также не общались между собой и их дети. Рамазан едва-едва помнил Гюльнару маленькой, капризной и своевольной девочкой, когда семейство Абдуррахмана еще проживало в их родовом доме. Но уже тогда она была ангельски красива.

Кокетливо щуря глаза, Гюльнара спросила:

«Рамазан, где твой отец? Я обегала весь дом и не нашла его. Твой дядя прислал меня спросить…».

«Я не знаю… Наверно, на заводе… Или в магазине, — поспешно перебил ее Рамазан, опуская глаза и стараясь на нее не смотреть, — Я его с утра не видел».

Он повернулся, собираясь уйти, даже не взяв лежащий на земле томик Джами.

«Куда же ты, Рамазан? Ты забыл вот это…» — крикнула со смехом Гюльнара, догоняя его и протягивая ему поднятую из травы книгу.

Рамазан торопливо выхватил ее, но в этот момент рука коснулась открытого плеча девушки, и он почувствовал, как жаркая волна неведомого ему чувства прошла по телу. Совсем потерявшись от смущения и забыв о Гюльнаре, бросился он к дому, влетел в комнату и кинулся на постель, прижавшись горячим лбом к прохладной шелковой подушке.

Потом, много позднее, понял он, что так Так закончилось его детство. Тогда шел ему семнадцатый год…

Гюльнара была на год старше Рамазана. Она не знала категорического послушания отцу и матери, была самоуверенна и властна. Отец ее почти не занимался своими многочисленными детьми и вообще мало интересовался не только семейными, но даже и торговыми делами. Он поставил над всем обширным хозяйством управляющего, перепоручив ему все заботы. Управляющий был человеком с хитрецой, совершал выгодные сделки только для себя и в наглую обманывал своего благодетеля, все больше набивая карманы.

А благодетель и не вдавался в подробности его «работы». Шумные компании, кутежи, друзья, рестораны были его обычной жизнью. Как большинство недалеких и неумных людей, он считал себя человеком передовым и образованным. Всем своим обликом подчеркивал стремление не иметь со своей нацией ничего общего. Начиная с обстановки дома и кончая одеждой, — все говорило о желании подражать молодым людям того времени. Абдуррахман редко бывал дома, а когда возвращался, разбирал вечные тяжбы и ссоры между женами. Мать Гюльнары, персиянка, когда-то привезенная Абдуррахманом из путешествия по Ирану, младшая и любимая его жена, была постоянно озабочена тем, как отравить жизнь своим соперницам, как привязать к себе мужа еще больше и вынудить его дать развод старшим женам. Гюльнара росла среди интриг, сплетен, бесконечных скандалов и взаимного ожесточения между обитательницами женской половины. Она рано познала тайну любви. Но ее соблазнитель, молодой приказчик Абдуррахманбая, работавший в одном из его новых магазинов, недолго развлекался с хорошенькой байской дочкой. Его очень скоро уволили за растрату. Гюльнара, эта легкомысленная и ветреная девочка, мало переживала разлуку. Уверенность во всемогуществе своей красоты не дала ей долго предаваться унынию. Став игрушкой в руках коварного сластолюбца, она не растерялась и знала, что делать. Она теперь сама искала свою жертву.

Как-то Рамазан с отцом зашел к дяде, и Гюльнара из-за куста акации наблюдала за ним. Рамазан был еще очень молод, совсем мальчик, но в его облике уже угадывался образ будущего стройного и красивого мужчины. Его манера скромно и просто держаться, сияющие внутренней чистотой и тихим вниманием правильные черты лица, весь одухотворенный облик поразили ее воображение. Гюльнара долго думала, как к нему подступиться. Женским чутьем угадывала, что ей надлежит самой сделать первый шаг, а дальше… дальше — она уверенна! — Рамазан будет у нее в руках. Но первое свидание не удалось, а второе повторить долго не представлялось возможным.

Рамазан избегал ее. В душе юноши после первой их встречи поселилось смятение, нарушено было мерное течение его жизни, посвященной наукам и книгам. Он не мог забыть жгучего огня, пробежавшего по его телу при первом прикосновении к ней. Рамазан старался забыть об этом, не думать. Но, видимо, разум не волен победить сердце. Сон его стал кратким и тревожным, на уроках он был невнимательным, часто отвечал невпопад. Даже во время намаза он ошибался. Рамазан с ужасом сознавал, что стоит у края пропасти, и обратной дороги нет.

Но в то же время так сладко было думать ему о Гюльнаре, сидя душными бессонными ночами у открытого окна, слушая трепетное биение сердца и шелест листвы, сквозь черную зелень которой проглядывали звезды. Из городского парка доносились звуки вальса — там играл военный оркестр и танцевали пары. Изредка по мостовой проезжал извозчик, и особенно громко в полуночной тишине цокала копытами его лошадь. А Рамазан, заворожённый ночными звуками, предавался мечтам. Его безудержно тянуло в дом дяди Абдуррахмана, но зайти туда он не решался. Стараясь унять биение своего сердца, он выходил в сад и наслаждался тишиной. Все засыпало — далекая музыка в парке давно закончилась, извозчики уже не цокали по мостовой, не было слышно ни одного звука… Черные деревья стояли неподвижными рядами, а в недосягаемой вышине, словно рассыпанные бриллианты на черном бархате, сияли бесчисленные звезды… Ни ветерка…

Тихо-тихо… Рамазан медленно ходил по дорожкам сада, глаза его не отрывались от звездного неба и душа постепенно наполнялась миром и тишиной. Потом веки его тяжелели, ресницы почти смыкались, сердце успокаивалось и он, умиротворенный, возвращался в свою комнату, где уже поджидал его сладкий, спокойный сон… Так повторялось каждую ночь.

Лето прошло, наступила осень. Рамазан усиленно занимался, стараясь в книгах найти покой смятенной душе. Потом пришла зима. Серые, ненастные дни, дождь со снегом, скучный холодный сад и долгие темные вечера постепенно заслонили собой, покрыли туманом воспоминания лета. Рамазан тихо радовался победе над самим собой и своими мыслями.

Но за зимой снова пришла весна… Пьянящий воздух, в котором плыли ароматы просыпающейся земли и деревьев, гомон птиц, летящих домой, на север, ранние рассветы и буйство молодой природы разбудили спящую в душе юношескую страсть.

Любовь, заглушенная на время голосом рассудка, вспыхнула настолько ярко, что это заметили все. Рамазан похудел, осунулся и только глаза его сияли пьяным шальным огнем.

Отец, не понимая истинной причины, сильно беспокоился за здоровье единственного сына. А мудрый Хайретдин сказал только:

«Разве ты забыл, Ахмед? Мы ведь и сами были когда-то молоды. Было и нам восемнадцать лет. Это закончилось его детство и пришла юность!»

5

Весной у дяди родился еще один сын. По этому случаю Абдуррахманбай устроил большой той^[36], на который пригласил именитых людей Астрахани. Хотя Ахмедбай терпеть не мог пирушек брата, ему показалось неприличным не поздравить его в такой радостный день. Поэтому он с Рамазаном тоже был здесь.

Молодежь веселилась в отдельной комнате. Из золоченой трубы граммофона лились хрипловатые звуки модных в те годы песен, юноши шумно проводили время, рассказывая веселые истории, толкуя о девушках.

Чаша с вином ходила по кругу. Но Рамазан задыхался в этой компании, словно здесь не хватало живого и чистого воздуха. Ему не было смешно, когда раскаты пьяного хохота сотрясали стены, не было весело, слушая их фривольные анекдоты. Он думал только о том, что здесь, может быть за этой стеной, где-то незримо обитает она… В тайне Рамазан поглядывал на часы, надеясь вскоре незаметно уйти домой.

Но старший дядин сын Махмуд, завсегдатай кутежей городской золотой молодежи, поставил перед Рамазаном пиалу, налив до краев шипучим розовым вином.

«Пей, джигит!» — коротко приказал он.

«Нет, — покачал головой Рамазан, — нельзя…» Раздался взрыв хохота.

«Пей! — крикнул десяток пьяных голосов. — Аллах простит тебя, хальфа^[37]! Жизнь — коротка, смерть — вечна!».

Рамазан растерянно оглянулся, ища себе поддержки. Но молодые люди перемигивались, перешептывались, насмешливо, почти враждебно глядя на него.

«Пей!» — снова сказал Махмуд. Он влез ногами на стол и оттуда, кривляясь, на ужасном фарси продекламировал четверостишие Омара Хайяма:

«В жизни трезвым я не был, и к Богу на суд

В Судный день меня пьяного принесут!

До зари я лобзаю заздравную чашу,

Обнимаю за шею любезный сосуд^[38]».

Рамазану было очень неприятно слышать такое отвратительное произношение. Он уже прекрасно знал этот язык и сам любил читать вслух лирические газели. Подобное отношение к сакральным строкам ему казалось верхом невежества. Рамазан знал и любил творчество Омара Хайама. Учитель объяснял ему, что поэт никогда не был ни пьяницей, ни гулякой, что вино и увеселения, о которых говорилось в четверостишии — это символы, обозначающие радость и эйфорию от общения с Высшими Силами, экстаз от прикосновения к Истине.

«Давай, хальфа, мы ждем!» — снова крикнули несколько голосов. Рамазан понял, что его отсюда не выпустят. Они все точно сговорились… Деваться было некуда. Ему совсем не хотелось показаться смешным в их глазах, поэтому он нерешительно поднес чашу к губам, и сделал несколько глотков. Во рту было кисло, сильно отдавало запахом перебродившего винограда, но в общем-то, не так противно, как ему казалось вначале.

«Вот это суфий! Молодец, мулла!» — одобряюще орали гости. Ему налили еще. Он выпил.

Внезапно стало радостно и весело. Рамазан ощутил прилив такой буйной беспричинной веселости, какой еще ни разу не испытывал. Вдруг все стало легко и просто. Хотелось взлететь куда-то ввысь, громко смеяться и обнять весь мир. И окружающие его пьяные юноши стали такими добрыми и милыми. Он уже не чувствовал к ним вражды и неприязни. Ему просто стало необыкновенно хорошо…

Подали жареное мясо. Рамазан с аппетитом ел, пил вино, веселился от души.

Вскоре все пикантные темы для разговоров были исчерпаны и кто-то из молодых людей вытащил потрепанную колоду карт. Махмуд тут же бросил на кон деньги. Игра началась и пошли накаляться страсти. На Рамазана уже больше никто не обращал внимания.

Чувствуя головокружение, шатаясь, Рамазан вышел в сад. Прохлада уже ложилась на землю. Солнце заблудилось где-то за деревьями среди молодой листвы. Чудный теплый майский вечер опускался на притихший двор. Цвели вишни, яблони, персики. Сам воздух, такой розовый и терпкий, таил в себе ароматы молодой травы, свежей земли и цветов и словно весь был пропитан сладким грехом, вином и запретной страстью. Томно щемило и вздрагивало сердце, оно просило объятий, поцелуев, любви, нежности…

Из-за кустов сирени вышла на тропинку высокая стройная девушка, одетая в светлое кружевное платье. На плечах ее воздушной паутинкой лежала легкая шаль.

Сердце Рамазана на мгновение остановилось и упало куда-то в бездну. Он узнал ее сразу: это была она… Гюльнара.

Голова кружилась, сердце бешено рвалось из груди. Страсть, подогретая вином, теперь совсем не подчинялась разуму. Рамазан шагнул ей навстречу, уже полностью теряя последние капли здравого рассудка…

Гюльнара взяла его за руку, увлекая за собой. Глаза ее, черные, влажные, смотрели умоляюще-жарко. Рамазан, в пьяном тумане, как завороженный, проследовал за ней вглубь сада, где было уже совсем темно.

Они сели на траву, окруженные со всех сторон стволами деревьев. Гюльнара не отпускала его руки. Ни одного слова не было сказано между ними. Наконец прохладный ночной ветер освежающе подействовал на Рамазана. Где-то в подсознании зародилась мысль, что он делает что-то не то.

«Это грех… грех… грех…» — говорил ему внутренний голос. То был его слабый разум.

Рамазан вырвал у Гюльнары свою руку.

«Не надо… Не надо… — тихо попросил он, дрожа как в лихорадке и стараясь отодвинуться от ее жаркого молодого тела. — Я пойду…»

Тогда Гюльнара положила ему голову на плечо, обняла и прошептала:

«Не уходи, прошу тебя, мне так скучно, так одиноко! Я люблю тебя!»

Она чувствовала, как вздрагивали его плечи, как часто билось его сердце, и понимала, что он никуда не уйдет. Девушка стала целовать его губы, щеки, шею.

«Ты мой… мой…» — горячо шептала она сквозь поцелуи.

Рамазан в порыве безумной страсти сжал ее в объятиях и горячая майская ночь накрыла их своими темными крыльями…

На востоке уже засветилась полоска утренней зари, когда Рамазан, бледный от бессонной ночи, с блуждающим взором, в мятой одежде быстрой тенью проскользнул мимо веранды, мимо спящих окон и поспешно заперся в своей комнате.

Он боялся встретиться с отцом, который всегда в это время поднимался на утренний намаз. После всего случившегося Рамазан не знал, как взглянуть в его глаза, как встретиться лицом к лицу с учителем. Он чувствовал себя навеки падшим страшным грешником.

Но в то утро птицы пели громче обычного, и солнце, вставшее за яблонями, светило ярче.

«Грех… грех..» — говорил ему тот же голос.

«О Аллах! Почему — грех? Ведь я люблю ее. Люблю всей душой! Разве не Аллах Всевышний сотворил любовь? Ведь сказал же великий мудрец Хафиз»:

“Любовь — как море. Не боясь, плыви.

Спасет Аллах достойного любви.

Какое счастье — жить самозабвенно!

С потоком страсти не борясь, плыви.

Молчи, рассудок! Отложи заботы

— Не пригодились доводы твои.

Мне, раненому в сердце, не помогут

Ни звезды, ни стихи, ни соловьи.

Любимая! Живу одним желаньем:

Твое лицо увидеть. Позови!

Откройся, тайна, пьяному безумцу

Себя, мое сокровище, яви!^[39]»

И он, сознательно не прислушиваясь к слабому голосу внутри, чувствовал себя непростительно, незаслуженно счастливым. И беспомощный, слабый разум его постепенно замолкал, уступая место большому, непосильно тяжелому, грешному счастью.

Но счастье не бывает полным. Оно, как горизонт. Достигнув его, человек непременно открывает для себя еще более далекие и широкие просторы, к которым он опять неизбежно должен стремиться. Рамазан не думал об этом.

Не думал он и о том, что на земле нет и не будет совершенного, вечного счастья, что земное счастье — это только короткий и ослепительный миг.

Рамазан был счастлив полностью.

Каждый день он с утра томился ожиданием вечерних часов, с трепетом следил за солнцем, уходящим на запад. Поздним вечером, пожелав отцу и учителю спокойного сна, удалялся в свою комнату, а ночью выпрыгивал в окно и, бесшумно крадясь по спящей улице, спешил в дом Абдуррахмана, где в саду ждала его Гюльнара. Он бросался к ней, как томящийся жаждой человек бросается к воде. Они разговаривали мало: слова здесь были бессильны.

Только перед рассветом, собираясь уходить, Рамазан умоляюще шептал:

«Завтра увидимся?»

Она кивала головой, дарила ему прощальный поцелуй и исчезала за деревьями. Небо светлело, звезды таяли, а Рамазан, счастливый и умиротворенный, возвращался домой и погружался в сладкий, крепкий и здоровый сон. И сны были такие яркие и добрые, что улыбка не покидала его все это время.

Так прошла весна, и лето близилось к концу. И пришел тот страшный день, когда счастье его оборвалось резко и бесповоротно.

6

Как-то раз Гюльнара не вышла в назначенный час. Половину ночи Рамазан простоял под ее окном, и не дождавшись, побрел домой. Жизнь сразу потеряла свой смысл, на сердце стало тоскливо и совсем пусто. До утра он в немом отчаянии, чувствуя в груди тяжелую, давящую пустоту, просидел у себя в комнате. Он не знал, что случилось. Но ему было страшно… И он никак не мог объяснить себе этот страх. Это было какое-то животное чувство неведомой опасности. Когда утром его позвали пить чай, он не вышел.

Около полудня Ахмедбай сам зашел к нему в комнату. Рамазан сидел на кровати бледный, неподвижный. Отец положил руку на плечо сына.

«Что ты наделал, Рамазан! — с болью в голосе произнес он. — Как ты мог? Сейчас приходил брат и сказал, что его дочь при смерти. И все по твоей вине. Почему ты молчал об этом?»

Рамазан бросился к отцу:

«Что? Что случилось?»

Он весь дрожал.

«Я ведь знал, что вы видитесь, и не хотел вмешиваться до поры до времени, понимая, что такое любовь. Конечно, мне очень не нравилось, что ты связался с дочерью моего брата. Ведь от этой семьи — лишь одни беды и несчастья. Но я даже представить себе не мог, что у вас зайдет все так далеко. Вчера Гюльнара выпила какое-то снадобье, чтобы ваше дитя никогда не появилось на свет. Боже, сын мой! До чего же ты дошел! Как ты мог пойти на такой грех? Ведь я тебя не так воспитывал!»

Рамазан медленно опустился на ковер. Ноги не держали его. Пытаясь вздохнуть, он открыл рот, но чья-то холодная рука сжала ему горло, и он задыхался.

«Отец… Я не знал… я ничего не знал», — прошептал он.

«Как — не знал?! Ты же сам сколько времени ее добивался, а потом овладел силой! Она же все рассказала своей матери! Я никогда не думал, что ты на это способен! Ведь я всегда учил тебя богобоязненности и благочестию и так верил в тебя!»

Рамазану хотелось сказать отцу, что все это происходило не так, но голос пропал, горькое отчаяние душило его. Страшно было то, что отец считает виновником его одного, страшно было, что Гюльнара предала его, страшно было, что он уже никогда не увидит ее…

Спустя несколько часов Рамазан приплелся в дядин дом. Едва он переступил порог, как несколько женщин, родственниц и дядиных жен, накинулись на него.

«А, негодник! Явился! Бесстыжие глаза твои! — Идет, как ни в чем не бывало! До чего довел девочку! — Если она умрет, грех будет на тебе одном! — Тебе за нее отвечать перед Аллахом!»

Они окружили его, готовые разорвать. Подошел дядя Абдуррахман и разогнал разъяренных женщин. Полный, круглолицый, постоянно и часто не к месту глупо-веселый, в невероятно узких брюках, сегодня он был бледен и строг. И так странно было видеть его, бесшабашного, неуемного в веселии человека в таком состоянии, так не шло это ему.

Дверь скрипнула, и Рамазан очутился в полутемной комнате со опущенными шторами, где все было пропитано удушающим запахом какого-то лекарства. В углу стояла голубая никелированная кровать и на ней, на белоснежном белье, лежала Гюльнара. Волосы ее разметались по подушке, прекрасное лицо казалось чужим и совсем белым.

С сильно бьющимся сердцем приблизился к ней Рамазан. Она была без сознания. Прерывистое дыхание с хрипом вырывалось из ее запекшихся губ, на бледном лбу выступили капли пота. Дядя грубо толкнул его:

«Вот, полюбуйся, что ты наделал!» — зло прошипел он. Гюльнара почувствовала присутствие Рамазана.

Ресницы ее слабо дрогнули, она на мгновение пришла в себя и чуть приоткрыла глаза:

«Кто здесь?»

Рамазан, не в силах больше сдерживать волнение, кинулся к ней:

«Гюльнара!.. Что же ты? Почему не сказала? Зачем ты так сделала?»

О, если бы он знал обо всем раньше, он ни за что бы не допустил того, что сделала его любимая. Рамазан бросился бы в ноги к отцу, покаялся бы во всем и просил разрешения на женитьбу. Но теперь уже поздно… Поздно!

Он целовал ее холодные руки, стоя перед ней на коленях, как безумный повторял:

«Зачем? Гюльнара, зачем?»

Слезы текли по ее рукам и падали на пол. Абдуррахман тоже не выдержал, прослезился.

Гюльнара, снова открыв мерцающие нездоровым горячечным блеском глаза, произнесла страшным, звенящим шепотом:

«Уйди отсюда, мучитель мой. Я не хочу тебя видеть! Ты один виноват, ты довел меня до этого…»

«Ты не узнаешь меня!», — в отчаянии прошептал Рамазан.

«Уйди, сейчас же уйди, я ненавижу тебя!» — эти слова, произнесенные уже громко чужим, хриплым голосом, отняли у Гюльнары последние силы и она вновь потеряла сознание.

Абдуррахман поднял Рамазана с пола и вывел из комнаты.

Дальнейшие события Рамазан плохо помнит. Сколько прошло дней, он сказать не мог бы, утратив чувство реального времени. Он потерял все, что имел: разум, честь, желание жить и целыми днями сидел в своей комнате, ни о чем не думая, никого не видя и не зная.

Ахмедбай больше ни в чем не обвинял его, ни единого упрека не было сказано с его стороны. Может быть он понял, что вина Рамазана была лишь наполовину. И все же до сих пор тот период жизни жжет Рамазана стыдом и раскаянием. Иногда отец заходил к нему, пытался заговорить о посторонних вещах, но Рамазан закрывал уши руками, зарывался головой в подушку, чтобы не слышать ничьих голосов и не видеть ничьих лиц. Он не терпел присутствия людей и запирал дверь на ключ, чтобы никто не мешал предаваться своему горю. Рамазан не знал, жива ли Гюльнара, он даже не догадывался спросить об этом. И только одна мысль жестоко и неумолимо преследовала его: счастье его кончилось навсегда, без Гюльнары ему не жить.

Как-то утром, войдя к сыну в комнату, Ахмедбай не нашел его на своем месте. Встревоженный отец кинулся искать Рамазана по всему дому, — его нигде не было. Предчувствуя недоброе, он метался туда-сюда, когда слуга его, садовник, подбежал к нему и, почти крича в самое ухо, сообщил, что Рамазан лежит под деревом и неизвестно, жив он или мертв. Ахмедбай, не помня себя, кинулся туда, куда указал садовник.

Рамазан действительно лежал под старой яблоней, под ним темнела лужица крови, а рядом валялся кривой садовый нож. Подбежали слуги, быстрой походкой подошел Хайретдин хазрат. Рамазана подняли с земли. Он был жив, но находился без памяти. В руке Рамазан судорожно сжимал платок, принадлежащий когда-то Гюльнаре.

Его отнесли домой. Пришел табиб, и, осмотрев рану, сказал, что она не опасная, но мальчик потерял много крови и ему нужен покой и тщательный уход. К вечеру поднялся сильный жар, состояние его ухудшилось и табиб остался около больного на всю ночь. Рамазан горел, как в огне, и бормотал всякую чушь.

Пять суток крепкий организм боролся со смертью. Пять тревожных бессонных ночей не отходили от него отец и Хайретдин хазрат. Табиб на это беспокойное время переехал в дом к Ахмедбаю и тоже все ночи напролет был рядом с ними.

Среди бредовых видений Рамазан видел Гюльнару. Она ждала его в саду, протягивала к нему руки и сразу исчезала.

Она танцевала на площади, на ней было золотое парчовое платье, переливающееся под солнцем до боли в глазах. Рамазан пробирался к ней через толпу, но люди не пускали его, загораживали дорогу. Стояла жара, духота, во рту было сухо и горько, очень хотелось пить. Он рвался, толкал мешавших ему людей. А Гюльнара смотрела на него, смеялась и таяла.

Рамазан метался по постели, постоянно сбивая повязку, не узнавая ни отца, ни учителя.

На шестые сутки, наконец, он заснул крепко и спокойно сном выздоравливающего человека.

Прошло еще несколько дней, и Рамазан почти поправился. Но на лице его светилась печать тихой грусти и покорности судьбе. Он равнодушно выполнял все предписания табиба, безразлично слушал отца, молча принимал советы Хайретдина хазрата.

Но мудрый учитель знал из древних книг великого врачевателя Ибн-Сины, что здоровье телесное напрямую связано со здоровьем душевным и наоборот. И поэтому, видя, как затягивается рана и крепнет организм Рамазана, но душа его больна и слаба, учитель посоветовал Ахмедбаю отправить мальчика в путешествие, ибо перемена места и новые впечатления, невиданные города и земли благотворно повлияют на здоровье души. Он предложил послать Рамазана на учебу в Бухару, где в одном из больших городских медресе преподавал богословские науки друг его юности Хамидулла махдум^[40].

Долго не соглашался отпустить так далеко своего любимца Ахмедбай. Но Хайретдин хазрат сумел убедить его в том, что это единственный выход спасти сына: ведь, оставшись дома, где все будет ему еще долго напоминать о случившемся, Рамазан может опять повторить страшную попытку сделать то, что не удалось тогда в саду.

Ахмедбай думал несколько дней и, наконец, скрепя сердце, дал согласие, найдя доводы Хайретдина вполне разумными.

Стояла осень, когда Рамазан со своим учителем выехали в Бухару — тихое, мягкое, благословенное время. Сезон изнуряющей жары уже прошел, дни были ясные, еще теплые, солнце ласково припекало. Но ночи уже дышали прохладой и чувствовалось скорое наступление холодов.

7

Говорил Хайретдин-хазрат, что есть на свете города, на которые льется с неба голубой Божественный свет. Эти города славятся на весь мир своей святостью. А благословенная Бухара, этот древний город исламской науки, столица знаний, великих ученых, улемов^[41] и мударрисов, — сама излучает сияние. По его словам, многие чистые сердцем люди видели, как над городом поднимаются столпы ясного, неземного света.

Вопреки ожиданиям, вызванными рассказами учителя, Бухара предстала перед Рамазаном совсем не небесным и не райским местом. Город действительно был похож на сказку, но сказку земную. Вспомнились прочитанные в детстве чудесные рассказы Шахерезады из «Тысяча и одной ночи» о халифе Харун-ар-Рашиде и Аладдине.

Живая древность выглядывала из любой городской постройки, бесконечная глубина веков отражалась в хаузах^[42] и арыках. Ворота с крытым проездом, низкие, с плоскими крышами дома, дувалы^[43]. Сияющие бирюзовой голубизной купола мечетей, стройные минареты с неизменным гнездом аиста на самом верху. Улицы, широкие, мощеные камнем, и маленькие, узкие, где едва могут разъехаться две встречные арбы.

На больших дорогах было пыльно, душно и шумно. Везде много народа. Здесь встречались и почтенные муллы, и ишаны в высоких белоснежных чалмах, и пышные разодетые баи, ремесленники, крестьяне, водоносы, эмирские сарбазы^[44]. Мелькали богатые фаэтоны, арбы, верховые всадники, груженые верблюды… Жизнь древнего города била ключом.

«О, неумолимое время! — сказал Хайретдин хазрат. — Я здесь учился, когда Бухарой правил дед нынешнего эмира — Его Высочество Музаффар, а теперь уже седьмой год, как на престол взошел Сейид Алимхан. Сейчас мы выйдем на площадь, и я покажу тебе дворец самого повелителя Бухары».

Говоря это, учитель будто помолодел, морщины его разгладились, а глаза засияли: здесь прошла его юность, он провел в Бухаре лучшую часть своей жизни.

Арк — древняя обитель бухарских правителей, величественно красовалась над городом. Зубцы его стен гордо вздымались в небо. Могучая крепость казалась оплотом непоколебимой вечной власти.

Ворота Арка выходили на середину площади, откуда к ним поднимался мост Тахтапуль. Около моста, у мечети, стояли старинные пушки, к стрельбе давно не пригодные, но придающие площади торжественный и величавый вид.

Уже настал вечер, и в этот час здесь было пустынно. Только проскакало несколько всадников — приближенных эмира, в парчовых халатах, отливающих на закатном солнце золотом и серебром, медленно открылись и закрылись за ними ворота Арка.

Хайретдин хазрат повернулся в сторону ворот и низко поклонился. Несколько минут, не отрывая взора, смотрел он на могучую крепость, губы его шевелились: он читал молитву во здравие эмира.

Они вышли к медресе Мири-Араб. Хайретдин хазрат подошел к минарету Калон и долго-долго стоял в раздумьях. Рамазан ни о чем его не спрашивал. Он видел, как в глазах старого учителя блеснули слезы, когда тот погладил морщинистой рукой древние глиняные изразцы минарета и прошептал:

«Вот… суждено еще раз нам свидеться…»

Больше часа шли они по городу, сворачивая то направо, то налево, пока не достигли узкого, тесного переулка, в конце которого стояли роскошные резные ворота. И заметил Рамазан следы растерянности и удивления на лице учителя, несколько раз переспросившего прохожих, тот ли это дом, который им был нужен. Наверно, не ожидал Хайретдин хазрат увидеть такие пышные хоромы.

Их встретил степенный пожилой слуга, коротко, с нескрываемым достоинством ответивший на приветствие вошедших. К веранде дома вела узкая дорожка, выложенная белым камнем, сплошь усаженная по краям виноградником. Он разросся так плотно и густо, что его лозы переплелись между собой и образовали темный длинный зеленый коридор. А за виноградником виднелись фруктовые деревья, плоды с которых были уже собраны, и ветви их облегченно вздымались к синему осеннему небу.

Слуга проводил гостей в михмонхану^[45]. Это была богатая, просторная комната, совсем недавно расписанная лучшими бухарскими художниками. Сквозь цветные витражи пробивалось заходящее солнце и на стенах лежали ярко светящиеся резные блики. Весь пол был устлан туркменскими коврами, в нишах высились кипы атласных одеял, стояла китайская фарфоровая посуда, кальян, отделанный серебром.

Навстречу им от сандала^[46] поднялся несколько надменный, полный седобородый мулла в атласном одеянии. Хайретдин хазрат не сразу ответил на его приветствие. На расстроенном лице его промелькнули легкая досада и разочарование, вызванные внезапной переменой, произошедшей с другом его юности.

Но он быстро взял себя в руки, сдержанно улыбнулся и протянул хозяину обе руки для приветствия.

Друзья обнялись. Начались многочисленные расспросы. Через некоторое время тот же слуга подал дорогой китайский чай и полный поднос фруктов и сладостей, позже принес на блюде плов.

Долго сидели два друга, вспоминая прошлое, и разговорам их не было конца. Из беседы Рамазан понял, что Хамидулла махдум стал одним из знатных людей города. После вступления на престол теперешнего эмира Сейида Алимхана, один из близких родственников Хамидуллы получил высокое назначение при эмирском дворе и помог ему поступить на службу в Арк. С этого дня дела Хамидуллы резко пошли в гору. Он служил старательно, ревностно. Эмир отличал его среди прочих приближенных и одаривал богато и щедро. Собрав деньги, Хамидулла заимел в медресе несколько келий — худжр, которые начал сдавать в аренду. За городом теперь ему принадлежали подаренные эмиром земли, на которых работали батраки и чайрикеры^[47].

Хайретдин хазрат медленно пил чай маленькими глотками, и, слушая рассказ Хамидуллы махдума об его успешной жизни, как-то печально произнес:

«Нет, брат, изменился ты! В молодости ты другим был — увлекался философией, учением суфиев, даже хотел уйти жить в ханаку^[48] и был готов на все, ради познания Истины. Помнишь, как мы мерзли зимой в наших худжрах, не доедали, у нас не было ни теплых халатов, ни приличной обуви? Но ты терпеливо переносил все неудобства и трудности ради высших знаний?»

Хамидулла на это ничего не сказал. Через несколько минут он, уклончиво улыбаясь, ответил словами узбекской пословицы:

— «Если Аллаху угодно, богатство приходит, разливаясь полноводной рекой».

Но учитель Рамазана только печально покачал головой:

«В богатстве нет ничего плохого. Человек должен жить хорошо, ни в чем не нуждаясь. Но не надо забывать о том, что главное в нас — это наша душа. И что есть другой мир, мир вечный. Но, к сожалению, роскошь затянула тебя, друг…»

«Что ж поделать? — с некоторым сожалением ответил ему Хамидулла махдум. — С моей должностью мне совершенно некогда размышлять, читать книги и заниматься суфийскими практиками». Хайретдин хазрат ничего не ответил, только печально вздохнул.

Через несколько дней учитель уехал.

Крепко обнял он на прощание своего воспитанника, долго не выпускал из объятий, словно предчувствуя, что они больше не встретятся.

А для Рамазана с этого дня началась другая, самостоятельная, так непохожая на прежнюю жизнь.

8

Рамазан все еще помнил и любил Гюльнару, но новые впечатления заслонили собой прошлое. Днем он был очень занят — посещал все те уроки, на которые только мог успеть. Правда, многое ему было знакомо. Арабский язык Рамазан знал прилично, и как понял, в медресе знаний давали намного меньше, чем он получил от своего учителя Хайретдинна хазрата. Но он все равно с удовольствием присутствовал на уроках — присматривался к учащимся, к методам преподавания. Иногда даже замещал учителя, когда тот должен был отлучиться по своим неотложным делам.

Уроки, лекции, прогулки по Бухаре в компании одноклассников, литературные вечеринки почитателей поэзии, устраиваемые некоторыми учащимися здешнего медресе, на которые его охотно звали — все это теперь полностью занимало жизнь Рамазана. Свободными оставались только ночи. Но как же он боялся бухарских ночей, когда его, как и прежде, дома, на родине, охватывал огонь безумия! Призрак Гюльнары являлся к нему, но она не была ласковой и загадочной, как когда-то. Это была злобная, пугающая Гюльнара, которая смотрела на него своими огромными, черными, сверкающими от внутреннего плотского огня глазами, манила пойти за ней.

Рамазану становилось страшно — он понимал, что если последует за ней, то погибнет. Но, чувствуя, что бороться бесполезно, теряя голову от нахлынувшего желания, готовый даже умереть, он кидался к ней в объятия, и… натыкался на прохладную, пахнущую свежей краской стену своей комнаты. Рамазан понимал, что это наваждение, сон, призрак, он ложился в постель, пытаясь заснуть, но через некоторое время все опять начиналось сначала… Откуда-то, из темных глубин его души снова и снова поднималось все то же видение…

Тогда Рамазан нашел выход. Перед сном он брал Коран и три раза читал суру Йа-Син^[49]. Это помогло. Гюльнара стала являться к нему все реже и реже. Сон сделался более спокойным, безумные желания не так сильно жгли его плоть. Рамазан всю ночь не расставался с Кораном, книга лежала с ним рядом на подушке. И как только опять возникал очередной ночной кошмар, он, не зажигая свечи, крепко зажмурив глаза, начинал вслух читать Йа-Син по памяти, а Коран крепко прижимал к своей груди.

Так проводил Рамазан дни и ночи в Бухаре… Хамидулла махдум, слушая похвалы преподавателей медресе в сторону своего воспитанника, несколько раз заводил разговор с Рамазаном о том, чтобы ему остаться в Бухаре насовсем и найти свое место в жизни в качестве мударриса.

«Оставайся пока у меня! — предлагал Рамазану Хамидулла. — Будешь работать в медресе, ведь тебя уже прямо сейчас готовы взять на место учителя арабского языка! Пока поживешь здесь, потом купим тебе дом, найдем невесту, женим! На свадьбе погуляем!» — весело говорил он.

Рамазан молчал. Он не знал, что будет впереди. Он еще ничего не решил.

Но главный вопрос, все-таки, благодаря разговорам Хамидуллы-махдума нет-нет, да возникал в его мыслях — как жить дальше? Здесь, в Бухаре, он чувствовал себя оторванным от родной стихии, здесь приходилось самостоятельно думать и принимать решения, не рассчитывая на подсказку старших.

Раньше все было ясно и просто. Рядом был отец и мудрый учитель — они помогут, посоветуют. Были книги, читая которые Рамазан наслаждался поэзией, чудесными рассказами и назидательными историями. Теперь же, став взрослее и испытав первые удары судьбы, он начал глубже познавать сокровенный смысл прочитанного. Но, даже зная и понимая, не представлял он, как применить в жизни прочитанные в книгах истины. Рамазан уже серьезнее задумывался о смысле своего существования.

Он ходил на лекции, читал труды мусульманских, индийских и даже древнегреческих философов, изучал множество суфийской литературы, общался с сокурсниками, а в это время думал, думал…

Пройдет год, два, может больше, и он вернется домой. Заниматься делами отца? Завод, магазины, деньги, прибыль… Нет, к этому не лежала его душа. Стать имамом, как Хайретдин хазрат? Или, прислушавшись к словам Хамидуллы махдума, получить звание мударриса и работать в медресе? Он понимал, что отец ни за что не согласиться оставить его в Бухаре. Но домой возвращаться совсем не хотелось. О деньгах и заработках Рамазан вообще не думал. А духовные блага? Это было пока что безбрежное море, в котором не находил Рамазан ни нужного направления, ни нужного берега.

Его окружали разные люди. И все они были заняты собой, своими делами, своим существованием. Те, что побогаче, мечтали о хорошей должности, выгодном и доходном месте. А бедные учащиеся, надеясь выйти в люди, перебивались из последних сил, зарабатывали себе на жизнь, готовя плов богатым шакирдам^[50], стирая их белье и убирая их худжры.

Постепенно у Рамазана определился свой близкий круг знакомых. Несколько юношей, с которыми он тесно сошелся, были такими же любителями стихов. Вечерами они по очереди собирались друг у друга в худжрах. До поздней ночи горел масляный светильник, забыв о времени, отдавались они поэзии. Часто просили друзья прочитать Рамазана газели. Никто из юношей не мог так мастерски передать голосом и интонацией тот смысл, который был заложен в стихах. А Рамазан произносил слова так естественно, свободно и проникновенно, что душа и сердце сливались воедино и на глаза наворачивались слезы.

«Пронзи мое сердце насквозь:

Оно на обман поддалось.

Проходят бессонные ночи

— Желание мое не сбылось.

Кто розу полюбит, безумец,

Незванный на празднике гость.

В лампаде усталое пламя

Погасло и вновь не зажглось.

Что мускус? Он вовсе не нужен

Волнам благовонных волос.

Мой путь — отойти и забыться,

Дождаться, чтоб все улеглось.

Горящее сердце Хафиза!

Мечтать о возлюбленной брось^[51]!»

Рамазан стал частым и самым желанным гостем их собраний. Но, несмотря на чистую искренность, с которой относились к нему друзья, к себе домой приглашать их не решался. Хамидулла махдум не любил случайных людей и, как заметил Рамазан, до смерти боялся всякой крамолы.

Здесь, в медресе, однажды узнал Рамазан пугающую своей неожиданностью, волнующую новость: в России произошла революция, Белый царь отрекся от престола. Здесь же впервые услышал он слово «джадид». Несколько шакирдов, собравшись в кружок, тихо, с опаской оглядываясь по сторонам, говорили о чем-то запретном.

Рамазан спросил об этом Хамидуллу, но тот быстро ответил, словно чего-то испугавшись:

«Поменьше прислушивайся к словам разных смутьянов. Джадиды — страшные люди. Они хотят перевернуть все государство, чтобы люди предались русским, забыли ислам и шариат. Они хотят уничтожить священную власть эмира. Смотри же, держись от таких подальше, а то недолго и до беды!»

Сквозь собственные переживания и мысли Рамазан почти не замечал того, чем жили многие шакирды.

Некоторое время назад в Турции к власти пришли младотурки. Часть бухарских студентов, посланных для получения знаний в Стамбул, по возвращении в Бухару привезли с собой их идеи: более близкое общение с европейскими народами, обучение молодежи светским дисциплинам и развитие науки и культуры, но все это под эгидой ислама. В Бухаре уже несколько лет действовали тайные общества, но после падения царского трона в России эти люди заговорили о переменах более смело и открыто.

Ко времени, когда Рамазан начал учиться в медресе, уже почти в каждой духовной школе имелась горстка студентов, ратующих за изменение системы образования, за более благосклонное отношение мулл и мударрисов к светским наукам, без которых нельзя было построить современного государство.

Среди джадидов выделялись умеренные — те, кто выступал лишь за изменения в образовании, и крайние, кто мечтал о государственном переустройстве. В их числе было несколько крикунов, стоявших за полное свержение эмирской власти. Именно они организовали весной в Бухаре шествие молодых людей, большинство из которых, не имея точных понятий о целях сего действа, присоединись к смутьянам лишь из интереса и скуки ради, ибо такого еще Бухара не знала.

Закончился этот поход с красным флагом трагически — колонна была разогнана многотысячной толпой верноподданных людей, в основном учащихся медресе, возглавляемых духовными отцами. Участники шествия были подвергнуты избиениям, некоторые из них были убиты или брошены в тюрьмы.

Рамазан ни в чем участия не принимал. Он видел, как его сокурсники, вооружившись палками и камнями, вдохновенно отправились «бить кафиров»^[52]

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

16

Арча — общее название различных видов крупных древовидных можжевельников.

17

Кошма — войлочный ковер из овечьей или верблюжьей шерсти.

18

Токсаба — воинский чин в армии Бухарского эмирата, соответствует званию — подполковник.

19

Бек — у тюркских народов титул родоплеменной знати.

20

Абу Али ибн Сина (980 — 1037) — ученый, врач, самый известный философ-ученый исламского мира.

21

Табиб — врач, лекарь.

22

Тамерлан (Тимур ибн Тарагай Барлас — 1336–1405) — великий среднеазиатский правитель и полководец, сыгравший существенную роль в истории Средней, Южной и Западной Азии, а также Кавказа, Поволжья и Руси.

23

Сахиб Герей (1501–1551) — младший сын крымского хана Менгли I Герея, предположительно дядя Сулеймана Великолепного. Основатель Бахчисарая.

24

Итиль — в средневековых арабских, персидских и некоторых византийских источниках название нижнего и среднего течения Волги. Также употребляется татарами, башкирами, чувашами и некоторыми другими тюркоязычными народами для обозначения всей Волги.

25

Махалля — квартал (микрорайон), жители которого осуществляют местное самоуправление путем выбора комитета махалли и его председателя. Почти в каждой махалле имеется своя мечеть.

26

Медресе — высшее мусульманское учебное заведение.

27

Мавлана Джалалиддин Мухаммад Руми (1207–1273) — выдающийся поэт-суфий, мусульманский богослов. Абдурахман Джами (1414–1492) — крупнейший персидско-таджикский поэт, писатель, суфий, философ, филолог, музыковед. Гайясаддин Абу-ль-Фатх Омар ибн Ибрахим Хайям Нишапури (1048–1131) — персидский философ, математик, астроном и поэт.

28

Суфизм — аскетически-мистическое направление в исламе, вклю — чающее в себя как учение, так и духовные практики, направленные на борьбу человека с сокрытыми душевными пороками и духовное воспитание личности; мусульманское подвижничество.

29

Рудаки Абу Абдуллах Джафар ибн Мухаммад Рудаки (ок. 860–941) — персидский поэт, певец, основоположник персидской литературы. «Все мы тленны, дитя, таков Вселенной ход…» Пер. С. Липкина.

30

Баит — эпический и лиро-эпический жанр арабской и тюркской поэзии. Баит обычно слагается из четверостиший с рифмами.

31

Газель — лирическое стихотворение, в котором рифмуются два полустишия первого баита, затем та же рифма сохраняется во всех вто — рых полустишиях последующего баита.

32

Низами Гянджеви (ок.1141 — ок. 1209) — один из крупнейших поэтов средневекового Востока, классик персидской поэзии. Алишер Навои (1441–1501) — тюркский поэт, суфий, государственный деятель тимуридского Хорасана. Хафиз Ширази (1326–1389) — прославленной персидский поэт, известный суфий мистик. Мирза Абдулкадыр Бедиль (1644–1720) — мыслитель и поэт, писавший на фарси, главный представитель поздней фазы индийской школы персидской поэзии.

33

Мударрис — учитель, наставник, преподаватель.

34

Иман — вера в истинность ислама: вера в Аллаха, ангелов, Коран, пророков, Судный день, в воздаяние за добро и зло.

35

Абдурраман Джами, «Юсуф и Зулейха. Пер. Липкина.

36

Той — праздник; свадьба.

37

Хальфа — знающий человек, мулла, учитель.

38

Омар Хайям, «В жизни трезвым я не был…». Пер. Н. Плисецкого.

39

Хафиз, «Любовь — как море…». Пер. М. Курганцева.

40

Махдум — учитель, наставник, хозяин.

41

Улемы — собирательное значение признанных и авторитетных знатоков теоретических и практических сторон ислама.

42

Хауз — в Средней Азии искусственный водоем (при мечетях, городских площадях, в садах), обычно прямоугольной формы, укрепленный по берегам посаженными деревьями или каменной облицовкой.

43

Дувал — глинобитный или булыжный забор, обычно отделяю — щий внутренний двор жилища от улицы.

44

Сарбаз — пехотинец регулярных войск бухарского эмира.

45

Михмонхона — комната для гостей.

46

Сандал — сооружение, предназначенное для обогрева в холодное время года. Он представляет собой углубление в глиняном полу, обычно в центре жилого помещения. В сандал насыпали горячие угли, сверху устанавливался маленький столик — хонтахта, который накрывался большим ватным одеялом — курпой — для удержания тепла, и скатертью — дастарханом.

47

Чайрикер — батрак, издольщик, работающий на чуждой земле, чужими орудиями и получавший часть урожая.

48

Ханака — обитель суфиев, скромное жилище, приют для дервишей (странствующих суфиев).

49

Йа-Син — 36-я сура Корана. Считается очень важной сурой. Йа — Син читается для защиты от бед и неприятностей, охраны имущества, для изгнания злых духов, ее читают больным для исцеления и умирающим, чтобы душе было легче отойти в Высший Мир. Также она читается для поминания душ умерших.

50

Шакирд — студент медресе или любого другого мусульманского заведения.

51

Хафиз, «Пронзи мое сердце насквозь…». Пер. М. Курганцева.

52

Кафир — неверный, немусульманин.