Жена лекаря Сэйсю Ханаоки

Савако Ариёси

Роман известной японской писательницы Савако Ариёси (1931–1984) основан на реальных событиях: в 1805 году Сэйсю Ханаока (1760–1835) впервые в мире провел операцию под общим наркозом. Открытию обезболивающего снадобья предшествовали десятилетия научных изысканий, в экспериментах участвовали мать и жена лекаря. У Каэ и Оцуги много общего: обе родились в знатных самурайских семьях, обе вышли замуж за простых деревенских лекарей, обе знают, что такое чувство долга, и готовы посвятить себя служению медицине. Но между невесткой и свекровью возникает отчаянное соперничество – каждая претендует на главную роль в жизни человека, которому предстоит совершить переворот в хирургии и прославить род Ханаока.

3

Поздней весной, через три года после похорон инкё, Оцуги снова появилась у Имосэ. Садзихэй велел привести ее в свой кабинет, который специально устроили в отдалении от остальных покоев, с тем чтобы хозяин имел возможность безмятежно нести бремя общественных забот. А поскольку эта территория считалась запретной для женщин и детей, Каэ не могла расспросить служанок о цели визита Оцуги. Она пожалела, что Тами в этот момент не оказалось дома — та наверняка дала бы какой-нибудь дельный совет, но няня ушла купить для Каэ ниток и пока еще не вернулась. Каэ, конечно, было любопытно, что происходит на половине отца, но не так чтобы слишком, и она со спокойной душой взялась за вышивание. Ей даже в голову не могло прийти, что разговор между Оцуги и отцом касается ее напрямую. И все же девушка решила, что надо будет каким-то образом выудить у батюшки информацию об этой встрече.

Поначалу Садзихэй Имосэ терялся в догадках, зачем Оцуги могла пожаловать к нему. И как только смелости набралась! Но он не был занят ничем важным, а потому пригласил ее войти и без отлагательств завел сердечную беседу. Даже три года спустя воспоминания об отце отдавались в его душе легкой грустью, и ему не хотелось обижать тех, кто был близок со стариком, пусть сам он, Садзихэй, и не пользовался услугами лекаря Наомити Ханаоки.

— Как поживает милейший Ханаока? — вежливо осведомился глава дома Имосэ.

— Мой муж очень скучает по вашему отцу, господин, даже постарел после его смерти. Сегодня я здесь от его имени и по его поручению.

— Очень любезно с вашей стороны. А теперь поведайте мне, чем я могу вам служить?

— Я пришла просить у вас руки вашей дочери Каэ для своего сына Сипа.

Садзихэй дара речи лишился. Не может быть, она наверняка пошутила! Имосэ, получающие огромный годовой доход — более ста двадцати коку^[15]риса — в качестве блюстителей закона, судей и сборщиков налогов, вполне могли породниться с прославленным родом, владеющим замком в долине Танисиро, что в Нюдани, и даже с кланом Имбэ. Усадьба Имосэ, включающая в себя покои для самого даймё, в которых он с удовольствием останавливался во время своих путешествий, заметно выделялась среди других на довольно внушительной территории от Годзё до устья Кинокавы. Как этой женщине вообще могло прийти в голову, что он, Садзихэй Имосэ из столь выдающегося рода, соблаговолит заключить брачное соглашение с семьей какого-то там нищего лекаря?!

Изобразив на лице смущенную улыбку, призванную показать всю невозможность подобного союза, Садзихэй уклончиво произнес:

— Ваша просьба довольно неожиданна…

Но прекрасно владеющая собой Оцуги уверенно объяснила, почему Ханаока хотят именно Каэ. И Садзихэй, сам того не желая, не смог не прислушаться к ее словам, когда она принялась описывать, какими качествами должна обладать жена лекаря.

— Первое требование — хорошее здоровье. Остальные составляющие — смелость, сила воли и понимание самой природы врачевательства, хотя при этом женщина не обязана знать даже того, как измеряется пульс. Вы ведь сами понимаете, господин, что лекарь должен быть доступен круглые сутки. В конце концов, хворь не упреждает заранее, в какой час ее ждать. Если случится так, что лекаря призвали к одному больному, а на прием тем временем явился другой, жене придется заменить мужа. К примеру, когда приносят тяжелобольного или раненого, она должна быть в состоянии оказать ему первую помощь. Уверенную в себе женщину не напугает вид крови или признаки серьезного недуга. Вместо того чтобы падать в обморок, она промоет рану и сделает все, что потребно.

Оцуги замолчала на секунду, чтобы набрать в легкие воздуху.

— Теперь давайте возьмем дочь крестьянина. Сможет ли девица, которая проводит так много времени за монотонным трудом в поле, справиться с обязанностями жены лекаря? Не буду отрицать, что иногда после вступления в брак женщинам удается приспособиться к новому окружению. Но коли девица только и способна, что полоть и сеять, ждать от нее толку, как мне кажется, — дело безнадежное. Дочь торговца тоже не подходит. Никто из родных и домочадцев лекаря не должен помышлять о прибыли. Что станется с теми несчастными, которые не в состоянии заплатить за исцеление? Болезни, знаете ли, одинаково поражают и бедных, и богатых. Уверена, что вы согласитесь со мной: если женщина слишком много думает о шелках да о деньгах, она неизбежно бросит тень на своего бескорыстного мужа.

Цель этой речи была очевидна, но Садзихэй сидел и слушал, точно околдованный.

— Что до дочери владельца мастерской, вы только посмотрите на ее воспитание! Она привыкла, что людьми помыкают, словно скотом, а потому наверняка будет относиться к ученикам и помощникам лекаря как к своим подчиненным, это у нее в крови. Или попытается пустить в ход лесть… Ну, сами понимаете. Дочь крестьянина, торговца или владельца мастерской никак не годится на роль жены лекаря.

Столь дерзкие, оскорбительные речи могли бы вывести из себя даже человека мягкого и спокойного. Если бы Наомити сам явился сюда с подобными идеями, ему бы давно заткнули рот и выставили вон, в этом можно нисколько не сомневаться. Но откровенность Оцуги заворожила Садзихэя. Она же, словно прочла его мысли, поспешила добавить:

— Я говорю вам все это, потому как прекрасно понимаю, что и сама не слишком гожусь на эту роль. Я ведь выросла среди крестьян, торговцев и мастеровых. Мой муж изучил лучшие достижения красноволосых варваров,^[16] и все же он не слишком многого добился в жизни. Боюсь, причина кроется в том, что я не смогла стать ему хорошей женой. Но я старалась и стараюсь. Однако одного старания мало. Прошлой весной Умпэй отправился в Киото изучать медицину. Через три года он вернется обратно. Как мать я должна найти ему подходящую жену, такую, которая будет поддерживать его и при которой талант его расцветет и полностью раскроется. Я обязана сделать для семьи Ханаока хотя бы это, поскольку сама их надежд не оправдала.

Она снова не стала дожидаться ответа Садзихэя.

— Конечно же моя скромная семья не идет ни в какое сравнение с прославленным родом Имосэ, и я прекрасно понимаю, что вы можете счесть мое предложение смешным, хуже того — заподозрить меня в непочтительности. Но я умоляю вас, спросите у Каэ, чего она желает на самом деле: спокойного защищенного существования в семействе с раз и навсегда установленными порядками, или же ей хочется воплотить в жизнь какие-то собственные мечты. Вдруг ее прельстит возможность превратить хижину в замок? Я знаю, что она получила традиционное воспитание и что здоровье у нее отменное, потому у меня нет сомнений — только она способна стать хорошей женой для моего сына.

Добродушный и терпеливый Садзихэй был не из тех, кто открыто изливает свой гнев на женщин и детей. Он не стал прерывать эту бесцеремонную даму и дал ей закончить — не столько из чувства долга перед Ханаокой, сколько в качестве акта доброй воли, ведь он, Садзихэй, как-никак был местным старейшиной.

В конце концов и он получил возможность высказаться:

— Я должен это обдумать. Что ни говори, вы застали меня врасплох.

Глава дома Имосэ с улыбкой поклонился гостье, хотя на самом деле даже не собирался «обдумывать» ее предложение. Более того, он намеревался тут же передать Ханаоке отказ через одного из своих слуг.

За ужином Садзихэй, рассказав жене о визите Оцуги, еще раз подчеркнул неравенство предполагаемого брака, воспользовавшись излюбленным сравнением храмового медного колокола с бумажным фонариком. Он и поднял-то этот вопрос только с тем, чтобы скрасить занятной историей час застолья, и не более того; ему даже в голову не пришло всерьез советоваться с супругой по поводу столь нелепого предложения. Садзихэй шутя заметил, что Наомити Ханаока, должно быть, заразил свою половину чрезмерной болтливостью и теперь симптомы у больной проявляются куда сильнее, чем у самого носителя хвори. Похоже, Оцуги малость не в себе, вынес он вердикт, слишком уж размечталась о будущем своего сына. Жена воздержалась от комментариев, и Садзихэй счел тему закрытой.

В тот самый вечер Каэ тоже узнала о желаниях Оцуги. Так получилось, что служанка, которая подавала ужин, нашептала об этом Тами, а та в свою очередь поставила в известность Каэ. Девушка была вне себя от радости, никогда в жизни она не переживала ничего подобного. И тут же принялась гадать, когда же Оцуги впервые подумала о ней как о невестке и чем таким она, Каэ, добилась ее расположения. Но Тами охладила пыл своей воспитанницы, сообщив, что Садзихэя совершенно не впечатлило предложение Ханаоки. Кровь отлила от лица Каэ, и она всю ночь не смыкала глаз.

Представьте себе безмерное удивление Садзихэя, когда наутро его жена снова подняла этот вопрос. Для начала она согласилась с тем, что у Наомити довольно большая семья, что они с трудом размещаются в его крохотном домишке и что Ханаока действительно бедны, поскольку у лекаря всего один ученик, помогающий ему в работе, и всего одна служанка, хлопочущая по хозяйству. Но затем она обратила внимание мужа на одно весьма примечательное обстоятельство: несмотря на то что Ханаока переехали в провинцию Кии несколько поколений тому назад, по-настоящему их приняли, лишь когда Наомити женился на Оцуги. В результате им удалось расширить свои общественные связи, причем, скорее всего, не без помощи Мацумото. Что и говорить, Наомити стал вхож в дом Имосэ тоже только после своей свадьбы.

Разговор набирал обороты и становился все жарче.

— Люди часто говорят о мудрости Оцуги, — продолжила жена. — Не правильно ли будет предположить, что все недавние успехи Ханаоки — ее заслуга? Кроме того, — она тщательно подбирала каждое слово, — ни одного выгодного предложения нам давно не поступало. Ну разве я не права? Возможно, Оцуги действительно вела себя дерзко и бесцеремонно, но факт остается фактом — как женщина наша дочь будет очень довольна тем, что Ханаока искренне хотят принять ее.

Неожиданное заявление жены заставило Садзихэя всерьез поразмыслить над сложившейся ситуацией, и в голову ему пришло несколько идей. Прежде всего, он был вынужден посмотреть правде в глаза и сказать самому себе, что выдать замуж единственную дочь будет не так-то просто. Лучшие годы Каэ уже остались позади, а он отклонил другие предложения, хотя, положа руку на сердце, приличных среди них не было. Еще труднее оказалось признаться себе в том, что положение у Каэ, как у дочери семейства, принимающего даймё Кии, довольно двусмысленное и что оно грозит повлиять на ее будущее. Возможно, именно этот факт заставил его жену прислушаться к предложению Ханаока. До недавнего времени Садзихэй не желал думать о том, какой тайный смысл вкладывает общественность в понятие «дочь принимающей стороны». Люди конечно же понимали, что Каэ происходит из добропорядочной семьи, оказывающей радушный прием даймё. Но никто не мог сказать наверняка, не проводила ли она с даймё ночи. Не то чтобы в эпоху Токугава такие вещи считались постыдными, вовсе нет. Естественно, если самый выдающийся и влиятельный человек провинции Кии, который к тому же находится в родственных связях с самим сегуном Токугава, правителем Японии, по случаю уделит за обедом внимание дочери хозяев, будет большой честью ублажить его после трапезы. Однако предположим, что он не обращался к Каэ с просьбой развлечь его. Не потому ли, что она слишком проста для него? В таком случае как она может гордиться своей невинностью? Садзихэй понимал, что, несмотря на свое колоссальное влияние, он не мог препятствовать распространению всевозможных слухов вокруг его дочери. А если даймё и захотел бы «оказать ей честь», она в любом случае становилась всего лишь развлечением на одну ночь, даже не любовницей. Между тем в возрасте двадцати одного года Каэ по-прежнему жила с родителями, и никаких серьезных предложений не ожидалось.

Скрестив руки на груди и погрузившись в свои мысли, Садзихэй Имосэ никак не мог прийти к определенному решению. Не то чтобы он разделял взгляды Оцуги, но он действительно был согласен с тем, что лекарь занимает в обществе совершенно особое положение, поскольку не относится ни к одному из четырех сословий, а именно — самураям, крестьянам, ремесленникам и торговцам. Пренебрегать врачевателями нельзя и по той причине, что они хорошо образованы и самоотверженно служат людям. Более того, большинство лекарей являются вторыми или третьими сыновьями преуспевающих кланов, которые обычно зарабатывают на жизнь сбором оброка с крестьян-арендаторов, и медицина для них — занятие побочное, скорее способ самовыражения и достижения внутреннего удовлетворения. Насколько он помнил, Наомити частенько хвастался тем, что линию их рода можно проследить до эпохи Камакура и восходит она к прославленному Кусуноки.^[17] Но Ханаока из Натэ поначалу являлись простыми крестьянами, которые не имели никакого отношения к медицине и только гораздо позднее начали понемногу практиковать врачевание, совмещая его с другими делами. Отец Наомити первым превратил лекарское ремесло в свое постоянное и единственное занятие. И все же, по сравнению с Имосэ, эта семья занимала слишком низкое положение, чтобы взять к себе дочь самурая, принимающего у себя самого даймё Кии.

В итоге Садзихэй обратился к жене:

— Насчет Оцуги ты, скорее всего, права, но вот Наомити — тот еще негодяй. Я помню, как он выторговал себе у Мацумото невесту, воспользовавшись страшной болезнью их младшей дочери. Могу поклясться, это он вынудил Оцуги прийти сюда. Может, у Ханаока такая традиция — брать жен из процветающих семейств. Я не могу пойти на это!

Ему потребовалось приложить немало усилий, чтобы заставить себя высказать все эти сомнения и тем самым выдать свои чувства, что негоже самураю. Но жена и не думала отступать, да так решительно выражала свои чаяния, что становилось понятно — она тоже долго размышляла над судьбой дочери.

— Почему бы не попросить Ханаока принять Каэ без приданого? Говорят, Оцуги ничего с собой не принесла. Moжет, Мацумото и позаботились о ее одежде, но не более того. Вы только посмотрите на дом лекаря. Это же настоящая развалина!

Не успел Садзихэй и рта раскрыть, как в разговор вмешалась Тами:

— Простите меня за дерзость, господин, но я должна вам кое-что сказать. Вчера вечером я спросила мою молодую хозяйку, что ее гложет, поскольку вид у нее был ох какой расстроенный. Она ничего мне не ответила. Но по-моему, ей очень хочется вступить в семью Ханаока.

Удивленные родители осведомились у Тами, откуда Каэ узнала про это предложение, и служанка без тени стеснения заявила:

— И у стен есть уши.

— Каэ знает Умпэя? — еще больше разволновался Садзихэй. Если его дочь влюбилась, он ни за что не станет потворствовать подобной неразборчивости!

— Нет, она никогда не видела этого человека, — покачала головой Тами. — Моя хозяйка влюблена в прекрасную даму, которая приходила к вам вчера. А теперь она сидит и льет слезы, только и думает о том, как бы стать ее невесткой. Бедняжка всю ночь глаз не сомкнула.

— Откуда Каэ знает Оцуги?

— Каждая женщина в округе знает Оцуги и восхищается ею. Ни для кого не секрет, что, хотя Оцуги и выросла в богатой семье, она никогда не жаловалась на нынешнюю бедность. Только благодаря ей Ханаока так любят и ценят в этих краях. Моя молодая госпожа вся дрожит от мысли, что Оцуги выбрала ее в жены своему сыну, бедняжка боится, что никогда уже не обретет своего счастья, если не выйдет за Умпэя.

И хотя Тами немного преувеличивала, она определенно сумела уловить настроение Каэ.

Рассказ служанки озадачил Садзихэя, его даже затрясло от волнения. И все-таки отцовский инстинкт никак не давал ему расстаться с дочерью. Вскоре он начал злиться на жену, подозревая ее в тайном сговоре с дочерью и служанкой.

— С чего ты взяла, что Оцуги настолько хороша? — сухо спросил он супругу. — Можешь ли ты представить себе, чтобы какая-нибудь другая женщина осмелилась высказать мне столь смелые идеи?

— Скорее всего, она надеялась избежать недоразумений, которые могут возникнуть из-за разницы в нашем общественном положении, поэтому и решилась побеседовать с вами напрямую. Разве вы не сказали, что она сама на это намекала?

— Оцуги говорила так, будто врачевание — самое важное ремесло в мире. И это недобрый знак для такой здоровой семьи, как наша.

— О, когда людям нездоровится, они возлагают надежды только на лекарей и сразу признают, что врачевание — действительно важное ремесло. Но стоит им поправиться, и они начинают возносить хвалу богам и бодхисаттвам, а не исцелившим их снадобьям. Не говоря уже о том, как легко они забывают тех, кто поставил их на ноги!

Со времени смерти старика инкё все Имосэ пребывали в добром здравии, так что это было не самое удачное время напоминать Садзихэю о лекарях. А потому он, вполне естественно, счел высказывания Оцуги о значительной роли врачей в жизни общества сильно преувеличенными. Однако его жена продолжала настаивать на том, что медицина приносит много пользы, что в критических ситуациях без нее не обойтись и так далее.

Спор затянулся, и Садзихэй чувствовал себя все более и более неуютно. По тяжким вздохам, которые время от времени вырывались из груди его жены, он догадался, что она, должно быть, снова думает о трудностях, выпавших на ее долю в доме Имосэ. Долгие годы она прислуживала его родственникам, надутым гордецам, которые носились со своими традициями и положением как курица с яйцом. Она уважала старинные обычаи Имосэ и во всех ситуациях старалась вести себя хладнокровно, но давалось это нелегко, поскольку ей постоянно надо было придерживаться чужих строгих правил. Когда она только-только переступила порог этого дома невестой, ей даже дышать было трудно в покоях, наполненных мрачными призраками прошлого. Однако в определенном смысле она жила так, как Оцуги описывала будущую жизнь Каэ, — вела размеренное защищенное существование в семействе с его раз и навсегда установленными порядками.

Госпожа Имосэ, которая сейчас от всей души желала родной дочери обрести как можно больше свободы и стать счастливой, даже не подозревала, что уже долгое время сама подавляет свою невестку. И хотя она плохо знала семью Ханаока, судя по характеру Наомити и тому впечатлению, которое сложилось у нее от его маленького домика, у Каэ имелись все шансы по крайней мере не задохнуться там. Похоже, никто не будет слишком сильно на нее давить. И вот, исходя их своего опыта и помня о том, что на карту поставлено благополучие дочери, госпожа Имосэ пришла к выводу, что ни в коем случае не должна отступать, поэтому с новыми силами принялась убеждать мужа в своей правоте.

— Что же касается предполагаемого жениха, он — гордость и радость лекаря Ханаоки. О нем часто говорят, и многие полагают, что из него получится отличный врач. У его отца немало весьма сомнительных качеств, но сейчас речь идет не о нем, а о его сыне.

— Ходят слухи, что он глуп, — проворчал отчаявшийся Садзихэй.

— О да. Я тоже это слышала. Говорят, однажды он нашел что-то на безлюдной дороге и простоял там почти целый день, дожидаясь, когда растеряха явится за своей собственностью. А еще говорят, что он никогда не ходит на праздники, кто бы его ни приглашал. И что лазит по горам, а возвращается обратно с травами, вместо того чтобы принести домой дров для очага.

— Разве нормальные мужчины так себя ведут? Неужели ты хочешь выдать Каэ за такого недоумка?

— Народ постоянно хвалит одних и ругает других. Вы ведь знаете, что лекарь Ханаока сам научил своего сына читать и писать, поэтому Умпэй не ходил в школу. Как же в таком случае можно судить о его умственных способностях? Некоторые утверждают, что он далеко не дурак, даже напротив — необычайно умен.

— В любом случае он был странным ребенком.

— Дыма без огня не бывает. Во всех слухах есть доля правды.

— Это точно.

Но жена не собиралась сдаваться:

— Если человек одновременно и глуп, и умен, вполне возможно, что он станет великим мудрецом. Не забывайте, какая мудрая у него мать.

Садзихэй не сразу нашелся с ответом. Тем временем жена воспользовалась возможностью подвести итог своим размышлениям:

— Я признательна Ханаока за это предложение хотя бы потому, что на Каэ обратила внимание женщина рассудительная и дальновидная.

Садзихэй не желал и дальше выслушивать разглагольствования жены. В конце концов, в ответ на все ее попытки выразить благодарность семье Ханаока, он придумал один весьма убедительный довод, после чего заговорил более спокойным тоном:

— Ну разве это не смешно, если задуматься? Предполагаемый жених только что отбыл в Киото и, по словам Оцуги, вернется не раньше чем через три года. Разве кто-то может заглянуть так далеко в будущее? Вдруг его увлечет городская жизнь и он передумает возвращаться в деревню? А если вернется, ты хоть понимаешь, сколько тогда будет Каэ? Двадцать четыре!

Поскольку Умпэй уехал на вполне определенное время, Ханаока, по мнению Садзихэя, вряд ли пошлют к нему невесту на оставшийся срок. Он прекрасно понимал, что его жену очень волнует возраст Каэ и что ей хотелось бы выдать дочь замуж в этом году, а потому последний довод не должен был вызвать никаких возражений. И дабы как можно скорее разрешить запутанный спор, Садзп-хэй послал за старостой деревни Хираяма и передал ему официальный ответ семейства Имосэ семейству Ханаока, подробно обосновав свой отказ.

Староста Хираямы почувствовал себя неловко, как будто ответственность за поведение Оцуги лежала лично на нем, и поспешил доставить послание. Однако невозмутимая Оцуги без промедления вручила тому же посыльному свое письмо к Имосэ, в котором говорилось следующее:

«С вашего позволения, мы будем рады принять у себя молодую госпожу Имосэ до окончания этого года, дабы она могла привыкнуть к жизни в доме лекаря и по возвращении Умпэя встретить его в качестве равноправного члена семьи Ханаока. Возможность взять на себя проведение предварительной брачной церемонии и сделать жителям деревни соответствующее объявление доставит нам величайшее удовольствие».

И снова Имосэ столкнулись с необычайной мудростью Оцуги. В том же письме она просила их позволить Каэ выйти замуж без обычной суеты вокруг приданого и нарядов невесты, поскольку дом Ханаока не слишком велик. Казалось, Оцуги прямо-таки читала мысли Садзихэя.

Благодаря упорству Каэ все спорные вопросы быстро разрешились, и Имосэ с Ханаока договорились породниться. Узнав, что дочь не ест и не спит, Садзихэй был вынужден пересмотреть свое первоначальное намерение игнорировать Оцуги, невзирая на все ее доводы. Не то чтобы Каэ объявила родителям голодовку — нет, просто из-за нервного перенапряжения и разочарования ее желудок отказывался принимать какую бы то ни было пищу, даже самые любимые блюда из риса. Кроме расстройства пищеварения у нее начались боли в груди, из-за которых она не могла заснуть, отчего Тами сильно переживала за свою молодую хозяйку.

Однажды ночью у Каэ было видение: перед ней протянулась ярко освещенная тропинка, в конце которой стояла Оцуги, словно богиня на берегу райского острова. После многих лет, проведенных под теплым крылышком Имосэ, на девушку вдруг снизошло необычайное волнение. Но продлилось это недолго. Через мгновение сияние померкло, тропинка исчезла, и она очнулась в своей темной комнате. И хотя Каэ не собиралась искать в этом сне никакого потаенного смысла, воспоминания о ярком сиянии не давали ей покоя. Бедняжка ужасно расстраивалась и испытывала невероятные душевные муки, однако у нее и в мыслях не было винить родителей за то состояние нервного напряжения, в котором она все время пребывала.

Оцуги рассчитывала на отменное здоровье Каэ, но, ко всеобщему ужасу, девушка начала заметно худеть, и вскоре от нее остались кожа да кости. Вполне возможно, виной подобного ребяческого волнения и наивного взгляда на вещи являлась та тепличная жизнь, которую она вела в доме строгого самурая. И теперь, когда ей предстояло стать замужней женщиной, Каэ все еще была одержима красотой Оцуги. Об Умпэе, своем женихе, она и думать не думала.

Примечания

15

Коку — японская мера объема, равная приблизительно 180 л. В коку исчислялось жалованье самураев и чиновников; один коку риса составлял около 150 кг.

16

Так в Японии эпохи Токугава называли всех европейцев.

17

Кусуноки Масасигэ (1294–1336) — знаменитый японский полководец, преданный сторонник императора Годайго (1288–1339), который в 1-й четверти XIV века возглавил антисёгунский заговор и вступил в войну с правящим военным домом Ходзё. Кусуноки погиб в битве при Минатогаве, прикрывая отступление потерпевшего поражение императора.