Что упало, то пропало

Сабин Дюран, 2020

Эйлса Тилсон и ее на первый взгляд идеальная семья – муж и трое детей – переезжают в Тринити-Филдс в поисках новой жизни. Заботы с новым домом, новая школа для детей и новые проекты. И неожиданная дружба с одинокой соседкой Верити, которой явно нужна помощь. Верити живет в Тринити-Филдс всю свою жизнь и не любит перемен. Ее дом – это щит от внешнего мира. Но что-то в Тилсонах вызывает у нее интерес. Так же, как плющ оплетает забор между домами двух женщин, переплетаются их истории.

Глава 6

Заколка из черепашьего панциря.

Burgeoning, герундий и прич. наст. вр. — распускающийся: дающий почки или побеги; начинающий расти.

Сегодня утром, выйдя из дома, я сразу же увидела Далилу, которая стояла на тротуаре, на противоположной стороне улицы, и смотрела на их дом. Сцена убийства всегда привлекает и манит. Когда Эйлсу только арестовали, люди регулярно собирались перед их домом или медленно проезжали мимо. Я думала, что привыкну к этому, но когда увидела Далилу, то поняла, как это меня достало. Я решила, что с меня хватит.

— Уходите, — крикнула я ей, застегивая молнию на куртке.

Она подождала, пока можно будет перебежать через дорогу между машинами.

— Она все еще у вас?

— Это одно из условий ее освобождения под залог.

— Знаете, она должна мне кучу денег. Я же покупала для нее все эти растения, расплачивалась за них со своего счета. А она мне так и не вернула деньги.

— Ну, сейчас она не в том положении, чтобы с вами рассчитаться.

— Я хочу ее увидеть, посмотреть ей в глаза, понять, можно ли по ее лицу сказать, что она это сделала.

— Вы же не знаете, виновна ли она.

— Он не был идеальным. Никто из нас не идеален. Он допустил несколько ошибок. Но в тот вечер, когда он умер, он сказал мне… Ох, это не имеет значения.

Она расплакалась.

— Вы разговаривали с ним в тот вечер, когда он умер?

— Я подвозила Макса. — Далила нетерпеливо вытерла глаза. — Полиция уже знает. Не нужно на меня смотреть с таким удивлением.

Возможно, говоря все это, она вспоминала историю своих взаимоотношений с Эйлсой и пыталась найти в них оправдание. Она использовала случившуюся трагедию как возможность выплеснуть все обиды, затаенные на подругу.

— Проблема Эйлсы в том, что она никогда не могла признать, что дела складываются плохо, что что-то идет не так. Все должно было быть хорошо и прекрасно — молочный коктейль и сахарная вата.

— Ко мне она всегда относилась хорошо, — заметила я.

Далила уже ступила на проезжую часть, чтобы вернуться на другую сторону, но прошипела через плечо:

— Вы ее не знаете.

Я не ожидала увидеть Эйлсу так скоро после того вечера, когда мне пришлось сидеть с детьми. Я понимала, что ее заверения в дружбе сильно на меня повлияли, но не ожидала, что она действительно придаст им значение. Но уже на следующее утро она прошла по дорожке, ведущей к моему крыльцу, и оказалась у входной двери с букетом тюльпанов в руке. Мне давно не дарили цветов — даже когда наши отношения с Адрианом Кертисом были в самом разгаре, букетов он не приносил. Я была так тронута, что с трудом сдерживала эмоции.

Мимо с лязгом и грохотом проехал грузовик, за ним — автобус.

— Я чувствую себя виноватой, — сказала Эйлса, протягивая мне цветы. — Проторчали вчера у нас весь вечер, и Максу вы так помогаете. — Она подошла на шаг поближе. — Я знаю, что вы не возьмете деньги, но я хочу что-то сделать. Вы здесь одна. Но вот я. Я с радостью помогу вам разобраться со всем этим. — Она неопределенно махнула на вещи, лежавшие у меня на крыльце. — А пока могу ли я уговорить вас покинуть берлогу и съездить перекусить?

— Что, прямо сейчас?

— Не будем терять времени.

Это была жалость? Если так, то Эйлса ее умело скрывала. Взволнованная, с глупой улыбкой и румянцем на щеках, я согласилась. Оставила ее на пороге, а сама быстро собралась: освободила место в мойке и наполнила ее водой, чтобы пристроить туда цветы, потом разгребла завал с вещами и нашла сумочку, сняла серебристо-серый свитер с круглым вырезом из Uniqlo, который нашла в пакете с вещами Эйлсы, и переоделась в нарядную розовую блузку.

Она предложила кафе в Бэлхеме, и мы отправились туда на ее «фиате». Она припарковалась позади супермаркета Sainsbury’s, заперла машину, нажав на ключ-брелок, — и та удовлетворенно пискнула. Пока мы шли по парковке, я почувствовала прилив любопытства и возбуждения, трепет от мысли о новых возможностях. Вроде только что я была лексикографом, сидящим за письменным столом и объясняющим значения слова angry (гневный, сердитый). А в следующую минуту я оказалась «дамой, которая завтракает в кафе». Худая блондинка, засовывшая пакеты с покупками в багажник небольшого автомобильчика, поздоровалась с Эйлсой, а отъезжая, нажала на клаксон и помахала рукой из окна. Я сказала Эйлсе, что ощущаю себя так, «будто отправилась на прогулку с Меган Маркл». Эйлса рассмеялась.

— Это все просто знакомые, не друзья. В любом случае мы можем столкнуться и с кем-то из ваших приятелей.

Уверена, она уже должна была понять, что у меня плохо с «приятелями». Она просто вела себя мило и вежливо. Но это не имело значения. «Она одна из тех женщин, на которых обращают внимание», — сказала я себе, купаясь в исходившем от Эйлсы тепле и радуясь, что она приняла меня в свою компанию.

Кафе, куда мы приехали, открылось недавно, стены — из голых кирпичей, освещение — промышленные лампы. Искусственные цветы свисали из корзин на потолке. Посетителей оказалось много, включая детей, которые в это время явно должны быть в школе. Когда мы только вошли, возникла небольшая заминка — потребовалось найти место для моей сумки-тележки. Не знаю, зачем я ее взяла с собой, это было глупо. Наконец мы уселись за столик у окна в дальнем конце зала. Эйлса заказала huevos rancheros^[22], а я, в некотором смятении, решила взять то же самое. Когда заказ принесли, это оказалась смесь из яиц, фасоли и колбасы чоризо. Эйлса с жадностью набросилась на еду. (Вскоре мне предстояло узнать, что она или ест очень много, или вообще не ест. Средних вариантов для нее не существовало.)

Вначале мы говорили про Макса. Эйлса сказала, что Тома очень интересует, как у него идут дела и наблюдается ли прогресс. (Неужели он велел ей пригласить меня в кафе именно для этого? Надеюсь, что нет.) Я в подробностях описала ей свои наблюдения: Макс был очень умен, изобретателен и проницателен, но его прогресс замедлялся буквальным подходом к языку. Когда учительница недавно велела классу «отправиться на пляж» — мысленно, конечно, — он был парализован от замешательства. Эйлса кивнула, не сводя с меня глаз, взгляд оставался спокойным.

— А всего-то надо было пояснить ему, что речь идет о воображаемом пляже, — продолжала говорить я. — Он гораздо лучше сосредотачивается, когда понимает, что именно от него хотят. Если не понимает, то приходит в отчаяние и отвлекается. Я собираюсь снова и снова повторять вопросы, которые ему будут задавать, и обучать его техникам их сокращения для лучшего понимания.

— Он говорит, что вы обсуждаете с ним футбол и World of Warcraft, — сообщила Эйлса. — Это так мило с вашей стороны. Вы тратите столько сил.

— Я рада помочь, — ответила я.

— Тому невыносимо видеть, что у Макса не идут дела в школе. Его на самом деле воспитывали в строгости и с сильным упором на учебу. Отец работал судьей, и на сына возлагал большие надежды. Том учился в частных школах-интернатах, потом в Кембридже. И обязательно требовалось изучать право. Успех — так Том привлекал внимание отца. На самом деле у него дерьмовые родители. Знаете, они даже не приходили на матчи, пока он не стал играть в первом составе. А для него это было очень важно. Они пришли на его игру, когда он, наконец, попал в основной состав, но его заменили, и они сразу ушли. Можете представить? Так что Том связывает успех с любовью. Ему кажется, что Макс даже не прилагает усилий, и для Тома это личное оскорбление. Он кричит на него, Макс спорит, в общем, все ужасно. И неправильно.

Я поморщилась.

— Давайте надеяться, что нам удастся изменить положение вещей.

Она отодвинула от себя тарелку.

— Том говорит о том, чтобы отправить его в школу.

Я была сбита с толку — Макс же уже ходит в школу. Если бы я сразу поняла, что она имела в виду интернат, то ответила бы с большим негодованием.

— Он замечательный мальчик, милый и обаятельный, и очень хорошо соображает. Вам не нужно беспокоиться. С ним все будет в порядке.

Эйлса казалась совсем беззащитной: веки задрожали, глаза будто подернуло пеленой. Я прикрыла рот рукой. А что мне делать, если она расплачется? Но она сдержалась.

— О, вы такая добрая! — воскликнула она. — Говорите такие правильные вещи!

— Я говорю, как есть. Если бы дела обстояли по-другому, я бы так не сказала. Я не из тех, кто хвалит других ни за что.

Я заметила, что маленькая девочка лет восьми рассматривает меня из другой части зала. Я подняла руку и поправила волосы и заколку из черепашьего панциря, купленную за несколько пенсов на распродаже в местной церкви.

— Это я поняла, — улыбнулась Эйлса.

Когда тарелки унесли и мы пили кофе из маленьких серых чашечек (я всегда хотела попробовать флэт уайт^[23]), Эйлса рассказала мне о своем детстве в деревне неподалеку от Гилфорда. Ее мать работала риелтором, а отец бухгалтером. В материальном плане все было в порядке, но родители постоянно ругались и, в конце концов, развелись, когда Эйлсе исполнилось двадцать лет. Они бы разошлись и раньше, но в двенадцать у Эйлсы диагностировали редкое генетическое заболевание — болезнь Вильсона, нарушение метаболизма меди, и это объединило семью.

— Я была все время уставшей и нервной, но мне повезло, что болезнь диагностировали на ранней стадии. До конца жизни буду принимать лекарства, это неприятно, но… — Она пожала плечами.

В ответ на мое сочувствие на ее лице появилось слегка жалостливое выражение. Она постоянно говорит о том, как ей повезло, но я знаю, что в глубине души она считает себя несчастной и думает, что ей как раз не повезло: у нее оказалась эта редкая болезнь, и хотя она удержала ее родителей вместе, пока Эйлса была подростком, так не могло длиться вечно. И вообще, болезнь оказалась недостаточно серьезной. Тогда в кафе я просто восхищалась ею. Но потом было немало случаев, когда я задумывалась, может, Эйлса подсознательно преувеличивает свои трудности. Может, это ее способ привлечь к себе внимание.

— Все это было довольно мрачно, — рассказывала Эйлса. — Ссоры, скандалы, хлопанье дверьми, мать начала пить, а через два года после того, как родители окончательно расстались, у нее диагностировали рак груди. Я уверена, что причина — стресс, в котором она жила столько лет. Сделать ничего было нельзя. Меня это выбило из колеи. Я была совсем молодой, да еще и единственным ребенком. Я это очень тяжело переживала.

— А ваш отец?

— Отец переехал в Азию. Он тоже умер… м-м-м… теперь уже восемь лет назад. Так что я сирота.

Она вздохнула — достаточно громко, чтобы получилось с сожалением и самоиронией. Я тоже вздохнула, и Эйлса внимательно посмотрела на меня через стол.

— Вы тоже сирота?

Я почувствовала себя некомфортно.

— О, я? Не уверена. Думаю, да. Полагаю, что да.

— Вы не до конца уверены?

Я не ожидала такого поворота разговора. Мне казалось, что он идет строго в одном направлении, и это меня полностью устраивало. Так что я использовала один из приемов дистанцирования и рассказала анекдот о том, как мой отец сел в автобус № 219. Я думала, что Эйлса начнет смеяться, и мы закроем эту тему, но она осталась серьезной.

— Вы считаете, все так и было на самом деле? — спросила она.

— Я не знаю, — рассмеялась я. — Наверное, он взял чемодан и забрал свои вещи, потому что его половина шкафа опустела.

— Какой ужас, — сказала она, не меняя выражения лица.

Я опустила глаза в пол. Вдруг вспомнила, как мать стояла в гардеробной и безудержно плакала и причитала, как гремели пустые вешалки, когда она встряхивает их, и шок от того, что эта женщина, обычно такая сдержанная, не в силах успокоиться.

Я заговорила:

— В ту субботу мы с сестрой отправились на благотворительную ярмарку. Может, это было уже на следующий день после маминого срыва. Мы потратили все деньги, которые скопили, на мужскую одежду — вероятно, родственники продавали вещи умершего, — и заполнили шкаф, а потом показали маме. Она смеялась, целовала нас, потом мы пили чай с тортом, и все было забыто.

— Это очень мило и очень грустно. А что она сделала с вещами, которые вы принесли? Продала их на следующей распродаже?

Я всплеснула руками.

— Мы оставили их у себя, они так и висят.

— Верити, вы все эти годы храните вещи незнакомого умершего мужчины?

— Боюсь, что да.

— Верити!

— Эти вещи радовали маму, поднимали ей настроение. Грусть ушла.

— Вам следует избавиться от ненужных вещей в доме.

— Да. Да. — Я почувствовала волнение. — Я знаю.

Официантка принесла счет, а потом ушла за терминалом для оплаты картой. Пока ее не было, я хотела сменить тему, но Эйлса продолжала — она предположила, что мать никогда больше замуж не вышла. Я подтвердила, что так и было.

— А ваша сестра?

— Фейт? Встречалась с женатыми мужчинами, но своего не нашла.

— А вы?

— Нет. Даже не думала.

— Может, вы просто не встретили того самого…

Солнце переместилось, и теперь я оказалась в треугольнике света. Я сидела лицом к залу, у меня раскраснелись щеки, и я обмахивалась салфеткой. Попыталась рассмеяться, но что сказать, не знала. Должно быть, Эйлса поняла, что мне некомфортно, потому что нарушила тишину.

— Я сама все время выбирала не тех, — сказала она, наклонившись вперед, словно сообщала мне это по секрету. — Вероятно, к Тому это тоже относится.

Вернулась официантка, Эйлса вставила карту и ввела ПИН-код.

— Мне было тяжело в тот момент, когда мы с ним познакомились, — продолжала она, когда оплата была проведена. — Это был тяжелый период в моей жизни, одно навалилось, другое.

Она откинулась на спинку стула и рассказала, что их познакомила Далила, когда они с коллегами отправились пропустить по стаканчику после работы. Эйлса с Далилой работали в рекламной компании, Том занимался корпоративным правом. Они не сразу понравились друг другу. Он был и остается интеллектуальным снобом, и Эйлса, которая не училась в университете — «о чем он мне постоянно напоминает», — посчитала его ужасным. Но они пили сперва коктейли, потом шоты — и в результате провели ночь вместе. Обычно она так не поступала — «в смысле не ложилась в постель на первой встрече».

Как я уже говорила, у меня есть опыт общения с мужчинами, но, вероятно, в данном контексте его было недостаточно.

— Когда ты знаешь, ты просто знаешь, — многозначительно произнесла я, словно могла сказать такое про себя (а я не могла).

Эйлса вопросительно приподняла брови.

— Ну, если сперва у меня были какие-то сомнения, то после их уже не было, — заявила она.

Я рассмеялась.

— Ведь так? — спросила она, глядя прямо на меня и тоже смеясь.

— Но у вас же все удачно сложилось?

Вопрос был слишком личным — ведь она рассказала мне все эти интимные подробности только потому, что боялась обидеть меня. Но поздно: слова уже вылетели у меня изо рта.

— У нас бывают взлеты и падения. Он перегружен. Тяжело вести свой бизнес — это же постоянное давление. Он вложил в него большую часть своих денег. И хотя со стороны это кажется гламурным — выпивать со знаменитостями, но в реальности он постоянно бегает за клиентами, уговаривает их, обхаживает, развлекает. Он только что потерял крупного клиента [она назвала компанию, кажется, сотового оператора или продавца мобильных телефонов], и это его задело. Понимаете, это личное. — Она отодвинула чашку с блюдцем. — Дом обошелся нам дороже, чем мы ожидали, пришлось взять кратковременную ссуду. Все это очень напряженно.

— Я понимаю, новая работа может помочь.

Возможно, это прозвучало двусмысленно, и Эйлса нахмурилась.

— Что вы имеете в виду?

— Вчера вы говорили про собеседование. Как вы думаете, когда вам дадут ответ?

Она все еще выглядела смущенной.

— Вчера?

— Собеседование на работу. Вас еще попросили задержаться.

Мгновение она смотрела на меня в непонимании. Щеки раскраснелись. Она запустила пальцы в волосы и помассировала голову.

— Ах да. — Эйлса сделала глубокий вдох и опустила руку, похлопала себя по животу, словно сдерживая икоту, и покачала головой. — Понятия не имею. В смысле, это было просто знакомство, которое, может, ни к чему и не приведет. А если что-то получится, мне еще придется поговорить с Томом. Нам нужны деньги, но он довольно старомоден, и ему нравится, что я сижу дома. Может, вообще не буду рассказывать ему про поиски работы.

Тревожный звоночек — вероятно, я уже тогда почувствовала, что что-то не так, но не стала ничего комментировать. Мы обе принялись собирать вещи и поднялись со своих мест.

По пути к машине мы молчали. Думаю, нас обеих удивило, как много мы друг другу рассказали, как банальный поход в кафе привел к таким неожиданным откровениям. А вернувшись в реальность, мы вдруг почувствовали себя неловко. Я уже начала беспокоиться о работе — я должна сдавать по тридцать — тридцать пять подстатей в неделю (отдельных значений конкретного слова), а я уже отстала от графика. Когда мы ехали назад, Эйлса упомянула о каких-то бумагах, на которых требовалась подпись свидетеля, так что мы пошли к ней — я поставила свою подпись и указала адрес. Думаю, это имеет какое-то отношение к ипотеке. Мне и в голову не пришло, что речь шла о страховании жизни, да и если бы я это знала, для меня не было никакой разницы. Я помню, что мы немного поговорили о деньгах. Эйлса призналась, что не может обходиться без списков всех дел. Для этого у нее был отдельный блокнот — она показала мне последнюю заполненную в нем страницу, и мы посмеялись над стоящими рядом пунктами «Забрать вещи из химчистки» и «Составить завещание». Некоторое время мы еще обсуждали завещания и согласились, что и правда надо этим заняться. Так что да, думаю, именно тогда мысль о собственном завещании поселилась у меня в голове.

В статье, опубликованной в воскресном номере Observer, говорилось, что требуется восемьдесят часов общения для того, чтобы знакомство переросло в дружбу. В детали там не углублялись. Например, я не знаю, требуется ли беспрерывно говорить в течение часа или дружеское молчание тоже работает. А как насчет времени, проведенного в тюрьме? Когда люди вынужденно находятся в обществе друг друга долгое время. Это считается?

Трудно сказать, когда и каким именно образом началась наша дружба и сколько часов для этого потребовалось, но я уверена, что мы стали подругами.

Когда я вспоминаю тот период, то думаю о зелени, о том, как менялся вид из окна моей спальни, о том, как дома, стоявшие позади моего, все больше и больше скрывались из вида каждый день. Я думаю о белых цветах, о внезапно появившихся приятных запахах, о птицах, каждая из которых пела по-своему. Я не заметила, что зимой их не было, а теперь, когда они вернулись, слушала их каждый день. Я также думаю про ее сад. Вытянув шею, можно было разглядеть, что там происходило: росточки пробивались сквозь землю, цветы распускались на фоне голубого неба, красивое маленькое деревце, которое она посадила не далеко от моего дома, — на нем начали раскрываться почки, и из зеленых оболочек появлялись бело-розовые цветы.

Бывали и неожиданно холодные дни. Если выглянуть в окно, то они казались такими же, как и теплые, — небо голубое, листва зеленая. И только выйдя из дома в футболке, обнаруживаешь, что день лишь притворялся хорошим, и неприятный ветер пробирается сквозь одежду. Агрессивная мимикрия встречается в природе повсюду. Пауки иногда выглядят как муравьи, которыми они питаются, бражники источают тот же запах, что и пчелы, чтобы незаметно проникать в ульи и красть мед, сорняки появляются рядом с похожими внешне садовыми растениями, душат их и вытягивают все полезное из почвы… Мир полон хищников и паразитов, которые умело используют свое сходство.

Каждую среду я занималась с Максом, но иногда приходилось встречаться дополнительно, если ему давали слишком сложное домашнее задание. После занятия мы с Эйлсой обычно болтали за чашечкой кофе или ройбуша. Время от времени она стучалась в мою дверь. В первый раз она снова спросила про деревья позади моего дома: «Есть какие-то подвижки?» Но в следующий раз она пришла с шоколадным печеньем — напекла лишнего, да и Том не любит, когда в доме много сладостей. Иногда она приносила посылку с Amazon, которую ей оставил курьер. Ого, сколько мне всего привозят! Еще одна книга? Вау! Кстати, а с собакой я уже гуляла? Она бы с удовольствием воспользовалась этим предлогом для прогулки, и еще по пути можно выпить чашечку кофе. И я обычно вставала из-за компьютера, надевала на Моди поводок, и мы с удовольствием шли на улицу, независимо от того, выгуливала я уже собаку или нет.

Оглядываясь назад, я понимаю, что такая дружба кажется маловероятной. И теперь я задаюсь вопросом о ее мотивах. Определенно, чувство жалости — один из них. Я обманывала бы сама себя, если бы считала по-другому. Она меня жалела и думала, что взяла меня под свое крылышко. Но она привыкла находиться рядом с людьми необычными, неприспособленными, можно даже сказать — неудачниками — она провела много времени в больницах и, как я уже говорила, у ее матери были определенные трудности. Но я также искренне верю, что ей нравилось мое общество. Я умею слушать, и Эйлса меня интриговала: уже во время нашего первого завтрака в кафе разговор перешел на интересные темы. Также наше общение давало и экспоненциальный эффект: чем больше мы проводили времени вместе, тем более расслабленно она себя чувствовала, и тем больше ее тянуло ко мне. Это относится к дружбе в целом: мы все считаем знакомое безопасным.

А еще я думаю, что она была одинока.

Мне бы хотелось сказать, что мы гуляли с ней раз сто, но в реальности — пять или шесть. Просто мне казалось, что больше, новизна этих отношений была головокружительной. И эти прогулки бывали такими насыщенными, ведь когда не смотришь человеку в глаза, легче открыться. Мы много говорили о Максе. Я подробно рассказывала ей о наших успехах, а она в свою очередь — о том, что говорили его учителя в школе (определенный прогресс). Она жаловалась на Мелиссу и ее перепады настроения, и на новое увлечения Беа косметикой и Инстаграмом. Эйлса часто оказывалась в ловушке между Томом и детьми. Он бывал с ними слишком суровым, в особенности с Максом. «Это проецирование. Он видит в сыне себя, и воспринимает все его действия на свой счет». Эйлса очень сожалела, что сама не особо напрягалась в школе. Ее родители давали ей все, что она хотела, и никогда на нее не давили. Родители Тома вели себя с ней высокомерно и даже пренебрежительно из-за отсутствия высшего образования, но на самом деле она и сама жалела, что не училась в университете. «На самом деле это несправедливо».

Общение не было односторонним. Она расспрашивала о годах моего студенчества, тех днях, когда мне почти удалось вырваться отсюда. Ее восхищало, что я больше пятидесяти лет прожила в одном доме, это поражало ее воображение. Она хотела знать, как изменился район и чем мы трое — мать, сестра и я — занимались весь день, фактически запертые в этом доме. Я рассказывала ей про долгие дни, которые мы проводили вместе с Фейт, пока еще были близки, как мы вместе смотрели фильмы или слушали пластинки на старом граммофоне. По большей части это были саундтреки к фильмам — «Оливер!» и «Звуки музыки», а еще у нас была пластинка с популярными песнями под названием Jumbo Hits. Мы наряжались в мамину одежду и танцевали. Как-то мы устроили небольшой лагерь у мамы под кроватью, который стал нашим убежищем. Я рассказала ей, что наша мать боялась внешнего мира, микробов, бактерий и незнакомых людей, и мы научились скрывать от нее все плохое. Я не стала подробно распространяться о решении Фейт уехать, но рассказала, как скучно было два долгих десятилетия, пока я в одиночку ухаживала за матерью. Я тогда думала о часах, днях и месяцах, которые ждут меня впереди, и мне было трудно представить, что они все окажутся одинаковыми, мне придется заниматься все тем же, и ничего интересного происходить не будет. А еще я вспоминала часы, дни и месяцы, которые уже ушли в прошлое, и думала то же самое: просто невозможно, что они уже в прошлом, а я все здесь, и ничего не изменилось.

Я рассказала, как мать начала сдавать физически: как похудели ее лицо и руки, как распухли ноги и живот, как она не хотела в больницу, как мне было тяжело одной принимать решения. Звонить в скорую? Или снова звонить терапевту?

Я точно помню, что Эйлса сказала тогда, потому что она вскочила и перебила меня:

— Это было жестоко, Верити. Жестоко, черт побери.

Это были слова, которые не имели смысла логического, но все же в них был абсолютный смысл. И они оказались целебной мазью для моих ран.

— А где была Фейт, пока все это происходило?

— К тому времени она уже ненавидела приезжать домой. У мамы появилась язва на ноге, которую приходилось регулярно перевязывать, из-за головных болей она стала чувствительной к свету, поэтому шторы были постоянно задернуты. Я не виню Фейт. Честное слово не виню. Я понимаю, почему ее все это достало и почему она хотела начать новую жизнь.

— И где ее новая жизнь?

— В Брайтоне.

— И до сих пор?

Я кивнула.

— А вы ездите к ней в гости? Или она к вам?

Внезапно я почувствовала боль в груди, потом во всем теле.

— В последнее время нет.

Мы шли по тропинке вдоль железной дороги, и я замолкла из-за шума идущего мимо поезда, дождалась пока звук его не стих вдали.

— Мы поссорились после похорон мамы, — пояснила я, — после кремации. Я думала, что Фейт вернется и будет жить вместе со мной, раз мамы больше нет, но у нее были другие планы. Мы сказали друг другу лишнего. Ну и…

Я не стала углубляться в подробности, а Эйлса не стала расспрашивать.

— Бедная вы бедная, — наконец произнесла она, а это, как говорил Крис Таррант^[24], был «правильный ответ».

Так что нельзя сказать, что я рассказала Эйлсе прям обо всем.

Иногда мы просто вместе смеялись. Мы говорили о глупых и тривиальных вещах, что было редкостью в моей жизни. «Ботокс?» — могла в задумчивости произнести она после того, как мы расстались с кем-то из ее приятельниц, и я могла или поднять большой палец вверх, или опустить его вниз, независимо от того, что я никогда точно не знала, какой эффект на самом деле дает этот ботокс. Эйлса спрашивала, что я ела на ужин, и мои ответы ее часто поражали. Печеные бобы на тосте? С сыром? Восхитительно.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

22

Яйца в ранчо стиле — традиционный мексиканский завтрак.

23

Флэт уайт — кофе с молоком, способ приготовления которого изобретен в Новой Зеландии и близок к приготовлению латте и капучино.

24

Крис Таррант (р. 1946) — актер, ведущий британской версии программы «Кто хочет стать миллионером?».