Транзитом в Израиль

С. Н. Ходоров, 2019

Выросшая в ассимилированной семье и воспитанная на принципах добропорядочности и искренности, молодая ростовчанка Кира после развала СССР переезжает с родителями в Израиль. Восхищение Святой землёй сменяется трудностями в поисках работы и обустройстве повседневного быта, отсутствием друзей и другими психологическими сложностями. В какой-то момент Кира решает вернуться в Ростов. Однако новые реалии, сложившиеся там в период ельцинских реформ, безжалостно ломают привычные представления о стране, где она родилась. Кира вновь возвращается в Израиль в надежде именно в Земле обетованной отыскать спокойную и тихую гавань. Сложные, порой трагичные перипетии насыщенной событиями жизни героини романа в конце концов заставляют её задаться вопросом: а существует ли такая гавань?

Глава 5

На святой земле

Если бы ещё несколько лет назад кто-нибудь сказал бывшему разведчику, гвардии капитану запаса, коммунисту Лазарю Гофману, что он будет лететь в самолёте, штурман которого прокладывает курс на Тель-Авив, он, если бы исповедовал религию православия или католицизма, наверняка, трижды перекрестился бы. Однако, по иронии судьбы, несмотря на то, что и по сей день оставался атеистом, он летел как раз на родину того самого Христа, в которого на протяжении многих лет усердно агитировал не верить своих учеников. Летел не просто так, а с визой на постоянное место жительство в молодое еврейское государство Израиль. Летел без молоткастого и серпастого советского паспорта, который у него отобрали даже не в одночасье, а в течение нескольких секунд. Не столько задело Лазаря, что за этот нарушающий все нормы международного права незаконный акт с него взяли ещё и немалые деньги, сколько то, что у него беспардонно и цинично конфисковали Родину. Ту, за которую он сражался в дни фашистского лихолетья и граждан которой растил и воспитывал в долгие годы своего учительствования. Скупые слёзы покатились с глаз отважного разведчика, когда ему пришлось сдать и партийный билет, который когда-то вручили ему перед кровопролитным боем в полутёмном блиндаже. Жаль опять-таки было не столько отобранный членский билет, сколько мгновенно рухнувшие идеалы коммунистического строительства, которые он пропагандировал всю взрослую жизнь. Получалось, что именно они, эти марксистско-ленинские идеалы и догмы, которые озаряли его жизнь практически на всех этапах, как раз и стимулировали Лазаря развернуть своё мировоззрение ровно на половину окружности.

Лазарь пребывал в самолёте не в гордом одиночестве. В одном кресельном ряду с ним разместились жена Хана, дочка Полина с зятем Андреем и любимая внучка Кира. Непрекращающееся волнение он пытался погасить мыслью, что летит в Израиль исключительно для того, чтобы именно Кире обеспечить счастливую жизнь в нормальной демократической стране. В эти дни почти все евреи в один голос заявляли, что покидают Страну Советов ради детей. Отчасти они были правы, вывозя своих наследников из нищей и разворованной страны, от неуверенности в завтрашнем дне и от бандитизма и антисемитизма дня сегодняшнего. Дедушки и бабушки стеснялись почему-то заявить, что и сами не против пожить в стране, где зародились их исторические корни, где демократия декларируется не на партийных съездах, а существует как в быту, так и в политике.

Всю эту почти миллионную массу евреев, репатриировавшихся из СССР и стран СНГ в начале 90-х годов, вряд ли можно было отнести к стойким приверженцам сионизма. Некоторые из них даже не знали, что сионизмом называлось возникшее ещё в XIX веке еврейское националистическое движение, проповедовавшее объединение евреев всех стран мира на основе общности их исторической родины, которая тогда называлась Палестиной. Этот так называемый горбачевско-ельцинский исход евреев с их доисторической родины в определённой степени содействовал продвижению основной цели сионизма. Именно благодаря этому притоку количество евреев, проживающих в США и в Израиле, стало практически одинаковым. Однако в то время мало кого из отъезжающих волновал этот элемент сионизма. Советских иудеев этой массовой волны бегства из страны их обитания больше беспокоили экономические проблемы. Совсем недаром их впоследствии назвали «колбасной» репатриацией. И, вероятно, было за что. Совсем не секрет, что они, крепко сжимая в кулаке 150 долларов на человека, которыми снабдило их родное государство в благодарность за многолетний ратный труд, убегали за лучшей жизнью. А ведь и правда, были километровые очереди за колбасой, за пачкой масла надо было простоять несколько часов, сахар выдавался только по талонам. Исходя из всего этого, никто не думал о каких-либо моральных и духовных ценностях, основной целью каждодневного бытия становился прокорм семьи.

Наверное, и Лазарь со своими домочадцами искали на исторической родине решение продовольственной проблемы, так и нерешённой в Советском Союзе. Не ту фиктивную газетную программу, которую разворачивала перед народом коммунистическая партия на каждом из своих ничего не значащих съездов, а ежедневную экономическую политику правительства Израиля, позволяющую нормально питаться даже при минимальной зарплате. Хотя ни один человек в СССР в те годы от голода не умер, было совсем непонятно, почему через 45 лет после победоносного окончания войны в магазинах пустые полки, почему за продуктами первой необходимости многочасовые очереди, почему нужны связи в торговой сети, чтобы достать костлявый кусок замороженного мяса. Лазарь боялся даже подумать, что он уезжает не от бушевавшего в начале 90-х очередного посткоммунистического «Голодомора», а от постоянно нарастающего и никем не пресекаемого антисемитизма. Он не верил гремящим на всю страну слухам о возможных погромах, которые, к счастью, так и не произошли. Однако вполне могли бы и состояться. Ведь кому, как не Лазарю, было знать, что история развивается по спирали. Последней каплей в полном стакане его терпения явился случай перед уроком истории, который он проводил с десятиклассниками, уже будучи не директором, а почасовиком — пенсионером. Войдя в подозрительно притихший класс, он увидел, что на доске большими буквами красным мелком было написано: «Россия для русских. Убирайтесь к себе в Израиль, Лазарь Моисеевич! И как можно скорее, а то…»

Что стояло за многоточием после сочетания «а то», можно было только догадываться. Хуже всего, что надпись это исходила не от нацистов, против которых сражался гвардии капитан, не от ультраправой антисемитской организации «Память», которая верила в существование всемирного «сиономасонского заговора», а от одного из его учеников. Когда он сообщил об этом пришедшим ему на смену директору, тот саркастически улыбнулся и невнятно промямлил:

— Да не обращайте внимания, Лазарь Моисеевич. Вы же знаете, какие сейчас несуразные времена настали. Кто-то из ребят просто неудачно пошутил.

Но Лазарю было совсем не до шуток. Через несколько часов его отвезли в больницу, где продержали целую неделю со случившимся микроинфарктом. Там, на больничной койке, до него дошло, что прав был нынешний директор. Времена настали, действительно, несуразные и смутные, и надо было что-то срочно предпринимать и оградить семью от этих непредвиденных несуразиц и полного абсурда.

— Дедушка, отвлекись, пожалуйста, от своих дум и посмотри в иллюминатор, — обняла его за плечи Кира, — мы уже подлетаем к тель-авивскому аэропорту Бен-Гурион, названному в честь первого премьер-министра Израиля.

Лазарь взглянул в окно. Сквозь прорехи густой и низкой облачности он увидел пятна голубой воды Средиземного моря. Лайнер плавно, почти под прямым углом, повернул на восток, и буквально через несколько минут его шасси мягко коснулись бетонной полосы, выстеленной уже на обетованной земле воздушных ворот Израиля.

Когда спускались по трапу, Лазаря буквально озарила счастливая улыбка, не сходящая с лица его внучки. Глаза её излучали блаженство и безмятежно всматривались в веерные листья финиковых пальм, виднеющихся вдали, за аэродромными постройками. Лазарь понимал, что Кира была вне себя от радости. Он и сам потихоньку таял от восторга, почувствовав вдруг, что совсем не зря затеял это перемещение из государства продуктовых талонов в страну молочных рек и кисельных берегов.

Со временем оказалось, что радоваться было рано. Молока и киселя достаточно было только в супермаркетах. Что касается водных потоков, то даже в святой реке Йордан молока обнаружено не было, а её берега никогда не изобиловали кисельной патокой. В избытке были только неиссякающие потоки солнечного света и тепла, которые бесстыже проникали сквозь одежду и покрывали тело под ней влажными сгустками пота. Потеть на первых порах приходилось не только от испепеляющего солнца. Душа и сердце разрывались от неустроенности быта и всепроникающей ностальгии по «той самой берёзке, что во поле, под ветром склоняясь, растёт».

Радоваться было рано не только из-за отсутствия молочных рек и кисельных берегов. Сестра матери Киры, тётя Рита, которая вместе с сыном уже полгода жила в Израиле, как могла подготовилась к приезду родителей и сестры с семьёй. Она сняла для них малогабаритную трёхкомнатную квартирку, площадь которой вряд ли превышала 50 квадратных метров. В одной спальне разместились Хана с Лазарем, в другой — Полина с Андреем. Кире же выпало лежать в проходном неуютном салоне. Когда вся семья собиралась в 8-метровой кухоньке, на тесноту приходилось разве что молча обижаться. За квартиру надо было платить 500 долларов в месяц. К ним добавлялись ещё 200 долларов выплат за коммунальные услуги. Надо было ещё как-то питаться, мыться, одеваться, ездить на транспорте и т. д. Денег, положенных новым репатриантам от государства, явно не хватало на все эти расходы.

Лучом света в непростом, пока что не очень сказочном царстве адаптации к непривычному укладу жизни являлся город, в котором они поселились. Он именовался коротким, но ёмким названием Бат-Ям. Ёмким потому, что перевод его с иврита на русский был неоднозначен. Дотошные историки, несмотря на то, что в дословном переложении это означало «дочь моря», называли его почему-то «дочь Иерусалима». А русские репатрианты вообще превратили имя города в «Русалку». Когда Кира прогуливалась по широкой трёхкилометровой городской набережной, ей и на самом деле казалось, что вот-вот из голубой пенистой пучины выскочит мифологическая Ундина с распущенными зелёными волосами. Однако вместо неё на морской глади появлялись одинокие белоснежные яхты и многочисленные серфингисты в ярких гидрокостюмах, снующие на волнах причудливыми зигзагами. Кира тихо радовалась тому, что их обветшалый дом как раз и находился на этой роскошной набережной и она имела возможность ежедневно любоваться причудливой палитрой средиземноморского раздолья. Из окна её ростовской квартиры тоже открывалась живописная панорама на реку Дон. Но это были не очень-то и сравнимые ландшафты. Тихий Дон в любое время года представлял собой сероватое одноцветное зрелище. А вот Средиземное море воспринималось чем-то грандиозным, фантастическим и необозримым. В какой-то из дней, когда усиливался ветер, оно окрашивалось в сумрачно-серый цвет, но уже по утрам, когда восходило солнце, оно забирало светлую голубизну у небосвода, а в ясный и тихий вечер, перед заходом розового светила, приобретало насыщенный синий цвет. Заглядывающая в окно морская гладь не только улучшала настроение, а и, подобно горькому шоколаду, вырабатывала гормон внезапно накатывавшего счастья.

Конец ознакомительного фрагмента.