Механизмы радости

Рэй Брэдбери, 1964

У этих механизмов никогда не бывает сбоев. Они вечны, как вечный двигатель и снега на вершине Килиманджаро. Потому что человек, их создавший, один из лучших в мире выдумщиков небывалых вещей, Рэй Брэдбери, писатель, фантаст, поэт, для которого создавать механизмы радости такое же привычное ремесло, как для пекаря делать хлеб, а для винодела – вино. Великий Брэдбери. Он покинул этот мир в 2012 году, но его увлекательные истории и незабываемые образы, его механизмы радости с нами навсегда!

Юный барабанщик из Шайлоу

Апрельской ночью с плодовых деревьев шуршащей дробью на барабанный пергамент осыпался персиковый цвет. В полночь склеванная птицей косточка, чудом перезимовавшая на ветке, громыхнула стремительной невидимкой, заставив мальчика лихорадочно вскочить. В тиши он прислушивался к биению своего сердца, которое от волнения чуть не выскочило из ушей, но потом угомонилось.

После этого мальчик уложил барабан на бок, и каждый раз, когда он открывал глаза, на него пялился большой луноподобный лик.

Выражение его лица и в тревожном, и в спокойном состоянии было возвышенным. Время и ночь и вправду были возвышенными для подростка, которому в персиковых садах у Совиного ручья, неподалеку от церкви в Шайлоу, только что минуло четырнадцать.

–…Тридцать один, тридцать два, тридцать три…

Ничего не видя, он сбился со счета.

Дальше тридцати трех знакомых силуэтов в мундирах вкривь и вкось лежали сорок тысяч человек, изнуренных нервным ожиданием: им не спалось из-за романтических грез о битвах, в которых они еще не сражались. А милей дальше, замедляя шаг, в беспорядке прибывала другая армия, воображая, как она себя проявит, когда настанет пора: натиском, возгласами, стратегией безрассудного броска, а юный возраст послужит им оберегом и благословением.

Время от времени мальчик слышал, как поднимается могучий ветер, едва приводя в движение воздух. Но он знал, что происходит: это две армии — тут и там — нашептывали себе что-то, переговаривались во тьме, бормотали под нос, и вокруг такая тишина, словно природная стихия поднялась на юге или на севере от вращения Земли навстречу утренней заре.

О чем шептались люди, мальчик мог лишь догадываться, полагая, что они говорят: «Я, я единственный. Я единственный из всех, кого не убьют. Я выживу. Я вернусь домой. Будет играть оркестр. А я буду там и все услышу».

«Да, — думал мальчик, — им хорошо, они могут дать сдачи!»

Ведь среди молодых мужчин, беспечно распластавших свои кости вокруг ночных костров, притаившись в садовой траве, лежали вразброс и стальные кости винтовок с примкнутыми штыками — вечными молниями.

«У меня, — думал мальчик, — только барабан да две палочки и никакой защиты».

Не оказалось там такого мужчины-юноши в ту ночь, кто перед своим первым сражением остался бы без собственноручно отлитого, склепанного или вырезанного щита, испытанного всамделишным порохом, шомполом, пулей и кремнем, усиленного отдаленной, но нерушимой пламенной верностью семье и флагу, патриотизмом и лихим презрением к смерти. Но мальчику, лишенному всего этого, казалось, что его семью, завывая, все дальше безвозвратно уносит во тьму поезд, поджигая прерии искрами, а его самого бросили с барабаном, что бесполезнее игрушки, в игре, которая разыграется завтра или совсем скоро.

Мальчик повернулся на бок. Мошка вскользь коснулась его лица, но оказалось, это лепесток персика. Лепесток персика вскользь коснулся его лица, но оказалось, это мошка. Все в движении. Все безымянно. Все не так, как было.

Если притаиться, то на рассвете солдаты, надев фуражки, осмелеют и уйдут, унося с собой войну, и не заметят, как он, такой маленький, лежит на земле, словно игрушка.

— Бог ты мой! — воскликнул некий голос.

Мальчик зажмурился, чтобы уйти в себя, но слишком поздно. Над ним возвышался некий ночной прохожий.

— Это же солдат, — тихо промолвил голос, — плачущий перед боем. Ладно. Пусть выплачется. Когда начнется заваруха, будет не до этого.

Голос начал было удаляться, но тут мальчик вздрогнул, толкнув локтем барабан. Услышав это, человек остановился. Мальчик почувствовал на себе его взгляд и как тот медленно наклонился над ним. И должно быть, протянул руку из темноты: послышалось постукивание ногтей; его дыхание коснулось лица мальчика.

— Да это же барабанщик, не так ли?

Мальчик кивнул, не зная, был ли замечен его кивок.

— Сэр, это вы?

— Полагаю, что я.

Колени человека хрустнули от приседания на корточки.

От него пахло всем, чем должны пахнуть отцы: соленым потом, имбирным табаком, конем, сапожной кожей и землей, по которой он ходил. У него было множество глаз. Нет, не глаз, а медных пуговиц, глазевших на мальчика.

Он мог быть только — и на самом деле был — Генералом.

— Как тебя зовут, парень? — спросил он.

— Джоби, — прошептал мальчик, глядя снизу вверх.

— Хорошо, Джоби, не дрожи. — Рука слегка нажала на его грудную клетку, и мальчик успокоился. — Давно ли ты в наших рядах?

— Три недели, сэр.

— Сбежал из дому, парень, или попал к нам на законных основаниях?

Молчание.

— Что за глупый вопрос, — сказал Генерал. — Уже бреешься, мальчик? Еще глупее вопрос. Твоя щека словно персик с этого дерева. Остальные тоже ненамного старше. Юнцы, какие же вы все юнцы. Готов к завтрашнему дню, Джоби, или послезавтрашнему?

— Думаю, да, сэр.

— Если хочешь поплакать, валяй, плачь. То же самое я делал прошлой ночью.

— Вы, сэр?

— Сущая правда. Думал вчера о том, что нас ждет. Обе стороны воображают, будто противная сторона сдастся, причем скоро, и войне конец за пару недель, и все разойдутся по домам. Так вот, этого не будет. Может, поэтому я и прослезился.

— Да, сэр, — сказал Джоби.

Должно быть, Генерал достал сигару, ибо темнота внезапно пропиталась индейским запахом табака, но не раскуренного, а пережеванного, ибо он обдумывал, что говорить дальше.

— Настают безумные времена, — сказал Генерал. — С обеих сторон — сто тысяч человек, плюс минус несколько тысяч, что собраны здесь ночью, и никто не умеет держать в руках винтовку, конскую лепешку от пушечного ядра не отличат. Встают в полный рост, подставляют грудь, напрашиваются, чтоб стать мишенью, благодарят и садятся — вот кто мы, и вот кто они. По-хорошему нам надо бы сдать назад, и натаскивать войска месяца четыре, и они должны сделать то же самое. Мы перепутали весеннюю лихорадку с жаждой крови, добавляем серу в порох вместо того, чтобы смешивать со снадобьями, как полагается. Геройствовать собрались, жить вечно собрались. И я вижу, как они все там кивают в знак согласия, только все будет наоборот. Все это так же нелепо, сынок, как свернуть себе голову и маршировать по жизни задом наперед. Если их одержимые генералы вздумают устроить своим парням пикник на нашей лужайке, то случится двойная бойня. С чисто ирокезским азартом расстреляют больше невинных душ, чем когда-либо. Несколько часов назад Совиный ручей кишмя кишел парнями под полуденным солнцем. Я опасаюсь, что завтра на закате парни снова окажутся в ручье, и им будет все равно, куда их несет течение.

Генерал умолк и в темноте собрал в кучку зимние листья и веточки, словно собирался их зажечь, чтобы увидеть свой путь сквозь грядущие дни, если солнце вдруг отвернет свой лик из-за того, что творилось тут и там.

Мальчик следил за рукой, перемешивающей листья, и открыл было рот, чтобы заговорить, но ничего не сказал.

— Ты хочешь спросить, зачем я тебе это рассказываю? Так вот, когда ты имеешь дело с табуном необузданных жеребцов, то их следует приструнить, обуздать. Эти парни совсем еще желторотые юнцы, они не знают того, что известно мне, а я не могу им втолковать: люди гибнут на войне. Каждый сам себе армия. Я должен собрать их в одну армию. И для этого мне нужен ты, мой мальчик.

— Я! — его губы еле зашевелились.

— Итак, парень, — тихо сказал Генерал, — ты — сердце армии. Задумайся. Ты — сердце армии. А теперь слушай.

И лежа Джоби слушал.

И Генерал продолжал говорить.

Если он, Джоби, утром будет барабанить медленно, то и людские сердца будут биться медленно. Они будут отставать. Будут дремать в поле на своих ружьях. И уснут вечным сном в этих полях, ибо их сердца забьются медленно под его барабанный бой и остановятся от вражьего свинца.

Но если его барабанная дробь будет уверенной, твердой, ускоренной, тогда их колени выстроятся в длинную шеренгу у того холма, одно колено за другим, подобно волне на берегу океана! Он видел когда-нибудь океан? Видел, как накатывают волны, словно слаженная кавалерийская атака на песчаный берег? Именно этого он добивается. Вот что ему нужно! Джоби — его правая рука и левая рука. Он отдает приказы, а Джоби задает темп!

Итак, правое колено вверх, правую ступню вперед, левое колено вверх, левую ступню вперед. Одно за другим в хорошем стремительном ритме. Разгоняй кровь по телу, выше голову, прямее спину, подбородок — решительней. Целься, стисни зубы, раздувай ноздри, крепче хватку, надень стальные доспехи на всех воинов, ибо кровь, бегущая по жилам, в самом деле дает им ощущение, что они облачены в сталь. Он должен, не сбавляя темпа, долго и упорно, упорно и долго делать свое дело! Тогда даже стреляные и рваные раны, полученные, когда вскипает кровь, которую он взбудоражил, будут менее мучительны. Если бы кровь была холодна, то это было бы больше, чем бойня. Это обернулось бы убийственным кошмаром и неописуемой болью.

Генерал умолк, чтобы перевести дух. Спустя мгновение он сказал:

— Итак, вот что нужно делать. Выполнишь, мой мальчик? Теперь ты знаешь, что ты предводитель армии, когда Генерал отстает от строя?

Мальчик молча кивнул.

— Ну так как, ты заставишь их маршировать, если я попрошу?

— Да, сэр.

— Добро. И, дай Бог, чтобы много ночей и лет спустя, когда ты доживешь до моего возраста или намного переживешь меня, когда тебя спросят, что ты делал в то страшное время, ты ответишь отчасти скромно, отчасти с гордостью: «Я был барабанщиком в битве при Совином ручье», — или при реке Теннесси, а может, битву назовут по названию церкви: «Я был барабанщиком при Шайлоу». Подумать только, звучит словно строка из мистера Лонгфелло: «Я был барабанщиком при Шайлоу». Кто может услышать эти слова, мальчик мой, и не узнать тебя, или твои мысли этой ночью, или твои мысли завтра или послезавтра, когда нам суждено подняться на ноги и двигаться!

Генерал встал.

— Итак, благослови тебя Господь, парень. Спокойной ночи.

— Спокойной ночи, сэр.

И человек зашагал прочь по траве, а с ним — табак, латунь, сапожная вакса, соленый пот и кожа.

Джоби полежал немного, вглядываясь, но не видя, куда удалился человек. Сглотнул слюну. Протер глаза. Откашлялся. Взял себя в руки. Затем, наконец, очень медленно и уверенно повернул барабан пергаментом к небу.

Он лежал с ним в обнимку, ощущая дрожание, прикосновение, приглушенный гром всю апрельскую ночь 1862 года, близ реки Теннесси, неподалеку от Совиного ручья, совсем рядом с церковью под названием Шайлоу, а лепестки персика опадали на барабан.