Золотые яблоки Солнца

Рэй Брэдбери, 1953

Рэй Брэдбери (1920—2012) – великий мастер пера, классик мировой литературы и живая легенда фантастики. Его книги уже более полувека увлеченно читают миллионы людей во всем мире. Брэдбери намного больше, чем писатель-фантаст, – его творчество можно отнести к «высокой», внежанровой литературе. Известнейшие романы, рассказы и повести, яркие и искренние, принесли Рэю Брэдбери славу не только придумщика удивительных историй, но и философа, мыслителя, психолога Лишь Солнце ведает то, что мы хотим знать. Крошечный человек на краю бездны, герой поэтических рассказов Брэдбери жаждет прогнать мрак неведения, долгую зиму суеверий. Двигаться вперед. Жить будущим. Преодолеть страх. Чувствовать себя вечно юным. Мечтать. Быть мудрым. Любить. Зачерпнуть немного Солнца. Мечты у всех разные. Кто-то хочет снять самый великий фильм всех времен и народов. Кому-то позарез нужно подстрелить тиранозавра, пусть даже ценой гибели цивилизации. А кто-то жаждет откусить кусочек от золотого яблока Солнца, но при этом не обжечься. И так заманчиво отбросить суету повседневности и пуститься в путь за своей мечтой.

Пустошь

«Блаженный наступает час…»

Смеркалось, и Дженис с Леонорой размеренно паковали вещи в своем летнем домике, пели песни, прерываясь, чтобы перекусить, и помогали друг другу, когда нужно.

Но ни разу не посмотрели в окно, за которым сгущалась ночь и в небе светили яркие, холодные звезды.

— Слушай! — сказала Дженис.

Казалось, будто пароход плыл по реке — но так звучала ракета на взлете. И кто-то играл на банджо? Нет, лишь сверчки пели этой летней ночью 2003 года. В городе было слышно дыхание десяти тысяч жарких солнц. Дженис прислушалась, склонив голову. Давным-давно, в 1849-м, на этой самой улице звучали голоса чревовещателей, проповедников, гадателей, глупцов, ученых, игроков, собравшихся в том же самом городе Индепенденс штата Миссури. Все ждали, когда земля просохнет после дождей, покрывшись ковром из трав, способным выдержать тяжкую ношу их телег, фургонов, смешенья чаяний и судеб.

«Блаженный наступает час,

Мы отправляемся на Марс,

И в небесах пять тысяч дев —

Таков весенний наш посев!»

— Эту песню давным-давно пели в Вайоминге, — сказала Леонора. — Чуть поменять слова, и для две тысячи третьего в самый раз.

Дженис подняла коробочку с пищевыми пилюлями, пытаясь сосчитать, сколько всего везли в тех высокобортных фургонах на огромных колесах. Тонны припасов на каждого мужчину, каждую женщину! Окорока, ломти грудинки, сахар, соль, мука, сушеные фрукты, галеты, лимонная кислота, вода, имбирь, перец — списку, как прерии, конца не видать! И вот, пожалуйста — сегодня одной пилюли, меньше, чем дамские часики, хватит не от Форт-Ларами до Хэнгтауна, а на весь путь сквозь звездную пустошь.

Дженис распахнула дверцу шкафа и чуть не закричала. Тьма, ночь и звездная бездна смотрели на нее из его глубины.

Много лет назад с ней произошло два события. Сестра закрыла ее, кричащую, в кладовке. В другой раз, на вечеринке, когда все играли в прятки, она бежала сквозь кухню в длинный темный коридор, оказавшийся темной лестницей, поглотившей ее, словно черная бездна. Она ощутила, как пол уходит у нее из-под ног, и все кричала, падая. Падая прямо во тьму, в подвал, она слышала, как бьется сердце. И в той кладовке она задыхалась — так долго, без света, без друзей, и никто не слышал, как она кричит. Отрезанная от всего мира, запертая во тьме. Все падала и падала в бездну, и кричала.

Вот о чем она вспомнила.

Дверца шкафа широко распахнулась, и тьма перед ней была осязаемой, как бархатная пелена, до которой можно было дотянуться дрожащей рукой — она дышала, как черная пантера, глядя блеклыми глазами. Воспоминания овладели ей. Она падала в бездну. Кричала, запертая в ней. Размеренно пакуя вещи с Леонорой, не смея смотреть в окно на пугающий Млечный Путь, в бездонную пустоту. И все равно старый, давно знакомый шкаф, в котором пряталась ночь, наконец, напомнил им о том, что за судьба им уготована.

Так и будет — плавное движение навстречу звездам, в ночи, в громадном, ужасном, черном шкафу, и никто не услышит их криков. Вечное падение среди сонма метеоров и безбожных комет. Прямо в шахту лифта. В разверстую пасть угольной шахты. В никуда.

Она кричала. Ни звука не сорвалось с ее губ — они теснились в ее груди, в ее голове. Она кричала. Захлопнула дверцу, прижалась к ней, слушая, как там, внутри, дышит и стенает тьма, и, со слезами на глазах, держала изо всех сил. Долго она стояла так, наблюдая за сборами Леоноры, пока не перестала дрожать. От ее позабытой истерики постепенно не осталось и следа. В комнате слышалось тиканье наручных часов — ясное, говорившее о том, что теперь все хорошо.

— Шестьдесят миллионов миль. — Наконец она приблизилась к окну, будто к краю колодца. — Не могу поверить, что в эту ночь там, на Марсе, мужчины строят города и ждут нас.

— Верить стоит только в то, что завтра мы уже будем на борту нашей ракеты.

Дженис подняла белое платье — будто белый призрак среди комнаты.

— Как это странно — выйти замуж на другой планете.

— Давай-ка уже ложиться.

— Нет! Он позвонит в полночь. Я спать не смогу, пока не скажу Уиллу, что полечу на Марс. Леонора, ты только подумай: мой голос пролетит по светофону шестьдесят миллионов миль, и он его услышит! Я так быстро все решила, а теперь боюсь.

— Это наша последняя ночь на Земле.

Теперь они на самом деле поняли и приняли происходящее — к ним пришло осознание. Они улетали и, может быть, никогда не вернутся назад. Они покидали город Индепенденс в штате Миссури, на континенте Северная Америка, омываемом Атлантическим и Тихим океанами, и ничто из этого не поместилось бы в их чемоданах. Перед лицом этой истины они чувствовали себя совсем крошечными. Она сковала их, ошеломила.

— Наши дети не будут американцами, не будут землянами. До конца своих дней мы останемся марсианами.

— Не хочу никуда лететь! — вдруг закричала Дженис.

Она застыла от ужаса.

— Мне страшно! Этот космос, эта тьма, ракета, метеоры! Всей прошлой жизни конец! Зачем мне туда лететь?

Леонора обняла ее за плечи, прижала к себе, баюкая.

— Это новый мир. Так и раньше было. Мужчины идут первыми, а следом — женщины.

— Зачем я должна туда лететь? Почему?

— Потому, — тихо ответила, наконец, Леонора, усадив ее на кровать, — что там Уилл.

Его имя прозвучало так радостно. Дженис успокоилась.

— Тяжело с этими мужчинами, — размышляла Леонора. — Раньше все дивились, стоило женщине уехать за двести миль ради мужчины. Потом за тысячу. А теперь меж нами вся вселенная. Но мы же не отступимся, ведь так?

— Боюсь, в ракете я буду вести себя, как полная дура.

— А я заодно с тобой. — Леонора поднялась. — Пойдем, прогуляемся по городу, посмотрим на него в последний раз.

Дженис взглянула в окно, за которым лежал город.

— Завтра вечером все здесь будет, как и прежде, только без нас. Люди проснутся, позавтракают, пойдут на работу, снова уснут и проснутся, только мы этого не увидим, и никто не станет скучать без нас.

Леонора и Дженис бродили по комнате, словно не могли отыскать дверь.

— Идем.

Открыв дверь, они выключили свет, вышли из дома и закрыли ее за собой.

В небе над ними было сплошное движение. Кружились, свистели, вращаясь, лопасти винтов, словно метель, и вертолеты тихо приземлялись, словно снежинки. С запада, востока, севера и юга прибывали женщины, вновь и вновь. В ночном небе снежным вихрем кружили вертолеты и падали вниз. Все отели были забиты, внаем сдавались комнаты в домах, причудливые, безобразные цветы палаточных городков распускались на лугах и полях, но не одним лишь жаром летней ночи пылали город и округа. Стало теплее от румянца на лицах женщин, от загорелых лиц мужчин, смотревших в небо. За холмами грелись двигатели ракет, звуча, как гигантский орган, все клавиши которого нажали разом, дрожали блестящие стекла в домах, и люди тоже содрогались — до последней косточки. Дрожь пробирала до зубов, до самых кончиков пальцев.

Леонора и Дженис сидели в аптеке среди незнакомых женщин.

— Такие красавицы, и такие грустные, — сказал продавец из-за стойки с напитками.

— Два шоколадно-солодовых, — за двоих улыбнулась в ответ Леонора, так как Дженис сидела, словно немая.

Они смотрели на свои напитки, как на редкую картину в музее. На Марсе таких не подадут еще много лет.

Дженис порылась в сумочке, нерешительно вытянула конверт и положила его на мраморную стойку.

— Это от Уилла. Пришло два дня назад с ракетной почтой. Из-за него я решила, что полечу. Я тебе ничего не сказала, но сейчас хочу, чтобы ты взглянула. Вот, прочитай.

Леонора достала из конверта листочек, прочла вслух:

«Дорогая Дженис, если ты решишь прилететь на Марс — это наш дом. Уилл».

Леонора постучала по конверту, и на стойку упала блестящая цветная фотография. На ней был дом — темный, замшелый, древний, золотисто-коричневый, как карамель, уютный, в окружении красных цветов и свежих, зеленых папоротников, с верандой, увитой неприлично разросшимся плющом.

— Дженис, но!..

— Что?

— Это же твой дом, здесь, на Земле, на Элм-стрит!

— Нет. Смотри внимательней.

И они вместе принялись изучать фотографию, на которой за уютным темным домом лежал неземной пейзаж. Почва была со странным фиолетовым оттенком, трава — рыжеватой, небо сверкало, как серый бриллиант, а рядом причудливо горбилось дерево, напоминавшее старуху с кристаллами в седых волосах.

— Вот дом, который Уилл построил для меня на Марсе, — сказала Дженис. — Когда я на него смотрю, мне становится легче. Вчера, когда я оставалась одна, и мне было страшнее всего, я доставала фотографию и смотрела на нее.

Они глядели на темный уютный дом за шестьдесят миллионов миль отсюда, знакомый и все же незнакомый, старый, но новый, где справа в окне гостиной горел свет.

— Уилл молодец, — одобрительно кивнула Леонора, — постарался на славу.

С напитками было покончено. За окном текла необъятная, разгоряченная толпа приезжих, и с летнего неба мерно падали «снежинки».

В дорогу они накупили всякой ерунды: лимонных леденцов, женских глянцевых журналов, флаконов с духами, а потом взяли напрокат пару антигравитационных курток на ремнях, став похожими на мотыльков, пробежались пальцами по чувствительным клавишам и вспорхнули над городом, словно белые лепестки.

— Куда угодно, — сказала Леонора, — все равно куда.

Отдавшись на милость ветра, они летели в жаркой суетной ночи над их милым городом, над цветущими яблонями, над домами, где выросли, и над теми, где бывали, над школами, улицами, ручьями, лугами и фермами — такими родными, что каждое пшеничное зернышко было, как золотая монета. Летели, будто листья в дыхании жаркого ветра, в предвестии летних гроз средь ущелий в горах. Видели, как молочно-белая пыль искрится на дорогах, над которыми не так давно в свете луны они кружили на вертолетах, по спирали спускаясь вниз, к прохладным ночным рекам вместе с любимыми, которых больше не было рядом.

Паря на крыльях в гуле ветра, они плыли над городом, что уже казался им столь далеким там, на земле, растворяясь позади в черной реке, набегая волной света и красок, уже недостижимый, как сон, наполняющий их взгляды тоской, и они отчаянно цеплялись за память о нем, пока он не исчез.

В тихом кружении, незримо они смотрели в лица сотни дорогих друзей, что оставались позади, в свете ночников за окнами, точно влекомые воздушным потоком, но то было дыхание самого Времени, уносившее их прочь. Не осталось ни дерева, которое бы они упустили в поисках старых, вырезанных ножом признаний в любви, ни единой тропинки, над которой не скользили бы они, как над полями искусственного снега. Впервые они узнали, как прекрасен их город, его одинокие фонари, старинные дома из кирпича, и они дивились увиденному, наслаждаясь им. Ночная карусель кружилась под ними, там и тут слышалась музыка и голоса смутно звучали в домах, где призрачно мерцали белые телеэкраны.

Сшивая деревья нитью духов, две женщины проносились меж стволами. Глаза их вбирали в себя так много, и все же они запоминали каждую деталь, каждую тень, каждый одинокий дуб или вяз, каждый автомобиль, проезжавший внизу по извилистым улицам, пока ни глаза, ни разум, ни сердце не переполнились до самого края.

«Я словно умерла, — думала Дженис, — и вот я на кладбище весенней ночью, и все, кроме меня, вокруг живет, все движется, готовое жить дальше, только уже без меня. С тех пор как мне исполнилось шестнадцать, я чувствовала это с каждым приходом весны, проходя мимо кладбища, оплакивая мертвых, ведь в те чудные ночи я была жива, а они — нет, и это было нечестно. Моя вина была в том, что я живу. А сегодня, этой ночью, меня будто забрали из могилы, позволив подняться над городом всего лишь раз, чтобы увидеть, каково это — жить в нем, среди людей, чтобы затем вновь запереть меня за черной дверью.

Тихо, бесшумно, как бумажные фонарики на ночном ветру, женщины плыли над своей прошлой жизнью, над лугами, где сверкали палаточные городки, над шоссе, где до самого рассвета будет полным-полно мчащихся грузовиков, что везут припасы. Долго, долго они плыли над всем этим в вышине.

Часы на здании муниципалитета били без четверти двенадцать, когда они, как паутинки со звезд в лунном свете, коснулись мостовой перед домом Дженис. Город спал, и дом Дженис ждал их, ищущих нейдущий сон.

— Это и вправду мы? — спросила Дженис. — Дженис Смит и Леонора Холмс, и сейчас две тысячи третий год?

— Да.

Дженис облизала сухие губы, выпрямилась.

— Лучше бы это был другой год.

— Тысяча четыреста девяносто второй? Тысяча шестьсот двенадцатый? — вздохнула Леонора, и с ней ветер в кронах деревьев, летящий мимо. — Вечно то День Колумба, то день высадки в Плимутской гавани, а нам, женщинам, что со всем этим делать?

— Остаться старыми девами.

— Или закончить начатое.

Они открыли дверь дома, встречавшего их ночным уютом, и шум города мало-помалу затих. Едва захлопнулась дверь, зазвонил телефон.

— Звонок! — крикнула Дженис на бегу.

Вслед за ней в спальню вошла Леонора, а Дженис уже сняла трубку и говорила: «Алло, алло!» И где-то в далеком городе оператор готовил гигантский аппарат, соединяющий миры, и женщины ждали — одна сидит, вторая склонилась над ней, и на обеих лица нет.

Они ждали долго — падали звезды, текло время; все они ждали так же, как и в минувшие три года. Теперь настал тот миг, когда Дженис должна была звонить сквозь миллиарды миль, мчась среди метеоров и комет, прочь от желтого солнца, что могло сжечь ее слова, испепеляя самую их суть. Но ее голос, будто серебряная игла, пронзал пространство, сшивая его нитью слов в ночной бездне, эхом отражаясь от марсианских лун. И он достиг мужчины, сидевшего в комнате, в городе, там, в другом мире, пять минут ждавшего радиоволн. И она сказала ему:

— Привет, Уилл. Это Дженис!

Она сглотнула.

— Говорят, у меня не так много времени. Всего минута.

Закрыла глаза.

— Не хочу говорить так быстро, но говорят, чтобы я поторопилась. И я хочу сказать тебе, что… решилась. Я полечу туда. Завтра, на ракете. Я столько ждала, а теперь прилечу к тебе. И я люблю тебя. Надеюсь, ты меня слышишь. Я тебя люблю. И так скучаю…

Ее голос летел навстречу иному, невидимому миру. Слова сорвались с губ, она все сказала — и теперь хотела забрать их назад, сказать их иначе, чтобы они звучали красивее, искреннее. Но они уже летели на другую планету, и если космическое излучение каким-то чудом зажгло их, ее любви хватило бы, чтобы осветить дюжину миров, и на той части Земли, что погрузилась в ночь, утро бы настало до срока. Слова принадлежали уже не ей одной, а всему космосу — и в то же время никому, пока летели к цели со скоростью сто восемьдесят шесть тысяч миль в секунду.

«Что он ответит мне? Что скажет за отведенную минуту?» — думала она. Она теребила часы на запястье, а в прижатой к уху трубке слышался треск, и космос говорил с ней пляской разрядов и звуком сияний.

— Что он ответил? — прошептала Леонора.

— Тише! — Дженис согнулась, словно в приступе дурноты.

И через пространство зазвучал его голос.

— Я его слышу! — вскричала Дженис.

— Что он говорит?

Голос, взывавший к ней с Марса, шел сквозь бездну вечной ночи, не знавшей ни рассветов, ни закатов, в центре которой было солнце. И где-то между Марсом и Землей сбился с курса — может, встретил комету на пути, а может, попал под дождь серебристых метеоров. И все лишние, ненужные слова исчезли, оставив лишь одно:

–…люблю…

И вновь настала бесконечная ночь, где слышны были песнь звездного кружения и шепот солнц, и биение ее сердца, еще одного мира в космосе, эхом отдавалось в ее ушах.

— Ты услышала его? — спросила Леонора.

Дженис лишь сумела кивнуть.

— Так что, что он сказал тебе? — кричала Леонора.

Но Дженис никому бы не ответила — слишком чудесно звучало то слово. Вновь и вновь она слышала его в своей памяти. Она долго сидела так и все слушала, не заметив, как Леонора забрала у нее трубку, вернув на рычаг.

Затем они легли в постель, выключили свет, и ночной ветер принес в комнаты запахи долгой дороги во тьме среди звезд; звучали их голоса, говорившие о том, что будет завтра, и в остальные дни — не дни, не ночи в безвременье; и голоса их звучали все тише, пока они не уснули, или просто не смолкли, без сна, и Дженис лежала в постели одна.

«Так ли все было сто с лишним лет назад, — думала она, — когда в ночь перед отъездом женщины лежали вот так, не в силах заснуть, в городишках на Востоке, слыша в ночи лошадей и скрип конестогских повозок, готовых отправиться в путь, и угрюмых волов под деревьями, и плач детей, что остались одни раньше времени? Шум прибытия и отъезда навстречу лесным чащам и полям, и кузнецов, что в полночь трудились среди адского пекла? Запах грудинки и ветчины, припасенных в дорогу; тяжесть вагонов, словно кораблей, чьи трюмы полнились снедью; воды, что будет колыхаться в бочках на степной дороге; истерично кудахтавших кур в клетях под вагонами; собак, что убегали в пустошь впереди, чтобы вернуться со страхом в глазах, отразивших ее? Не так ли все и было тогда, давным-давно? На краю пропасти, на краю звездной бездны. В те времена пахло буйволами, а в наши — ракетами. Ведь все так и было?

И едва сон начал вступать в свои права, как она решила, что да, на самом деле, несомненно — так было, и так будет всегда.