Когда они придут

Руслан Равилевич Ямалетдинов, 2021

Спорим, вы всегда невольно примеряете содержание книги к себе? Сливаясь мыслями с героями, вы ощущаете еле осознаваемую радость от сопричастности к их успешности. В книге же это так просто получается, вы почти чувствуете, как эта плюсовая энергия сквозь буквы струится в вашу жизнь. Мне же внутри этой книги все сложнее. Хотя они говорят, что так интереснее. Но мне об этом трудно судить, потому что у меня есть вспышки. Каждый день они разбивают меня вдребезги на мелкие осколки. Весь мир вокруг в любой миг может сгореть до размеров песчинки в моих зажмуренных глазах. Вспышкой он исчезает и стирает меня из реальности. Потом я собираю себя по кусочкам своей прошлой жизни, чтобы родиться заново. Чтобы каждый новый день встречать другим человеком.

3. Откуда же ты взялся

— Поиграй пока здесь, сыночек, я быстро, только через дорогу в магазин сбегаю за молоком, — красивая светловолосая женщина усадила мальчика где-то полутора-двух лет в песочницу. Песочница была новая, с чистым мелким песочком и кем-то забытой пластмассовой чайной ложкой. Мальчик цепко выхватил ее из песка и, глядя вслед переходящей улицу маме, засунул в рот. Песок был вкусным, ложка то врезалась в груды песка, то выплевывала его фонтаном вверх. В руках ребенка она была ничуть не хуже ковша экскаватора. Утомившись, малыш свернулся на нагретом солнцем песочке и не слышал визга тормозов, глухого удара и чьего-то испуганного вскрика. Звон бидона по луже молока на асфальте также его не разбудил. Не мог слышать он и обрывки разговора двух полных теток на той стороне улицы, мол, совсем молодая, нет, не насмерть, но без сознания ее скорая увезла, вон молоко на асфальте все еще не высохло. И даже спустя целый час, когда от пролитого молока уже остались лишь белесые пятна, стоящая в тени кустов песочница также заботливо берегла сон уставшего ребенка.

— Эй, мама, смотри, смотри, там лялька спит, — чернявая девчушка потянула свою маму за юбку.

— Миро дэвэл, да и верно спит, чаворо, мальчик чей-то, — цыганского вида женщина устало поставила на траву тряпочный баул, подобрала свои юбки и присела на него.

— Красивый такой, — девчушка присела на край песочницы, — эй-эй, соня, где твоя мама?

Малыш заворочался и проснулся, а как проснулся так сразу и засопел, готовясь заплакать сразу за все. И за то, что кушать хотелось, опять же в туалет не сводили.

— Мама, мама, он ничей, ничей, смотри — его же никто не ищет и не зовет, давай возьмем его с нами, ну пожалуйста, — девчушка аж припрыгивала от нетерпения.

Цыганка потянулась, взяла еще сонного ребенка на руки и начала покачивать. Сопеть малыш сразу перестал и даже закрыл глаза, благо детский сон еще не успел далеко уйти от него, да и кушать почему-то уже не особо хотелось. А в туалет он уже того. Улыбнувшись и сразу став выглядеть моложе, женщина смахнула с лица мальчика налипшие песчинки. Поэтому можно еще и поспать, пока мама придет, тем более еще и на ручках баюкают.

Привычный скрип цыганской брички навевал дрёму лучше любой колыбельной. Скоро уже должен был показаться поселок, Янко встряхнул вожжи и потряс головой, отгоняя сон. Сзади из брички раздался детский плач и успокаивающий голос Лалы. Вот, дырлыны, своих детей ей мало, так она откуда-то еще и чужого принесла. Не дай бог, искать его будут, а если у них найдут, то беда им всем будет. Никто ведь им не поверит, что этот ребенок — найденыш. Скажут, вы нашли, а у кого-то он пропал. И пропажу сразу им в кражу и поставят. Ну а в тюрьме-то сидеть ему придется. А за воровство ребенка, да еще и цыгану дадут столько, что мало точно не покажется. Вот дура баба, а? Дура и есть. Это же надо было до такого додуматься, чужого ребенка в табор притащить. Ну и что, что он один был, и никто его не искал. Как потерялся, так найдется. Это людей заботы, а не цыган. Чужак, он, гаджо, что он нам. А сейчас как вот? Самим как прокормится, думать приходится. Но это ладно, многого ему и не требуется. Но что с ним дальше делать-то? Не оставишь же его в поле одного? Люди-то потом сказать могут, что Янко сироту на погибель кинул. Ладно, что-нибудь само придумается, вон уже дома показались.

За такими беспокойными мыслями цыган и не заметил, как они уже подъезжали к очередному поселку. Сколько их было, таких вот безымянных селений на их пути. Много раз по много, но все чем-то схожие. Встали за поросшей бурьяном околицей, поставив брички, как обычно, широким кругом. Внутри него сразу же затеялась привычная для стоянок их табора суета. Ребятишки разводили костры, от которых вскоре вкусно запахло варевом. Мужики неспешно переговаривались и тянули из карманов кисеты. Бабы вытряхивали из бричек влажное тряпье и собирали нехитрую снедь. Девки стайкой упорхнули на поселковый рынок. Загремели пустые ведра, кто-то затеял стирку. Неподалеку на полянке фыркали и переминались стреноженные лошади. В общем, нехитрый цыганский быт налаживался, тут решили остановиться до поры, пока уже не придет время отправляться в путь до их нового дома.

— Знаешь, а с этим мальчиком так хорошо дают, наши-то ребята уже постарше, а этот еще совсем маленький, да и нравится он людям, — Лала принесла мужу вечернюю похлебку. — Янко, пусть он еще с нами побудет, потом, когда уже к зиме поедем, будем думать о нем.

— Откуда же ты взялся, а? — задумчиво глядя на возящегося под бричкой с щенком мальчика, Янко дул на горячий котелок.

— Да не разговаривает он пока, разные звуки только. Двух годин, наверное, даже еще нет ему. Но ласковый он такой, всем людям улыбается, ручки к ним тянет. И сам на руки ко всем идет. Может, пусть он с нами останется, а?

— Ты, Лала, пойми, сейчас дают тебе с ним больше, погадать доверие от людей тоже есть, но он все равно нам чужой и не будет ему жизни с нами. Да и самой тебе хватит уже ходить по улицам, как люли какой-то. Как назвала-то ты его?

— Да вроде Эйша что-то говорила. Эйша, иди-ка сюда, — окликнула Лала дочь. Как ты нашего найденыша называла?

— Лёуша, ну имя такое у них есть, Алёша, — девочка заливисто засмеялась, глядя как маленький щенок, играясь, вцепился мальчику в нос.

— Ну, Лёуша так Лёуша, а фамилия у него как наша тогда пусть будет, Петров, — допив прямо из котелка остатки похлебки, Янко сыто икнул и полез в бричку. Делать уже ничего не хотелось, да и ночь скоро. Надо будет перед сном еще до лошадей сходить, пошептаться с ними, успокоить их на ночь. Чтобы не косились опасливо в сторону поселка, со сторону которого уже сейчас брешут во все голоса дворовые псы. Ладно, а пока и полежать немного можно. На улице кто-то елозил ложкой по дну котелка. Это, наверное, Лала, накладывала остатки похлебки для себя и детей, они, как и положено цыганской семье, всегда ели только после отца.

Осенью хоть и светало еще по-летнему рано, но по утрам уже тянуло вполне ощутимой прохладой. В звенящей предрассветной тишине из поселка доносилась приглушенная перекличка петухов и протяжное мычание коров. Потом вдалеке быстро смолкло тарахтение мотоцикла, и утреннюю тишину прорезал резкий щелчок пастушьего кнута. Цыганский табор тоже понемногу просыпался, скрипели борта бричек, детские сонные голоса перемежались с позвякиванием ведер, чуть глуше слышалось фырканье лошадей. С утра Янко подновил давно скрипевшее днище телеги, потом смазал колеса, а Лала подлатала парусину на крыше. Скоро надо бы им уже и в дорогу трогаться. В теплые места до стужи надо бы успеть, а путь предстоял не близкий.

Вытирая руки от масла об кусок старого холщового мешка, Янко с прищуром смотрел на детей, бросающих камни в вырытую в земле ямку. Найденыш старался не отставать от других ребят и тоже держал в руках плоский камешек. Он бросал последним. Смешно косолапя, мальчик вразвалочку отошел за палку, развернулся и, совсем не глядя, легко забросил камень точно в центр ямки. Дети завопили, а Эйша взяла чужака за руки и начала скакать с ним.

— Смотри, Янко, наш Лёуша совсем еще маленький и раньше в такие игры никогда не играл, а сразу попал, — сзади незаметно подошла Лала. — И кольца он на палку набрасывает быстрее других ребят. Даже камешками в перевернутое ведро чаще других попадает. Какой ловкий, да?

— Ловкость здесь совсем не причем. Видно, судьба ему за то, что он сирота, удачи больше чем другим отсыпала, — бросив мешковину под бричку, Янко достал из кармана кисет с табаком и пошел к мужикам, собравшимся вокруг хромого Кикары.

Уже издалека услышал он его визгливый голос. Вот гримаса природы, а ведь Кикара приходился ему сводным братом по отцу, самая что ни на есть близкая кровь. Но они были совершенно не похожими. Как упал Кикара еще в детстве с лошади, так и стал хромым. А как стал хромым, так и характер у него стал вздорным и крикливым. Вот и сейчас, собрав вокруг себя мужиков, он убеждал их остаться на зиму здесь, рядом с большим городом, где можно еще денег заработать. А в Молдавии заработать они много не смогут, там своих нахлебников хватает. Все равно потом придется ведь им сюда возвращаться.

Эх, глупый Кикара, знает ведь, что решения в таборе принимает Янко, а он уже все решил. Поедут они к родственнику Янко — дядьке Незиру, который имел свой дом в Чадыре, небольшом городке в Гагаузии. Там в теплых молдавских землях жили родичи из клана Кодаши, там хорошо, там много фруктов и море рядом. Хватит, поездили, — окинул взглядом свою кумпанию из 7 бричек Янко. И ведь все родня они, одним амалом живут, тут или свой брат или брат жены или свояк, чужих не было. Тем более за две зимы набрали они половину суммы для возврата долга дядьке Незиру, который и брали то для того, чтобы сделать первый взнос за свои дома. Надо ехать, пора уже и им на земле пожить. Не вечно же в бричках кочевать. Да и в таборе все так думают, кого не спроси. Хоть того же Кикару спроси, сам первый скажет, что ехать надо. Понимать-то он это понимает, но вот баламутить любит. Причем почти всегда не по делу, как и в этот раз. Потому-то он, только увидев идущего к его бричке Янко, сразу замолчал и юркнул под парусину. За ним следом и мужики разбрелись, как будто просто мимо проходили. Сплюнув табачную жижу себе под ноги, Янко бросил взгляд на проселочную дорогу, огибающую поселок слева, и пошел к лошадям. Любил он лошадей, иногда даже ловил себя на мысли, что с ними ему проще, чем с людьми. С ними хоть говорить ни о чем не надо, они все без слов понимают. Да и о чем разговаривать-то? Все равно советовать ему некому. Давно настала пора осесть их табору, свое нехитрое жилье завести, а если кто хочет, пусть сами кочуют за лучшей долей своей.

На следующий день Янко проснулся рано. Вчера бабы на базаре слышали, что один местный фермер разную скотину распродает. Вроде как уезжать куда собрался. Сегодня они с мужиками собирались к нему съездить и посмотреть на лошадей. Янко, если получиться сторговаться, хотел купить трехлетку в помощь своей старушке Балине, которая уже давно разменяла второй десяток. Хотя Кикара предлагал лошадь не покупать, а украсть. Ходил, ворчал себе в усы, что не пристало цыганам лошадей покупать, конокрадское ремесло предков позорить. Глупый Кикара, ну и на кого, он думает, кражу сразу повесят, если в поселке цыгане стоят?

— Нет, Янко, ну ты ж глянь, какие у Лёуши родинки интересные под левой рукой, — Лала надевала на сонного мальчишку ношеную рубаху, подшитую сверху обрезками старой кофты.

— Что там у него? — перебирая ремни и вожжи, Янко прикидывал, в каких местах им лучше будет остановиться по пути.

— Да сильно похожи они на сердечки, какие дети рисуют. Одно маленькое сердечко сверху, а другое большое чуть пониже. А между ними еще две маленькие родинки как две точки, черные как смоль.

— Да уж, необычные такие родинки, как будто меченые, — прищурившись, Янко потер себя по заметно отросшей на лице щетине.

— Дети говорят, вырастут когда, найдут они его, узнать две точки промеж двух сердец всегда смогут, — Лала погладила малыша по головке. — Полюбился он детям, Янко, как родной им стал.

— Дурланы, никогда они его больше не увидят, — смачно высморкавшись, Янко полез под бричку.

— И ты это, напиши-ка на бумаге имя его, потом ему в карман положишь. С нами пусть едет пока, а там перед границей мы его людям оставим.

— Дети привыкли к нему, Янко да я и сама, — снова начала было Лала, но была грубо прервана — отвыкнут, все я сказал.

Почти половину луны после этого разговора цыганские брички тряслись по проселочным дорогам до Ростова. Подолгу они нигде не останавливались. Только под Житковицей табор задержался на несколько дней, подрядились они там арбузы на бахче собирать. В оплату их им и дали. Янко еще немного деньгами взял. Хотя жуликоватого вида хозяин бахчи очень не хотел расставаться с деньгами и все уговаривал их поработать еще. Однако Янко сказал, что им надо уже быть в дороге. А сейчас сидел на перевернутом ведре и думал, что могли бы они еще на пару дней остаться. Все ж таки деньги то им и вправду нужны были. Да бабы его переубедили тогда, сказали, что этих денег они в городе за день возьмут столько, сколько на арбузах за неделю им дадут. И то если еще и дадут. Слишком уж хитрющий был этот хозяин бахчи Гамза. Ладно, надо бы лошадьми заняться, без него, они, наверное, до сих пор не поенные стоят.

К пригородным местам Ростова табор добрался уже ближе к концу октября, когда по ночам в бричке становилось ощутимо зябко. В сам город Янко решил не заезжать. Могли возникнуть разные вопросы от властей, ну и милиция цыган без внимания никогда не оставит. Да и баб ведь не удержишь, они обязательно в город побегут, по рынкам пройтись, купить чего или людям погадать. А потом ему ответ перед местными держать, почему на чужой земле и без их ведома он барыш имеет. Местные-то цыгане, небось, в эти места корнями уже вросли, забыли каково это в бричке месяцами трястись. А может и не знали такого никогда. Если вообще когда-то ездили в бричке. Сейчас в городах-то они больше на машинах да мотоциклах. А на живом коне да по ночной прохладе, да так, чтобы ветер в ушах свистел — это они уже не смогут. Тьфу, Янко сплюнул на землю мешанину из табака и листьев полыни. Во рту осталась привычная горечь. Нет, не будут они заезжать сюда. Янко резко потянул на себя левую вожжу, сворачивая на узкую полевую дорогу, ведущую в объезд железнодорожного переезда. Так-то лучше будет. Там впереди должен быть небольшой городок, где они остановятся пополнить запасы и передохнуть перед переходом границы. Лале надо бы кофту поновее прикупить, а то эта совсем на ней порвалась. А ее надо на обшивки детям пустить, тоже обносились все, в дырках да заплатах.

Батайск встретил их мрачными серыми заборами и выбитыми окнами стоящего на въезде в городок какого-то опустевшего здания. Заезжать отсюда они не стали, а проехали дальше по окраинной проселочной дороге. Остановились, уже почти проехав городок, на выезде. Кушали мужчины молча, в угрюмой тишине раздавалось лишь неторопливое звяканье ложек. Женщины вернулись с базара недовольные, народу мало, смотрят подозрительно.

— Лала, завтра рано утром тронемся. А потом до границы только на ночь будем останавливаться. Найденыша здесь оставим, — сидя на краю брички, Янко грел руки об миску с остатками горячего отвара. Ах, хороший отвар получился. Покатав во рту последние ароматные глотки, Янко повесил пустую миску на край телеги. Потом достал кисет с табаком и посмотрел на молчавшую жену.

— Ты слышала меня? Написала ему записку с именем?

Лала вздрогнула от его слов. Она давно уже ждала этого последнего разговора, но все тешила себя надеждами, что забудется. А нет, Янко ничего не забывает. Да забыть и не получиться, веселые крики детворы за парусиной сами напомнят. Жалко Лёушу, привыкли дети к нему сильно, плакать будут. Да ничего уж не сделаешь, Янко своего решения не изменит.

— Слышь, Янко, здесь в городке дом для брошенных детей есть, у которых родителей нет, бабы на рынке сказали. Мы почти мимо и поедем, — Лала ссыпала семечки в торбу из необъятных карманов своей вязаной кофты.

— Угу, тогда одень мальчонку, утром рано поедем, пусть одетый спит — цыган сплюнул табак и пошел поить лошадей. В старой холщовой рубахе ему тоже было уже зябко, даже в накинутом поверх нее жилете из мешковины по телу скользил неприятный холодок. И дети все давно уже спали одетыми. А сказал он так, чтобы она поняла, что от своего решения Янко не отступит. Пусть гаджо живет со своими.

Еще даже звезды не начали пугливо бледнеть при виде нового дня, когда табор начал собираться в путь. Фыркали разбуженные раньше обычного лошади, скрипели брички, за парусиной которых о чем-то негромко переговаривались бабы. Когда из-за горизонта стало проглядывать хмурое осеннее солнце, табор, покачиваясь на ухабах и рытвинах, уже проехал погнутый знак с выцветшим названием городка. Слева от дороги виднелось большое поле с луговой травой, на окраине которого стояла какая-то полуразрушенная церковь. А сразу за ней начинался лес, очертания которого с трудом угадывались в утренней дымке. Справа за выездом с проселочной дороги на грунтовку стояло мрачное здание, в котором прохожий с трудом бы признал дом для детей. И даже если бы ему сказали об этом, то он бы сразу и не поверил и долго бы потом еще сомневался. Больно уж не вязалось это грубоватое строение с представлениями о доме для детишек. Но табличка с ржавыми краями об этих сомнениях не знала и годами бережно хранила на себе буквы «Батайский детский дом».

— Лёуша, иди вон туда, — Лала прижала еще сонного мальчика к своему мокрому от слез лицу, крепко поцеловала в лоб и подтолкнула к серому зданию.

— Дашь там эту бумажку, — разжав детский кулачек, цыганка вложила туда маленький листок с написанными на нем неровными буквами.

Маленький мальчик потер свои заспанные глаза и посмотрел уходящим вдаль цыганским бричкам. И даже непонятно было, что теперь ему делать — то ли плакать, то ли бежать за ними. То ли идти туда, к этой страшной серой громадине, смотрящей на него пустыми глазницами спящих окон.