Вера в прозе и стихах

Руслан Гулькович, 2021

Герои этой книги – не вымышленные персонажи, а реальные люди, которые жили в трудное, страшное время революционных волнений и гражданской войны. Сборник прозы, удачно дополненный стихами, основан на автобиографических данных и рассекреченных материалах, обогащен простыми художественными красками и в полной мере раскрывает глубину русской души. Перед нами разворачивается картина тяжелейшего выбора, который необходимо сделать каждому участнику описанных событий. И только вера в Бога, которая всегда является стержнем духовности и внутренней силы человека, позволяет героям сохранить надежду на будущее России, твердо сделав последний шаг в вечность. Книга повествует именно о таких людях – с несгибаемым характером, истинной верой в душе и полным любви к отчизне сердцем.

Исповедь жизнью

рассказ

В Спасо-Преображенском соборе собралось множество людей. Божественная литургия подходила к концу.

Приятное тепло и свет от церковных свечей дарили спокойствие и благодать. Все прихожане знали, что сегодня, 24 октября 1933 года, последний раз служит митрополит Серафим. От этого у многих на сердце лежала грусть, которая не скрывалась и была видна в глазах людей. Всем было понятно, что батюшка Серафим (а именно так называли его прихожане) уже достиг почтенного возраста и проводить службы для него становилось очень трудно.

По окончании литургии митрополит вышел к прихожанам, как делал это всегда, и стал говорить:

— Дорогие мои! Сердечные и хорошие мои! Много лет я служил и жил вместе с вами. Через меня Господь помогал вам преодолеть невзгоды и трудности. Через меня Господь дарил вам веру и духовный свет, который она несет. Но вот пришло время, и мне становится непосильно смотреть за этим прекрасным домом нашего Господа… Поэтому я ухожу на покой, однако буду помогать советами и постараюсь написать кое-какие труды. Я буду молиться за вас. Я буду молиться за нашу Россию! Я верю, Господь образумит тех, кто поддался мракобесию и в 1917-м окунул нашу матушку Русь в реку крови и испытаний. Вместо меня здесь остается отец Алексий, и вы можете обращаться к нему со всеми вопросами и проблемами. Да хранит вас Господь! — закончил владыка Серафим и осенил крестом собравшихся в храме прихожан.

Слушавшие его люди крестились и кланялись ему в пояс. После этого прихожане стали подходить к митрополиту, повторяя: «Спасибо. Да хранит вас Господь!»

Кого — то он успевал погладить по голове и благословить.

Через два часа он сидел на скамье у собора и разговаривал с двумя священнослужителями.

— Владыка Серафим, сказали, что вы решили в Москву поехать?

— Да, поеду… погляжу, как там оно, в Москве. Только не решил еще, когда.

— Переживаем мы за вас, здоровье-то после двух арестов слабое. А вдруг вздумают опять вас по темницам прятать да мучить?!

— Что уж тут поделаешь?.. Наслаждаются они своей властью, только каждый перед Господом стоять будет и за дела свои земные отвечать. А их я не боюсь: слава Господу, мне уже семьдесят восемь, а ежели Господь даст, и еще поживем!

— Владыка… может, не стоит ругать их в открытую?.. Пусть забудут о вас…

— Их власть не от Бога, а от антихриста. А я всю жизнь со злом борюсь и им в лицо говорю, что ногами в кровь помазанника Божьего они встали, и не дело нам, слугам Господа нашего, подстраиваться под них! Я не могу смотреть спокойно, как они из храмов склады да лавки делают. Как они в репрессиях братьев наших уничтожают и люд мирской лишениям подвергают…

— Ох, владыка, за правду вашу они и лютуют, не нравится она им! Очень Господа просим, чтоб даровал вам еще многие лета… Они правды вашей боятся, а народ правду вашу ждет и верит, что Господь поможет!

— Спаси и сохрани, Господи! — ответил митрополит и перекрестился. Опираясь на трость, он поднялся и продолжил: — Пойдем до дому, а то заждались меня, поди!

И они втроем неторопливо пошли в сторону аллеи, за которой проходила узкая улочка, — по ней можно было выйти к домам старинной постройки, где и проживали эти духовные лица.

Любой художник, увидев такую картину, пожелал бы ее написать. Три священнослужителя в подобающем облачении вышли на аллею, где перед ними лежал красочный многоцветный ковер из опавших листьев, а легкий ветерок заставлял деревья изредка осыпать идущих зеленовато-желтой и желто-красной листвой. Осень в том октябре была мягкой и слегка прохладной.

Прошло три недели.

Владыка Серафим сидел за столом у окна и делал кое-какие наброски для своей книги. В комнату вошла келейница Дарья и спросила:

— Батюшка, может, чаю попьете? А то ведь с утра ничего не ели…

— Да, Дашенька, теперь, пожалуй, выпью! И к чайку чего-нибудь! — митрополит отложил перо и, улыбнувшись, потянулся.

— Вот и хорошо! Я сейчас, мигом! — и Дарья скрылась за дверью.

Когда через десять минут она вернулась, владыка сосредоточенно что-то писал. Келейница аккуратно поставила на край стола чай в красивом подстаканнике и небольшую тарелку с бутербродами. Владыка Серафим молча продолжал писать.

Дарья стояла и смотрела, а потом с досадой сказала:

— Батюшка, я на вас обижусь! Так же нельзя… Я не дам вам писать, пока вы чаю не выпьете и хлебушка с маслом не съедите!

— Ну всё, всё, моя хорошая, не сердись! — улыбнулся митрополит и, отложив перо, взял бутерброд. Только сейчас он почувствовал, что действительно проголодался.

Даша, довольная тем, что добилась своего, улыбнулась и вышла из комнаты.

Закончив скромную трапезу, митрополит почувствовал, что усталость берет свое и желание писать или о чем-то думать пропадает. «Стоило только поесть — и никакой работы! Вот почему люди умственного труда творят на голодный желудок или пьют пустой чай», — подумал он и пересел в кресло.

Почти задремав, услышал шум и голоса в коридоре. Открылась дверь в комнату, и заглянула Дарья. Увидев, что владыка Серафим не спит, сказала:

— Отец Алексий пришел, батюшка.

— Так чего он там ждет?.. Пусть проходит! Уж заждался я его, — сказал митрополит и встал, чтобы встретить гостя.

Тепло поприветствовав друг друга, служители церкви прошли в комнату. Усадив гостя на стул у небольшого обеденного стола, митрополит сел напротив.

— Сейчас нам Дашенька чайку принесет, а ты пока расскажи, как там дела?.. Как службы?.. Много ли людей ходят?.. А то, почитай, ты у меня пять дней не был!

— Службы идут. Людей не много, но ходят, — отец Алексий потупил голову. — Я к вам с нерадостной вестью, владыка…

— А что случилось?.. Я их пока не браню, живу смирно и на улицу-то редко выхожу. Всё больше Даша да Прасковья до лавки или булочной сходят.

— Отца Иннокентия арестовали!

— Ка-а-ак?! — воскликнул пораженный митрополит. — За что?! Вот безбожники! А этот-то святой человек что им сделал?..

— Кто — то донес, якобы он высказывался на проповеди против советской власти. Я уж не знаю, что он там говорил, но забрали его вчера прямо из дома!

— Вот ироды! — простонал владыка. — Что предпринимаете?

— Сейчас готовим прошения. Отец Сергий сказал, надобно общее письмо писать. Но я к вам пришел, чтобы передать: временный патриарший Синод собирался, и все как один просят вас поберечь себя и уехать в Москву. В собор приходили люди из НКВД и интересовались вами.

— Вы же знаете, что я их не боюсь. Я, безусловно, благодарен всем нашим за заботу, но считаю, что мне необходимо самому написать требование к властям об освобождении всех наших братьев и сестер!

— Владыка Серафим, прошу вас, — умоляюще произнес отец Алексий, — послушайте нас! Мы сами всё сделаем и никого не бросим. Даст Господь, мы всё преодолеем… Важно вас поберечь! За ваше здоровье все тревожатся, вы много значите для нас всех…

— Значит, вы считаете, что необходимо ехать в Москву?! — призадумался митрополит.

— Да, владыка, надо!

— Что ж, я поеду… но хочу первым подписать письмо с требованием отпустить отца Иннокентия. И прошу вас, милейший мой брат, передать всем: я считаю, что письмо должно подписать только мне, дабы избежать гонений на духовенство!

— Хорошо, владыка! — поспешно согласился гость. — Я все передам, обязательно. Мы проводим вас и просим беречь себя! Я там Даше передал кое-какие продукты, и чернила принес, чтобы вы могли писать. А еще достал вам хорошие кисти для ваших картин и икон!

— Господи, помилуй! — митрополит размашисто перекрестился. — Спасибо вам, а за чернила и кисти так отдельный поклон. Знаете, так хочется писать, чтобы оставить на бумаге и в музыке мысли и характер нашего трудного времени… и всю нашу жизнь… Да хранит вас Господь!

— Конечно, владыка, вы должны писать! Ваши рукописи останутся в поколениях, и потомки будут знать о нашем времени и о том, как мы сохраняли веру и несли ее людям!

— Вы и вправду так считаете?

— Конечно, — с искренней убежденностью произнес отец Алексий. — Вы даже не представляете, насколько важны ваши мысли, ваше мнение о происходящем в стране и в мире!

— Спасибо вам на добром слове… Буду трудиться!

Они еще поговорили минут двадцать, и отец Алексий ушел.

А владыка Серафим сел в кресло и стал сосредоточенно размышлять.

Он понимал, что гонения на духовенство вселяют в души людей сомнения и страх, поэтому иные прихожане уже боятся ходить в храмы, а многие служители Церкви находятся в тюрьмах и ссылках, подвергаясь избиениям и пыткам.

Власть не обращала внимания на просьбы епархии, и кровавая машина репрессий раскручивалась все сильней и сильней, ломая и уничтожая жизни тысяч людей. Обдумывая это, митрополит всю ночь составлял письмо, в котором одновременно и просил, и требовал прекратить преследовать духовенство.

Лишь к четырем часам утра он закончил работу над письмом и прилег отдохнуть.

Утром вторая келейница Прасковья не стала будить владыку, давая возможность поспать подольше. Он проснулся ближе к десяти часам. Настроение было приподнятым от чувства удовлетворения работой.

Еще раз прочитав письмо, владыка Серафим остался доволен. Уже чуть позже, умывшись и одевшись, прокручивая в голове написанные им строки, он вдруг подумал: «Не резковато ли?.. Может, эти два слова заменить?» Митрополит не хотел, чтоб письмо вызвало ненужную агрессию в отношении временного патриаршего Синода, а потому раз за разом вспоминал каждую строчку.

— Владыка, идите завтракать! — позвала Прасковья.

— Иду, иду, моя милая! Заспался я сегодня, скоро уж обедать надобно! И вот что, моя хорошая… ты меня зови батюшкой. А иначе я на тебя обижусь, дочка! Мы ведь уже говорили об этом.

— Хорошо, хорошо, батюшка. Не сердитесь. А то, что поспали подольше, так вы же под утро только легли. Я уж хотела вас отругать! Нельзя же так в вашем-то возрасте…

— Не бранись, моя хорошая, — ласково сказал митрополит. — Дело уж больно важное, вот и надобно было закончить! Ну, давай, теперь и закусить не худо.

Когда после завтрака келейница стала собирать со стола посуду, в дверь постучали.

— Прасковья, открой! Кто-то из прихожан, видимо, — сказал владыка Серафим, направляясь в свою комнату.

Через мгновение Прасковья крикнула:

— Батюшка, это к вам!

Задержав шаг, он повернулся и увидел троих мужчин в военной форме.

— Здравствуйте, господа! Чем обязан? — спросил владыка, стараясь не показать волнения.

Когда он видел людей в такой форме, в памяти сами собой всплывали картины первого его ареста, и внутри чувствовался холод тюремной камеры. Эту одежду митрополит знал хорошо — синие фуражки, серые шинели… Один из военных был в кожаном плаще. Многие цепенели от ужаса, видя одетых таким образом людей, и добра от них точно не ждали.

Военные прошли, не раздеваясь, и встали грязными сапогами на ковер.

— Чичагов Леонид Михайлович? — спросил тот, что был в кожанке.

— Да, это я! — Митрополит посмотрел ему прямо в глаза.

— Я майор Константинов! Мы из…

Он не успел договорить, так как владыка Серафим его перебил:

— Я понимаю, откуда. У вас такая солидная организация, что трудно сейчас найти человека, который не понял бы, кто вы.

— Вот и хорошо, — усмехнулся майор. — Это избавит меня от излишних объяснений.

— Да что вы, я давно привык к тому, что люди из НКВД вообще избегают что-либо объяснять… Так что говорите: что вам нужно?.. Если мне необходимо идти с вами, то я должен одеться!

— Одеться вы успеете, а пока мне необходимо задать вам кое-какие вопросы. Давайте пройдем в комнату, — строго сказал Константинов и показал рукой, чтобы двое сопровождавших его сотрудников следовали за ним.

Владыка Серафим прошел в комнату и встал у старинного комода. Незваные гости не отставали. Константинов вальяжно развалился в кресле, а двое его подчиненных встали у дверей.

— Вы не возражаете, если я сяду? — спросил митрополит.

— Так вы уже и стоять не можете? А всё агитируете против Советской власти! — со злостью произнес Константинов.

— Нет, что вы… Постоять я могу, просто считаю, что это очень некрасиво, когда седой, умудренный жизнью старик будет стоять, а такие сильные молодые мужчины станут сидя задавать ему вопросы, — с этими словами митрополит сел на стул.

— А, так вы стараетесь указать нам на наше бескультурье?! — сделал заключение майор и, повернув голову в сторону своих сотрудников, усмехнулся: — А слышали, орлы, как он нас обозвал некультурными?..

— Разрешите, товарищ майор, я ему культуру покажу? — громко отозвался один из подчиненных.

— Подожди, Стрельников, еще успеешь… а то зубы выбьешь, он и сказать не сможет, как они антисоветскую пропаганду вели! — оскалился в улыбке Константинов и, повернувшись лицом к митрополиту, продолжил: — Советую вам, Леонид Михайлович, вспомнить, о чем вы разговаривали с вашим знакомым… как у вас там принято называть?.. отцом Иннокентием.

— Простите, могу я узнать ваше имя-отчество? — спокойно спросил владыка Серафим.

— Антон Иванович!

— Так вот, Антон Иванович… Могу вам сказать, что с отцом Иннокентием мы никогда и ни в коем разе не обсуждали советскую власть. Мы разбирали только некоторые вопросы, касающиеся церкви и помощи прихожанам.

— Вы хотите, чтоб я в это поверил? — ухмыльнулся майор.

— Поверите вы или нет, это ваше дело. Я знаю одно… что говорю вам правду!

— Хорошо, допустим. А не высказывался ли этот отец Иннокентий против Советской власти?.. И не хотел ли, чтоб вы спрятали кое-какие вещи у себя?

— Что вы! — стараясь сохранять хладнокровие, произнес владыка. — Отец Иннокентий в высшей степени порядочный человек и никогда бы не стал втягивать меня в опасные или сомнительные дела. Я очень бы вас просил разобраться во всем и отпустить его. Прошу, поверьте, он стал жертвой наветов!

— Наветов, говорите?! — Константинов поднялся с кресла. — Он уже сам готов во всем сознаться и рассказать обо всех, кто ему помогал! — зашагал по комнате майор.

— Простите, — твердо сказал митрополит, — но я даже не понимаю, в чем может признаться ни в чем не повинный человек!

— Так… Я понял, вы не хотите сами признаваться и помочь нам выявить врагов народа!

— Поймите, Антон Иванович, я ничем помочь не могу! А признаваться мне не в чем.

— Что ж, приступайте! — резко сказал майор, повернувшись к своим спутникам. Затем он подошел к митрополиту и продолжил: — Мы сейчас поищем, не у вас ли, случаем, находятся кое-какие вещи отца Иннокентия?

— Только попросил бы вас быть аккуратнее! — негромко ответил владыка Серафим.

Но его уже никто не слушал. Из комода и шкафа вещи бросались на пол. Константинов подошел к секретеру, на котором рядом с чернильницей лежало письмо, составленное ночью. Майор взял его в руки и пробежал глазами текст.

— Очень интересное письмецо! Не так ли, святой отец? — последние слова Константинов произнес, с издевкой глядя на митрополита.

— Я рад, что оно вас заинтересовало, вот бы к нему еще и прислушались, — спокойно ответил владыка.

— Только вот чего-то не хватает на этом листе! Как думаете, дедуля, чего не хватает?! — спросил Константинов, показывая листок в вытянутой руке.

— Вы думаете, я что-то пропустил? — серьезно произнес митрополит.

— Думаю, да! А вам не кажется, что вы многого требуете от ЦК?! Не просите, не умоляете, склонив голову, а требуете! Ничего не сделав для народа, вы еще осмеливаетесь что-то требовать?!

— Это вы считаете, что я ничего не сделал для народа, а рассудит нас только Господь! Я помогаю людям сохранить веру, а это главное.

— Да кому она нужна, ваша вера?! Неужели вы сами верите в эту ерунду?! Бога нет! Он просто придуман! «Господь рассудит»?.. Ну вы и рассмешили!

— Это вовсе не смешно. У каждого в жизни — слышите, у каждого! — наступает момент, когда человек начинает искать Господа. Человеку необходима вера, без веры человек пуст!

— Товарищ майор, нет ничего! — вмешался в разговор один из сотрудников.

— Хорошо, я понял. Ждите. А вы, гражданин Чичагов, так и не ответили: чего не хватает на этой бумаге?

— Я думаю, там всё в порядке, — устало произнес владыка Серафим.

— Ну как же?.. Подписи вашей нет и числа. Надо бы подписать, а то непонятно, кто сочинял. Или, может, вы боитесь?

— Вы же, если вам надо, можете почерк сравнить с моими записями… но я не отрицаю, что писал это письмо. Дайте мне перо и чернила. Я прошу и ходатайствую за отца Иннокентия, который подвергается в ваших застенках пыткам.

— Вы не просите! Вы требуете отпустить, а требование — это почти угроза! Что ж, возьмите! — Константинов бросил на стол письмо.

Митрополит сел за стол, подвинул ближе чернильницу, пробежал еще раз бумагу глазами и спокойно подписал ее. Константинов быстро взял листок, посмотрел на подпись и дату и сделал заключение:

— Вы так спокойно, Леонид Михайлович, подписали себе третий арест! В вашем-то возрасте, я думаю, последний. Сегодня мы вас забирать не будем, но думаю, что руководство решит вашу судьбу в ближайшее время!

— Как вам будет угодно… — владыка пересел на старый диван, посмотрел на майора и продолжил: — Если уж забирать не будете, то я хотел бы прилечь, а то что-то уморился. Возраст, как вы изволили упомянуть…

— Всё, что надо, у нас уже есть. Уходим! — резко сказал Константинов.

— Прасковья! — позвал митрополит, когда дверь захлопнулась.

— Я здесь, батюшка! Вам плохо?! — волновалась келейница, помогая ему прилечь.

— Что-то в глазах потемнело… и сердчишко давит, — тихо проговорил владыка Серафим.

— Потерпите, батюшка, я сейчас! — Прасковья побежала на кухню, откуда принесла два пузырька с микстурами и бумажные пакетики с лекарствами. Она высыпала из одного пакетика порошок в стакан с водой и размешала. — Батюшка, вот… выпейте, — помогая ему привстать, Прасковья подала митрополиту стакан. Затем взяла небольшую рюмочку из буфета и налила микстуру. — Так… и вот это надо, батюшка!

— Ох, что-то я устал, Прасковьюшка… — владыка выпил лекарство и утомленно опустился на подушку.

— Да вот всё эти ироды! Мучают вас… Совести у них нет.

— Не ругайся, моя хорошая. Даст Господь, все уладится. Ты сходи до отца Сергия, сообщи: мол, приходили… а я подремлю покуда.

— Хорошо, батюшка, — закивала Прасковья, — я схожу, а вы обязательно поспите.

После приема лекарств митрополиту стало легче, но внезапная усталость постепенно окутывала его дремотой. Проваливаясь в спокойный, такой нужный сон, он успел подумать: «Надо подсказать Алексию, что хватит моего прошения, а им писать не надо… А то еще, не дай Господь, всех арестуют и в темницу бросят…»

Владыка Серафим проснулся только вечером, услышав, как на кухне кто-то разговаривает. Он не торопясь встал и, открыв дверь, прошел на кухню.

— Ой, батюшка, вы проснулись?.. А мы с отцом Сергием чаевничаем, — вскочила из-за стола Прасковья.

— А я что-то как лег, так и проспал до сумерек… Который час уже? — спросил митрополит. Подошел и обнялся с отцом Сергием, продолжив: — Давно ли чай пьете?.. Что ж не разбудили?

— Без четверти шесть уже, — ответила Прасковья.

— Да я вот пришел, как узнал, что у вас гости побывали, — поддерживая его за локоть, добродушно отозвался отец Сергий. — Прасковья мне рассказала, и как служба закончилась, я сразу прибежал. Просил, чтоб не будила, чтоб вы, владыка Серафим, отдохнули. Прасковья вот меня и вареньем угостила…

— Идемте, идемте, дорогой! — встрепенулся митрополит. — Нам надо с вами кое-что обсудить. Прасковья, ты чай ко мне в комнату принеси, мы там посидим.

— Хорошо, батюшка!

Они прошли в комнату и сели у письменного стола. Прасковья принесла стаканы с чаем, поставила блюдце с вареньем.

— Владыка Серафим, — с тревогой спросил отец Сергий, — чего хотели от вас утрешние гости?

— Приходил некий Константинов из НКВД, и с ним еще двое супостатов. Якобы по делу отца Иннокентия, да обыск у меня учинили. Я вчера написал письмо с просьбой одуматься и требованием отпустить отца Иннокентия. Это письмо они и забрали, хотя адресовано оно было руководству страны.

— Господи, помилуй! — ужаснулся отец Сергий. — Это плохо… Прежде чем прийти к вам, я разговаривал с отцом Алексием, и он сказал — многие склоняются к тому, что вам необходимо уехать. И я лично очень вас прошу: чтобы сохранить свою жизнь, вы должны отбыть в Москву.

— Да, я знаю, мы уже об этом говорили… — задумчиво сказал владыка. — Однако считал, что еще успею сделать здесь кое-какие дела.

— Вы и так много сделали и делаете. Оставаться дольше очень опасно! Они видят в вас угрозу для себя и наверняка захотят, чтоб вы замолчали. Вы и так прошли множество испытаний. В вашем почтенном возрасте надо поберечься…

— Так вы считаете, мне надо уезжать?.. Когда же? И потом, они забрали письмо… и думаю, будут искать меня.

— Вы должны уехать самое позднее послезавтра. А чтобы вас отыскать, им понадобится много времени: ведь только я и отец Алексий будем знать, где вы! Когда все немного успокоится, мы сообщим отцу Владимиру в Москву, чтоб он смог вас навестить. С вами поедут Вера и Севастиана из Воскресенского Феодоровского монастыря. Вы их хорошо знаете, эти келейницы помогали вам много лет!

— Как же, знаю, они мои верные помощницы… Вижу, что вы, мои хорошие, всё продумали. Спасибо вам за заботу и тревоги!.. В Москве мне есть где жить, там же мои дочери. Остановлюсь у них, дабы вас не обременять.

— Владыка Серафим, мы считаем, что надо остановиться не у родни, — осторожно возразил отец Сергий. — А то, не дай Господь, еще и их эта власть привлечет. Да и найти вас там будет легче. А когда все успокоится, то можно и к дочерям переехать.

— Да, пожалуй, вы правы! Эти же ни перед чем не остановятся… Правильнее будет снять жилье в Подмосковье. Однако я хотел бы вас попросить, чтобы вы забрали и сохранили вот эти три иконы, которые я написал здесь.

— Владыка, за это можете не тревожиться. Мы сохраним их в соборе. Прихожане должны лицезреть эту красоту, наполненную подлинной духовной силой…

— Очень лестно такое суждение о моих трудах, — улыбнулся митрополит. — Я и вправду писал их на особом душевном подъеме. Любуюсь на них и хочу, чтоб они людям служили да по душе пришлись!

— Что ж, владыка… припозднился я у вас. Почитай, третий час в гостях. Пойду до дому, а вы собирайтесь потихоньку, — серьезно произнес отец Сергий. — Завтра Вера придет и поможет, а Прасковья пусть позаботится, чтоб на первое время у вас лекарства были.

— Хорошо, завтра я ее отправлю, — согласился митрополит. — Спасибо вам, отец Сергий, за поддержку и участие! Да хранит вас Господь!

Он проводил гостя до дверей и, возвращаясь в комнату, сказал Прасковье, что завтра необходимо будет сходить к врачу и взять нужные снадобья в дорогу.

— Батюшка, а вы никак уезжаете? — встревожилась келейница.

— Да, мне придется на какое-то время уехать.

— А кто же будет вам помогать, батюшка?.. Мы с Дашей могли бы с вами поехать!

— Нет, милая, при мне Вера и Севастиана будут. Они уже ездили со мной, незачем вас обременять…

— Ну и ладно! — Было заметно, что сестра Прасковья обиделась.

Владыка Серафим прошел в свою комнату и, сев за стол, стал разбирать свои рукописи, пробегая их глазами и складывая в разные стопки.

* * *

Митрополит сидел у окна своей комнатки и смотрел на снежную метель на улице. Казалось, этот пронизывающий до костей ветер сейчас ворвется в жилище и все окажутся во власти февральской пурги.

— Батюшка, не холодно вам? — заглянула в дверь сестра Севастиана.

— Нет-нет, милая… тепло, хорошо! — спокойно ответил владыка Серафим.

— Но я все равно три полешка подкинула… Может, вам чайку согреть?

— Вот ты негодница какая. Дрова-то экономить надо! — он улыбнулся и продолжил: — Чаю немного погодя выпью!

— Хорошо, батюшка, позовете тогда, — кивнула Севастиана.

А владыка Серафим посмотрел в окно и опять окунулся в размышления: «Уже конец февраля. Скоро весна. А что такое весна?.. Весна дарована Господом как рождение. С ее приходом душа каждого человека радуется и поет. Вот и эта метель пройдет… через каких-то пять дней март, а это уже весна!»

Прошло уже три месяца после переезда владыки в поселок Малаховка, что под Москвой.

«Три месяца! — с печалью рассуждал про себя митрополит. — А я по-прежнему никак не могу закончить свою книгу, тяжкие думы мешают сосредоточиться. Да и здоровье шалит и все чаще подводит. Все труднее становится передвигаться, и эта проклятая одышка замучила совсем… Одно мне радостно: силы есть читать и писать. Надо обязательно собраться с мыслями и закончить рукопись… Дай, Господи, силы!»

Он перекрестился.

— Батюшка, к вам гости! — заглянула в комнату Севастиана.

В комнату вошли два священнослужителя, и владыка Серафим поднялся из кресла навстречу им.

— Дорогие мои! Рад, очень рад вас видеть! — воскликнул он и обнялся с каждым из гостей.

— Приехали, владыка, узнать: как вы тут живете?.. Как здоровье?.. — сев на стул, начал разговор отец Сергий. — Ну и о новостях поведать, что да как у нас в Ленинграде. От прихожан наших передаем низкий поклон! И сестре Севастиане отдали гостинцы, которые люди собрали для вас.

— Севастиана, надо бы накормить гостей! — сказал митрополит, указав рукой на стол. Потом, взяв табурет, поставил его у стола, уселся и продолжил: — Никак привыкнуть не могу, да и не хочу называть город Петра именем бесовским! Так что буду называть его по старинке — Петербургом.

Сестра Севастиана быстро накрывала на стол, пока три умудренных жизнью священника вели беседу. Она отметила для себя, как повеселел владыка, как он оживленно участвовал в разговоре, а потом еще что-то рассказывал гостям.

— Прошу к столу! — пригласила Севастиана.

— Вот умница, так быстро угощение нам приготовила! — с улыбкой сказал владыка Серафим.

За трапезой отец Михаил спросил:

— Владыка, а как вы отнеслись к предложению отца Владимира?

— Конечно же, согласился! Но мне надо быть уверенным, — заметил митрополит, — что если я раз или два в полгода буду помогать или участвовать в Божественных литургиях, то никто из духовенства не пострадает. А в остальном — я готов и хочу послужить Господу нашему и с прихожанами пообщаться.

— Отец Владимир сообщил нам, что хочет провести несколько служб и чтобы вы присутствовали… Он говорит — и мы с ним согласны, — что, увидев вас, прихожане обрадуются и воспрянут духом, — поддержал разговор отец Сергий. — Вот мы и приехали вам сказать, что обстановка разрядилась и интерес со стороны НКВД утих. Временный патриарший Синод принял решение: если здоровье вам позволяет, следует вам, владыка, участвовать в службах. Потому как одно ваше присутствие вселяет в людей надежду. А уж проповеди ваши…

— Спасибо вам за добрые вести! — радостно произнес митрополит. — Но вы же понимаете, дорогие мои… Молчать не смогу, глядя на произвол, и подстраиваться под них не буду!

— Владыка, все это прекрасно понимают… Однако просят хоть малую толику беречь себя. Правда — она часто нелицеприятна, а власть нынешняя не терпит неугодных. Все мы, всё духовенство молимся за вас!

— Да хранит вас Господь! Надеюсь и верю, что Отец наш Небесный не оставит Россию и поможет вернуть ее на путь веры православной… — И владыка Серафим осенил себя крестным знамением, глядя на большой образ Спасителя.

Священнослужители тоже встали и, трижды поклонившись иконе, перекрестились.

— А сейчас, мои дорогие, я покажу вам, что закончил месяц назад! — сказал владыка и вышел из комнаты.

Через минуту он вернулся с холстом, на котором был изображен библейский сюжет. Он аккуратно поставил картину на стул и обратился к гостям:

— Что скажете?

— Господи… Какая прелесть! — отец Сергий восторженно перекрестился.

— Это просто чудо! Какие краски… Какая душа в холсте… — сказал отец Михаил.

— Я рад, что вам пришлось по душе, — лицо владыки озарилось светом. — Значит, и людям понравится!

— Владыка, как же такое может не понравиться? Обязательно творение это должно быть в соборе или монастыре… А в каком уж, вы сами определите!

— Какое чудо! Владыка, вы свою душу в каждый мазок кисти вложили! — восхищался отец Михаил.

— С душой писал, — улыбнулся митрополит, — а иначе не получилось бы!

Через час гости ушли, взяв с него обещание: если Господь подарит вдохновение, то владыка напишет для их собора икону.

Митрополит сел на кровать и долго смотрел на картину… Она действительно удалась и нравилась ему самому.

Память вернула его на много лет назад…

Он вспомнил первые годы священства, после того как оставил армию. Как вместе с женой Натальей преодолевал разрыв с привычной жизнью военной «аристократии» и входил в незнакомый, непонятный мир духовенства. Как потом, после смерти жены, остался с четырьмя дочками, и только вера не дала ему упасть и погибнуть…

Вспоминая о прожитых годах, владыка Серафим вдруг пришел к тому, что надо завтра отправить Севастиану или Веру к отцу Владимиру, чтобы узнать, когда приходить на службу. Он встал с кровати, подошел к углу комнаты, где на полке стояла икона Спасителя, перекрестился и негромко проговорил:

— Прости, Господи! Дай силы, Господи, послужить тебе! Благослови, Господи!

* * *

В заботах и трудах о Церкви и православной вере минули еще два года.

Митрополит привык к жизни под Москвой. Постоянные его помощницы — сестры Вера и Севастиана — заботились о нем и облегчали быт. Иногда они прогуливались по парку или долго сидели на скамье, и владыка рассказывал им историю своей жизни.

Ему удалось за два года принять участие в пяти Божественных литургиях и прочесть прихожанам свои проповеди. Часто его навещал отец Владимир, который всегда радовался, если митрополит приходил к службе. Много времени владыка Серафим проводил за написанием духовных трактатов, музыки и картин.

Но особенно счастлив был, когда приходила внучка Варвара.

Она всегда живо интересовалась, как живет дед, чем занимается и что пишет. А он, в свою очередь, объяснял девочке, как следует читать Библию, на что обратить внимание в каждой главе Священного Писания.

Часто они допоздна разговаривали о том, чем сейчас живет молодое поколение и почему отдаляется от веры. Владыка Серафим не скрывал от внучки свою нелюбовь к советской власти и считал, что Церковь не должна идти у нее на поводу.

— Дедушка, но почему все утверждают, что вера в Бога не нужна? — спрашивала Варвара.

— Утверждают такое те, кто продался новой власти, которая убила помазанника Божьего и всю его семью!.. А Россия все равно вернется к вере, по-другому быть не может. Ты посмотри, внучка: старшее поколение приходит в храм и общается с Господом, просит его о милости и помощи. Господь наш милосердный, он никогда не оставит Русь-матушку. Просто на данном временном отрезке он ниспослал нам испытания, через которые надо пройти.

— Дедушка, но и среди молодежи много хороших людей! — горячо убеждала Варя. — Да, они не верят в Бога, но они верят в светлое будущее, в коммунизм!

— Без веры, внучка, ничего хорошего не построить, Душа каждого человека тоскует, когда ей запрещают говорить с Господом. А их с детства учат безверию!

— Хорошо, дедушка, ты только не нервничай так… А то мне матушки рассказали, как тебе во время проповеди в храме плохо стало и ты чуть не упал. А я так за тебя волнуюсь, дедушка! — и Варвара обняла его, прижавшись к плечу.

Так, день за днем, вечер за вечером проходили месяцы. Болезни владыки Серафима то обострялись, то отпускали, и тогда он снова окунался в свои труды.

В один из дней осени 1937 года владыка сильно захворал. Иногда боль заставляла стонать, двигаться было настолько мучительно, что митрополит, едва шевельнувшись, громко начинал повторять молитву. Сестры Севастиана и Вера всегда были рядом. Без их помощи ему не удавалось встать. Лекарства помогали слабо, а иной раз владыка и отказывался их принимать. И только хитроумные уговоры сестер заставляли митрополита поддерживать свое здоровье.

— Батюшка, там какая-то машина приехала и люди, — наклонившись к кровати, шепнула Вера.

— Машина, говоришь? — владыке даже говорить было тяжело.

— Да, батюшка! Машина, и люди в ней. Я в окошко видела…

В дверь постучали.

Дверь открыла Севастиана, и в дом вошли четыре человека в грязных сапогах. В глазах сестер зажглась тревога.

— Нам нужен Чичагов Леонид Михайлович! — громко сказал военный, первым зашедший в комнату.

— Верочка, ну-ка, подсоби-ка мне приподняться, — попросил митрополит, поднимаясь, опершись на локти.

Вера быстро помогла ему сесть на кровати, и в ту же минуту ее грубо отстранили.

— Чичагов Леонид Михайлович?

— Да, это я, — тяжело дыша, ответил владыка Серафим.

— Вы арестованы! Одевайтесь!

— Да вы что, с ума сошли?! Батюшка болен, сильно болен! — вмешалась в разговор Вера.

— Булыжников! Убери ее отсюда! — дал команду старший военный.

— Есть! — ответил один из сопровождавших, схватил Веру за руку и стал выталкивать из комнаты.

— Верочка, не бойся! Собери-ка мои вещи… Не ругайся с ними, — сказал владыка Серафим.

— Это разумно, — согласился главный из «гостей».

— Извините, вас как зовут? — кротко спросил митрополит.

— Реденс Станислав Францевич, комиссар государственной безопасности! — официально представился старший военный.

— Станислав Францевич, буду вам много признателен, если ваши люди помогут мне одеться, так как мне без помощи не осилить. Стар стал и немощен…

— Вы что, издеваетесь?! Мне рассказывали, что вы опытный враг! — Взгляд Реденса был наполнен ненавистью.

— Ни в коей мере. Я не издеваюсь, просто прошу. Мне тяжело двигаться, водянка совсем замучила.

— Одевайтесь! Ни я, ни мои люди вам прислуживать не будут!

— Что ж, на всё воля Божия… Спаси, Господи! — спокойно сказал митрополит и попробовал встать на ноги.

— Бросьте вы этот церковный спектакль! В него давно никто не верит, а вы всё продолжаете молитвы возносить! Лучше сразу скажите: что замышляли здесь со своими гостями, которые приезжали к вам?..

Владыка Серафим смог простоять на ногах меньше минуты и обессиленно повалился на кровать. На лбу выступили капельки пота, и он застонал.

— Я вам еще раз повторяю — одевайтесь и прекратите это представление!

— Вы люди или звери?! — закричала Севастиана и хотела войти в комнату.

Дорогу ей преградил один из сотрудников НКВД и, грубо ее оттолкнув, крикнул:

— Пошла отсюда!

— Ах ты, ирод! — воскликнула Севастиана, ударив его в грудь, и попыталась протиснуться в комнату.

Тот опять ее оттолкнул и, выхватив из кобуры пистолет, закричал:

— А ну пошла! Пристрелю гадину!

Женщина рухнула на стул и заплакала. Вера подала ей стакан воды и села за стол на кухне.

— Я вам еще раз повторяю — одевайтесь! — продолжал Реденс. — Без вас мы отсюда не уйдем!

— Вы же видите, товарищ офицер, я не могу. Ноги ослабли, я плохо себя чувствую.

— Ну-ка, посадите его на кровати! — Реденс дал команду своим подчиненным.

Митрополита приподняли за плечи и помогли сесть. Владыка Серафим с трудом дышал, веки стали тяжелыми, голова кружилась.

— Я так понимаю, вы не хотите добровольно проследовать с нами? — злобно спросил Реденс.

— Господи, на тебя одного уповаю. Дай разум этому человеку, — негромко произнес митрополит.

— Так… Этот враг народа, прикрываясь болезнью, хочет избежать суда! Вызовите сюда медиков! Я этого не допущу! Тюрьма вылечит вас быстро!

— Господи, помилуй. Спаси и осени нас, Боже, Твоею благодатью! Неужели вы, взрослый человек, офицер, считаете, что восьмидесятилетний старик будет притворяться больным, дабы чего-то избежать?

— Мне плевать, сколько вам лет! Вы враг, и ваше место в тюрьме… а лучше бы вообще к стенке! — ответил Реденс и, повернувшись к подчиненным, продолжил: — Медиков вызвали?

— Так точно, едут!

Через полчаса приехала машина скорой помощи. Зашедшие в комнату врач и медсестра стали быстро готовить необходимые растворы для инъекций.

— Я комиссар Реденс! Необходимо сделать так, чтобы этот старик смог поехать с нами! — обратился он к врачу.

— Этого я вам обещать не могу! — ответил тот, делая укол митрополиту.

— Что-о-о?! Вы меня плохо слышали? — схватив врача за ворот, заорал Реденс.

— Успокойтесь, я всё слышал. Вы мешаете мне выполнять мою работу, а этот пациент очень болен, — спокойно ответил тот и, оторвав руку комиссара от воротника, продолжил вводить лекарство.

— Мне плевать, какое у него состояние! Важно, чтобы он стоял на ногах! — не унимался Реденс.

Проведя небольшую диагностику и сделав две инъекции, врач покачал головой.

— Всё, что можно и нужно, я сделал, но пациенту сейчас нужен покой. Иначе мы его потеряем, — заключил он и, сев за стол и достав рецептурные бланки, стал писать.

— Какой «покой»?! Я вас спрашиваю, может старик стоять на ногах?

— Однозначно нет. Извините, он и сидеть пока не сможет, только лежать, — посмотрев на комиссара и оторвавшись от записей, сказал доктор.

— Так… а носилки у вас есть?!

— Носилки? Есть, в машине. А что?..

— Значит, поедет в тюрьму на носилках. Булыжников! — позвал Реденс.

— Да вы что?.. Так же нельзя! Он умрет без постоянного присмотра! — запротестовал врач.

— Тихо! Тебе что, врага народа жалко?! А то у нас места много, для присмотра и тебе камеру найдем!

— Товарищ комиссар, я здесь! — отозвался сотрудник, которого звал Реденс.

— Булыжников, возьми еще подмогу и принесите носилки из машины медиков! Понесем на носилках!

— Понял, есть!

Спустя минут пятнадцать, под тихое негодование и ропот соседей на улице, владыку Серафима на носилках погрузили в машину. Он слышал, как Севастиана и Вера кричали и пытались последовать за ним.

— Поехали! Да давите их! Поехали, сказал! — командовал Реденс.

И машины, медленно раздвигая собравшихся людей, двинулись в сторону Московского шоссе…

— Эй, дядя! Ты вообще живой там? — сквозь тяжелый сон услышал митрополит.

Открыв глаза, он осмотрелся. В небольшой, покрытой по стенам плесенью камере их было трое. Какой-то парень лет двадцати — двадцати пяти и взрослый мужчина. Лица второго сокамерника он не видел, и определить его возраст не мог.

— Дядя, мы уж подумали, что ты ноги протянул! — громко и насмешливо воскликнул молодой.

— Сынок, я тебе в дедушки гожусь, а ты хамовато разговариваешь. Да и слова мне непонятные, — спокойно ответил владыка Серафим.

— Ты что, дед?! Ты, случаем, не учитель?! А то я их со школы не терплю! — встав с нар и направляясь к нему, процедил парень.

— А ну сядь! Сядь, сказал, быть блатная! — грубо и резко вмешался мужчина.

Молодой остановился, потом вернулся и сел на нары.

Мужчина приблизился к митрополиту. Только теперь тот мог рассмотреть его. Это был мужчина лет сорока пяти, одетый в военную форму, но без ремня. Было понятно, что его арестовали не так давно. Он присел на нары, где лежал владыка.

— Я полковник Саблин, Андрей Игнатьевич, — представился мужчина и слегка пожал митрополиту руку.

— А, чувствуется офицерская твердость… Вы уж простите меня, милейший, что встать не могу и представиться, болезнь берет свое. Я митрополит Серафим, а в миру — Чичагов Леонид Михайлович.

— Неужели?.. — лицо Саблина дрогнуло. — Слышал, слышал о вас. Вы же один из самых влиятельных людей церкви!

— Ну, вы хватили, милейший, — со слабой улыбкой произнес владыка. — Я обычный человек, просто истинно верю в Господа нашего милосердного, а тот, кто верит истинно, того Бог бережет!

Саблин тоже улыбнулся и сказал:

— Да уж, отец митрополит, в вашем положении это даже смешно как-то звучит. Вы же не дома в кресле-качалке сидите, а в тюремной камере, сырой да вонючей… Для меня, атеиста, это показатель — как он бережет.

— Как же вам объяснить, дорогой мой?.. Истинная вера — это не обмен дашь на дашь. Ты можешь всю жизнь идти сквозь страдания и испытания, и порой сил уж нет, и хочется самому наложить руки и закончить это… Но в какой-то момент в душе оживает надежда, и ты опять идешь дальше. Да еще не просто идешь, а и другим помочь стараешься, у кого духа не хватает. Вот помолишься — и силы берутся на дальнейший путь.

— Мне, думаю, этого не понять, — задумчиво проговорил Саблин. — Вы лучше скажите, чем вам помочь?

— Благодарствую… Если вас не затруднит, приподнимите меня, чтоб сесть. Только вот облокотиться не на что…

— Эй, ты, Бублик, кинь сюда мою шинель! — обратился Саблин к парню.

Тот подал Саблину шинель, и офицер скатал ее. Потом он помог сесть митрополиту и подложил полученный валик под спину.

— Вот спасибо, добрый человек. Я чуть-чуть посижу и отдам вам шинель, — сказал владыка Серафим и слегка пожал Саблину руку.

— Да ничего, вы за меня не переживайте, я же военный. Сколько хотите, столько и пользуйтесь, тем паче ночью в камере холодно.

— Благодарю вас, душевный вы человек. Я ведь тоже офицером был много лет назад, в царской армии еще. Это уж потом судьба привела меня к вере.

— Вот собралась компания: один офицер, враг народа, другой святоша-антисоветчик! — громко сказал парень.

— А ну, рот закрой, Бублик! А то прямо здесь в армию служить приму! — в голосе Саблина прозвучала угроза.

— Не злитесь, дорогой мой, — кротко сказал митрополит, — он еще слишком молод, чтоб осознать всю меру страдания. Юноше же кажется, что жизнь впереди, что смерть еще так далеко. Вы, молодой человек, и не теряли никого из близких, наверное? — спросил отец Серафим.

— А вам зачем знать?! Терял — не терял, жил — не жил? Мне эти ваши мысли и рассуждения ни к чему! — резко ответил тот.

— Оно и понятно, что нынче вам ни к чему… А вот взяли бы да почитали Библию, помолились.

— Оно мне надо?! — злобно оскалился парень.

— Тебе, Бублик, в этой жизни, кроме чужих карманов, ничего не надо! — вмешался в разговор Саблин.

В это время открылась дверь камеры, и вошли три солдата.

— Саблин Андрей Игнатьевич, на выход! — громко сказал один из них.

— Куда?! — встав, спокойно спросил офицер.

— Сейчас узнаешь! На выход, сказано! — грубо ответил второй.

Саблин вышел из камеры, конвоиры последовали за ним. Отец Серафим негромко стал молиться, беседуя мысленно с Господом. В молитвах он просил не за себя, а за тех, с кем оказался в камере. «Жаль, водички святой с собой не взял…» — подумал владыка.

Время шло медленно, а так как в камере не было окна, невозможно было понять, утро сейчас или ночь. Постоянный полумрак заставлял бояться дневного света, потому что глаза, привыкшие к темноте, на время слепли и болели.

Прошло довольно много времени. Саблин не возвращался.

— Что-то долго не возвращается наш офицер. Молодой человек, вы спите? — спросил митрополит.

— Чего тебе, дед? — отозвался тот.

— А почему вас Бубликом называют?

— Слышь, дед, я для тебя не Бублик, ты понял?! — резко ответил парень и вскочил с нар.

— Что вы, не обижайтесь! Я же просто узнать… Вы бы хоть представились, а то и неизвестно, с кем сидеть довелось.

— Дедуля, я тебе серьезно говорю, ты свои интеллигентские вопросики и речи брось! Понял?! А шинельку-то отдай! — и он выдернул шинель из-под спины владыки Серафима.

— Что же вы делаете, молодой человек?.. И вещь эта не ваша!

— Молчи, говорю, святоша! — парень с яростью замахнулся.

Митрополит закрыл глаза, ожидая удара по лицу.

— То-то! А то учить надумал! — сокамерник накинул на плечи шинель.

Владыка попытался привстать, но слабость в ногах и теле не давала этого сделать.

— Господи, спаси и сохрани! Дай силы, Господи! — негромко стал молиться митрополит.

— Заткнись! А то я сейчас встану и закрою тебе рот! — закричал парень.

Владыка Серафим перекрестился и, собрав силы, повернулся на бок.

Спустя некоторое время дверь камеры открылась, и двое солдат заволокли нещадно избитого Саблина. Втащив его за руки, они бросили его на пол и ушли.

Митрополит хотел подняться, чтоб помочь, но не мог. Саблин стонал.

— Господи, помилуй! Спаси и сохрани нас, Боже, твоею благодатью! Дай силы, Господи, преодолеть всё! Господи, помилуй! Господи, спаси… — повторял владыка, осеняя себя крестом.

Декабрьский мороз делал свое дело, и в камере становилось холодно. Владыка Серафим видел, что лежащий на полу Саблин стал дрожать. Подняться на нары он не мог. В избитом человеке с трудом можно было узнать того крепкого мужчину, который вышел из камеры… Он открыл глаза.

— Как дела, отец митрополит? — сплевывая кровь, тихо спросил Саблин.

— Дорогой мой, за что они так?.. На вас же живого места нет!

— А… говорят, «враг народа». Кто-то донес, будто я критиковал политику руководства страны, — сквозь стоны ответил Саблин.

— Ничего святого у этих людей! Извините, не по силам мне помочь вам подняться. Я вижу, вы дрожите.

Но офицер его не слышал, снова потеряв сознание.

— Молодой человек! — позвал владыка Серафим.

— Чего?! — нехотя отозвался молодой сокамерник.

— Я бы попросил вас… Помогите ему или укройте шинелью. В конце концов, это же его шинель!

— Что? Дед, ты умом тронулся?! Ему недолго осталось, кончится скоро, а ежели сегодня не сдохнет, то завтра добьют!

— Господи, сколько в вас черной злобы! — простонал владыка. — Почему так ожесточены, в таком-то юном возрасте?.. Вы же не живете, вы страдаете и несете только зло!

— Я тебе сказал: заткнись! Я тебя терпеть не собираюсь, святоша! — парень подскочил к лежащему митрополиту.

— Я вас не боюсь, молодой человек. Я взываю вас к вашей совести! — спокойно произнес владыка Серафим.

В этот момент парень схватил митрополита за ворот одежды и потянул, приподнимая.

— С каким бы удовольствием я пошарил бы в твоем доме! Наверняка золотишко имеется! — продолжая тянуть митрополита вверх, шипел сокамерник.

— Как-к вам… не стыдно?.. Что вы дела-е…те?! Образумьтесь! — уже хрипел владыка Серафим.

— А, страшно?! А где же бог твой?! Самое время ему появиться! — с довольной ухмылкой сказал парень и с силой ударил владыку о нары. После чего пошел к своему месту, переступив через лежащего.

Митрополит посмотрел на Саблина, который скрючился на полу и дрожал.

— Господи, не остави нас… Прости прегрешения наши… Спаси и сохрани нас Твоею благодатью, — шептал владыка и, собрав силы, поднялся и сел на нарах. Слегка отдышавшись, он осторожно спустился на пол, на руках и коленях сумев подобраться к Саблину.

— Андрей Игнатьевич, как вы чувствуете себя? — негромко спросил он.

— А, это вы, отец митрополит… Ребра все сломали, суки! И три зуба выбили, сволочи, — сквозь стоны ответил Саблин.

— Вы замерзнете на полу, на нары бы надо.

— Да, пробирает морозец-то… Силенок только нет, а вы мне точно не помощник.

— Это вы правильно заметили, толку от меня никакого…

— Мы с вами, отец Серафим, можем только по полу перекатываться, туда-сюда, туда-сюда! — Саблин с трудом растянул разбитые в кровь губы в подобии улыбки.

— Вот, мил человек, словно шарики! — и оба рассмеялись.

Митрополит лег рядом с Саблиным на полу, и они забылись сном, прижавшись друг к другу. Им и вправду стало теплее.

Владыка проснулся и удивился, что лежит на своих нарах, укрытый шинелью офицера. В дальнем углу камеры по стойке «смирно» стоял их молодой сокамерник, а рядом с ним, держась за живот и хромая, вышагивал Саблин. Митрополит прислушался к их диалогу.

— Итак, товарищ Бублик, повторяю последний раз! Если еще раз ты оскорбишь этого святого человека, то я засуну твою голову куда?

— Я понял, — еле слышно сказал парень.

— Я не слышал. Куда?

— В жопу, — вздыхая, ответил тот.

— Правильно, товарищ Бублик! Твою голову в твою задницу. Ты только представь, Бублик, как тебе для этого придется свернуться! Но ты не переживай, я тебе помогу. Ты понял меня, Бублик?..

— Понял… — парень не поднимал головы.

— И боже тебя упаси, Бублик, еще раз прикоснуться к моей шинели. Что тебя ждет за это?

— Я понял.

— Не слышу! Что ждет за это?! — Саблин остановился совсем рядом с с собеседником.

— Моя голова будет в моей жопе…

— Правильно. И поверь мне, Бублик, я не шучу! И учись разговаривать нормально, человеческим языком, а не этим блатным жаргоном! Здесь с тобой, между прочим, интеллигентные люди сидят, воспитанные и много знающие. Понял?

— Ага.

— Никак, Андрей Игнатьевич, вы решили воспитанием заняться? — улыбаясь, обратился владыка к Саблину.

— А, отец митрополит, вы проснулись? Да, тут малость к порядку некоторых решил призвать! — ответил офицер и, присев на нары рядом, продолжил: — Спасибо вам, митрополит Серафим, от души спасибо! Честно говоря, никак не ожидал, что со мной на сыром полу спать будете. Если бы не вы, околел бы, наверное, от холода.

— Ну что вы! Мы же с вами понимаем, что люди должны помогать друг другу. У меня к вам просьба есть.

— Да, слушаю вас.

— Вы уж называйте меня попроще, а то «митрополит» уж больно официально. Можно «отец Серафим», а можно «батюшка», меня так прихожане звали.

— Хорошо… митрополит.

В это время дверь камеры открылась, и вошли трое солдат. Потом они расступились, и в камеру шагнул Реденс.

В камере воцарилась тишина, только комиссар тяжелыми шагами прошел по камере и пристально посмотрел в глаза Саблину и Бублику. Затем он приблизился к нарам, где лежал митрополит.

— Ну что, поговорим, Леонид Михайлович?! — присев рядом, спросил Реденс.

— Здравствуйте, Станислав Францевич, — негромко ответил владыка Серафим. — Давайте поговорим. Извините, встать не могу.

— Этих двоих убрать отсюда! — дал команду Реденс.

— Саблин! Бубликов! На выход! — громко сказал один из солдат.

Офицер и парень вышли из камеры вместе с конвойными.

— Простите, как фамилия того юноши? — спросил митрополит.

— Бубликов. А что?

— Нет, ничего… просто теперь понятно, почему Бубликом зовут. Так о чем вы хотели со мной поговорить?

— Вы же понимаете, что у вас нет выбора, — холодно глядя на митрополита, заявил Реденс. — За антисоветскую пропаганду, которую вы вели на своих проповедях, вам дадут десять лет или расстрел! При вашем возрасте и здоровье любой срок — это смертный приговор.

— Да уж, незавидные перспективы у меня, — согласился владыка Серафим. — Даже интересно: есть ли выход из этой дурной ситуации?

— Выход есть. Учитывая ваше влияние на духовенство, вы бы могли официально заявить, что церковь — это обман, который придумали, чтобы контролировать массы людей! А я со своей стороны, уполномочен довести до вас, что после такого заявления вас немедленно отпустят домой.

— Да… такое предложение можно делать иудам, готовым ради своей жизни предать Господа нашего и веру святую!

— Да бросьте вы этот бред! Даже дети, и те знают, что Бога нет. Слышите — нет!

— Это вы так считаете! А многие люди веруют в Господа нашего и приходят в храмы, и молятся, прося помощи и защиты.

— Да они приходят в церковь, потому что больны вашими бредовыми мыслями. Еще с царского времени отойти не могут. Но ничего, молодежь уже все больше атеисты, а комсомольцы верят только в светлое будущее!

— Я вам так скажу: светлого будущего не будет без веры. Вера — это духовность, а безверие — мертвая жизнь, которая закончится тьмой. Нельзя без веры, нельзя без души. И только истинная вера нас спасет.

— Вы старый человек, и я не пойму: то ли вы специально делаете вид, что не понимаете всю серьезность положения, то ли вы действительно готовы умереть в сырой вонючей камере?

— Думаю, что вам не понять, — с сожалением произнес митрополит. — Смертью меня не испугать, я прожил жизнь и видел много страданий. Это уже третий арест, а в предыдущей ссылке мне делали много похожих предложений. Предать Господа… что может быть хуже? Для меня такое неприемлемо! Я готов умереть с верой в душе!

— Ой-ой-ой! Какие мы отважные… Но думаю, вы немного недооценили меня. Раз мне поставили задачу уговорить вас, то я вас вразумлю любым способом… Бурцев! — встав с нар, крикнул Реденс.

Дверь открылась, и вошел один из солдат.

— Бурцев, ну-ка давай тех двоих! — обратился Реденс к солдату.

Тот вышел, и через две минуты в камеру ввели Саблина и Бублика.

— Так вот, товарищи арестованные… Если завтра этот старик не откажется от своей лживой, одурманивающей людей веры, то готовьтесь к стенке!

— Реденс, что вы творите?! Они в нашем споре не виноваты! Вы не посмеете! Это бесчеловечно! — слегка приподнявшись на локтях, воскликнул митрополит.

— Так, может, вы своего Бога попросите?! Время пока есть! — смеясь, произнес комиссар и вышел вместе с сопровождающими из камеры.

Саблин и Бублик молча смотрели на владыку Серафима. А он отвернулся к стене и задумался. Никто не проронил и слова. Гнетущая тюремная тишина и ожидание неизвестности завтра заставляли всех обитателей камеры молчать и думать.

Разговаривать не хотелось. С тяжелыми мыслями митрополит задремал.

— Дедушка, дедуля, — парень тихонько трогал его за плечо.

— Что тебе? — пробудившись, спросил владыка Серафим.

— Пока этот спит, — Бублик показал на нары Саблина, — я… это… поговорить хотел.

— Давай поговорим, — шепотом ответил митрополит, повернувшись к собеседнику.

— Я чего хотел-то, дедуля… ты это… ну того, сам понимаешь, — запинаясь, шелестел парень.

— Ничего не понимаю. Ты, сынок, либо говори нормально, либо вообще молчи. О чем хотел сказать-то?

— Ну, дед, чего ты такой непонятливый? Жить мне охота!

— А, ты об этом… Так жить, сынок, всем хочется. И тебе, и мне, и ему, — митрополит кивнул в сторону Саблина.

— Дедуля, ты же слышал, что этот сказал. Если ты не отступишься, расстреляет всех к едрене фене!

— Испугался? — владыка Серафим погладил парня по руке. — Не бойся, молиться надо. Господь поможет.

— Я тебя прошу, дед, пожалей! Ну откажись ты, а потом опять это… поверишь.

— Ну, сынок, ты сказал! Видно, шибко страшно тебе стало. Однако ты пойми…

— Ничего я понимать не хочу! Я жить хочу… Я еще и не пожил толком! — уже в полный голос сорвался Бублик.

— Тише, тише! Что ты кричишь? Человека разбудишь, — держа его за руку, негромко говорил владыка Серафим.

— Ты что, дедуля, не понимаешь?! Нас же всех, всех троих порешат! Откажись, дедуля, откажись! — парень с яростью схватил митрополита за одежду.

— Сынок, сынок, отпусти… Пусти, задушишь! — владыка пытался оторвать руки Бублика от своей одежды.

— Задушу?! А что, это тоже идея! И нас тогда в покое оставят! — кричал в истерике парень.

Вдруг он охнул, отпустив митрополита, упал на пол и заскулил. За его спиной стоял Саблин.

— Ты что, паскуда?! Я тебя сколько раз предупреждал! А ну уполз отсюда! — прикрикнул офицер.

— Спасибо вам, Андрей Игнатьевич! А то молодой человек от страха разум потерял, — негромко сказал владыка Серафим.

— Он, тварь этакая, совесть потерял… Он вас-то не ушиб? — присев рядом, поинтересовался Саблин.

— Да ничего, ничего!.. Молодой он еще, вот и боится.

— Ну и ладно, отдыхайте, отец Серафим, — сказал Саблин.

Но митрополит придержал его за руку и спросил:

— Андрей Игнатьевич… а вы как считаете?

— Вы о чем?

— О том, что времени до утра.

— Вы ведь, отец Серафим, по-другому поступить не сможете… Вы же не станете повторять поступок Иуды — предавать Бога?.. Лично я бы перестал вас уважать. Наши судьбы — это капля, это песчинка в океане жизни! А ваше слово и любой поступок отразятся на тысячах, сотнях тысяч людей. И что бы с нами ни случилось, вы не должны идти у них на поводу! Я так считаю.

— Непривычно слышать такие рассуждения от советского командира…

— Ну, рос-то я в семье, где и мать, и отец верили и старались нам эту веру привить. Это уж потом я атеистом стал, потому что зла и смертей насмотрелся. А уж если спросят меня там, — Саблин указал пальцем вверх, — почему я потерял веру… Я отвечу, что столько зла и страданий невинных людей Бог терпеть бы не стал! Такое просто не вытерпеть!.. Поэтому лучше думать, что его нет.

— Вы глубоко душевный человек и веру не потеряли, — медленно, но уверенно проговорил митрополит. — Просто вы видели много страданий и горя, но душа у вас светлая! Я вам очень благодарен за понимание.

— У каждого из нас, батюшка, своя дорога… Однако если она прервется завтра, то я хотел бы попросить вас…

— Да, конечно, слушаю вас, — слегка приподнявшись на локтях и глядя на офицера, ответил владыка.

— Если уж всё… я… хочу, чтоб вы помолились за меня. А впрочем… — Саблин замолчал, опустив голову.

— Андрей Игнатьевич, я всегда буду поминать вас в своих молитвах. Будьте покойны. А вас, в свою очередь, хочу попросить…

— Да, батюшка, слушаю вас.

— Если, даст Бог, останетесь живы, то подите, как будет возможность, в храм и восславьте молитвой Господа нашего, да свечечку поставьте, — погладив Саблина по руке, попросил владыка.

— Вы что, шутите?.. Мне, отец Серафим, отсюда уже не выйти. С такими обвинениями, как у меня, конец один — стенка!

— На всё воля Божья! Верить надо, сынок. Не отчаиваться и верить. Господь милостив.

— Что ж, слово офицера… Останусь жив — приду в храм. Давайте спать, батюшка, а то завтра трудный день, — негромко сказал Саблин и несильно пожал руку владыке.

— Вы идите, ложитесь… а я еще помолюсь, — ответил митрополит.

Утро заявило о себе скрипом открывающейся двери. В камеру вошли два солдата, вслед за ними — Реденс.

— Подъем! — крикнул один из солдат.

Комиссар подошел к нарам, на которых лежал митрополит.

— Доброе утро! — громко сказал Реденс.

— Доброе… если вы его злым не сделаете, — ответил владыка.

— Я?.. Ну, что вы. Надеюсь, вы дадите мне ответ на вчерашнее предложение?

— Конечно же, дам, товарищ комиссар.

— Ну-ну, гражданин Чичагов, какой я вам товарищ?.. Вы для меня враг! Так что у меня с вами один разговор! — грубо сказал Реденс.

— Хорошо, Станислав Францевич… Но я вас врагом не считаю, — негромко заметил владыка.

— Так… хватит любезностей. Итак, граждане враги народа, на чем порешили? — громко спросил Реденс, повернувшись к Саблину и Бублику.

— А нам нечего решать. Отец Серафим сам все решит! — ответил Саблин.

— Что-о-о?! — воскликнул Реденс и ближе подошел к Саблину. — Вы, советский командир… может, вы мне еще скажете, что тоже поверили в Бога?!

— И скажу! — твердо ответил Саблин.

— Это уже интересно! А ну, скажите! — усмехнулся Реденс.

Саблин посмотрел на Бублика, потом на митрополита и, переведя взгляд на комиссара, начал произносить слова молитвы, припоминая нужные слова:

— Отче наш, иже еси на небесех! Да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое, да будет воля Твоя, яко на небеси, и на земли. Хлеб наш насущный даждь нам днесь…

— Замолчать! Заткнись! — кричал комиссар.

В это время Бублик упал на колени и стал, крестясь, кричать:

— Господи, помилуй! Господи, спаси! Спаси и сохрани нас!

— Ну-ка закройте им рты! — крикнул Реденс и сильно ударил Саблина кулаком в живот.

Солдаты подбежали и стали избивать офицера и парня.

Комиссар быстро подошел к нарам, на которых лежал митрополит, схватил его за ворот рубахи, приподняв, ударил и закричал:

— Это ты! Это ты, святоша хренов! Ты заставил их поверить! Как?! Как ты это сделал?! — тряся митрополита, злобно хрипел Реденс.

Владыка Серафим хотел что-то ответить, но сильный удар головой о нары заставил его застонать.

— Бросьте их! — крикнул солдатам Реденс.

Они оставили Саблина с Бубликом и подошли к комиссару.

— Осипов! Сходи наверх, скажи капитану Кузнецову, пусть приговор на эту гниду делает… Надо с ним кончать! — срываясь на крик, шипел Реденс.

Один из солдат ответил: «Понял!» — и быстро вышел из камеры.

— У вас есть десять, максимум пятнадцать минут. Подумайте! Еще есть время отказаться от своей бредовой веры…

— Господи, прости. Дай силы, Господи, преодолеть. Прости, Господи, — шептал владыка Серафим.

— Вот упрямый старик! Ты что, не понимаешь, что сейчас умрешь за свою глупую веру?! — кричал Реденс, схватив митрополита за одежду у шеи.

— Зло плещется в вас через край. Но моя вера не глупая, моя вера — это жизнь! Господь каждому воздаст за поступки его! — задыхаясь, говорил владыка Серафим.

— Закрой рот, поганый старик! Именно ты являешься отравой нашего народа! Скажи, что ошибался! Скажи, что вера — это дурман для людей! Я обещаю, тут же отпущу домой! Подумай о семье! — вне себя орал комиссар.

В это время в камеру вернулся уходивший солдат, и с ним явился капитан. В руках у него была бумага, которую он передал Реденсу. Они о чем-то пошептались, и комиссар громко зачитал:

— Постановлением судебной тройки НКВД согласно статье 58 пункт 10 Уголовного кодекса за антисоветскую деятельность, выражавшуюся в проведении глубоко законспирированной работы среди церковников, ставящей своей целью возрождение монархии, гражданин Чичагов Леонид Михайлович приговаривается к высшей мере наказания — расстрелу!

— О, отец Серафим, вы, оказывается, глубоко законспирированный шпион! — сидя на полу камеры и сплевывая кровь, усмехнулся Саблин.

Комиссар повернулся к конвойным:

— Добавьте товарищу за сарказм!

Солдаты подошли к Саблину и несколько раз ударили его сапогами в грудь и голову. Он застонал и повалился на пол.

— Ну что, поп! Вставай и пошли! Ты дммал, что я шучу?! — говорил комиссар.

— Ни в коем разе не думал, что вы шутите, — отвечал митрополит. — Вы же не в цирке клоуном служите, а в серьезной организации, которая разговаривает только с помощью рук и ног!

— Ты еще издеваешься? Кузнецов, поднимите его! — приказал Реденс.

Капитан и двое солдат подняли владыку, но его ноги были слабы и не держали.

— Господи, помилуй. Господи, прости, — шептал митрополит.

— Товарищ комиссар! Он не стоит на ногах. Что делать нам? — спросил капитан.

Реденс задумался. Потом посмотрел на одного из солдат и сказал:

— Носилки сюда, быстро!

Когда принесли носилки, солдаты грубо переложили на них владыку, и комиссар распорядился:

— Несите! Там у ворот машина, туда его!

Автомобиль остановился у пустыря. Солдаты выгрузили носилки с отцом Серафимом и положили их на снег.

Владыка приподнялся на локтях и посмотрел на пустырь. Метрах в ста был набросан вал свежевырытой земли, а рядом с ним — глубокий ров.

В это время подъехала другая машина, из которой вылезли капитан и комиссар. Они подошли к носилкам, и Реденс спросил:

— Вы не передумали? Еще не поздно всё изменить.

— Я не Иуда, — тихо, но твердо произнес митрополит. — Я всю жизнь нес людям веру. Я служил Господу нашему! А истинная вера — это самоотречение. Зло, которое вы сеете, вернется к вам… и тогда вы поймете, что вы творили!

— Ладно, хватит ваших проповедей! Несите туда! — И комиссар показал рукой, куда нести носилки.

Двое солдат положили их у края рва. Когда они уходили, владыка попросил одного из них:

— Сынок, помоги мне подняться.

Солдат помог, но ноги были совсем слабыми, и митрополит смог встать только на одно колено. Он увидел перед собой трех солдат и чуть в стороне от них комиссара и капитана.

Солдат отошел, оставив его стоять коленопреклоненным. Владыка Серафим поднял голову, глубоко вдохнул морозный декабрьский воздух и, глядя на далекие облака, стал негромко говорить:

— Господи, помилуй! Дай силы, Господи, честно свой крест пронести! Прости их, Господи! Ибо не ведают…

— Вот и все! — сказал Реденс и с довольным видом хлопнул по плечу капитана.

…Он тогда еще не знал, что ровно через три года зло вернется бумерангом. И уже он, Реденс Станислав Францевич, будет просить помощи и кричать от боли в сыром темном подвале, после чего будет расстрелян как шпион и враг народа.

А в 1941 году, поднимая солдат в контратаку, будет смертельно ранен оправданный в 38-м полковник Саблин.

До начала войны Андрей Игнатьевич постоянно будет ходить в храм и поминать митрополита Серафима, который в дни тяжелых испытаний дал ему урок духовной силы и истинной веры.