По субботам

Дина Рубина

«Под утро к ней приходили два сна. Один длинный, обыденный и скучный, у него много лиц, и все они кого-то напоминают. Этот сон наполнен раздраженными голосами и бесцельными действиями. Он ничем не отличается от будней, поэтому тяжел, скучен и сер…»

Под утро к ней приходили два сна. Один длинный, обыденный и скучный, у него много лиц, и все они кого-то напоминают. Этот сон наполнен раздраженными голосами и бесцельными действиями. Он ничем не отличается от будней, поэтому тяжел, скучен и сер…

Она просыпается и смотрит в окно. В доме напротив горят три квадратика — значит, уже часов шесть. Она долго лежит с открытыми глазами и думает. Потом небо светлеет, и плечам становится прохладно. И вот тогда возникает сон Второй.

Сначала он прыгает на форточку и долго сидит там, потом мягко и бесшумно спускается на подоконник. Она знает, что сон здесь, но на него нельзя смотреть — улетит. Наконец он усаживается где-то у ее плеча и начинает легонько дуть ей на мочку уха. Это ужасно приятно… Все предметы вокруг становятся зыбкими и погружаются в мягкий седоватый свет, который постепенно вкрадывается в ночную комнату. Теплая легкая дремота наплывает на нее, обнимает, качает на своих коленях, и она боится пошевелить головой, чтобы не отдавить лапку Второму сну…

Он здесь. Он легкими прикосновениями гладит ее лоб, щеки, плечи, рассыпает на темном небе закрытых глаз разноцветные калейдоскопические звезды и легко смешивает реальное с нереальным, как мягкие пластилиновые шарики.

…А совсем утром ей приснилось, что ее зовут обыкновенным хорошим именем Таня, таким уютным, домашним…

— Ева! — Бабка стучала в стенку из кухни. Значит, завтрак готов, пора вставать. — Евка!

— Ну что ты стучишь, как гестапо! — сонно пробормотала она, заведомо зная, что бабка не услышит и будет колотить в стенку до тех пор, пока Евка не появится на кухне.

Она с закрытыми глазами нашарила шлепанцы и поплелась в ванную.

«Эта физиономия, — думала она, разглядывая себя в зеркале над умывальником, — всегда напоминает мне о чем-то грустном».

Евка привыкла думать о себе как о чужом и не совсем приятном ей человеке. Почистив зубы, она внимательно посмотрела на свое отражение и сказала ему полушепотом, чтобы бабка не слышала: «Папа говорит, что все девушки к шестнадцати годам расцветают. Что ж, будем надеяться… Но ты, дитя мое, что-то подозрительно долго не расцветаешь. Прости, конечно, но сдается мне, что ты просто-напросто кикимора!» — она водрузила расческу на место, потому что бабка любила порядок. Скуластая и раскосая Евка в зеркале ничего не ответила, но, возможно, затаила обиду.

— Евка! — опять крикнула бабка из кухни. — Все простыло!

«Ну и имечко!» — подумала Евка в миллионный раз. Она так часто думала именно этими словами, что у нее уже выработалась мысленная интонация. «Ну и… — думала она на вдохе и делала крошечную паузу. — И — имечко!» — кончала на выдохе и мысленно ставила три восклицательных знака.

— Ев-ка! Что ты сегодня, сдохла?!

— Пора, пора, рога трубят! — вполголоса пробормотала Евка. Она вообще была негромким человеком.

На кухне бабка сплетничала с соседкой.

— С женой он не разводился, — доверительно сообщала бабка, — но у него была еще женщина, любовница… — Увидев Евку, она смутилась и поправилась: — Он… он с ней… э-э… дружил…

— Да, — иронично и негромко сказала Евка, садясь за стол. — Дружил. С женой он дружил ночью, с любовницей — днем.

— Попридержи язык! — закричала бабка.

— А ты не сплетничай о моем отце, — спокойно ответила Евка. — Что там у тебя, котлеты? Я не хочу…

— Ничего, ты начни, аппетит разыграется.

— Разыграется, — буркнула Евка. — Ногами гамму до мажор в терцию.

Вообще она не любила долгие препирательства с бабкой, в которых та все равно выходила победителем. Она считала, что пожилым людям многое стоит прощать — так с ними легче жить.

Допивая свой чай быстрыми и мелкими глотками — она опаздывала на репетицию, — Евка доброжелательно сказала бабке:

— Заметь, каждое утро даю себе слово не огрызаться. Не из благих побуждений, мне просто лень. Но обещаю, шеф: если ты еще раз утром начнешь ломиться в стенку — я останусь заикой и, как инвалид, буду жить на твоем иждивении. А это тебе не улыбается, насколько я понимаю.

Ее сапоги в коридоре стояли рядышком, сиротливо, как два новобранца с обнаженными головами, и Евка поскорей стала их натягивать. «Ты опять опоздаешь», — напомнила она себе. Потом она долго стояла на остановке троллейбуса. Здесь ходили только восьмой и одиннадцатый. Евка ждала одиннадцатый, и, как всегда в таких случаях, восьмые шли один за другим, а одиннадцатых вовсе не было, и потому казалось, что восьмых на линии сто штук, а одиннадцатых всего два и водители обоих пьяны.

С утра шел снег. Медленные снежинки оседали на меховой шапочке с козырьком и на воротнике куртки.

Евка опаздывала на репетицию. Она играла в джазово-симфоническом оркестре при народной филармонии. В оркестре играли ребята из консерватории, из училища, и Евка — выпускница специальной музыкальной школы — была там самой маленькой. Она играла на фоно, а иногда, когда не приходил Рюрик, на электрооргане.

Когда она пришла, ребята уже налаживали аппаратуру. Евка положила ноты на рояль и наблюдала, как Дима налаживал микрофон. Он сосредоточенно что-то крутил, то и дело отбрасывая назад спадающие на глаза черные волосы. У Димы была смуглая кожа, очень темные брови, ресницы и глаза, поэтому белки казались особенно яркими и светлыми.

«Слушай, а он тебе нравится, — сказала себе Евка и, немного подумав, небрежно ответила: — Да, чуть-чуть…»

— Раз… раз… — буркнул в микрофон Дима, и в динамике гулко отозвалось: — Раз, раз…

Евка подумала, скучно, когда все, проверяя микрофон, говорят почему-то «Раз, раз…». Будто нет других слов… Она подошла и сказала в микрофон:

— Крокодил.

— Крокодилллл, — отозвалось в динамике.

Конец ознакомительного фрагмента.