В эфире

Рубен Самвелович Аракелян, 2021

«Волшебство». Что приходит в голову вместе с этим словом? Нечто яркое. Что-то необычное, сверхъестественное, таинственное. Что-то, что переносит нас обратно в детство, что раздвигает границы привычного, что будоражит и волнует. Что-то, во что каждый из нас когда-то искренне верил, чего ждал и на что надеялся. И вот проходят годы, мы обрастаем все новыми и новыми знаниями об окружающем мире, становимся мудрее, начинаем лучше понимать происходящие вокруг процессы, узнаем людей… И волшебство из таинственного знания превращается в давно позабытую сказку – из тех, что читала мама перед сном. Его ведь не существует. Просто не может существовать. Ведь если бы оно действительно существовало, то люди, наделённые этим даром, скорее всего, превратили бы его во что-то далеко не такое яркое и цветастое, каким оно виделось нам в детстве. Ведь теперь мы знаем людей. Повзрослев, мы, кажется, поняли, как именно все устроено. Вместе с героями произведения мы представим, как будет поступать человек, получивший этот бесценный дар, какими мотивами он будет руководствоваться и какие цели станет преследовать. Четыре героя, четыре судьбы, четыре подхода к обладанию силой, от которой зависят жизни всех тех, кто в детстве верил в сказки, которые мама читала на ночь. Силой, способной к созиданию. Или к уничтожению. Посмотрим, что из всего этого могло бы получиться.

* * *

Небольшое пламя, выраставшее сейчас из маленькой круглой таблетки сухого горючего, завораживающе колыхалось. Оно шевелилось, но сохраняло свою силу и равновесие. Снаружи, по ту сторону тонких брезентовых стен дул сильный ветер, а внутри огонек лишь слегка содрогался при каждом новом диком порыве, кидавшем дробь микроскопических песчинок в стенки палатки. Пятеро мужчин молча и завороженно взирали на танец пламени, подсознательно делая ставки на то, погаснет ли огонек после следующего порыва от проникнувшего внутрь сквозняка.

— Чертов песок, — сказал один, отворачиваясь к стенке и накрываясь с головой небольшим куском материи.

Никто из присутствующих не удостоил его даже мимолетным взглядом. Напротив, подобрав под себя ноги, сидел мужчина с обожженным на солнце лицом и обветренными потрескавшимися губами. Он глубоко затягивался из курительной трубки, дым из которой моментально рассеивался на сквозняке, не оставляя за собой даже табачного запаха. Очевидно, он так жадно затягивался, чтобы успеть хоть немного наполнить легкие прежде чем и вдыхаемый им дым так же исчезнет.

— Весь мир — песок, — задумчиво глядя на извивающееся пламя, сказал он на вдохе и погладил отросшую и спутавшуюся бороду, в очередной раз жадно затянувшись.

— Это что еще за бред? — спросил сидевший рядом с ним мужчина, поежившись от нового порыва ветра снаружи палатки, — откуда ты это взял?

Мужчина с трубкой в губах задумчиво пожал плечами.

— Только что придумал. А что, разве это не так?

— Нет, дурья твоя башка, не так, — ответил дрожавший на холоде, еще сильнее укутавшись в полосатый халат с шерстяным воротом, — весь мир — вода. И вся его жизнь зависит только от воды.

Сидевший рядом с уснувшим, высокий и худой мужчина в пробковом шлеме и самолетных очках, спущенных сейчас на тонкую и длинную шею, так же задумчиво покачал головой.

— Вы оба правы, — сказал он, — мир многогранен. И ты, Ганс, мыслишь верно. Без воды ничего бы не было. Но даже океану нужно дно, чтобы быть океаном, верно? А значит и Питер тоже прав.

Ганс снова поежился, попытавшись уловить носом частички выдыхаемого соседом дыма.

— Это все потому, что у тебя нет собственного мнения, — сказал он, презрительно глядя на мужчину в каске, — да, Гораций, ты — человек без собственного мнения. Именно поэтому у тебя все правы.

— Отчасти ты прав, — ответил Гораций, сняв каску и протерев грязным носовым платком вспотевший под ней лоб, — только лишь отчасти.

— Ну вот видишь. Опять я прав. Хотя эти мои слова должны были тебя, вроде как, оскорбить. Но потому, что у тебя нет никакой своей точки зрения, ты говоришь, что даже в этом своем оскорбительном мнении я прав.

— Сдается мне, мой друг, что ты путаешь мой кругозор с твоей точкой зрения.

— Нам не следует обвинять Горация в том, в чем мы сами повинны не меньше, — сказал еще один мужчина, грея вытянутые вперед руки над дрожавшим огоньком, казавшимся сейчас холодным.

— Поясни, — настороженно сказал Ганс.

— Это требует какого-то пояснения? — ответил он напряженным полушепотом, — я думал, что все и так на поверхности. Или кто-то еще сомневается в обреченности этого нашего предприятия.

— Не нужно так, — сказал Гораций, потупив взгляд.

— Это почему же? Разве уплаченный нам аванс предполагал молчание? Или может быть беспрекословное подчинение?

— Уважение, — сказал Питер, все так же не отводя застывшего взгляда от пламени.

— Не нужно это сюда примешивать. Может быть, как раз уважения нам и не достает. Мы не уважаем его, поэтому и позволяем губить собственную жизнь. А заодно и наши тоже.

— Напомни, — сказал Ганс, щелкнув пальцами, как бы припоминая что-то очень давнее, — тебя кто-то заставлял идти?

— Ты не о том сейчас говоришь. Я пошел за ним искренне и без зазрения совести, пусть даже его мотивы ни коим образом не вяжутся с религией моих родителей. Я говорю о том, что, может быть, пришло время признать очевидные вещи. Или для этого нужно еще несколько месяцев? Я только об этом.

— Ты ведь и аванс потребовал, — будто не услышав его, закончил предыдущую фразу Ганс.

На несколько долгих секунд в тесной палатке воцарилось молчание. В такой атмосфере тишины и напряжения гудевший за стенами ветер казался чем-то страшным и огромным, грозящим поднять их всех вместе с палаткой, будто пушинку, и зашвырнуть так далеко, как только возможно.

— Он прав, — нарушил молчание Питер, все так же глядя в пламя и вдыхая очередную порцию ускользающего в сквозняке дыма.

— Что, прости? — удивленно переспросил Ганс.

— Я говорю, что, как бы это было не абсурдно признавать, но, возможно, Людвиг, отчасти, прав.

— И ты туда же? — Ганс удивленно отпрянул от соседа, не веря собственным ушам, — с чего это вдруг?

Питер пожал плечами и снова погладил спутавшуюся бороду. Очередной порыв застенного ветра, казалось, был самым слабым из всех предыдущих.

— Хотя бы с того, что мы заблудились восемь дней назад, — сказал он безразлично.

— Как заблудились? — удивился Гораций, вновь протирая высокий лоб грязным платком.

— А вот так. Заблудились. Никаких ориентиров из его карт не было уже больше недели. Мы трижды проходили это место. Причем дважды останавливались тут на ночлег.

— И ты все это время молчал? — спросил Ганс, придвинувшись обратно вплотную к соседу.

— Ну, я думал, что раз он так уверенно идет по этому маршруту, то так оно и было нужно.

— Ты абсолютный болван, — взмахнув руками от разочарования, ответил Ганс.

— Спросил бы у него самого, — сказал Людвиг, слегка повысив голос, — чего же ты не спросил? Может быть это бы помогло нам всем. Может ему нужна была это информация. Он ведь именно для этого нас с собой взял, верно?

— Мы ведь были предупреждены, что не все будет понятно в нашем путешествии, — сказал Гораций, побледневший, казалось, еще немного, — вполне возможно, что это как раз именно то самое, что должно быть непонятно.

— Ну да, — ответил Людвиг, как-то дико усмехнувшись, — а еще, возможно, что мы умрем здесь все, в этой пустыне.

— Ну, не будем сгущать краски, — сказал Ганс.

— Да куда уж гуще? Целый месяц мы ходим по этой треклятой пустыне в поисках… даже говорить смешно.

— Дружище, когда ты брал аванс, тебе не было так смешно, — сказал Ганс, — хоть ты точно знал, у кого его берешь, и отдавал себе отчет, куда он тебя поведет. Мы все отдавали.

— Хорошо, — ответил Людвиг, выставив обе руки вперед в знак капитуляции, — хорошо, ты готов этим оправдать свою смерть? Лично я не готов. И лично я намереваюсь еще немного пожить. Вот скажи, Питер, сколько времени нам сейчас потребуется для того, чтобы выйти из пустыни?

— Все зависит от погоды и от движения песков…

— В общих чертах. Допустим, погода будет хорошая, а барханы будут стоять на месте.

— По моим подсчетам, — задумчиво проговорил Питер, впервые оторвав взгляд от пламени и устремив его в сводчатый брезентовый потолок, — если мы сейчас находимся именно там, где я думаю, то через три недели мы достигнем северных границ. Приблизительно там же, где и начали свой путь. Новый Яфар где-то в трех неделях пути при хорошей погоде.

— А если, допустим, завтра он наконец разберется в своих картах, и мы вновь ляжем на, так сказать, верный курс? Кто знает, как далеко мы можем еще углубиться в пески? И что тогда? Хватит у нас запасов на месячный обратный путь?

Снова повисла тяжелая пауза. Ветер вне палатки уже почти что полностью стих, и даже не верилось, что еще несколько минут назад там бушевал самый настоящий ураган.

— Кто-нибудь, толкните его. Он все равно уже не спит, — сказал Людвиг.

— Не надо меня толкать, — проговорил лежавший у самой стенки мужчина, медленно поворачиваясь, но все еще не спеша принимать вертикальное положение.

— Ты ведь слышал наш разговор, Симон? Что думаешь обо всем этом?

Симон, кряхтя, поднялся и сел, подперев брезентовую стену спиной.

— Я думаю, что ты не дал всем отдохнуть этими твоими разговорами. А впереди еще целый день ходьбы по тяжелому и зыбкому песку. А вы все, — он обвел взглядом остальных мужчин, — вы все идете у него на поводу.

— Все ясно, — махнул на него Людвиг, — еще один слепой последователь. Гарантирую, ты прозреешь, когда у нас кончится вода. Вот только будет поздно.

— Ну а я, в свою очередь, гарантирую, что высеку тебя плетью, если эти твои размышления заведут тебя слишком далеко, — спокойно сказал Симон, постучав по плечу Питера и протянув руку, в которую тот не глядя вложил свою трубку, предварительно еще раз жадно затянувшись.

— Ну хорошо, — сказал Людвиг после недолгой паузы, — давайте решим. Все вместе, чтобы это не выглядело бунтом…

— Не выглядело тем, чем является, — сказал Симон все тем же хриплым и протяжным голосом.

— Мы ведь можем просто спросить, верно? Просто задать вопросы. Да, нам необязательно знать все. Но ведь и умирать нам необязательно тоже. Я понимаю, что каждый из нас в долгу перед ним, но это ведь не значит, что мы должны рисковать своими жизнями, а именно это нам теперь и предстоит, даже не зная, для чего весь этот риск. Это просто неправильно. И то, что мы ходим по пустыне кругами вот уже неделю говорит о том, что что-то неладно в его планах. Черт возьми, да может он и сам уже хочет отступить! Может хочет пойти назад, но ему стыдно…

— Заткнись, а, — сказал Симон, закашлявшись ни то от дыма, ни то от услышанного.

— Ты понимаешь, о ком говоришь? — улыбнувшись, спросил Ганс.

— А что тут такого-то? Я говорю нормальные вещи. Каким бы он не был… особенным, он все равно остается человеком. В этом-то у нас единодушие, верно? А людям свойственно ошибаться. В этом нет ничего зазорного.

— Ты слишком молод, — сказал Симон, качая головой, — и слишком глуп.

— Да, Людвиг, дружище, теперь ты уже перегибаешь палку, — сказал Питер, протягивая руку назад к Симону и принимая обратно свою уже практически полностью потухшую трубку.

— Хочешь спрашивать — спрашивай, — сказал Гораций, — но, прошу тебя, остановись в своих логических умозаключениях. Мы пошли сюда по собственной воле. Думаю, что мы и сейчас вольны уйти, когда пожелаем, ведь так?

Симон пожал плечами.

— Ну а кто вас будет держать силой? Хотите свалить? Пожалуйста. Скатертью дорожка.

— Ну да, точно, уйти куда? Мы посреди самой большой пустыни. Ладно, хорошо, — снова подняв обе руки в знак капитуляции, промолвил Людвиг, — если вы так боитесь говорить вслух, то и я замолкаю. Но я все же оставлю за собой право спросить. Надеюсь, против этого никто не станет возражать.

Дверца палатки распахнулась, и внутрь, согнувшись, вошел еще один мужчина, высокий и статный, с копной седых волос на голове и такой же седой бородой, усыпанной россыпью блестевших в маленьком догоравшем пламени песчинок. Он оглядел присутствующих, которые молча взирали на него снизу вверх.

— Рассвет, — сказал он низким голосом, — нам пора собираться, — потом, уже почти выйдя из палатки, он остановился и снова обернулся к все еще смотревшим на него лицам, — мы уже близко.

Стоило ему покинуть палатку, все пятеро озадачено переглянулись. Через пять молчаливых минут небольшое брезентовое укрытие, испещренное ранениями от многочисленных беспощадных песчаных бурь, защитившее их этой ночью еще от одной, столь же неистовой и столь же безжалостной, было собрано в большой тяжелый мешок и погружено на спину Симону, безропотно принявшему ношу. Высокий мужчина стоял на соседнем бархане, задумчиво глядя то на развернутые в собственных руках причудливые старые карты с множеством рукописных заметок и изображенных поверх всего остального символов, то сверяясь с положением солнца на небе, которое только-только вынырнуло из-за одной из многочисленных песчаных гор.

Закинувший сумку за плечи Питер с ухмылкой взглянул на сомневавшегося Людвига, то и дело поглядывавшего в сторону соседнего бархана.

— Чего-то ты уже не такой смелый, — сказал он, улыбаясь.

— Это все солнце, — вторил ему Ганс, — оно делает нас добрее.

— Отвалите, — ответил тот, в свою очередь водружая на спину собственную сумку.

— Советую тебе хорошенько продумать вопросы, которые ты собираешься задавать, — сказал Симон, отделяясь от общей группы собирающихся, — чтобы не вышло чего… неудобного, если ты понимаешь.

— Ты тоже отвали. У меня было достаточно времени, чтобы все обдумать. Знаю только, что не собираюсь тут умирать.

Больше никто не произнес ни слова. Все пятеро достигли вершины бархана и пустились вслед за своим предводителем, шедшим сегодня, как показалось всем, особенно стремительно. К полудню, когда солнце было в зените, ноги настолько устали от борьбы с неплотной основой дороги, что практически отказывались идти. Но обычного привала, который ежедневно происходил примерно в это время, не последовало. Несколько раз Людвиг ловил уставшие взгляды спутников, в которых, как ему казалось, он видел уже практически абсолютное согласие с собственной позицией. Солнце уже перевалило через высшую точку, когда он наконец отделился от группы и нагнал шедшего впереди седовласого мужчину.

— Мастер, — позвал он, делая отчаянные шаги из последних оставшихся сил.

Но шедший впереди мужчина будто бы не услышал его зов. Он продолжал стремительно бороться с вязкой субстанцией под ногами, направляясь вперед, к одному ему ведомой цели. Периодически он сверялся с картой, которую все еще держал в руке, не замедляя ход.

— Мастер, постойте, — снова воззвал Людвиг, уже отчаявшись его настичь, — мастер Анхель, мне нужно с вами поговорить.

Шедший впереди мужчина немного замедлился и снова сверился с картой после чего окинул взглядом горизонт.

— Ты чего-то хочешь? — спросил он у наконец нагнавшего его Людвига.

— Да, Мастер, — ответил тот, согнувшись и пытаясь отдышаться.

Он обернулся. Остальные четверо спутников были приблизительно в пятидесяти метрах позади. Это одновременно и радовало его, ибо не придется подбирать слова еще и для них. И одновременно огорчало, так как, пусть даже у него нет единомышленников среди соратников, присутствие еще кого-то рядом в этот момент непременно вселило бы в него еще немного уверенности. Он выпрямился, размяв словно полностью отсутствующую в этот момент спину, и глубоко вдохнул.

— Говори, — сказал Анхель своим низким голосом, все так же оглядывая бескрайнее песчаное море перед собой в поисках одному ему ясных знаков и ориентиров.

Этот голос отчего-то внушал трепет и неуверенность, за что Людвиг искренне себя ненавидел в этот момент. Слова будто бы застряли в горле, на самом выходе. Слова, которые должны были следовать за застрявшими, врезались в них сзади. От удара все слова перемешались в одну огромную бесформенную словесную кучу, из которой сейчас же нужно было выделить хоть что-то членораздельное. Чертовски сложная задача, да еще и это сбившееся дыхание.

— Что мы ищем, Мастер? — наконец спросил он совсем не то, что хотел спросить.

Анхель впервые взглянул на него взволнованным взглядом, от которого Людвигу стало еще более не по себе. Не от самого взгляда, а от осознания того, что этот заданный вопрос едва ли мог вызвать подобную реакцию на лице данного конкретного человека. А значит, что его волновало что-то другое. Именно это и испугало спрашивающего.

— Нечто важное, — проговорил Анхель задумчиво и отрешенно.

— Мы идем за вами безропотно вот уже целый месяц. И будем идти еще столько же. Если вы скажете, куда именно мы идем.

Лицо Анхеля немного изменилось. Волнение отступило, оставив место прежнему безразличию.

— Стало быть, если не скажу, то не пойдете? — спросил он.

— Вы ведете нас на смерть, Мастер, — проговорил Людвиг с оттенком злости в голосе, — хотелось бы знать, за что придется умирать. Иначе, смерть будет бессмысленной.

— Скажи, Людвиг, а разве бывает иная смерть? В какой смерти есть смысл? По-твоему.

Людвиг оглянулся. Помощь была уже совсем близко. Можно было бы задуматься не на долго, и она бы подоспела как раз к моменту ответа. Но сверлящий взгляд собеседника не оставлял такой возможности.

— Я не хочу умирать, Мастер, — сказал он.

Анхель дождался, пока остальные четверо подойдут.

— Помните, что я сказал вам тогда, в Новом Яфаре, перед самым выходом? Когда вы все дали свои согласия идти за мной. Помните? Ты, Людвиг. Ты помнишь?

Людвиг сжал губы от злости.

— Да, Мастер. Я помню.

— Повтори, — не замечая его реакции, сказал Анхель.

— Вы сказали, что то, что вы ищете, важнее наших жизней.

— Да, это именно эти слова, — кивнул в ответ Анхель, — очевидно, тогда ты не придал им должного значения. Скажи мне, смерть на виселице — достойная смерть?

Людвиг опустил голову. Его худые скулы сейчас выделились на тощем лице гораздо отчетливее обычного.

— Или вы двое, — продолжил Анхель, обращаясь к Питеру и Гансу, — я вытащил вас из чана с нечистотами, в котором вы должны были захлебнуться тем же вечером. Может быть это достойная смерть?

— Нет, Мастер, — замотал головой Питер, — вы спасли нас.

— Но…, — сказал Анхель, предполагая продолжение фразы.

— Но мы ведь люди, — продолжил за него Ганс, — и нам тяжело. Вы могли бы просто сказать нам, зачем мы целый месяц бродим по пескам кругами. И мы бы продолжили идти за вами, зная, куда мы идем.

— В том-то и дело, мой друг. Ты не можешь знать. Ты не сможешь. Ты можешь только верить мне. Если это тебя не устраивает, то ты мог бы предпочесть достойную смерть. Что же касается кругов, то то, что я ищу, находится не где-то. Оно находится где-то когда-то. Надеюсь, это понятно, потому как больше ничего сказать я вам не могу. Но сейчас это уже абсолютно неважно. Потому что мы на месте.

Все пятеро в очередной раз озадаченно переглянулись, оглядевшись по сторонам и не увидев ничего, кроме безбрежного песчаного моря с застывшими волнами-барханами, коричневыми в свете заходящего солнца.

— Мастер, тут ничего нет, — сказал Питер.

— Тут есть ничто, — сказал Анхель, после чего обернулся к протиравшему вспотевший под пробковой каской лоб Горацию, — время пришло. Делай то, зачем ты здесь.

Гораций надвинул пониже каску и прошел немного вперед на песчаную равнину. Тут он снял с плеч сумку и, раскрыв ее, принялся извлекать оттуда небольшие камни, каждый из которых был завернут в лоскут материи. Достав с дюжину таких камней, он принялся точно вымерять расстояние, используя деревянный кол, который вбил в песок, и привязанную к нему веревку. Раскладывая камни точно по периметру, он построил импровизированный круг, а потом принялся делать внутри круга узор поменьше из камней покрупнее, белых и ровных, похожих на гальку, обтесанную веками пребывания в море. Закончив выверять и отсчитывать, Гораций поднялся и подошел обратно к недоуменно наблюдавшей за происходящим группе.

— Что бы сейчас ни произошло, не приближайтесь, — сказал Анхель, скидывая с плеч пропитанный потом халат.

Он прошествовал в центр выложенного на песке круглого узора. Вся группа молча наблюдала за происходящим, не понимая, что именно сейчас происходит, и не подозревая, что именно сейчас может произойти. Анхель поднял вверх обе руки с раскрытыми ладонями.

— Я, Ильм Мудрый, в миру Анхель Леонард, нашел тебя, — прокричал он, не опуская рук, — Харенам, призываю, покажись! Восстань из пучин песка! Выйди на солнечный свет! Одари меня своим знанием!

В очередной раз пятеро мужчин в недоумении переглянулись. Людвиг хотел было уже высказать свое разочарование, когда песок под ногами сдвинулся с места. Все повалились навзничь, проехав на движущейся земле несколько метров. Когда они поднялись после падения, то увиденное заставило Людвига проглотить очередную порцию скептицизма. Прямо напротив все еще стоявшего с поднятыми вверх руками Анхеля, песок будто бы ожил и теперь медленно и плавно поднимался вверх. Из его недр вырастала песчаная скала, которая, чем выше становилась, тем все более четко приобретала очертания человека. Прошло еще несколько секунд, и перед Анхелем возвышался огромный песчаный человек ростом в шесть или семь метров.

— Это ты? — проговорил громовым голосом песчаный монстр, склонившись над путником, — я слышал о тебе. Пески говорят. А им сказала вода. Которой сказала земля. Которая услышала от воздуха.

— Да, — громко ответил Анхель, — я был у них всех.

— Вижу. Как ты подготовился, — вещал великан, указывая огромным песчаным пальцем на круг, в котором стоял человек.

— Опыт меня научил, — ответил Анхель.

— Что ж. Я знаю. Зачем ты здесь, — он говорил медленно, будто бы давным-давно в этом не практиковался, — почему я должен дать тебе то, за чем ты пришел?

— А почему нет? Твои братья дали мне это. Почему ты не можешь сделать то же? Зачем тебе хранить это у себя вечно? Я могу отдать это людям. А ты можешь только дождаться, пока людей совсем не останется.

— Может я не хочу. Чтобы ты давал это людям. Может я не хочу. Чтобы они это получили.

— Ты — Харенам, властелин песков. Песок видел все. Он был везде. И будет всегда. Тебе незачем опасаться людей, — сказал Анхель.

— Это так, — кивнул песчаный великан, осыпав путника миллионом песчинок со своей головы, — достойный ответ. Я буду тут. После людей. Возьми то, зачем пришел.

Великан протянул песчаную руку. Анхель наклонился и поднял из-под ног один из белых камней, тот, что лежал в самом центре круга. Не покидая выложенный на песке узор, он потянулся и положил в огромную песчаную ладонь поднятый камень. Ладонь сомкнулась и засветилась. Через мгновение песчаные пальцы снова разжались, и Анхель принял камень обратно, погрузив его в карман своих штанов.

— Спасибо, великий Хоренам, — сказал он, — я позабочусь об этом. Люди были бы тебе благодарны, если бы знали о тебе.

— Да, человек. Ты позаботишься. Я знаю. Но я не могу. Этого допустить. Позволить этим людям уйти. Помня обо мне. Они — не ты.

— Заставь их забыть, — сказал Анхель, — твои братья сделали то же с людьми.

— Верно, — протянул великан, и в тот же миг рассыпался на миллиарды песчинок, повисших неподвижно в воздухе.

Пятеро сидевших на песке мужчин в ужасе попятились. Но песчаное облако нагнало их через мгновение, спрятав внутри себя от солнечного света. Еще через секунду песок просыпался вниз. Людвиг медленно поднялся и выплюнул хрустящую на зубах массу. Протерев глаза, он увидел, как подошедший Анхель поднимает с земли свой халат и накидывает его обратно на свои плечи.

— Что произошло? — спросил Людвиг, стряхивая песок с волос.

— Песчаная буря, — ответил Анхель, затягивая пояс, — поднимайтесь. Мы отправляемся домой.

Все пятеро мужчин медленно поднялись и стряхнули с себя только небольшую часть песка, до которой смогли добраться не оголяясь. Людвиг довольно улыбался.

— Можете не благодарить, — сказал он тихо, когда Анхель уже отошел на несколько десятков метров, — если бы я не открыл ему глаза своими вопросами, так бы и ходили кругами по пустыне.

* * *

Где-то в стороне, за одним из высоких стогов сена скрипнули дверные петли. Сразу за этим звуком послышался звук осторожных тихих шагов. Анхель сразу узнал гостя, как только первая сухая соломинка хрустнула под ступней вошедшего в дверь амбара человека. Шаги медленно и предельно тихо приближались, пока из темного прохода между деревянной стеной и возвышающимся почти что до самого потолка стогом не показался силуэт. Вошедший остановился в тени и, по всей видимости, осторожно осмотрелся. Точнее, осмотрелась.

— Кто это там? — спросил Анхель, больше ради приличия, как бы давая понять, что гость был замечен.

— Это я, мастер, Гертруда, — прозвучал робкий ответ, после чего она, наконец, вышла из тени на свет, пробивавшийся через небольшое окно высоко под крышей.

— Надо же, Герта, как ты выросла, — сказал Анхель, бросив на девочку только лишь беглый взгляд, после чего снова отвернулся к своему верстаку, — проходи, располагайся.

Она кивнула и вышла на свет. Тонкая и хрупкая, ее ступни, облаченные в сандалии на босую ногу, аккуратно вышагивали по соломинкам, как бы стараясь обойти каждую из них, ни одну не повредив. Она села в старое порванное кресло так, будто садилась в него уже много раз, как если бы это было ее законное место.

Анхель снова взглянул на нее беглым взглядом и, одобрительно улыбнувшись, отвернулся к верстаку.

— Мастер, чем вы заняты? — спросила девочка, пытаясь разглядеть убранство стола, — я могу вам помочь?

— Нет, Герта, я уже заканчиваю. Ты лучше расскажи мне, как прошел твой год. Как школа? Что нового ты узнала за эти месяцы? Что интересного приключалось?

Она выпрямилась в своем кресле и еле слышно откашлялась, как бы готовясь начать долгое и захватывающее повествование, пусть и невероятно тихое, судя по ее голосу. Но тут петли вновь жалобно скрипнули. Присутствующие замерли в ожидании того, кто именно появится из-за высокого стога сена. Вариантов было всего два, и один из них явно доставлял неудобство Гертруде, которая затаила набранный было в легкие для повествования воздух. Через пару секунд из тени вышел высокий молодой человек.

— Добрый день, — безразлично промолвил он, стряхивая с плеча прилипшие к рубашке колосья.

Гертруда выдохнула с облегчением, и тут же залилась краской, поняв, что слишком уж явным был этот ее жест.

— А, Гастон, проходи пожалуйста, — сказал Анхель, вытирая руки грязным старым полотенцем, — Герта как раз собиралась поведать нам о том, как прошел год. Ты успел как раз вовремя.

Юноша кивнул, потом кивнул еще раз Гертруде, пытавшейся поймать его взгляд, но только на мгновение, чтобы сразу его потерять, а затем прошел к еще одному небольшому стогу и, взобравшись на него, сел, свесив ноги. Высокого роста, худой и немного сутулый. Когда его бледное лицо попало в полосу света, врывавшегося в помещение из небольшого окна под крышей амбара, Гертруда разглядела его глаза, каждый из которых был разного цвета.

— Продолжай пожалуйста, — обратился Анхель к девочке.

— Да, мастер, — тихо ответила она, снова еле слышно откашлявшись, — я вернулась в школу только в середине сентября. Родителя брали меня в путешествие, так что я много всего видела.

— Надо же, — заинтересованно произнес Анхель, — где именно вы побывали?

— Много где, мастер. Это был автобусный тур по нескольким странам. Мы были и в горах, и спускались к океану. Я побывала в Ватикане, впервые в жизни…

— Ну и как тебе Ватикан? Впечатляет?

— Да, мастер, он великолепен. Столько истории, и столько всего несказанного на таком маленьком клочке территории, да еще и посреди большого города. Я очень рада, что удалось туда съездить.

— А ты, Гастон? Ты был когда-нибудь в Ватикане?

— Да, мастер, — сухо ответил молодой человек, почесав затылок, — много раз.

— Почему же ты никогда не рассказывал об этом? — спросил Анхель, изобразив удивление.

— Вы, вроде как, не спрашивали. Я много где был. Мой отец — дипломат. Мы часто путешествуем.

— Это большое упущение с моей стороны, — с сожалением проговорил Анхель, — я обязательно попрошу тебя рассказать нам о местах, в которых ты побывал. Хотя бы за этот год. Уверен, нам всем было бы очень интересно послушать.

Гастон безразлично пожал плечами.

— Едва ли, это так уж интересно. И едва ли, это будет интересно всем.

— Мы обязательно проголосуем, и, я убежден, что большинство будет «за», — ответил юноше Анхель, после чего снова обратился к замолчавшей девочке, — продолжай пожалуйста. Что было дальше, после твоего возвращения?

— Так как я вернулась поздно, то пришлось наверстывать пропущенный материал. Это было сложно, но я справилась. Как вы учили, мастер.

Гастон впервые улыбнулся и покачал головой. Этот жест не остался незамеченным, ведь он и не задумывался таковым.

— Ты хочешь что-то сказать, Гастон? — спросил Анхель, обратив на это внимание.

— Да нет, мастер, что тут сказать? Гертруде пора бы уже повзрослеть, а она все еще мыслит, как десятилетний ребенок.

Гертруда вновь потупила взгляд. Ее бледно белая кожа даже в полумраке амбара приобрела багряный оттенок.

— Стало быть, ты уже повзрослел? — поинтересовался Анхель спокойным голосом.

Гастон выпрямил спину и взглянул на собеседника все тем же безразличным взглядом, что и прежде, только на этот раз исполненным гордости.

— Не скажу, что я уже взрослый, но мне уже хватает ума, чтобы отличать взрослых от не взрослых.

Анхель улыбнулся. Его морщинистое лицо покрылось еще более глубокими морщинами.

— Да, я помню, как в свои семнадцать лет тоже считал себя взрослым, — сказал он, поворачиваясь обратно к верстаку.

— Мастер, нам остался один год в школе, — продолжил спокойным монотонным голосом Гастон, — после этого мы, скорее всего, разъедемся в разные города…

— Что ты хочешь этим сказать, Гастон?

— Хочу сказать, что уже через год я не смогу всегда быть рядом, когда будет нужна помощь. Детство закончится. Всего триста шестьдесят пять дней.

— Прекрати, — больше попросила, нежели настояла Гертруда, — ты обижаешь меня.

— Прости, Гертруда, но это правда. На правду не надо обижаться. Ты застряла в подростковом возрасте. Для тебя нагнать месяц отставания по учебной программе — подвиг. Или может ты предпочитаешь не думать о том, что произойдет через эти триста шестьдесят дней?

— Все останется по-прежнему, — с трудом сдерживая слезы в своих больших глазах, проговорила Гертруда.

— Ну вот. Еще и обманываешь себя.

— А может это ты обманываешь себя, Гастон, — бросил от верстака Анхель.

— Я всегда предельно честен. Как с самим собой, так и с окружающими.

— Да, тут ты прав. Ты действительно честен. Но, может быть, это происходит без твоего ведома. Ну, например, ты убежден, что твоя помощь необходима Герте, и что она без нее не проживет. Что если это не так? Что если это просто твое мнение? Ошибочное мнение. Что если она не так беспомощна, как ты считаешь? А, может быть, ей просто нужно немного свободы, а? Чуточку меньше заботы. Или, может быть, обманом является то, что ты уедешь и не сможешь защищать нуждающегося в твоей защите важного, очень важного человека.

Гастон терпеливо слушал слова мастера, глядя ему прямо в глаза своим безразличным, ничего не значащим и не означающим взором. Он как будто отсутствовал тут в этот момент, или же прекрасно знал, что именно скажет Анхель в следующую секунду.

— Прошу меня простить, мастер, но вы это серьезно? — сказал он, — по-моему, вы тоже обманываете себя. Или вы забыли, кто и как относится к этой девочке со всеми ее странностями.

— Нет, Гатсон, я не забыл. Эта девочка, если ты забыл, могущественнее девяносто девяти целых и девяносто девяти сотых процентов людей на этой планете. Она совсем не так беспомощна, какой ты ее считаешь.

— Все верно, мастер, вот только волнуют меня не все эти люди, а та самая сотая доля процента. Именно в нее входит он.

Вверху под самой крышей что-то зашуршало, затем послышался звук открывшегося окна, на долю секунды тень окутала амбар, и через несколько мгновений с высокого стога у стены неторопливо спрыгнул еще один молодой человек. Он был не такой высокий, как Гастон, не такой статный и спокойный. Скорее наоборот, его небольшие темные глаза бегло перемещались по помещению, на мгновение задерживаясь на каждом из присутствующих, он двигался резко и порывисто, и даже его массивная грудь вздымалась от дыхания гораздо чаще, чем это было необходимо. В тени его силуэт вполне мог сойти за очертания какого-то дикого зверя, вроде крупной гориллы, кое-как стоявшей прямо на ногах. Молчание повисло в воздухе на долгие и тяжелые секунды. Взгляд вновь появившегося юноши остановил свое судорожное путешествие на Гертруде, казалось, полностью слившейся со старым креслом, в спинку которого она с силой вжалась. Казалось, что весь огромный мир сжался вокруг девушки.

— А, Бруно, мы уже заждались тебя, — сказал Анхель вошедшему и сделал шаг в его сторону.

Он хотел было протянуть руку, чтобы поприветствовать юношу, но тот молниеносным движением извлек из-за пояса какой-то длинный тонкий предмет и резким взмахом руки направил его на шедшего ему навстречу мастера. Но Анхель был готов именно к такому повороту событий, он обернулся вокруг своей оси, уйдя в сторону с траектории удара, а через мгновение оказался за спиной Бруно, схватив его за запястье вооруженной руки. Он потянул вверх руку, юноша согнулся, вскрикнув от боли, выронил предмет на пол. Анхель, все еще сжимая крепкое и широкое запястье, нагнулся и поднял свободной рукой тонкую палку длинной около двадцати сантиметров.

— Хм, интересно, — промолвил он, подняв выкрученную руку еще немного выше, как бы случайно, отчего Бруно снова издал жалобный писк, — очень интересно. Отличная концепция, концентратор. Что это, волшебная палочка? Интересно, но не слишком оригинально, как по мне.

— Она самая, — проскрипел, согнувшись пополам, Бруно, — я не гонюсь за оригинальностью.

— Великолепно! — воскликнул Анхель, вновь чуть подняв плененную руку, — сам додумался?

— Ну а кто мне подскажет? Отпустите руку?

— Зачем? Чтобы ты снова на меня напал?

— Не буду я на вас нападать. Просто хотел проверить, не потеряли ли вы сноровку за год.

— А если бы потерял? Что тогда меня ждало? — спросил Анхель.

Несколько секунд Бруно обдумывал варианты ответов, пытаясь отыскать именно тот самый, который позволит освободиться от болезненного захвата.

— Ничего вас не ждало. Я просто проверял. Отпустите руку.

–…пожалуйста.

— Пожалуйста.

Анхель отпустил запястье, продолжая рассматривать палочку в своей левой руке. Юноша выпрямился и размял затекшее запястье. Он снова устремил свой взор на все еще вжимавшуюся в кресло Гертруду. Это был не простой взгляд, он был наполнен злобой и ненавистью, настолько сильной, что, казалось, это ощущалось в воздухе. Затем он взглянул на Гастона, все так же флегматично наблюдавшего за всеми развернувшимися перед ним событиями. Гастон еле заметно кивнул, и Бруно ответил точно таким же приветствием.

— Просто великолепно, — продолжал восхищенно бормотать Анхель, разглядывая палочку теперь уже у верстака под увеличительным стеклом, — надо же, все гениальное просто. Прекрасный концентратор силы. Пусть и не без серьезных недостатков.

— Нет у него недостатков, — громко проговорил Бруно, усаживаясь на пол возле высокого стога, с которого недавно спустился.

— Конечно же есть. Один я могу назвать сходу, не изучая предмет. Ну, кто может сказать, в чем минус вот такого вот интересного концентратора? В чем его слабость?

— Он хрупкий, — сказал Гастон, сложив руки на груди.

— Это во-первых. Одно из правил изготовления концентратора силы. Используемый предмет должен быть крепким.

— Это грецкий орех, — сказал Бруно, — его просто так не сломать. Говорю же, у него нет недостатков. Плюс еще и глаз можно выколоть, если возникнет необходимость. Что же мне кусок арматуры с собой таскать? Идеальный концентратор. Я сам его создал.

— Нет, Бруно, он не идеальный, — сказал Анхель, поднимая палочку с верстака, держа ее указательными пальцами рук с обоих концов, — кто еще предложит варианты? В чем его главный недостаток?

Прошло несколько секунд, прежде чем Гертруда робко подняла вверх правую руку. Со стороны могло показаться, что это у старого кресла выросла одна чужеродная конечность.

Бруно снова вонзил в нее свой тяжелый взгляд, его брови поднялись вверх, а скулы напряглись от давления.

— Ты, не смей, — прошипел он тихо.

— Да, Герта, говори, — сказал Анхель, ни то не заметив этих слов юноши, ни то просто их проигнорировав.

Гертруда снова еле слышно откашлялась.

— Правило части тела, — промолвила она тихо и тут же снова обратилась в кресло.

— Это бред, — прошипел Бруно, — правило соблюдено. Палочка — продолжение моей руки. Маленькая тварь не знает ни черта.

— Во-первых, юноша, — сказал Анхель, повысив голос до непривычно громкого, — чтобы я больше не слышал ругани тут, ясно?

Бруно все так же злобно взирал на кресло, но слегка кивнул в ответ, обозначив согласие.

— Вот и славно. Правило гласит, что концентратор должен быть частью вашего тела, его продолжением. Что это за такая часть тела, которую ты носишь за поясом и достаешь по необходимости, чтобы выколоть кому-то глаз, а?

Гастон впервые за все время проявил признаки эмоций. Он издал глухой смешок, который Бруно проигнорировал.

— Герта, будь любезна, покажи нам свой концентратор.

У старого кресла вновь выросла одна рука, которая продемонстрировала присутствующим небольшой аккуратный перстень на указательном пальце.

— И что это такое? — спросил Бруно, — Что она будет с ним делать? В носу ковыряться? Как можно биться перстнем? Разве что кинуть его в кого-нибудь. Но тогда, вроде как, тоже правило нарушается.

— А кто сказал тебе, что концентратор нужен для того, чтобы биться? — спросил Анхель, — разве я когда-нибудь это говорил? Он нужен для того, чтобы концентрировать и дозировать скрытую внутри вас силу. Речь не идет о насилии, речь идет о силе и ее применении.

— Ну вот и я говорю о применении силы.

Анхель тяжело вздохнул и покачал головой.

— Ты говоришь совсем не о том, о чем следовало бы, — сказал он, — путаешь силу и насилие. Очень серьезная ошибка, Бруно.

— Нет никакой ошибки. Все верно. Это вы не до конца все понимаете, мастер, — на последнем слове он сделал особый акцент, произнеся его медленно и по слогам.

— Вы трое обладаете могуществом, которого нет ни у кого, но из вас троих только ты один путаешь силу и насилие. Разве Герта когда-нибудь применяла свою силу, чтобы навредить?

Бруно вскочил на ноги. Его грудь снова судорожно вздымалась от учащенного дыхания. Он направил указательный палец в сторону кресла, не удостоив девушку даже очередным злобным взглядом.

— Вы в своем уме? — воскликнул он, — сравниваете меня с этой… Да она даже не представляет, что за сила в ней скрыта. Она даже не знает, как именно ей пользоваться.

— Скажи, с чего ты так решил? — спокойной спросил Анхель, будто совсем не замечая эмоциональности юноши.

— С того, что максимум, что он делала — помогала снимать котенка с дерева. Да и то, Гастону пришлось после этого подправлять память простым зевакам. Как вы можете сравнивать меня с этой…? Я вообще не пойму, что я тут делаю. Верните мне мою палочку.

— Да, Бруно, ты прав. Сравнение некорректное. Сравнивать несравнимое нельзя. Но, согласись, если бы все стремились драться и разрушать, то некому было бы снимать котят с деревьев?

— Палочку вернете? — проигнорировав вопрос Анхеля, спросил юноша.

— Конечно верну. Она ведь твоя. Только я все еще не уверен, понимаешь ли ты, для чего она тебе нужна. А если ты и дальше будешь так упорно путать все, что путается, то можешь причинить вред окружающим и самому себе.

Бруно ехидно усмехнулся.

— Да плевать мне на окружающих. Или вы говорите о ком-то конкретном? О ком-то, кто присутствует сейчас здесь? О ком-то, кто прячется в кресле?

Гертруда поежилась и попыталась дышать как можно тише.

— Я говорю и о всех, и о ком-то конкретном тоже, — ответил Анхель, — что произошло? Почему ты так неравнодушен к ней?

— Что произошло? Да я ненавижу эту…, — он задержал стремящиеся наружу слова на своем языке.

— Ну так оставь ее в покое. Живи себе и не обращай на нее внимание, если уж так ненавидишь ее.

— Именно так я и делаю, — сказал Бруно, — но эта маленькая… Она как будто специально все время попадается мне на глаза. Как будто нарочно хочет привлечь внимание. Ненавижу ее, — он снова устремил полный злобы взгляд на притаившуюся в кресле девушку, — слышишь меня? Чего ты от меня хочешь?

— Успокойся, — ровным и тихим голосом сказал Гастон со своего стога.

— А тебе-то что? Почему ты все время ее защищаешь? Пусть сама за себя говорит. Она, эта маленькая… она специально меня провоцирует, чтобы столкнуть нас с тобой. Я ничего не имею против тебя. Но, черт возьми, прекрати лезть в это. Разве не видишь, что она использует тебя?

— Что ты несешь? Успокойся и просто оставь ее в покое.

— Хватит успокаивать меня, вы оба! — вскрикнул Бруно, — я не какой-то психопат, чтобы меня успокаивать. Вы не видите очевидных вещей. Даже вы, мастер. Вы все думаете, что она такая добрая и хорошая, но это только видимость. Я знаю, какая она на самом деле. Ненавижу…

— Сядь, Бруно, — все так же не обращая внимания на эмоции юноши, сказал Анхель.

— Мою палочку, мастер. Верните ее.

Анхель протянул палочку, но не отпустил ее, когда Бруно резко попытался выхватить ее из его рук.

— Я могу быть уверен, что ты не наделаешь глупостей? Хотя бы сейчас.

Бруно снова улыбнулся зловещей ухмылкой, больше похожей на оскал.

— Я не дурак. Вас тут двое. Даже двое с половиной, если считать эту… Сегодня у меня нет никаких шансов.

— Рад, что ты это осознаешь, — сказал Анхель и отпустил палочку.

Юноша резко выхватил ее и спрятал за поясом.

— Мне здесь больше нечего делать, — сказал он, — счастливо оставаться.

— Хорошо, Бруно, можешь уйти. Жду тебя через неделю. У нас впереди еще два месяца. Последние два месяца обучения.

— Не знаю, мастер. Не знаю, чему еще вы меня можете научить. Я сомневаюсь, что мне следует сюда приходить снова, — ответил Бруно, направляясь к выходу.

— Ты придешь, — спокойной сказал Анхель, — до следующей недели.

Проходя мимо кресла, он на мгновение задержался и, не поворачиваясь, прошептал.

— Сделай так, чтобы я тебя здесь больше не видел, маленькая тварь.

Через секунду снова скрипнули петли большой амбарной двери, погрузив все помещение в продолжительную тишину, нарушаемую лишь звуком каких-то манипуляций, производимых Анхелем на своем верстаке.

— Не относись к этому слишком серьезно, Герта, — сказал он, — это просто возраст такой, когда молодые люди не в ладах со своими эмоциями.

— Зачем вы это делаете, мастер? — спросил Гастон.

— Делаю что, мальчик?

— Зачем обманываете ее? Зачем успокаиваете? Нет, Гертруда, это не возраст. Это его сущность. Это не пройдет никогда, и никто ничего с этим не сможет сделать, просто потому, что он слишком силен.

— Но не для тебя, Гастон, — сказал Анхель, завершив манипуляции на своем столе, — в том-то и суть. Он слишком силен, но не для тебя.

— Но меня не будет, мастер…

— Мастер, — неожиданно вмешалась Гертруда, — можете отпустить меня домой? Родители ждут меня к трем сегодня.

— Конечно, дитя. Ступай. Через неделю я жду тебя здесь же.

Она впервые за долгое время поднялась с кресла и, казалось, это далось ей с великим трудом. Ноги как будто не слушались ее и существовали в каком-то своем собственном отдельном мире. Она сделала небольшой реверанс и, скрипнув дверью, ушла.

— Ты не по годам мудр, Гастон, — нарушил молчание Анхель, глядя на единственного оставшегося в амбаре юношу, — но еще недостаточно мудр. Не настолько мудр, насколько будешь однажды.

— В чем конкретно я не прав, мастер? — спросил Гастон, спрыгнув со своего стога и снова выйдя на светлый участок.

Яркий свет блеснул на его глазах, отразившись по-разному в каждом из них.

— Ты прав в том, что понимаешь. Но понимаешь ты не все. Не видишь всю картину целиком.

— Объясните мне.

— Видишь ли, — глубоко выдохнул Анхель, — добро беззащитно. У него нет средств для собственной защиты, средств нападения. На одной чаше весов есть добро. Оно велико и могущественно, но в то же время оно беззащитно и уязвимо, ранимо и хрупко. На противоположной чаше есть зло. Оно огромно, стремительно, жестоко. Добро распространяется там, где оно нужно, где в нем нуждаются. Зло распространяется там, где само того хочет. И добро от зла отделяет тонкая невидимая грань, зыбкая и, по сути, абстрактная, потому как, как только зло пожелает, как только найдет в этом смысл, оно нападет. И тогда беззащитное добро падет. Потому что оно беззащитно. Понимаешь меня?

Гастон кивнул.

— Все зависит от тебя, Гастон. От того, будешь ли ты рядом, когда придет время. Возможно, что тебе трудно с этим смириться, но так будет всегда. Всегда будет добро, и всегда будет зло, стремящееся его поглотить. И всегда между ними будешь только ты один, отделяющий этот мир от тьмы. До тех пор, пока ты будешь между ними, мир будет существовать в естественном для него равновесии. Если ты уйдешь, если оставишь ее, то мир погрузится во тьму, и тогда уже ни ты, ни я, никто из нас не остановит его.

— Даже вы, мастер?

— Даже я? Конечно даже я. Ты видел, что было сегодня? Он проверял мою бдительность. Я не молодею, Гастон. Наступит день, и моя бдительность меня подведет. Может быть, что этот день наступит уже этим летом. Когда придет время, меня не станет больше рядом. Только ты можешь спасти этот мир от его полного уничтожения. Ты должен ее защитить, чего бы тебе это не стоило. То, что происходит сейчас, это все лишь детские игры. Дальше будет гораздо сложнее.

Он повернулся к верстаку и взял с него какой-то предмет. Потом снова повернулся к Гастону.

— Вижу, что концентратор пришелся кстати, — сказал он, взяв юношу за подбородок и повернув левую сторону его лица на свет, так что глаз ярко засиял на солнце.

— Да, мастер, он действительно часть моего тела.

— Это была прекрасная мысль, Гастон. Видишь, природа сама подсказала тебе правильный путь, отняв у тебя что-то, чтобы дать что-то взамен, — он взял юношу за руку и вложил в нее круглый невесомый предмет, — возьми это.

— Что это такое, мастер? — спросил Гастон, разглядывая металлический круг на своей ладони.

— Это я сделал для тебя. Это компас. Только стрелка указывает не на север. Она указывает на степень опасности, грозящей Гертруде. Возьми его и никогда не расставайся, куда бы ты ни направлялся, всегда держи его при себе. Запомни, ты — единственный путь к равновесию, Гастон. А теперь ступай.

— Спасибо вам, мастер. Я не подведу вас, — сказал юноша, склонив голову.

— Я знаю, что не подведешь.

* * *

Лестница вела куда-то далеко вниз, сквозь узкий и тесный проход, так, как будто бы и должна была пролегать сквозь толщу твердейшей скальной породы, как будто бы и не было никакого другого пути, через который она могла бы провести путника. Это была одна из тех лестниц, шагать по которой нужно было, во что бы то ни стало, как можно более решительно, и, как и предполагалось изначально, делать это было практически невозможно. Спуск был так крут, а ступени так коротки и редки, что, если не знать, что это именно лестница, можно было бы с легкостью принять ее за обычную глубокую яму, почти что уходящую прямо вниз. Неизвестность, простирающаяся на множество ступенек вперед и вглубь, давила неподъемным грузом с такой силой, что буквально вынуждала идти осторожно, дабы не сорваться с каждой следующей узкой и еле различимой в жидком, почти что полностью отсутствующем в этом странном месте эфире, ступеньки и не улететь далеко вниз в темноту и пустоту.

Она закончилась так же неожиданно, как и началась когда-то совсем недавно. Еще несколько высоких и узких каменных ступенек, и правая нога ступила на подобие балкона в крутом склоне скалы. Все выглядело так, будто бы и этой площадки, и этой лестницы вместе со скалой тут просто не могло быть, настолько чужеродными и неестественными они выглядели. Но ни это, ни казавшийся причудливым красноватый цвет огромного неба, раскинувшегося во все три стороны перед взором, ничто не отменяло того, что цель непременно должна быть достигнута. Этот путь нужно было пройти, каким бы нелепым он ни казался. Он сделал еще один шаг, выйдя из-под каменного тяжелого навеса, и все тело объяло странное чувство. Это было необычайно похоже на страх, но не являлось им. Путник замер на месте и погрузился внутрь себя, пытаясь понять природу нахлынувшей на него волны. Ощущение было очень знакомым и таким далеким, что добраться до него было крайне сложно. Еще одно небольшое усилие, и ответ сам всплыл на поверхность, поразив ищущего своей простотой. Он просто больше не ощущал эфира, наполнявшего весь мир вокруг, его словно не было, будто бы он просто-напросто пропал, хоть это было невозможно. Чувство очень походило на то, что он испытывал в далеком детстве, когда еще не знал о том, как выглядит окружающий мир на самом деле, отсюда и своего рода дежа-вю. Открытие не придало ему ни капли уверенности, ведь дальше предстояло идти именно так, не имея никакой связи с действительностью, кроме пресловутых пяти чувств, дарованных ему по праву рождения. Он был будто голый, стоя здесь, на этом небольшом импровизированном балконе в скале, и пытаясь отыскать хоть какую-то накидку, шаря руками в абсолютной пустоте и темноте.

С балкона в скале крутой спуск вел вниз, к самому подножью, которое тонуло в густых зарослях камыша. Он рос так густо и так плотно, что отсюда, сверху казалось, будто бы сквозь него невозможно было пройти. Но так лишь казалось. Пустые высокие стебли покорно отодвигались в сторону, лишь немного замедляя привычный слегка осторожный темп ходьбы. Вода под ногами звучно хлюпала, аккомпанируя бесчисленным трелям миллиардов сверчков, проживающих в местных топях. Они будто бы приветствовали пришедшего. Или предупреждали его о том, что дальше идти не нужно. Сложно было отличить одно от другого, слишком уж торжественными были оба этих звука. Оставалось лишь продолжать вышагивать ногами, обутыми в высокие сапоги, всякий раз погружая ступню в пучину неизвестности, не имея никаких гарантий того, что удастся извлечь ее наружу для совершения следующего точно такого же шага. Путник пытался ощутить хотя бы частичку эфира в воде, где его концентрация обычно выше, чем в воздухе, но даже вода под ногами была будто бы совершенно пуста и безжизненна. Вот оно, это слово, которое так долго не приходило на язык. «Безжизненность». Именно оно лучше всего характеризует это место, с самого выхода из тесной пещеры, где отголоски жизни все еще присутствовали вокруг, пусть и совсем не такие, какими он их привык видеть. Здесь же не было ровным счетом ничего, только абсолютная пустота и мир, состоящий из одних лишь безжизненных декораций. По красному небу было сложно определить время суток. Оно застыло где-то между днем и вечером, и будто бы совсем не собиралось двигаться дальше по уготованной тропе времени. Все в этом месте буквально кричало о том, что привычные законы бытия не имеют здесь абсолютно никакой силы.

Он шел уже несколько часов, а вечер так и не думал наступать. Вероятно, здесь, в этом подобии такого знакомого и близкого ему мира, он так и не наступит. Еще десяток отодвинутых стеблей, и нога ступила на просторную поляну, окруженную будто бы стеной, высоким камышом. Посреди поляны стоял массивный каменный алтарь, такой древний, что вся его нижняя часть тонула в топкой поверхности, на которой он был когда-то расположен. По граням каменного стола, испещренным глубокими темными трещинами, вверх тянулись бороздки мха. Отсутствие эфира тут, в этом месте достигло своего апогея. Здесь не было ни единого следа жизни, ни признаков ее, ни отголосков, ровным счетом ничего, и если там, наверху, на выходе из пещеры было трудно понять и осознать это, то здесь это будто бы само объявляло о себе любому, кто умудрялся сюда забрести. Интересно, были ли те, кто сюда приходил, и если да, то что они при этом чувствовали. Способен ли человек ощутить такую очевидную мертвенность в воздухе? Что обычный человек должен был чувствовать при этом? Эти вопросы заботили путника прежде всего из-за того, что он сейчас был именно им — обычным человеком, впервые за очень долгое время он был совершенно бессилен перед тем, что возвышалось теперь перед его взором, согнувшись над каменным алтарем и уперев длинные худые руки в его поверхность. Вода, в которой утопали ступни, стала такой холодной, что все тело пробрала неконтролируемая дрожь. Чтобы видеть открывшуюся перед глазами картину, приходилось порядком напрягаться, взор так и норовил расплыться и перемешать весь открывшийся пейзаж в сплошную кашу из блеклых, практически отсутствующих цветов и неприятных, плохо знакомых ощущений. Бессилие. Беззащитность. Беспросветность. Эфир проходит через любого, кто дышит, через любого, кто мыслит, кто живет. Даже если ты — сверхсущество, ты все равно связан с тем миром, в котором обитаешь. Это участь любого сверхсущества — быть неотъемлемой частью бытия. И пусть такие существа обладают властью нас собственным миром, они все равно являются его пленниками, его заложниками. Высокая темная фигура в длинном черном плаще, уходившем своими полами глубоко в топь под ногами, не обладала никакой связью с тем миром, в котором она пребывала. От осознания этого факта стало страшно, теперь уже по-настоящему, но лишь не на долго.

Существо в плаще лишь слегка повернуло голову по направлению к вошедшему, после чего, через несколько мгновений снова отвернулось к алтарю.

— Я знаю, кто ты такой, — неожиданно высоким и звучным голосом, разнесшимся гулким эхом в пустоте, проговорило оно.

Лица говорившего не было видно, голова был скрыта под капюшоном, спускавшимся вниз, почти что к самым ладоням. Его спина была согнута и неподвижна. Шевелилась лишь голова под тканью, он будто бы рассматривал что-то перед собой, что-то внимательно изучал.

— Должен сказать, ты мне интересен, — снова проговорило существо, — ты знаешь, что очень немногие смогли сделать то, что совершил ты?

Путник сглотнул ком с неприятными острыми гранями, образовавшийся у него в горле.

— Честно говоря, я удивлен…

— Что здесь вообще был кто-то до тебя? Почему? Ты считаешь себя настолько уникальным?

Мужчина недолго обдумывал ответ. Он заранее знал, что придется отвечать на вопросы. Это изначально должно было стать подобием теста, испытания, которое он должен будет пройти, чтобы получить то, за чем пришел.

— Можешь не отвечать. Я знаю, кто ты. И знаю, кем ты хочешь стать. Прежде, чем мы перейдем к сути, назови мне время.

— Время?

— Да, время, — ответило существо, сильно растягивая каждый новый звук, — то время, когда ты понял, как все обстоит. Я хочу его знать.

Нужно ли было отвечать на этот вопрос? Это, разумеется, была проверка, но что если он, путник, не осознавал весь уровень могущества стоявшего в нескольких шагах существа? Что, если перед тем, как решить прийти сюда, имела место быть недооценка рисков и угроз? Что, если он, каким-то одному ему ведомым образом, попытается использовать информацию, которую получит, для того, чтобы навредить его, путника, планам? Что, если он слишком долго теперь обдумывает свои ответы?

— Разве ты не знаешь его? — спросил мужчина, все еще стоя на границе между пустырем и стеной из безжизненного камыша.

— Стал бы я спрашивать, если бы знал?

— До этого ты знал все. Ну или, по крайней мере, пытался все так представить. Ты знаешь, кто я такой, знаешь, то, чего не знаю я…

— Ты в этом сомневаешься? — вопрос был произнесен с в точности той же интонацией, с которой были сказаны и все предыдущие фразы, но отчего-то он ощущался гораздо более жестким.

Если до этого не чувствовалось никакой угрозы, то теперь она словно появилась. По крайней мере там, где она могла бы ощутиться в эфире, которого тут не было и следа. Что это? Разве это возможно? Как это вышло, что он почувствовал эмоцию там, где нет средств для того, чтобы ее почувствовать?

— Я сомневаюсь в том, что ты так всемогущ, как хочешь казаться.

Существо слегка выпрямило спину и обернулось, все еще глядя через плечо, сквозь непроглядную черную ткань скрывавшего лицо капюшона.

— Ты думаешь, что камни в твоей сумке тебя защищают. Ты в это искренне веришь. Но даже с ними за пазухой, даже со всеми своими способностями ты остаешься всего лишь человеком. Не человеку рассуждать о моем могуществе. Нет, только не ему, — он сделал паузу и медленно обернулся.

Плащ начертил на воде под ногами идеально ровный круг, все еще оставаясь внутри ее. Холод воды стал буквально леденящим. И в момент, когда внутри зародилась дрожь, когда все тело готово было содрогнуться от объявшего его холода, путник ощутил его, эфир. Он все это время был здесь. Даже в этом месте, где не было ничего живого, он все никуда не исчезал. Он всегда был там, глубоко внутри него, в груди. Потянувшись к нему рукой, он осторожно распределил его по всему телу, избавившись от гнетущего цепенящего холода, а потом оставил его на ладонях.

— Да, теперь я вижу, чего ты сумел добиться, — сказало высокое существо в плаще, немного склонив скрытую голову не бок, — вижу, почему ты сумел получить все эти камни. Я впечатлен. Но при всем при этом, человеком ты быть не перестал. Полагаю, ты не поделишься со мной временем, о котором я справлялся?

— Нет, — ответил путник, — не за этим я проделал этот путь и пришел к тебе.

— Конечно, не за этим, — ответило существо все тем же протяжным высоким звучным голосом.

Теперь оно стояло всего в трех шагах и взирало на собеседника сверху вниз, с высоты своего исполинского роста, смотрело и словно изучало. Каким незначительным он мог сейчас ему казаться, каким мелким? И мог ли? После всего того, что оно только что увидело. Сумел ли кто-то пронести с собой жизнь туда, где жизни быть не может? Оно лгало, когда говорило, что и другие были здесь. А может быть, оно имело ввиду, что сюда приходили, но вернуться отсюда не удавалось никому. Ведь эфир — это жизнь, а попасть сюда можно было только лишившись всякой связи с эфиром. Тогда как он сумел дойти так далеко? И как он стоит сейчас здесь, в самом сердце этого гиблого места, поддерживая в собственной груди и на собственных ладонях жизненное пламя?

— Ты пришел сюда говорить о жизни. Разве не забавно? Не самое лучшее место, и не самый подходящий собеседник, не находишь?

— Нет больше никого, кому я мог бы задать эти вопросы.

— Но ты не вопросы задавать пришел, не так ли? Ты пришел сюда требовать. Как требовал прежде. Требовал и получал то, что хотел.

Это звучало, как очередное обвинение. Но в чем именно оно сейчас хотело его обвинить? В знаниях?

— Те, с кем я говорил до тебя, сошлись во мнении, что, если человек сам дошел туда, куда дошел я, то это заслуживает поощрения.

— Так ты это называешь? Поощрением?

— Можешь называть это так, как захочешь. Я не смею тебе указывать…

— Но именно это ты ведь и планируешь делать. Указывать мне.

— Нет, ты заблуждаешься, — путник качнул своей светловолосой головой, — я не за этим здесь. И не требовать я сюда пришел, как ты говоришь. Не требовать, а просить. Просить о поощрении, точно так же, как я просил всех остальных. Ты видишь, как далеко я зашел. Видишь, как много я знаю, как много я понял. Ты не признаешь это сейчас, разумеется нет, но понимаешь, что мы говорим с тобой на равных. Нет ничего в этом мире, что знал бы ты, и не знал бы я.

— Человек. В твоих речах слишком много «я». Для того, кто мнит себя всеведущим.

— На то есть основания. Ведь у меня есть все эти камни, в которых заключены великие знания.

— И ты хочешь награды за это? За это они тебя поощрили? За самодовольство?

— За знания. Я ни в коем случае не хочу тебя обидеть…

— Обидеть? И ты говоришь, что все знаешь? — в голосе существа явно читалась насмешка и раздражение, хоть он и оставался непоколебимо ровным.

— Я не говорю, что знаю все. Я лишь говорю, что знаю многое. И что могу узнать еще больше. Но этот мир так устроен, я так устроен, что сделать это я могу только с твоей помощью.

— То есть, ты просишь меня, чтобы я дал тебе шанс возвыситься надо мной, раз уж сейчас мы говорим на равных?

Бесполезно. Это очень хорошо ощущалось в эфире внутри грудной клетки. Никакими словами, никакими аргументами ему не удалось бы сейчас переубедить своего мрачного собеседника. Просто потому, что сила слова ограничена.

— Мне не нужно ни над кем возвышаться. Я лишь хочу знать. Это все, что я хочу. А для этого мне нужно время, которое ты даешь.

— И ты мнишь себя настолько особенным? Настолько, что достоин получить то, что не получал никто до тебя?

— Я это знаю.

— И снова это «я». «Я», ведущее тебя не в том направлении. Указывающее тебе неверный путь. Заставляющее тебя считать, будто ты знаешь достаточно. Это не так, человек, назвавшийся мудрым. Как ты можешь говорить со мной на равных, когда все твои знания заточены в здесь и сейчас? В то время, как я вижу все, что было, и все, что будет.

— Значит и я хочу видеть то же. Ты же знаешь, что я достоин.

Несколько долгих мгновений высокий собеседник в черном капюшоне оставался безмолвным и неподвижным. Он будто бы покинул собственную оболочку, оставив ее стоять в ожидании собственного возвращения. Путник запустил свою руку в сумку, висевшую на перевязи через плечо, и извлек из нее идеально круглый черный камень, поблескивавший в свете красного предзакатного или предрассветного солнца. Он взглянул на него, а потом протянул вперед перед собой. Существо в плаще ожило и, хоть его глаз и не было видно, сейчас с интересом разглядывало гладкий холодный предмет в вытянутой руке собеседника.

— Что ж, — протянуло существо, отстраняясь от камня, — я обдумал твои слова. Ты хочешь время, и я дам тебе его.

— Спасибо тебе…

— Я дам тебе ровно столько времени, сколько тебе отпущено. И можешь быть уверен, что ни секундой меньше.

— Но я прошу…

— Этого времени тебе хватит на многое, — оно будто бы и не слышало возражений стоявшего напротив с камнем в протянутой руке человека.

— Но не на все. Его не хватит на все…

— Конечно не хватит. Твоего времени тебе будет достаточно, чтобы узнать многое. Очень многое. Гораздо больше, чем ты уже знаешь сейчас.

— Этого мало…

— Ты хочешь бессмертия тела. Его ты не получишь. Но я дам тебе бессмертие твоих бесценных знаний. Твоего времени тебе хватит на то, чтобы найти и обучить того, кто продолжит твое дело.

— Но я не могу…

— Он зайдет очень далеко. Даже дальше, чем зашел ты. Он сделает многое из того, что ты не успеешь сделать. Он станет тем, кем так долго хотел стать ты.

— Это совсем не то, чего я…

— Что же касается тебя, — существо подняло руку, и из-под материи впервые показалась часть его тела, длинный белый палец без ногтя, настолько худой, что каждый из суставов был отчетливо различим, — когда твое время истечет, ты снова предстанешь передо мной. И платой за мое тебе поощрение станет то, что отправит тебя на нашу следующую встречу именно твой ученик.

— Нет, такие условия меня не устраивают…

Путник попытался убрать камень обратно у сумку, но рука будто бы отказывалась подчиняться, оставаясь все так же протянутой вперед.

— Это мое последнее слово, — громко произнесло существо, и, прежде, чем путник сумел с помощью эфира на руках подчинить себе оцепеневшую конечность, опустил длинный белый палец вниз и коснулся им поверхности камня, — и запомни, человек. Каким бы могущественным ты ни был, всегда будет кто-то, немного могущественнее. Именно поэтому я сейчас здесь. И именно потому, что я это знаю, ты предстанешь передо мной только тогда, когда придет твое время.

* * *

— Следуй за мной, — не глядя на нее, сухо произнес молодой человек в длинной черной мантии с темным фиолетовым подбоем, после чего, развернувшись на каблуках, последовал по коридору в обратном направлении.

Весь его вид буквально кричал о важности и какой-то особенности его положения, будто бы не он должен был сопроводить юную спутницу, а она должна была проследовать за ним. Высокий и худой, он чеканил каждый свой длинный шаг по светлым плитам пола, сцепив руки за спиной. Ей, шедшей сзади, казалось, что еще немного напряжения в позвоночном столбе, и его спина переломится пополам от чрезмерной нагрузки. «Люди не могут хоть настолько прямо» — подумала она и улыбнулась, стараясь, чтобы улыбка вместе с самой мыслью не была заметна в эфире.

Сам же эфир тут, в этом странном, необычном месте, был гуще, чем в она привыкла. А еще, было в нем что-то особенное, что-то, что отличало его от привычного ей вида, но пока что она не поняла, что именно это было.

Светлые плиты на полу зала, в который они вышли, с замысловатым геометрическим узором плавно перетекали в серые стены с вертикальными и горизонтальными полосами, а затем в высокий сводчатый потолок, который так же незаметно переходил от серого цвета к темному синему. Он был похож на ночное небо, на котором были звезды, но для того, чтобы их разглядеть, нужно было надолго задержать на небе свой взгляд, и тогда эти маленькие светящиеся точки, будто бы спрятавшиеся от чужого незнакомого взора, наконец, то ли от того, что подумали, что вновь остались наедине друг с другом, то ли от простого, такого свойственного им любопытства, медленно начнут выглядывать, поблескивая средь темной небесной массы.

Ей приходилось совершать по три шага на каждый длинный шаг проводника. Она поспевала за ним, шагавшим абсолютно безмолвно, по-хозяйски, а сама все продолжала дивиться такой ровной спине. Черная мантия, в которую был облачен молодой человек, здесь являлась формой служителя университета. Он не был одним из сотен студентов, которые носили светлые одеяния. Но непокрытая шляпой голова свидетельствовала, что и преподавателем он тоже не был, а значит, что наиболее вероятно, он являлся секретарем или помощником кого-то из преподавателей, причем непременно помогал он кому-то из высших чинов, так как у обычного практикующего лектора ни помощника ни, тем более, секретаря быть не могло. Просто по статусу не позволено было. Выходит, что этот молодой человек крайне высокомерного вида на деле являлся лишь обычным гонцом. Эта мысль снова вызвала улыбку, и вновь она незаметным движением стерла из эфира все упоминания об этой эмоции.

Большой безлюдный зал закончился так же, как и начался — еще одним тесным коридором с высоким потолком и без единого окна. В самом его конце путников встретила резная металлическая дверь, которая сама распахнулась, стоило наиважнейшему секретарю подойти к ней на расстояние в пару шагов. За дверью оказалась небольшая кабина лифта. Девушка замерла у входа, удивленная наличием тут, в этом месте, такой технологии.

— Чего стоишь? — высоко подняв тонкие брови, спросил молодой человек, — проходи.

Он шагнула внутрь. За всю неделю, проведенную тут, она ни разу не видела лифт, а перемещалась исключительно по бесчисленным ступеням, вместе с сотнями обучавшихся в университете студентов. Откуда же тут взялся лифт? И почему он недоступен остальным? Быть может, это еще один способ подготовки здешних волшебников? Телесная сила вместе с умственной? Она ощутила что-то в эфире, что-то живое, как будто бы кабина была наделена жизнью, а не была просто деревянной капсулой, подвешенной на тросах. Тросы, верно. Если есть лифт, что что за сила приводит кабину в движение? Электричество?

Дверь вновь сама по себе закрылась, и бесстрастный молодой человек, подняв руку над головой, щелкнул пальцами. Кабина тут же сдвинулась с места и медленно, с рывками, двинулась вверх. Девушка почувствовала, что кабине, отчего-то, очень тяжело дается этот подъем.

— Как работает этот лифт? — спросила она, стараясь распознать природу увиденной жизни.

Молодой человек посмотрел на нее сверху вниз с таким высокомерием, что казалось, еще чуть-чуть, и он злобно захохочет, высмеивая ее невежество. Его тонкие брови, еще немного, и сольются с причудливо остриженной челкой, настолько высоко он умудрялся их поднимать в своем желании выглядеть важно. Только ради оного этого выражения его лица стоило казаться глупой, задавая очевидные вопросы.

— Я думал, ты тоже волшебница, — проговорил он до предела медленно, после чего закатил глаза и снова уставился перед собой, — раз пользуешься таким особым положением.

— А я думала, ты, по меньшей мере, профессор, раз ведешь себя подобным образом. Просто ответь на вопрос. Там, откуда я, лифты работают от электрического тока. Тут же, совершенно точно, никакого электричества нет. Разве не разумный вопрос?

— Волшебство, — сухо ответил проводник, даже не удосужив спутницу своим высокомерным взглядом, продолжая глядеть перед собой, — он движется при помощи волшебства, дитя.

— Дитя? — нескончаемое желание возвысить себя над собеседницей, наконец, надоело девушке, и она едва сдержалась, чтобы не растрепать его аккуратную мантию, — да ты меня на пять минут старше.

Казалось, что половину ее слов он вовсе не слышит, ну или считает их настолько неважными, что не удосуживает их своим вниманием.

— Мы сейчас в храме знаний, — ответил он, как будто не было секундой ранее гневного возгласа спутницы, все тем же высокомерным сухим голосом, и все так же не глядя на нее, — мы приближаемся к источнику великой силы. Здесь нельзя кричать.

— Как прикажете, ваше превосходительство, — ехидно ответила девушка, слегка поклонившись, — последний вопрос, с вашего позволения. Кто создал волшебство, приведшее лифт в движение?

Он, наконец, взглянул на нее, и на его мраморном лице появилась улыбка, настолько уничижительная, что снова захотелось рассмеяться от его усердия, с каким он изо всех сил пытался казаться тем, кем не является.

— Конечно же я, — самодовольно ответил он как раз в тот момент, когда кабина лифта остановилась, и дверь перед ними распахнулась, открыв за собой еще один просторный зал.

Молодой человек тут же шагнул вперед, не дожидаясь ответа, явно довольный произведенным, а на деле совсем не произведенным эффектом. Девушка посмотрела ему вслед, а затем медленно двинулась за ним, уже не стараясь поспеть за его широкими шагами. В этом месте эфир был настолько же густым, насколько и внизу, но ее интересовало то, что она не видит абсолютно никакой связи между идущим впереди человеком, и розоватым облаком. Эфир будто бы окружал его, но не проникал внутрь, как должно было происходить, если бы он действительно владел магией. Вероятно, здесь, в этом месте, в этом университете, собравшиеся вместе умы смогли придумать какой-то иной способ взаимодействия с эфиром. Конечно, именно так все и обстоит. Иначе оказалась бы она тут? Наверняка, эти люди, которых уважает и почитает местное общество, научились каким-то неведомым ей способом наделять магией даже тех людей, которые не имеют никакой связи с эфиром, кроме как тактильной. Только так можно было объяснить то, как этот напыщенный гусь сумел привести кабину лифта в движение. Хотя, она вдруг вспомнила о жизни, которую ощутила в лифте. Остановившись, она развернулась и хотела было потянуться к кабине в эфире, но успела только ощутить усталость в том направлении. Ее отвлек громкий голос, или даже крик. Резко обернувшись, она увидела, как ее недавний спутник остановился у круглого стола, за которым восседали трое человек, и так громко возвестил о ее прибытии, что его бледное лицо стало красным от напряжения.

— Гертруда по вашему приказанию прибыла, Канцлер! — проорал он, после чего выпрямился еще сильнее, что, казалось, было уже совершенно невозможным.

— Спасибо, Йорик, — отшатнувшись от стоявшего рядом молодого человека, ответил один из сидевших за столом, после чего потер ухо, — и незачем так кричать. Можешь идти.

Молодой человек кивнул, причем сделал это так значительно и важно, что наблюдавшей за происходящим со стороны девушка даже показалось, будто она услышала хруст его шейных позвонков, после чего проводник, все так же прямо прошагал, но уже не к лифту, а в противоположную от него сторону, где за плотными шторами виднелась освещенная светом факела лестница.

За большим круглым столом сидели трое. Двое из них не имели никакого отношения к волшебству в целом и к университету в частности, что можно было понять, даже не прибегая к помощи эфира. Тем более, что тут он, очевидно, носит какую-то другую функцию. Они были облачены в строгие черные костюмы, а их головы венчали такие же черные котелки. Третий же из присутствовавших был облачен в обычную для этого заведения мантию с небрежно отвернутым фиолетовым воротом, а на голове его красовалась высокая остроконечная фиолетовая шляпа с широкими полями.

— Вот, господа, это та, о ком я вам рассказывал, — произнес старик в шляпе, кивая в сторону все еще стоявшей в отдалении девушки.

Двое мужчин в костюмах смерили ее все теми же высокомерными взглядами. «Да что это за место такое?» — возмутилась про себя она. Тот факт, что каждый встречный вот уже неделю пытался возвысить себя над ней самым любым способом, факт, который сначала был ей безразличен, потом немного забавен, теперь же начинал откровенно раздражать. Неужели, именно для этого она была сюда послана — вытерпеть подобное отношение. В такую даль за унижением? Оставалась только надежда на то, что когда ей, наконец, позволят покинуть стены этого мрачного заведения, она не увидит подобного отношения на улице от обычных людей.

— И что же, это дитя прибыло из другого мира? — с недоверием спросил один из мужчин, в голосе которого вполне отчетливо прозвучало ничуть не скрываемое пренебрежение.

— Именно так, — ответил старик.

— Она совсем не похожа на существо из другого мира, — констатировал мужчина в костюме.

Старик в мантии вздохнул и слегка развернулся на своем деревянном стуле с высокой резной спинкой, явно самой высокой из всех, стоявших подле стола спинок. Девушка впервые за все дни смогла разглядеть в нем человека, связанного с эфиром, и это открытие было словно глоток свежего воздуха. Это спустя мгновение она поняла, что связь эта весьма условна, и он, совершенно точно, не способен взаимодействовать с эфиром в том виде, в котором она привыкла это наблюдать, но тогда, в эту первую секунду после увиденного, она была готова обнять старика от радости и благодарности. Еще немного позже она вспомнила, как чопорный проводник, доставивший ее сюда на так называемом волшебном лифте, назвал его канцлером, а это, насколько она смогла усвоить сложную многоступенчатую иерархию университета, была высшая руководящая должность. И вот теперь перед ней сидел старик, должный быть самым могущественным волшебников в заведении, обучающем волшебников, практически не имеющий никакой связи с эфиром. Это либо невероятный уровень, который она никогда прежде не встречала и о котором никогда раньше не слышала, либо настолько же невероятная путаница.

— Видите ли, мой друг, в других мирах обитают самые разные существа, — ответил старик, растягивая каждое слово до самого предела, — среди них есть и точно такие же, как мы с вами, — он снова кивнул в сторону девушки, не разъединяя сцепленных на животе рук, — а есть и такие, о которых даже я не слышал, а вы, в свою очередь, даже не можете себе их представить.

Он не придумывал эти слова на ходу, это девушка могла совершенно точно утверждать, глядя на состояние эфира вокруг него, как и то, что он не врал. Очевидно, что он обладал знаниями, хоть и черпал их не из эфира, как это, вроде бы, было положено делать.

— Ты из другого мира, дитя? — холодно и без тени интереса в интонации спросил другой, молчавший до этого момента мужчина.

— Гертруда, — ответила девушка как можно более громко.

— Что ты сказала?

— Я сказала, что меня зовут Гертруда. И да, я из другого мира.

— Чем можешь это доказать?

— Ну бросьте вы, префект, — улыбнувшись, отмахнулся старик, — разве это требует доказательств? Вы еще попросите доказательства тому, что она настоящая, а не плод моего волшебства.

Префект усмехнулся в ответ.

— Это, как раз, не требует никаких доказательств. Хотя бы потому, что я знаю, что вы на подобное не способны.

— Опять вы за старое, — ответил старик, устало сдвигая шляпу к затылку.

— Разумеется, за старое. Или вы думали, что покажете мне эту девочку, и все вопросы сами собой отпадут? Нет, канцлер. В современном мире так не делается. За вашими стенами живут обычные люди. Говоря «обычные», я имею ввиду никак не связанных с вашими делами людей. И их доверие нужно заслужить. Делами, канцлер, а не красивыми словами. Красиво говорить вы очень хорошо умеете, это мы уже давно поняли.

— Ну какие? Какие доказательства вам еще нужны? — буквально взмолился старик, сотрясая перед собой руками, — разве мало того, что я вам уже показал? Вы не верили в волшебство, я показал вам его. Не верили в другие миры, я и их вам показал. Вы не верили, что я могу с ними связаться? Что ж, и это тоже вы увидели своими глазами. Что еще вы от меня хотите?

— Пользы, канцлер, — ответил префект все так же высокомерно, — я хочу, чтобы ваше, так называемое, волшебство, приносило людям снаружи пользу, а не просто являлось поводом для детских сказок. Вы — умелый фокусник, этого у вас не отнять. Но людям нужны дела, а не красивые картинки.

— Волшебство — не инструмент, как вы не поймете? Это не молоток, которым забивают гвозди. Это картина, которую рисует художник.

— Для того, чтобы художник рисовал, ему нужны кисти, краски и холст. Без них у него не получится шедевр. Не пудрите людям мозги своими картинами. Дайте им кисти и краски. Вот, скажем, ваш чудесный волшебный лифт.

— А с ним что не так? — устало спросил старик.

— С ним все хорошо. Даже очень. Вот он бы мог послужить прекрасным инструментом для людей. Сделайте такой для них в доме съездов, чтобы они не поднимались по крутой лестнице каждый раз, когда приносят новую жалобу на вас. Уверяю, люди оценят это по достоинству.

— Ага, и к каждому лифту приложить по одному волшебнику из университета. Чтобы он его весь день поднимал.

— Ну зачем же? — ответил префект, — у вас тут много студентов. Можно ввести такую специализацию. Подниматель лифта. Обучать на нее молодых людей, а потом, по окончании учебы снабжать их рабочим место вместе с такой вот кабиной. Мы будем строить высокие здания, вы будете поставлять нам персонал и оборудование. Все будут довольны и при делах.

Старик устало покачал головой и прикрыл глаза ладонью.

— Вы понятия не имеете, как это все устроено. А вместо того, чтобы довериться мне, так как понять вы все равно не в силах из-за своей…, — он очертил в воздухе квадрат, — угловатости, вы несете всякую околесицу. Из целого потока только, может быть, пара человек способна поднять эту кабину наверх.

— Ну ничего. Давайте двоих-троих. Будет больше рабочих мест для ваших выпускников.

Канцлер попытался еще что-то сказать, но префект не дал ему промолвить и слова, остановив жестом поднятой перед собой ладони.

— Хватит, канцлер. Достаточно уже доверия, вам не кажется? Решайте: либо вы предоставляете веские доказательства, либо я больше не буду сдерживать толпы недовольных людей. Сами знаете, чем это грозит вам и всем вашим, так сказать, коллегам.

Сказав эти, не требовавшие никакого ответа, слова, он и его молчаливый спутник поднялись и чинно поклонившись, направились было в сторону лифта, но, пройдя несколько шагов, префект остановился.

— Мы ведь можем воспользоваться вашим чудодейственным средством передвижения? — спросил он с нескрываемой в голосе издевкой.

— Думаю, — ответил старик, пожав плечами, — что вам не повредит небольшая зарядка с утра, многоуважаемый префект. Всего доброго.

Префект холодно качнул головой и, развернувшись, прошел в сопровождении спутника в противоположном от лифта направлении, где вниз уходила крутая лестница.

— Так-так-так, — проворчал старик, почесывая подбородок, когда нежеланные гости скрылись из виду.

Гертруда ощущала беспокойство в эфире, похожее на ощущения загнанного в угол животного. Это еще не паника, но что-то очень близкое к ней. Хотя, нужно было признать, он совершенно не подавал виду, а все эмоции переживал с видом каменной статуи, выточенной в одном единственном образе — искушенного и мудрого старца. Может быть это было тем самым признаком магии в нем, который девушка так и не смогла разглядеть прежде? То, как он скрывал создаваемые им колебания в изначально спокойном эфире за маской мудрости. Старик еще сильнее сдвинул высокую остроконечную шляпу на лысеющий затылок так, что, будь она на волосах, а не на абсолютно гладкой голове, давно бы уже упала ему за спину. Он вытер ладонью вспотевший лоб и тяжело поднялся со своего стула, с облегчением скрипнувшего в ответ его движениям. Облако беспокойства нависало над ним, в какую сторону бы он ни двинулся, забавно нависая грязноватой тучей на бледно розовом фоне над его головой. Казалось, что вот-вот, и оно сверкнет разрядом молнии, а в ушах прогремит раскат грома. Старик медленно расхаживал вокруг стола, то и дело разъединяя сцепленные за спиной руки, чтобы протереть вспотевший лоб ладонью. При этом он постоянно что-то бормотал себе под увесистый нос, будто перебирая варианты дальнейших действий и нещадно отвергая каждый из них сразу же после объявления, недовольно покачивая головой, словно пытаясь вытряхнуть его через ушную раковину. Наконец, пройдя два полных круга, он открыл для себя, что девушка из другого мира все еще стоит на своем прежнем месте, не подавай никаких знаков о своем присутствии.

— А, ты еще тут? — спросил он как можно более мягко.

Едва ли ни впервые за всю, проведенную тут, неделю, она услышала в чьем-то голосе мягкость, вместо напыщенной сухости и высокомерия. Она кивнула в ответ.

— Ты, должно быть, голодная, — сказал он, после чего хлопнул в ладоши и, как ни в чем не бывало, продолжил свое движение по окружности.

Раздался громкий звук трения чего-то увесистого, а через несколько секунд на место пустовавшего все это время центра круглого стола, откуда-то снизу медленно и со скрипом поднялся большой поднос, на котором яркими красками светились самые разнообразные плоды, многие из которых были знакомы девушке, а часть из них она видела впервые в жизни. И вновь Гертруда не увидела абсолютно никакого движения в эфире при этом волшебстве, но зато смогла опять разглядеть отголоски жизни в районе подноса с яствами. Она взяла большое яблоко и, протерев его о майку, с хрустом откусила большой кусок, продолжая наблюдать за завершавшим уже четвертый круг вокруг стола и безостановочно спорящим с самим собой стариком.

— Так значит, вы и есть канцлер? — спросила девушка, прожевав откушенный кусок, когда старик в очередной раз прошел мимо нее.

— А ты, значит, и есть та, кого прислал Мастер? — ответил тот, не оборачиваясь.

Ей показалось, что на какое-то мгновение он позабыл о важности и высокомерии, и спросил в ответ как самый обычный человек, а не очередной небожитель из этого престранного университета.

— Ну, как видите, — она продолжала неотрывно наблюдать за бормочущим стариком, — вы этим недовольны?

Канцлер остановил свой ход и обернулся.

— Я бы не сказал, что очень доволен, — ответил он, — Мастер обещал, что пришлет того, кто решит наши проблемы. А вместо этого прислал тебя.

Гертруда откусила еще один большой кусок от яблока и отвечала с полным ртом.

— Может быть, я смогу помочь?

Старик горько усмехнулся и махнул рукой в пространство.

— Ты должна была. Но, как мы видели, даже существа из другого мира им недостаточно.

— Знаете, немного обидно, когда тебя постоянно называют существом. Ну или дитем. Я только и слышу эти два обращения всю последнюю неделю.

Канцлер снова махнул рукой, давая понять, что эта тема его сейчас совсем не интересует.

— Да, пожалуй, ты тут задержалась, — сказал он, глубоко вдохнув, — тебе пора возвращаться обратно. Давай, как вы там это делаете?

— Как мы это делаем? — удивленно переспросила Гертруда, с трудом проглотив очередной кусок яблока, — вы что, не знаете, как меня вернуть домой?

— Нет, ну конечно знаю, — затараторил в ответ старик, но потом, сообразив, что вновь утерял такое важное высокомерие, откашлялся, и повторил, теперь уже куда более чинно, — конечно знаю. Просто подумал, что вы с Мастером каким-то одним вам известным образом условились о способах возвращения. Разве нет?

Гертруда пожала худыми плечами.

— Мастер сказал, что я вернусь, когда выполню свою миссию. Должно быть, моя помощь заключается не просто в появлении тут.

Старик в очередной раз отмахнулся от ее слов.

— Да брось ты. Какую еще помощь ты можешь оказать? Тут речь идет о волшебстве, понимаешь? О настоящем. А не детских сказках. Я просил Мастера помочь. Вот он бы точно смог. А тебе лучше не быть тут, когда все произойдет. Хотя, у меня еще есть в запасе день, может два.

— Вы ведь волшебник, — сказала она, прищурив глаза, — ну так дайте им волшебство, которое они просят.

Старик улыбнулся с нескрываемой горечью.

— Видишь ли, тут все немного сложнее, чем кажется.

— Да? А, по-моему, все предельно просто.

Гертруда откусила еще один кусок яблока, последний, долго жевала его, потом проглотила, подбросила огрызок, и тот повис в воздухе в четырех метрах над выложенным керамической плиткой с замысловатым геометрическим узором полом, застряв в облаке загустевшего именно в этом месте эфира.

— Как ты это…? — хотел было спросить канцлер, но потом, очевидно, сам дошел до запрашиваемого ответа, опустив взгляд с огрызка на улыбавшуюся девушку.

— Это то, что вы называете волшебством. Но вы уже и сами догадались, верно?

— Так ты им владеешь? — прошептал старик.

— Я — да. В отличие от всех, кто тут находится.

Удивление старика отпечаталось в эфире. На фоне эмоционального возбуждения, его связь с субстанцией усилилась, но все еще недостаточно для того, чтобы получить способность управлять ею. Канцлер поднял седые брови как можно выше, что в этом месте свидетельствовало лишь об одном — о грядущей высокомерной фразе, призванной как можно сильнее принизить собеседника. Очевидно, что это было нечто вроде безусловного рефлекса, когда человек, загнанный неожиданно в угол, пытался сохранить лицо, стараясь принизить того, кто его туда загнал.

— Ты не понимаешь, о чем говоришь, дитя…

— Ой, да ладно вам, — ответила Гертруда, и резко подскочив к столу, ухватилась обеими руками за жизнь, которую не так давно ощутила под возникшим неоткуда подносом.

Жизнь ответила отчаянным возгласом: «Ай-ай-ай». Поднос сдвинулся с места, и из-под стола выскочил человек, совсем молодой юноша, очевидно, один из студентов-новобранцев. Он замер между девушкой и отуплено взиравшим на нее стариком, не решаясь, в какую сторону бежать. В конце концов, он выбрал лестницу, и, сверкнув фиолетовым подбоем своей мантии, скрылся в ее направлении.

— Хватит всей этой лжи, — сказала Гертурда, на фоне затихающих шагов на лестнице, где еще совсем недавно слышались в точности такие же затихающие шаги двух спускавшихся вниз мужчин, — я прекрасно вижу, что вы не имеете к магии никакого отношения. Вернее, вы имеете, но только условное. Но не остальные. Полагаю, что именно так вас и нашел Мастер.

Удивленный и обескураженный канцлер, совершенно очевидно, ощущал себя не в своей тарелке. Он все еще смотрел вслед исчезнувшему на лестнице за гобеленом юноше, а эфир вокруг него свидетельствовал об удивлении и даже испуге. Он был обескуражен, хоть и по-прежнему не подавал виду, настолько это вошло у него в привычку. Его лицо по-прежнему демонстрировало только лишь напускное высокомерие.

— С чего ты взяла?

— С того, что я вижу эфир.

— Видишь…?

— Да, вижу эфир, — ответила Гертруда, — это такая субстанция, которая связывает все живое и неживое в мире. Как воздух. Но вы ведь даже не знаете о нем, верно?

— Ты говоришь о волшебстве, — наконец, потеряв свою маску надменности, ответил канцлер, — ты правда владеешь им. Невероятно. Ты ведь…, — он замешкался, подбирая слова, — совсем маленькая. Как ты можешь…?

— Это дар. У нас это с рождения. Расскажите все, как есть. И не лгите, я ведь все равно пойму, где ложь. Знаю, что вы к этому привыкли, но не надо лгать сейчас. Раз Мастер прислал меня к вам, значит, я могу вам помочь. Иначе, меня бы тут не было.

— Невероятно, — прошептал старик, пристально глядя на невысокую девушку, босую, с наскоро собранными на затылке волосами, в синих штанах и длинной футболке, совершенно не похожу ни на одно из воплощений волшебника, которое он, канцлер, себе когда-либо представлял, — я не верю.

— Ну, придется поверить. Ведь я — единственная, кто может вам помочь. Рассказывайте, что к чему.

Старик, устало и тяжело дыша, подошел к своему стулу с высокой деревянной спинкой, и опустился в него, вызвав жалобный скрип, все еще не сводя при этом взгляда со стоявшей напротив девушки.

— Твой Мастер. Это он нашел меня. Много лет назад. Уж не знаю, почему именно меня…

— Я знаю. Потому что вы связаны с эфиром. В отличие от всех остальных, так называемых, волшебников.

— Так вот, он пришел однажды ночью. Вышел из вон того камина, — он указал дрожащим пальцем в сторону дальней стены зала, — когда-то давно наши предки владели волшебством, но это было много поколений назад. С тех пор мы…

— Паразитировали на их способностях, — закончила за него мысль Гертруда.

— Можно и так сказать. Но я предпочитаю более мягкое определение. Пользовались авторитетом, например. Люди передавали легенды из поколения в поколение, о кудесниках. Творивших невероятные вещи. Предки основали это заведение, которое становилось все более и более… обычным. И вот пришел Мастер и сказал, что мне нужно начать искать, и что мои поиски увенчаются успехом, и что волшебство, оно, вроде как, никуда не девалось, а просто ждет, пока я его найду. И я искал. Но мир с тех пор сильно изменился. Людям теперь подавай права и свободы. Они больше не верят в чудо, им теперь нужно знать. Вот и пришлось взять все в свои руки. Вот, что из этого вышло, — он оглянулся по сторонам.

После услышанного, ложь больше не казалась Гертруде такой ужасной, как в самом начале, когда она догадалась.

— Вы сумели так долго продержаться на сказках?

— И сообразительности, — он кивнул в сторону опустевшего проема под подносом на столе, — я изобрел очень много всего.

Гертруда обернулась к лифту.

— Ну хорошо, — сказал канцлер, махнув рукой, — кое-что я подсмотрел в вашем мире, когда Мастер приглашал меня в гости. Все это помогло создать иллюзию. Которая, по моему плану, должна была продержаться до момента, когда я, наконец, отыщу настоящего волшебника. Но этот префект… Он, пожалуй, самый твердолобый из всех людей, которых я когда-либо встречал. Он настраивает людей против университета, говорит людям, что мы — обманщики…

— То есть, говорит правду?

— Ну, не совсем. Мы ведь не делаем ничего плохого. Ну да, мы не умеем творить волшебство, как ты, — старик указал пальцем на все еще висевший в воздухе огрызок, — но мы даем молодым людям образование, которого им так не хватает. Учим их писать и читать. Кроме нашего университета, тут и школ-то нет, только если мастерские разные, где уж точно читать не научат. А он подговаривает людей, родителей, внушая им, что к нам нельзя направлять детей. Черт возьми, мы ведь так можем и волшебников проглядеть! А все из-за его политики. Рабочие места ему нужны, видите ли. То, что за стенами куча людей без чистой воды сидит, его это не волнует.

Гертруда вздохнула и взяла новое яблоко со стола.

— Я помогу вам, — сказала она, — людям нужно волшебство? Они его получат. С верхушки башни видны границы города?

— Да-да, конечно видны. Башня — самое высокое строение. Видно все вокруг.

— А озеро, из которого поступает питьевая вода? Оно внутри стен, верно?

— Точно, — ответил канцлер, не понимая, к чему ведет юная собеседница.

— Ладно. Только вы должны сделать кое-что для меня.

— Что? Говори. Я все сделаю.

Гертруда указал пальцем на лифт.

— Отпустите бедолагу домой. Он устал, и ему еще готовиться к экзамену завтра.

Яркое солнце не давало осмотреть открывшуюся картину полностью раскрытыми глазами. Приходилось всячески исхитряться и изворачиваться, прикрывая глаза ладонью, щурясь и укрываясь предплечьем от назойливых лучей. Пожилой мужчина в высокой остроконечной шляпе, сдвинутой на самый затылок и держащейся только лишь благодаря клейким свойствам его лысины, с интересом наблюдал за открывавшейся его взору картиной, стараясь стать к яркому солнцу под тем углом, под которым оно бы не мешало обзору. Стоявший чуть позади высокий молодой человек, поза которого была предельно прямой, выглядывал из-за его плеча. Ему было плохо видно, да и солнечные лучи делали свое дело, но важность позы со сцепленными за спиной руками не давала возможности разъединить ладони и укрыться от неудобств, а чувство трепета и субординации перед верховным канцлером университета волшебства не давали ему приблизиться к ограде смотровой площадки на вершине самой высокой башни в городе, чтобы увидеть хоть немного деталей происходящего за городскими стенами. Там, на городской стене, стоял он, канцлер, в точно такой же шляпе и точно такой же черной мантии с фиолетовым подбоем. Он активно размахивал руками, очевидно, что-то громко крича низким старческим голосом, а его высокая шляпа все так же грозила упасть с затылка после каждого нового взмаха длинными руками с широкими рукавами. В такт каждому взмаху этих самых рукавов с противоположной стороны стены в воздух взмывали огромные каменные глыбы, и, плавно паря, перелетали через стену, после чего, все так же плавно, опускались в ряд подобных им. Все вместе они образовывали строение, походившее на мост, бравший свое начало у небольшого озера неподалеку от башки, и уходившего за высокую городскую стену, у которой собрались сотни, или даже тысячи зевак, аплодировавших при каждом новом взмахе рукавов старика на стене.

— Эх, Йорик, — проговорил старик, вытирая вспотевший и поблескивающий на ярком солнце морщинистый лоб, — когда ты уже поймешь основы волшебства? Мне надоело все делать самому. Помощи я могу дождаться разве что от своей собственной копии, которую мне приходится создавать. А все потому, что ты и тебе подобные слишком твердолобы, чтобы понять.

— Понять что, Канцлер? — спросил Йорик, гордо выпрямившись еще сильнее, хоть это уже и не было возможным.

— То, что под лежачий камень вода не течет. Вон, даже акведук пришлось соорудить. Чтобы вы, наконец, поняли эту простую истину.

* * *

Сидевший напротив мужчина, напоминавший больше камень, нежели человека, пристально смотрел в глаза арестанту, извлекая из-под стола все новые и новые предметы. Вслед за черным кожаным бумажником на холодную металлическую, отполированную до блеска, крышку стола аккуратно опустился перочинный нож, погруженный в герметичный целлофановый пакет, отдельно четки в виде браслета, отдельно бусы из того же камня, и еще небольшую металлическую пластинку с выдавленным на ней изображением. Он на мгновение задержал последний предмет перед глазами, после чего, все так же беспристрастно взглянул на сидевшего напротив. И хоть на его каменном лице не пошевелился ни единый мускул, во взгляде отчетливо читался вопрос.

— На удачу, — ответил молодой человек, пожав могучими плечами.

Мужчина будто бы вспомнил о чем-то важном, что ускользнуло из его памяти и, снова запустив руки под стол, извлек еще один целлофановый пакет, в котором был длинный и тонкий предмет, очевидно, изготовленный из дерева или похожего материала. И снова этот взгляд. Он словно считал ниже собственного достоинства добавлять к нему какие бы то ни было эмоции, а адресат, которому этот взгляд предназначался, непременно должен был наделить его посылку смыслом. При том, обязательно правильным и подходящим. Тут второго быть не могло по определению.

Арестант не торопился с ответом. Он медленно переводил взгляд с закованной в пакет палочки на каменное лицо мужчины и обратно. В его голове было столько мыслей, столько способов он себе представил, как с помощью этого самого предмета высвобождается из оков, приковывавших его к ножке стола, а потом делает страшные вещи, которые, в сущности, страшными являлись лишь для него, этого человека из камня, так пристально глядящего сейчас через стол. Удивительно, но при всей сложности и неприятности ситуации, он не испытывал к нему, человеку напротив, ничего хоть сколько-нибудь особенно негативного, даже напротив, непробиваемость и монументальность последнего в какой-то степени вызывала уважение. Но все свои действия он мог лишь представлять, так как в пространстве вокруг недоставало одного, особенно важного элемента, пожалуй, даже самого важного из всех, и от осознания сего факта кровь внутри буквально бурлила и закипала.

Мужчина в бардовой рубашке и черном галстуке слегка приподнял брови, словно повторяя свой собственный беззвучный вопрос. Это была первая эмоция, появившаяся на его лице с того момента, как он открыл эту дверь и вошел в допросную комнату. Молодой человек снова пожал плечами.

— Это палка, — сказал он, стараясь произнести это как можно более безразлично.

— Очевидно, — впервые заговорил мужчина, медленно опуская предмет на стол, кладя его в ряд со всем остальным, изъятым при задержании, — очень ценная палка, раз из-за нее ты напал на полицию.

— Нет, просто моя. Не люблю, когда берут мое.

— Для чего она? — сухо и без каких-либо эмоций спросил мужчина.

— Чтобы спину чесать, — ответил молодой человек, слегка подавшись вперед.

Он произнес это будто вызов, и добавил экспрессии движением плеч, но человек напротив совершенно никак не отреагировал на подобный жест. Он лишь медленно склонил голову на бок и, пробежав глазами по ряду ровно выложенных на столе предметов, снова устремил свой тяжелый взгляд в лицо арестанту. Его жесткие, но сильно уставшие глаза словно пытались проделать дыру в том, на кого они были нацелены. Молодому человеку захотелось смеяться. Ситуация была совершенно абсурдной, и он никак не мог взять в толк, каким образом умудрился в нее попасть. Он действовал инстинктивно, снова и снова пробуя нащупать эмоциональный фон неприятного собеседника, но всякий раз удивленно и разочарованно выдыхал, все больше и больше злясь на абсолютно все.

— Ты знаешь, что тебя нет в общей базе данных?

Арестант в очередной раз пожал плечами. После чего он схватился за левую сторону лица, которую вдруг резко поразила жгучая боль.

— Может пропустили. Кто их разберет, эти ваши базы данных? — сказал он, потирая левую щеку.

— В общей базе есть абсолютно все, — сухо проговорил мужчина, не отводя своего сверлящего взгляда.

На лице молодого человека появилась улыбка. Немного злорадная, но, в целом, скорее ехидная.

— Неувязочка, — проговорил он.

— Кто ты такой?

— Меня всегда забавлял этот вопрос.

— Да? — в его интонации впервые прозвучал не двусмысленный и не завуалированный вопросительный знак, — что в нем забавного?

— На него ведь бесчисленное число ответов. Начиная от биологического вида и кончая политической позицией, мировоззрением и прочей ерундой. Не расстраивайте меня. Оставайтесь профессионалом, как с самого начала. Как в кино, вы видели все эти сериалы про полицию и детективов? Формулируйте свои вопросы.

Даже на откровенный вызов мужчина ровным счетом никак не отреагировал. Он просто продолжил вглядываться в сидевшего напротив молодого человека. Наконец, ни то получив необходимые ответы, ни то не дождавшись оных, он взглянул на часы и приподнял брови.

— Ты не поверишь, но мне есть чем заняться. Поэтому именно такой вопрос.

— Что, много дел? — с наигранным сочувствием спросил молодой человек.

— Ты даже представить себе не можешь, как много.

— Ну так расстегните эту штуку и верните мне мои вещи. И вы сможете заняться этими, без сомнения, важными делами. Давайте, — он поднял руку перед собой ровно настолько, насколько позволяла длина сковывавшей его запястье цепи.

— Без проблем. Ты называешь нам свое имя, мы находим тебя в общей базе, заполняем имеющиеся пробелы, после чего….

— Да нет меня в этой вашей базе, — перебил его молодой человек, с силой отдернув руку так, что привинченный к полу стол содрогнулся.

Мужчина в бардовой рубашке немного приблизился и с новой силой уставился на собеседника.

— Все есть в общей базе. Поэтому она называется общей. Ты говори, а мы все сделаем.

Молодой человек раздраженно хмыкнул и покачал головой.

— Меня зовут Бруно.

— Так, уже хорошо, — ответил мужчина, делая записи в блокноте, — а фамилия?

— Нет у меня фамилии.

Каменные брови снова приподнялись, и теперь уже взгляд был немного иной. Он не был сверлящим. На смену этому пришло удивление.

— Как прикажешь тебя понимать?

— Буквально. У меня нет фамилии. Фамилия ведь от родителей. Ну так их у меня нет.

— Ну значит, если родителей нет, то фамилию дали в приюте.

— Не был я ни в каком приюте. Слушайте…

— Нет, это ты слушай, — он буквально прошипел эти слова, при этом ни один мускул на его лице не дрогнул, — ты знаешь, что за нападение на служителя закона наказание очень суровое? Чтобы не мучить тебя подробностями, скажу просто. Если офицер, которому ты воткнул вот это, — он положил ладонь на пакет с палочкой, — под ключицу, не выживет, то тебе грозит смертная казнь. Так что, если хочешь жить, говори свою фамилию, и побыстрее, пока мне не надоела эта беседа. Скажи номер приюта, где рос, я сам узнаю.

На лице Бруно снова появилась улыбка. Он резко наклонил голову на бок, так, что в шее раздался хруст.

— Говорю же, не был я в приюте. Меня воспитали цыгане. Потом я научился жонглировать факелами, и мы ездили с бродячим шапито по городам и давали представления. Я, между прочим, знаменитость. Ну, в узких кругах. Вы, кстати, цирк любите?

— Ладно, — очевидно, отчаявшись, мужчина резко встал из-за стола и направился к двери.

— Постойте-постойте, я пошутил. Я все расскажу. Правда, обещаю. Не сердитесь. Сядьте и записывайте.

Следователь медленно вернулся на свое место и снова раскрыл блокнот, щелкнув ручкой.

— На самом деле, я правда никогда не был в приюте. Мои родители, они выбросили меня. Оставили в лесу. Я бы умер, если бы меня не спасли… — он словно замешкался, с трудом подбирая подходящие слова, а его голос дрогнул, грозя вот-вот сорваться.

— Кто тебя спас? — сухо, но с нотками плохо скрываемого сострадания в голосе спросил мужчина.

Бруно несколько раз глубоко вдохнул и поднял голову вверх, к свету, очевидно, стараясь сдержать накативший к глазам поток горьких слез.

— Меня спасли…, — он сделал еще одну многозначительную паузу, пытаясь сохранить голос ровным, — волки.

— Волки? — не поверив услышанному, переспросил мужчина.

— Да, волки. Они спасли меня. Вырастили и воспитали…

Следователь резко вскочил со своего места и рванул к выходу, а Бруно все-таки не справился с собственным голосом и разразился смехом, с трудом выкрикивая слова вслед уходящему мужчине.

–…Они были мне семьей! Черт возьми, я даже стал их вождем потом, когда старый волк умер!

— И давно он там?

Гастон помахал ладонью перед землистого цвета лицом молодого человека, неподвижно и ровно лежавшего на полу.

— Со вчерашнего вечера, — безразлично ответил Мастер, не отрываясь от своего замысловатого действа у верстака.

— Ого.

На бледное голое плечо молодого человека, лежавшего в самом центре амбара, опустилась толстая муха-горбатка. Немного посидев, она двинулась вверх, добралась до шеи и после, своими маленькими нервными шажочками, перебралась на лицо. Посидев еще несколько мгновений, она один раз обернулась вокруг своей оси, после чего, почесав лапки, прыгнула прямиком в приоткрытый рот.

— Фу! — воскликнул Гастон, увидев произошедшее и, согнувшись, что было сил, влепил бесчувственному телу пощечину, от чего голова того лишь слегка покачнулась и наклонилась вбок. Через секунду из темного промежутка между бледными губами на пол вывалилось оглушенное ударом насекомое.

Гастон поднял взгляд и увидел смотревшего на него Мастера. Стало немного стыдно.

— Муха, Мастер. Она…

— Думает, что он мертв. Как все остальное вокруг.

— Но он ведь правда умирает. Нельзя же так долго там находиться. Куда вы его отправили?

Старик, наконец, оторвался от своего верстака и, вытерев руки о грязный фартук, медленно подошел к лежавшему на земле Бруно.

— Туда, где нет эфира.

В первое мгновение Гастон не придал особого значения произнесенным Мастером словам, но, спустя секунду, его будто бы поразила молния.

— Вы отправили его туда?! — блуждающий взгляд остановился на мирно лежавшем на холодной земле стеклянном шаре, рядом с правой рукой бездыханного тела, — вы ведь говорили…

— Я помню, что говорил, — спокойно парировал Мастер в привычном ему безразличном спокойствии, — но я долго думал о твоих словах. И, знаешь, я пришел к выводу, что ты был прав. Отчасти, Бруно действительно опасен. Для всех нас. Немного поразмыслив, я пришел к выводу, что подобное испытание, если он его пройдет, станет для него хорошим уроком.

— Если пройдет?!

Гастон переводил взгляд с шара на неподвижно лежащего молодого человека. Казалось, что его тело уже начало источать неприятный запах, предвестник разложения. Но, вероятно, это просто воображение принялось рисовать самые жуткие из возможных сценариев.

— Ну да, — спокойной ответил Мастер, — нужно же пройти путь, чтобы вынести уроки, верно? Вот помню, однажды, когда еще…

— Мастер, — перебил его Гастон, в чьем стеклянном глазу отразился и загадочно сверкнул свет пробивавшегося сквозь прохудившуюся крышу амбара полуденного солнца, — если вы действительно думали об этом, то понимаете лучше меня, что он может не вернуться оттуда.

— Да, конечно. Как и ты из того же мира. И из всех других, в которые отправляешься. Такой риск есть всегда. Я говорил вам об этом очень много раз.

— Вы ведь понимаете, о чем я. В том мире нет эфира…

— Ну, справедливости ради, — Мастер покачал перед собственным лицом указательным пальцем, — это не совсем верно.

–…В том виде, в котором мы к нему привыкли. Без эфира и с теми законами, которые там царят, он погибнет. Он ведь не склонен к осторожности и дипломатичности. Совсем.

Мастер скривил губы в привычном ему жесте согласия и склонил голову на бок, слегка качнув ею.

— Значит, — сказал он тихо, — пришла пора проявить гибкость. Это будет ему уроком. В конце концов, мы с тобой как никто другой знаем, что даже самым твердым веществам порой нужно проявлять гибкость. Чтобы втиснуться в рамки.

Гастон безостановочно качал головой, отрицая каждое услышанное слово.

— Нет, Мастер. Нет, так нельзя. Они убьют его.

— Постой, — старик остановил его скитания, подняв перед собой ладонь, — разве не ты предлагал мне избавиться от него, пока еще можно? Кажется, именно так ты говорил. Твои же слова?

— Но не так!

— А как? Как тогда? Выгнать его? Чтобы совершенно потерять над ним контроль? В этом плане мы уже прошли точку невозврата. Назад нет пути. Он будет становиться только сильнее. И только опаснее. А так… Кто знает? Возможно, оказавшись бессильным, на одном уровне с остальными, он сумеет понять свои ошибки.

— Или стать еще злее, — Гастон снова судорожно затряс головой.

— Я не понимаю твоей реакции, — сказал Мастер, — думал, что ты поддержишь меня.

— Я не могу поддержать такое. Это никак не вяжется со всем тем, чему вы меня учили. А как же бесценность жизни? Как все ваши принципы?

— Еще я учил тебя, что все эти принципы, они как матрица. Они стандарт, каждый из которых можно видоизменить. Немного, в рамках разумного, в рамках своего восприятия действительности, своего понимания жизни. И только в целях всеобщего блага.

— Вы сейчас говорите о всеобщем благе? — Гастон едва сдерживался, чтобы не перейти на крик, — я был там, и знаю, как все обстоит. Знаю их законы. Всеобщее благо? Вы представляете, что будет с теми людьми, если он доберется до эфира?

— Да, прекрасно представляю, — спокойствие в голосе Мастера снова раздражало собеседника, он опять знал каждую из реплик, которые будет произносить Гастон, — да, ты был там. И знаешь свойство того эфира. Он не сможет причинить им слишком много вреда.

— Вы уверены? Я — нет. Я думаю, что он способен творить с помощью эфира ужасные вещи.

— Вот именно по этой причине я его и отправил туда. Слушай, я правда не могу понять твоего расстройства. Если бы я не знал тебя так хорошо, как знаю, то подумал бы, что ты сейчас жалеешь о собственных же словах. И мыслях.

— Я не хочу быть…

— Виноватым? — закончил мысль собеседника Мастер, — не хочешь нести ответственность? Ну, выходит, не для одного Бруно это послужит уроком. Сила слова — она такая. Сказанное не вернуть. В нашем случае и подуманное тоже. А мысль, мой друг, она ведь материальна. Тебе ли это не знать.

— Нет, не нужно это делать. Не надо обвинять меня.

— А почему? — голос Мастера все так же не менял интонацию, — потому что это будет для тебя слишком сложно?

— Потому, что моей вины в этом нет.

— А никто тебя и не обвиняет. Ты не вышел за пределы матрицы, а все твои действия и все твои мысли были лишь в целях всеобщего блага. Я прекрасно понимаю, что говоря это, ты и думать не думал о себе. Для этого не нужно читать твои мысля. Ясно, что ты волновался о других. И сейчас продолжаешь волноваться.

— Нет, Мастер. Я не хочу, чтобы было так. Только не так.

Мастер глубоко вздохнул и пожал плечами.

— Ну, — сказал он, опустив взгляд на неподвижного Бруно, — от твоего теперешнего желания уже мало что зависит. Все сделано. И мы либо получим нового Бруно, гораздо более чистого, как ты всегда хотел. Либо не получим. Как ты тоже хотел. А сейчас, прошу меня извинить, я обещал булочнику в городе, что починю его мельницу. Нельзя лишать людей хлеба, верно? Иначе, кто знает, куда они забредут в поисках удовлетворения своего голода.

Он снова вытер руки о фартук и, не снимая его, прошествовал к выходу из амбара. Скрипнула старая дверь на проржавевших насквозь петлях, внутрь на мгновение ворвался яркий солнечный свет, на секунду разогнав полумрак, но стоило петлям скрипнуть вновь, как тьма мгновенно вновь заполонила все внутри.

Дверь тесной комнаты снова распахнулась. Бруно лишь мельком увидел кулер для воды и край чьего-то стола, прежде, чем все пространство в открывшемся проходе загородил массивный корпус следователя. Его каменное лицо по-прежнему не выражало ничего, кроме безразличия, но глаза были иными. Ему, совершенно точно, не нравилось все то, что предстоит впереди. С чего бы? Он ведь совсем не знает сидевшего тут взаперти незнакомца. А если бы знал, то, пожалуй, и не подумал бы хоть как-то сострадать. Бруно ощущал, что проникся симпатией к этому человеку. Особенно ему нравилось, что этот мужчина без колебаний сделает то, что должен, хоть ему это и не особо нравилось.

Конец ознакомительного фрагмента.