Кортик фон Шираха

Рубен Маркарьян, 2020

К адвокату Артему Каховскому попадает кортик лидера нацистской молодежи Германии Бальдура фон Шираха. За этим мистическим артефактом, дающим власть над правосудием, охотится тайное общество «Немецкий клинок». Таинственные события, начавшиеся в олимпийском Берлине времен Третьего Рейха, получают неожиданное продолжение уже в наше время… Читайте новый роман Рубена Маркарьяна, автора «Ключевой фразы», лауреата литературной премии имени Анатолия Кони Академии литературной документалистики и премии Козьмы Пруткова Санкт-Петербургского детективного клуба. Известный российский адвокат Рубен Валерьевич Маркарьян принимал участие в ряде громких судебных процессов и является лицом популярных телепроектов «Суд присяжных» и «Окончательный вердикт».

Глава 11

Отто прислонил велосипед к каменным глыбам основания собора святой Ядвиги. Обычно он парковался с тыльной стороны, так как пользовался особым отношением пастора Лихтенберга и входил в храм через заднее крыльцо. Хотя, конечно, дело было не в отношении к нему падре, а в том, что Отто просто стеснялся появляться в церкви с центрального входа, где на широкой лестнице его фигура в коричнево-черном обмундировании «Гитлерюгенд» была заметна издалека. В Германии, через год после прихода к власти Адольфа Гитлера, католическую церковь не жаловали, как и любую другую. Нацисты терпели католическую церковь с ненавистью, но расправиться окончательно не решались. К собору святой Ядвиги железная реформаторская рука Рейха добралась бы в любом случае в последнюю очередь. Этот храм был главным католическим приходом Пруссии с XVIII века, построенным с разрешения самого Фридриха Великого. К тому же Гитлеру — этому любителю величественных архитектурных строений — приходилось по вкусу здание собора, спроектированное по образцу римского Пантеона. Вообще признаки римского искусства встречались в Рейхе практически везде — от имперских орлов на штандартах легионов «СС» на параде до булавок и запонок офицеров, марширующих во главе колонн.

Все это было ярко, стильно, завораживающе и, главное, красиво. Внешняя мишура и зрелищность производили неизгладимое впечатление на молодых людей, а те, кто постарше, кому посчастливилось выжить во время Великой войны 1914–1918 годов, сегодня с особой гордостью или маршировали сами под краснобелыми знаменами с пауком свастики, либо восторженно вздымали руку в нацистском приветствии при виде марширующих легионеров.

Гордость за нацию, обида за поражение в почти выигранной войне, ненависть к предателям, укравшим победу, злость на свалившуюся нищету — все эти чувства нового поколения немцев заставляли вибрировать каменные мостовые. Тяжелые сапоги штурмовиков и звуки военного марша только усиливали вибрацию, но не являлись ее причиной.

Войдя внутрь, Отто вежливо поздоровался с проходящим мимо священником, который, узнав его, сделал приветственный жест.

— Пастор Лихтенберг у себя? — спросил Отто. — Я с поручением…

Даже в помещении храма Отто стеснялся сказать, зачем он здесь. В последнее время ему все труднее давалось понимание необходимости общения с падре. В Германии появился новый Бог. Он был во плоти и крови, он взывал с каждой афиши, с первых газетных полос. Его голос звучал по радио, из динамиков на площадях и улицах, его имя скандировали все от мала до велика, здороваясь и прощаясь; его именем клялись в верности и любви, на него молились и ему поклонялись. «Он даже больше, чем Иисус, — думал Отто. — Иисус говорил, что он сын человеческий и доказывал божественное происхождение делами: исцелением больных, превращением воды в вино и кормлением пяти тысяч человек пятью хлебами. Но никто в его родном отечестве не верил ему. Его преследовали и не раз хотели побить камнями. А вот Гитлеру — верят. Гитлер накормил не тысячи, а миллионы. Его не преследуют, а за ним идут. Гитлер — дух, глас и сердце всего народа, ему не нужно говорить, что он — мессия, это и так ясно!»

Зачем же юный член «Гитлерюгенда», мечтающий о карьере в СС, Отто Шульц ходит к католическому пастору Бернхарду Лихтенбергу? Отто все чаще задавал себе этот вопрос, но неизменно ответ был один — родители. Он их любит и пока не готов их расстроить отказом посещать церковь. Тем более его никогда не спрашивали о тех пфеннигах, которые тратились на эклеры в кондитерской Оттилии. Мать полагала, что деньги идут на пожертвования в храм и относилась спокойно к тому, что после каждого визита в церковь Отто приходил домой без единой мелкой монеты в кармане.

— Падре у себя. Но ты подожди, он сейчас занят, у него посетители. Иностранный журналист. Посиди тут, если не торопишься, — священник указал рукой на скамью у дверей комнаты пастора Лихтенберга.

Отто послушно присел. Посидев минуты две, встал и подошел к двери. Она — старая и рассохшаяся, со следами червоточин, давно не умела закрываться плотно, оставляя щель, через которую можно было отчетливо слышать каждое слово разговора внутри.

— Святой отец, вы же знаете, я к вам с благословения Его высокопреосвященства кардинала Конрада фон Прейзинга. Пишу книгу о великой Германии. Точнее о нынешнем периоде жизни великой Германии.

Приятный мужской голос, произнесший эти слова с ударением на слово «нынешнем», принадлежал явно французу. Вероятно, это и был тот самый журналист-иностранец, о котором Отто предупредили.

— Я понимаю, дорогой мой Ксавье, со своей стороны отвечу на любой ваш вопрос. Но, вы должны понять, я не могу давить на уважаемого аббата Штурма. То, что вы просите, может существенно навредить ему. И нам… Вы же понимаете…

Отто сразу узнал голос падре. Тот говорил с французом как с другом, называя его «дорогой». Отто передернуло. Его командир штаммфюрер Клаус фон Шерер никогда при упоминании о Франции или французах не забывал добавлять ругательство.

«Французские свиньи убивали на войне моих товарищей. И если бы не чертовы политики, продавшиеся чертовым французам, мы бы сейчас были в Париже, а не выплачивали контрибуцию до XXI века!» — четко формулировал основания ненависти к соседнему государству и его населению штаммфюрер.

— Месье Отклок… — раздался незнакомый тихий голос. — Я очень хочу помочь, но факты, о которых вы просите рассказать, могут навредить и вам… Если вы их опубликуете, то вряд ли сможете просто пройтись по Берлину в следующий приезд… Без последствий пройтись…

— Отец Штурм, — ответил французский голос. — Давайте так, вы мне рассказываете о перевоспитании священников, которое испытали на себе, а я не публикую материал без вашего согласия и благословения. Я просто его подготовлю. Я лишь надеюсь, что с вашей помощью буду иметь представление о том, что тут происходит, и я смогу писать о других фактах, тем более в преддверии Олимпиады, объективно. Если вы благословите публикацию, люди узнают правду. Если нет, они ее почувствуют.

Отто, до этого сомневавшийся в праведности своего поведения подслушивающего чужую беседу, при упоминании французом Олимпиады, отбросил сомнения и превратился в слух.

— Они называют это концерт-лагерем, — с горечью произнес человек, названный отцом Штурмом. — Будто это смешно. Его пресса пишет, что Дахау — это место наказания, а в Хойберге, где я оказался, условия курортные.

— Я читал интервью штурмбанфюрера — начальника лагеря, что в Хойберге политических заключенных «не карают, а перевоспитывают», — произнес француз с уже явной интонацией интервьюера. — Что думать о таких заверениях? Этот вопрос мог бы особенно заинтересовать католические круги нашей страны. Ведь именно туда в основном отправляют священников, заподозренных в… скажем, в не слишком восторженном отношении к режиму.

— Я служил в Вальдхайме, — аббат Штурм явно поверил французу и решился на рассказ. — За мной пришли в январе. Зимой, триста километров до этого курорта кажутся вечностью. Я думал, самое сложное — это дорога. Я ошибался… Из вагонов нас выгрузили на станции Балинген. Не на центральном вокзале само собой. Потом на машинах. По каменистой дороге вверх на плато. Оттуда и правда дивный вид. Синие гребни Альп до самого горизонта, даже не поймешь — это еще горы или уже облака… Курорт для перевоспитания… Наверное…

Аббат Штурм замолчал. Никто не прервал молчания, Отто слышал даже тиканье настенных часов в комнате пастора, в промежутках между биением собственного сердца.

— На первый взгляд — неплохо, подумал я. Не может же быть, чтобы посреди этой божественной красоты кому-то пришло в голову соорудить ад.

— Как он выглядит, этот ад? — спросил француз.

— Полтора десятка двухэтажных бетонных бараков. На первом этаже — два помещения, разделенные вестибюлем. Эти домики строились еще до войны для летнего детского лагеря. Поэтому в них ни отопления, ни туалетов. Нижние комнаты рассчитаны, ну, максимум на десять человек. Точнее детей. А они умудрились поселить туда взрослых… Точнее не поселить, а втолкать вдвое больше. Железные кровати. Постельного белья нет. Все спят на мешках, набитых соломой, которую меняют раз в месяц, когда она совсем уж превращается в вонючую труху. Брать с собой личные вещи запретили, даже туалетные принадлежности. Не важно, надолго ли вы отправились отдыхать: месяц или полгода — ни мыла, ни расчески. Перед дверями каждого барака установлена рогатка, так что остаются только узкие проходы справа и слева, которые постоянно стерегут два охранника с пистолетами. Рогатка обмотана электрическим проводом. Так что, если захотите вырваться, то вас или поджарит током, или пристрелят охранники. Умывальники и туалеты расположены в нескольких метрах от бараков, но туда только по расписанию и под конвоем. И еще: в некоторых бараках окна зарешечены, но кто там живет — им повезло, у них есть окна. Это привилегированные узники. В остальных бараках окна заколочены, внутри полная темнота.

— Отец Штурм, вы сказали «привилегированные узники»? В лагере есть деление на привилегированных и других? — опять подал голос француз.

— Вообще заключенные в Хойберге делятся на три класса. Распределяют всех сразу по прибытии в соответствии с личным делом узника, поступившем из гестапо. Первый класс охранники, шутя, называют раем. Туда попадают те, кто не является открытым политическим врагом нацистов. Они хотят таких переделать в своих, в себе подобных.

Потому и не слишком жесткие меры. У них-то как раз и окна в бараке. Даже посылки с воли разрешены — еда и белье.

У заключенных первого класса подъем в шесть, пять минут на умывание. Потом чашка кофе и хлеб. Потом, как величайшая милость, — работа. Не особо трудная: уборка территории, ремонт, по хозяйству что-нибудь. В час дня обед по баракам. На комнату выдают одну общую лохань, из которой все едят одновременно. Но разрешены вилки и ложки. После обеда снова работа или физические упражнения. Вечером — еще кусок хлеба. В восемь часов все лежат на своих соломенных тюфяках. Я бы не поверил, что это рай, если бы сам не оказался в аду. Есть с чем сравнить.

— Второй класс заключенных намного хуже? — это уже спросил пастор Лихтенберг.

— Они называют это чистилище. Режим такой же, как в первом, только работа гораздо более тяжелая: мощение дорог, пахота земли, сами понимаете, для людей, получающих в день глоток жидкого супа, чашку кофе и два куска хлеба, очень тяжело. Заключенные — в основном рабочие, из социалистов, но не из лидеров. Просто работяги, сочувствующие красным. В бараках чистилища есть окна, но подходить к ним запрещено. И не вздумайте нарушить, стоит кому-нибудь выглянуть сквозь решетку, ему в лицо уже целится охранник…

— Кто попадает в третий класс? — спросил журналист Ксавье де Отклок.

— Такие, как вы, — журналисты, пишущие против них, рабочие-коммунисты, резко критиковавшие власть, и еще… самые опасные враги. Католические священники.

— Отец Штурм, — слышно было, что француз старательно подбирает слова. — Я понимаю, вам крайне неприятно это вспоминать…

— Мы виновны в том, что почитаем записанный в Евангелии долг милосердия! — воскликнул аббат. — Заключенный третьего класса в Хойберге первым делом оказывается в бараке с заколоченными окнами. И там отдыхает две недели. Две недели в зловонной темноте, тесноте, с десятками незнакомых, невидимых, обезумевших от ужаса людей, которые стонут, плачут, ругаются шепотом, потому что в этой земной преисподней запрещен не только свет, но и звук! И еще голод, звериный голод. Охранники, как зверям в клетку, вносят общее корыто, из которого нужно что-то зачерпнуть руками. Каждый день заключенным ада положены три прогулки по полчаса под охраной вооруженных штурмовиков, не для того, чтобы мы смогли вдохнуть свежего воздуха, а для того, чтобы сравнить наш ад с чистилищем второго класса и раем первого. Я посчитал 21 час за две недели… Думаю, это был самый чистый свет и самый свежий воздух в моей жизни, хотя грешно так думать…

— И триста пятнадцать часов самой смрадной тьмы, — быстро сосчитал француз.

— Вы правы… — в голосе аббата Штурма заскрежетал металл. — Самый последний, триста пятнадцатый час, самый ужасный. Надо сидеть, сжав зубы. Стоит охраннику услышать возмущенное восклицание, и ты не перейдешь вместе со всеми во второй класс. Еще две недели в аду. И так до тех пор, пока твоя воля не превратится в труху, которой наполнены вожделенные тюфяки узников из рая.

— Были ли случаи побега? — поинтересовался журналист.

— Я слышал из Дахау кому-то удалось сбежать. Из Хойберга — нет. Помимо штурмовиков и электрических рогаток в бараках весь лагерь окружен колючей проволокой под высоким напряжением. И у всех входов — часовые.

— Даааа… — задумчиво протянул француз. — Странно, что они в своих газетах не говорят, как полезно электролечение. Бесплатное электролечение в Хойберге. Радикальный метод лечения от самого страшного недуга — жизни в стране, где вас считают лишним.

— Уже цитируете будущую книгу? — спросил пастор Лихтенберг. — Не забудьте упомянуть, что этот курорт не бесплатный. По закону каждый заключенный обязан платить две марки, или 12 ваших франков за день, заполненный этим разнообразным отдыхом.

Отто Шульц отошел от двери. В процессе всего подслушанного интервью в голове рождались, сталкивались друг с другом, со скрежетом терлись о черепную коробку, пытаясь вырваться наружу, противоречивые мысли.

Аббат врет? Такого ведь не может быть! Но он говорил таким голосом, с таким чувством, что не поверить было нельзя. Если не врет, тогда что? Врет штурмбаннфюрер СС в интервью немецкой народной газете? Как такое возможно?

Отто растерялся. На мгновение показалось, что сейчас потеряет сознание. Ослабил галстук, расстегнул пуговицу на коричневой рубашке. Пальцы нащупали ткань, насквозь мокрую от пота. Отто даже не заметил, что пот уже давно залил глаза, приклеил рубашку к телу, так что боец «Гитлер-югенда» стал больше похож на мокрую мышь, чем на будущего защитника Отечества.

Шатаясь, двинулся к выходу. Открыл дверь, сделал пару шагов по ступеням к ожидавшему велосипеду, споткнулся, упал на колени, оперся руками о холодные булыжники мостовой. Его вырвало.