Какие большие зубки

Роуз Сабо, 2021

Много лет назад суровая бабушка Персефона Заррин отправила свою внучку Элеанор в школу для девочек. Письма, которые юная Элеанор писала родным, всегда оставались без ответа, однако после ужасного происшествия в школе она вынуждена вернуться в единственное место, которое считает безопасным, – домой. Но родные не только не рады ее видеть, кажется, они готовы ее съесть. В прямом смысле этого слова. Оказавшись в безвыходной ситуации, юная Элеанор пытается заново узнать и полюбить своих родных, а заодно обсудить с бабушкой тот «инцидент в школе». Но не успевает – бабушка умирает у нее на руках, взяв клятву беречь семью, как много лет делала она сама. Элеанор отчаянно пытается выполнить обещание, но для этого ей нужно победить тьму внутри себя…

1

Я открыла глаза и увидела, что я в поезде.

Из пассажиров осталась только я одна. Как долго я спала? Я посмотрела вниз, чтобы убедиться, что все на месте: соломенная шляпа, чемоданчик со штампом в виде буквы «З». Я весь день не выпускала их из рук: когда спала на скамеечке на станции Пенн, когда бежала на бостонский поезд — ни на секунду с тех самых пор, как вчера в это же время вышла за порог школы святой Бригит для юных леди. Размышляя об этом, я снова провела языком по зубам. Сколько бы раз я этого ни делала, медный привкус никуда не девался.

Дверь в дальнем конце вагона с грохотом распахнулась, и я вздрогнула. Но это всего лишь кондуктор шел ко мне между рядов, хотел что-то уточнить. Он нервно посмотрел на меня сверху вниз, и я ощутила укол вины: вдруг он понимает, что я в бегах?

— Это вы выходите в Уинтерпорте? — спросил он. Я кивнула. Его взгляд опустился на мой чемодан.

— У вас там родственники живут? — продолжал он. — Я сам из Ханнафинов.

Такие уж люди здесь обитают, я мигом это вспомнила. Первым делом пытаются все разузнать о твоей семье.

— Я — Заррин, — отозвалась я.

Он вздрогнул, словно кролик, но тут же взял себя в руки.

— Я так и предполагал, — сказал он. — Ваши редко выезжают за пределы Уинтерпорта, да?

— А я уехала, — сказала я. — И не возвращалась вот уже восемь лет.

Едва сказав это, я застыла в ужасе, предвосхищая вопрос о том, зачем же я вернулась теперь. И принялась отчаянно копаться в мыслях, пытаясь придумать убедительную ложь. Но кондуктор только натянуто улыбнулся и коснулся своей шляпы.

— На станции мы только замедлим ход, остановки не будет, — сообщил он. — Не волнуйтесь, это нормально. После первого свистка приготовьтесь.

Он ушел, а я повернулась к окну и какое-то время разглядывала пейзаж. В Мэриленде уже почти наступило лето, но, когда поезд с грохотом мчался по мосту, отделявшему Нью-Гэмпшир от штата Мэн, я углядела несколько упрямых снежных пятен под соснами. Я была зла, когда садилась в поезд, и моя злость подстегивала меня. Но я постепенно остыла, и гнев кристаллизовался в страх. Может, для того, чтобы я покинула дом, были веские причины. Я испытывала смутное полузабытое чувство, будто там не вполне безопасно. Все казалось мне тусклым и каким-то несуразным. Я словно по очереди подносила предметы к свету, но все они выглядели ненастоящими. Но если это правда, если я права, то мне нужно вернуться домой.

В конце концов, нигде больше в этом мире нет для меня места. После того, что я натворила.

На мгновение в моих мыслях мелькнула Люси Спенсер. Выбившаяся из косы рыжая прядь, гримаса, какая обычно искажает лицо человека за мгновение до крика…

И тут раздался свисток. Кондуктор велел приготовиться. Я взяла чемодан и надела шляпу. Пора встретиться с семьей.

Когда поезд сбавил скорость, кондуктор вернулся, чтобы открыть мне дверь. Он не смог даже посмотреть мне в глаза. Пробормотал что-то вроде: «Осторожней там», — и вот мы уже с грохотом проезжаем возле платформы, и я выхожу на свежий воздух.

Я ощутила дрожь, это тошнотворное чувство, словно мир летит мне прямо в лицо. Я пошатнулась, ударилась коленом о деревянную платформу, пока поезд гремел у меня за спиной. Я отползла подальше от рельсов с таким ощущением, будто попала в аварию. Поезд ехал быстрее, чем мне казалось изнутри вагона.

Я запретила себе быть слабой. Убедилась, что кожа на колене цела; мне не хотелось, чтобы кто-нибудь здесь видел мою кровь. Я поднялась на ноги, проверила, не порвалось ли пальто, и помедлила секунду, прежде чем подобрать багаж.

Платформа выглядела заброшенной. Позади нее единственная мощеная улица в городе изгибалась, словно согнутая в локте рука, тянувшаяся из океана. По обе стороны изгиба возвышались дома. Вдоль берега виднелись пирсы, где на волнах покачивались пришвартованные рыбацкие лодки. Солнце опускалось за заросшие лесом холмы, и город то купался в красных лучах, то вновь окунался в тень. На улице я увидела троих мальчишек, они стояли на коленях, с их спин свисали потрепанные пальто с чужого плеча.

Я вдруг заметила, что пристально разглядываю мальчиков, словно приклеившись к ним взглядом. Они ковыряли мостовую палкой, пытаясь поддеть камень. Один из них поднял голову, увидел меня и застыл. Я наблюдала за тем, как он тихонько протянул руку к земле, как будто думал, что я не увижу этого, если он будет действовать достаточно медленно. Его грязные пальцы несколько раз поскребли по поверхности камня, пока не сомкнулись на нем. Я видела, как мальчишка крепко сжал камень, как напряглись его плечи. Я тоже насторожилась и слегка опустила голову, готовясь пригнуться или броситься вперед. Он словно знал, кто я такая. Словно знал, что я наделала.

— Эй ты!

Из какого-то магазинчика, размахивая тростью, выскочил старик. Мальчишки тут же сорвались с места и бросились врассыпную по мостовой.

Я вздрогнула — так вздрагивает человек, которого внезапно разбудили. Старик для вида погрозил тростью вслед убегающим, но, похоже, уже и думать о них забыл. Он повернулся к платформе и посмотрел на меня, прикрыв глаза ладонью от солнца, чтобы лучше видеть. Я заковыляла ему навстречу. Старик сутулился, глаза затуманились от возраста, а на шее белел пасторский воротничок.

— А, юная Элеанор, — сказал он.

— Я… прошу прощения, — сказала я. — Кажется, мы не знакомы.

— Отец Томас, — представился священник. — Ваша бабушка не хотела знакомить нас с вами, пока вы не подрастете. — Говор у него был такой же скрипучий и резкий, как у кондуктора. — Но я все о вас знаю. — Он подмигнул.

Я покраснела, сама толком не зная, отчего, и подумала: что именно он может знать обо мне?

— Что ж, спасибо, что вы их… прогнали.

— Это моя работа. Я пастор в уинтерпортской церкви Святого Антония. Я здесь для того, чтобы помогать заблудшим душам. — Он усмехнулся себе под нос. — Вам подсказать дорогу к дому?

— Думаю, я помню. Что это были за мальчишки?

— Ах, это. Просто городские дети, — ответил священник. — Они не понимают, что вы не опасны. Полагаю, их желание бросать камни в Зарринов обусловлено инстинктами.

От его будничного тона у меня пробежали мурашки. Но ведь я и сама знала, что моя семья опасна, так почему я удивляюсь, что другие люди тоже это понимают?

— Вряд ли они ждут меня, — сказала я. — Они рассердятся?

— Заррины всегда не в восторге от нежданных гостей, — сказал он. — Но вас они ждут. Ваша бабушка сегодня утром прислала ко мне Маргарет с запиской, в которой просила встретить вас.

Этого я не ожидала.

— Я пройдусь с вами до церкви, — добавил он.

Отец Томас предложил понести мой чемодан, но я сказала, что справлюсь. Он зашагал рядом со мной, прихрамывая и опираясь на трость. Пока мы шли, меня не оставляло чувство, будто тут и там за нами кто-то наблюдает: то шевельнется кружевная занавеска на окне, то что-то прошелестит, словно кто-то только что пригнулся за изгородью. Это было почти смешно. Но, когда мы приблизились к обшитой выцветшими досками церкви и отец Томас пошел по тропинке прочь, а потом исчез за дверью, все веселье улетучилось. Я осталась одна.

На краю города дорога начинала подниматься едва ли не вертикально вверх по крутому склону холма и утопала в серебристых березовых зарослях. Подъем был не из легких; чемодан бил меня по ноге, на которой уже темнел синяк, и я взяла его в обе руки. Ветер шумел между деревьями, насквозь продувая мою форму, и я так замерзла, что дрожала не переставая.

Какое-то время следом за мной ползла машина, пока не проехала мимо на возвышенности, где дорога расширялась. В школе автомобили обычно сигналили нам, когда мы ходили группами, из окон высовывались парни и звали прокатиться с ними, а монахини кричали им, чтобы те оставили нас в покое. Но здесь все было иначе. Возможно, водитель узнал меня или дорогу, по которой я шла.

Я вышла к развилке. Справа начинался мост через узкую речку, который тянулся дальше к другому берегу. Слева грязная дорога поднималась вверх по крутому склону и уходила в густой лес. Кроны деревьев смыкались наверху, превращая этот путь в туннель. Там, в темном лесу, было красиво, но у меня возникло чувство, что это не самое подходящее место для ночных прогулок в одиночестве. Я слегка согнула ноги в коленях — так производишь меньше шума — и стала медленно пробираться вперед.

Слышалось пение птиц, в кустах шуршали дикие животные. Мои уши улавливали каждый звук. Все вокруг было на своих местах. Справа от меня вниз по обрамленному деревьями склону тянулось каменистое русло, по которому каждую весну стекала талая вода. Затем она изливалась через скалу и падала в море. Рядом виднелся край леса, березы, плавно сменяющиеся соснами. И еще чуть дальше по тропе — лужайка перед домом, я уже могла мельком разглядеть ее в просветах между деревьями, пока упорно взбиралась по холму. Я зашла за поворот, и деревья остались позади, впереди — только дом.

Он господствовал над пейзажем. Башни, террасы, балконы и эркерные окна. Этаж за этажом пышных украшений, лепнины, золотых эмблем, утопленных в фасаде ниш и выдающихся выступов, — и все это было покрыто чешуйками серой черепицы, а на вершине самой высокой башни поскрипывал флюгер в форме бегущего кролика. На дом тяжело было смотреть: он не помещался целиком в поле зрения, даже если я отходила на несколько шагов назад. Теперь я поняла: он меня пугал. Это было слишком. Словно великан, усевшийся на корточки на вершине мира.

Я пожирала дом взглядом в надежде, что он первый сдастся и моргнет мне окнами. А потом в несколько стремительных шагов пересекла узкую полосу лужайки, уверенно поставила ногу на первую ступеньку и, переборов себя, взлетела по лестнице к входной двери.

Дверь была черной. Не краска: черная древесина с извилистыми резными узорами и медной лошадиной головой с кольцом в зубах. Я приподняла кольцо и отпустила.

Несколько секунд, которые показались мне вечностью, ответа не было. Ветер ткнул меня в спину, отчего я задрожала. Я взялась за ручку и распахнула дверь.

Воздух наполнился стоном: где-то было открыто окно, воздух из открытой двери тут же потянуло туда, и главный зал превратился в гигантское горло. Как только я шагнула в дом, дверь захлопнулась за моей спиной, и шум океана, разбивающегося о скалы по другую сторону дома, превратился в шепот. Никаких других звуков не было слышно, только где-то в глубине зала гулко тикали часы.

С колотящимся сердцем я огляделась, крепко прижимая к себе чемодан. Главный зал занимал два с половиной этажа, потолок терялся в тени где-то над головой, перила второго яруса венчали незажженные фонари. Центральная лестница двумя змеями сползала вниз с верхних этажей, они соединялись посередине и разворачивались в центральный зал, устланный красным языком потрепанного ковра. Ореховые панели блестели, но плинтусы были испещрены царапинами и шрамами, а в обоях с напечатанными сценами охоты на оленей местами зияли прорехи. На узком пристенном столике стояло покрытое темными пятнами старое зеркало и хрустальная ваза с высохшими мятными конфетками. На стенах висели портреты темных фигур, большие пейзажи и натюрморты, на которых были любовно запечатлены жареные оленьи ноги и бокалы, полные вина. Все это я помнила, но не узнавала, словно видела это в кино или во сне.

У меня вдруг закружилась голова. Мне захотелось сесть, но куда: на кресло в форме скалящегося дьявола? На длинную скамью, возле которой в ряд стояла дюжина чемоданов из старой кожи? На кучу перевязанных бечевкой коробок со штемпелями «ХРУПКИЙ ГРУЗ» и с изображениями черепов? Может, мне лучше просто пойти вперед? Впереди была лестница. Где-то там, двумя этажами выше, располагалась моя детская спальня, и, может быть, если я доберусь до нее и захлопну за собой дверь, то снова превращусь в человека, не чуждого этому месту. Но этот путь казался очень долгим. Моим ногам словно не терпелось опустить меня вниз, на пол, или еще лучше — увести назад в город, к поезду, в безопасность. Но поезд уже ушел.

Я твердила себе, что не могу сейчас уехать. Да и куда мне податься?

Главный зал был увешан портретами. Я подошла к ним ближе и стала рассматривать один за другим, пытаясь вспомнить кого-нибудь. На самой большой картине был изображен коренастый молодой человек с пушистыми бакенбардами; он сжимал поводья упряжки белых лошадей — с безумными глазами, вставших на дыбы, с пеной у рта. Мой дедушка, подумала я, но не тот добрый смеющийся старик, каким я его помнила: мужчина с картины выглядел враждебно. Рядом с ним — целый строй людей, похожих на него, но все равно разных. Упрямого вида мужчина в красном свитере — должно быть мой отец. Зализанный мальчик со щербатой улыбкой и в том же свитере, что и папа, только в выцветшем и потрепанном. Женщины здесь тоже были, все с острыми скулами, смуглой кожей, темными глазами — полная противоположность моему плоскому лицу с широким ртом. Я осмотрела все помещение, но не нашла ни одного своего портрета.

Я закрыла глаза и прислонилась к перилам у подножия лестницы. И тут из глубины дома донесся голос:

— Элеанор! Это ты?

Я ни с чем не спутаю этот голос: ясный и мягкий, словно колокольчик на буйке. Он проник сквозь мой страх и коснулся меня. Мама. Когда-то, когда я была маленькой, она пела мне песни. И вот она здесь.

— Где ты? — откликнулась я.

— В саду за домом, дорогая. — Ее голос казался счастливым. — Иди через кухню, так быстрее!

Мама. У нее были мягкие руки, в детстве она позволяла мне заплетать ее длинные волосы в косы. Вся моя сдержанность вдруг испарилась, и у меня осталось одно-единственное желание: снова ее увидеть.

Я быстро прошла по залу к двери в кухню. Я вот-вот увижу маму, и все опять будет хорошо. Я хотела распахнуть дверь, но вдруг поняла, что кто-то уже стоит за ней, ждет, пока я открою.

Я совсем забыла о тетушке Маргарет.

Она пристально глядела на меня из-под спутанных волос. Похожая на женщин с портретов, только она была безумна: землистая кожа, мешки под глазами, одежда в жирных пятнах. Тетушка нахмурилась при виде меня и пробормотала что-то неразборчивое. Ей не нравилось, когда на нее пялятся, вспомнилось мне, и когда с ней заговаривают — тоже. Я могла этим воспользоваться. Я отвела взгляд и застыла. Медленно, она отступила от двери на несколько шагов.

— Мама! — позвала я снова, уже менее уверенно.

— Просто иди на мой голос, дорогая!

Я обошла Маргарет. В моих детских воспоминаниях она оставалась миловидной женщиной, вечно напевающей себе под нос. Она пробормотала что-то невнятное, когда я обогнула ее, и шмыгнула в темную кухню, а я прошла по каменному полу мимо большой печи, почерневшей от въевшейся за долгие годы сажи, к задней деревянной двери. Верхняя половина была уже открыта. Я проскользнула через нижнюю часть и закрыла ее за собой, так что Маргарет не смогла бы выйти из кухни.

Мои глаза уже привыкли к царившему в доме мраку, и, едва я вышла на улицу, солнечные лучи ослепили меня. Мама ахнула, а потом воскликнула:

— Моя малышка!

Зрение начало возвращаться ко мне, и я разглядела силуэты в саду. Высокая худая пожилая женщина в выцветшем черном платье, мужчина в костюме, женщина, сидящая в чем-то вроде большой железной ванны. А позади них — стол, уставленный тарелками и бокалами, украшенный полинявшими драпировками. Они что-то празднуют?

— Здравствуй, Элеанор, — сказал мужчина. Он выглядел старше, чем на портрете, но я знала, что это, должно быть, мой отец. Я шагнула к нему, но он не попытался меня обнять, просто с любопытством разглядывал меня несколько долгих секунд. Наконец, я протянула руку, и он изумленно пожал ее.

— Элеанор, — сказала бабушка Персефона. Но я уже не смотрела на нее, я искала голос, который позвал меня сюда. Но, разглядев как следует мать, я ахнула.

На ней был тонкий халат, промокший от воды. Одной половиной лица она походила на меня. Я узнала свой высокий лоб, свой профиль. Но когда она повернула голову, чтобы посмотреть на меня, я увидела ее другую сторону: безглазое, безухое месиво красных полипов, спускающихся вниз по телу и исчезающих под наполнявшей ванну водой. Все они тянулись ко мне, словно могли меня видеть, словно жаждали дотянуться до меня и засосать в свою массу. Я отшатнулась и схватилась за перила на крыльце.

Мамина бровь подпрыгнула, половина рта приоткрылась в тревоге. Я заставила себя улыбнуться, но она протянула нормальную руку, взяла с края ванны мокрое полотенце и прикрыла нечеловеческую часть лица.

Я знала, что нужно подойти и обнять ее. Раньше я так и делала. В те времена, когда я была еще маленькой и любила ее. Но теперь не могла отогнать мысли о том, как эти штуки будут, извиваясь, липнуть к моему лицу.

— Здравствуй, мама, — сказала я, пытаясь подражать беззаботным девочкам из школы. Но они всегда говорили «мамочка» или «мамуля». Я же не могла вообразить, что подобные слова могут слететь с моих губ.

— Я сказала им, что надо устроить небольшой праздник, — сказала мама. — Столько лет прошло.

— Откуда вы знали, что я приеду?

— Я видела тебя, — сказала бабушка Персефона. Когда она заговорила, я поняла, что все это время пыталась не смотреть на нее так же, как и на маму. Я заставила себя взглянуть на женщину, которая много лет назад выгнала меня из дома.

У нее были молочно-белые, как и у меня, волосы, с самой юности — семейная черта. Она нависала надо мной и была гораздо выше, чем полагается быть женщинам в ее возрасте. Именно ее лицо несло эталонные черты, повторявшиеся у всех тех женщин на портретах: угловатое, с крючковатым носом и глубоко посаженными глазами. Я с трудом сглотнула.

— Бабушка, — сказала я. В моей голове это звучало с достоинством. Но на практике вышло мягче, чем я хотела. Словно вопрос, а не утверждение.

— Ну вот, ты вернулась.

Я не знала, злится ли она на меня. Все эти годы в письмах она твердила мне сидеть тихо, а я не послушалась. Что ж, решать эту проблему все равно придется. Я откашлялась.

— Мне нужно с тобой поговорить, — сказала я. — Кое-что случилось.

Ее брови взлетели, и на мгновение лицо показалось мне злым.

— Позже. — Она оглядела окрестности. — Сейчас придут остальные. Хотят с тобой поздороваться.

Словно в ответ на ее слова из леса послышался долгий вой.

— Это дедушка, — сказала она.

Но это был не только он: ветер доносил до нас три голоса, сливающихся воедино. Я удивилась, когда поняла, что эти голоса мне знакомы. Протяжные гласные дедушки Миклоша, резкие короткие взвизгивания Лумы, гортанный лай Риса. Но теперь они воспринимались иначе. Раньше, заслышав их, я бежала к двери. Теперь же застыла на месте, словно кролик, не сводя взгляда с края леса, с ужасом ожидая, что же может оттуда появиться.

— Все в порядке? — спросила бабушка Персефона.

У меня в горле все пересохло, и я не смогла ответить.

Стояли весенние сумерки. Вдалеке я видела всего лишь пятна света и тени, мелькающие среди деревьев. Если они жаждут моей крови, я никак не смогу их остановить. Их голоса заставляли мое сердце сжаться от нетерпения, но ногам хотелось броситься прочь. Опасное сочетание: так страстно желать чего-то и в то же время так бояться. Я вновь ощутила пробуждающийся во мне голод, такой же, как тогда, когда я схватила Люси Спенсер за волосы…

Я обнаружила, что стою с закрытыми глазами, и, заставив себя их открыть, увидела, как три фигуры отделяются от края леса и непринужденно, смеясь и подшучивая, расправляя на себе одежду, приближаются к нам на двух ногах. Одна из фигур — молодой человек, натягивающий на ходу красный свитер, — увидел меня и побежал через лужайку. Перемахнув через невысокую каменную стену, он бросился на меня, схватил и подкинул высоко в воздух. Мое тело невольно обмякло, готовясь к смерти.

— Элли!

Он поймал меня и вытянул руки, держа меня перед собой, чтобы как следует рассмотреть. Мои ступни болтались в воздухе, не касаясь земли. Я не могла сделать ни единого вдоха.

— Рис, поставь ее. — Бабушка Персефона говорила, поджав губы, но я разглядела тень улыбки в уголках ее рта. Ей это показалось забавным. С ума сойти.

— Но ей же нравится, — сказал Рис. — Да ведь?

— Пожалуйста, отпусти.

Кажется, это его задело, но он все же опустил меня вниз. Как только мои ступни коснулись земли, я попятилась. Ребра ныли в тех местах, где он сжимал меня.

— Элеанор, — заговорила бабушка Персефона, — это твой кузен Рис. Учится в колледже, когда не пренебрегает посещением занятий. Пользуется успехом у девушек — по крайней мере таковы слухи. — Рис важно выпятил грудь. — И, как ты, несомненно, видишь, он все такой же невоспитанный зверь. — Она сказала это с любовью, но я не нашла в ее словах ничего забавного.

— Мы же с ней знакомы. — Рис улыбнулся мне. — Да, Элли?

— Разумеется. — Я попыталась сказать это с теплотой в голосе. Но он почуял угрозу.

— Я так и знал! — Он шагнул ко мне, словно хотел снова схватить и поднять в воздух, но остановился. — Каждый раз, приезжая домой, я спрашиваю: где Элли? А бабушка говорит…

— Она училась в пансионе, — перебила его бабушка Персефона.

— Это мне известно, бабушка. А где она была на Рождество?

— Рис, кто сейчас занимается мясом? — переменила она тему.

— Дедушка.

— Почему бы тебе не сходить и не помочь ему?

Рис кивнул и бросился назад к двум другим фигурам на лужайке. Один из них, старик, шел медленно, пошатываясь, другая — девушка-блондинка, — шагала в ногу с ним.

— Если он мой кузен, — начала я, — то кто его мать?

— Маргарет. А те двое — твоя сестра и твой дедушка Миклош, — отозвалась бабушка Персефона у меня из-за спины. Она говорила тихо, словно суфлер, подсказывающий мне текст.

— Это я знаю, — сказала я. Я смотрела на то, как Рис подбежал к родственникам, взял у старика мешок, снова перепрыгнул через стену и открыл перед дедушкой ворота. Мешок грузно ударился о землю. Пройдя сквозь ворота, блондинка подняла взгляд, и, хоть я и знала, что это моя сестра, я только сейчас по-настоящему узнала ее. И это было первое, что не напугало меня по возвращении. Она выросла, но по-прежнему походила на киноактрису: сияющие глаза, ангельское личико и мягкие волосы цвета звезд. Она подбежала ко мне, заключила в объятия, и я уловила от ее одежды знакомый запах хвои и выписанного по почте парфюма. Лума. Моя сестра, моя лучшая подруга. Я написала ей не меньше сотни писем, а она не ответила ни на одно, но теперь я здесь, теперь мы вместе.

— Элеанор! — проговорила она, прижавшись губами к моей щеке. Я позволила ей обнять меня, и на какой-то миг у меня возникло ощущение, будто все стало нормальным. Потом она отодвинулась и радостно улыбнулась мне, демонстрируя полный рот острых зубов. Между ними еще виднелись застрявшие клочки окровавленной плоти, а ее дыхание отдавало душком. Сестра провела по моей щеке ногтем, вымазанным запекшейся кровью, и я еле удержала на лице улыбку.

— Лума, — сказала я. — Я скучала.

— Я тоже!

— Мне надо столько всего тебе рассказать, — продолжала я. — Я…

— Мама, — сказала Лума, — что там у тебя в ванне? Запах невероятный.

— Шалфей.

— Блаженство.

Лума со вздохом уселась на край маминой ванны, зачерпнула воды и плеснула себе в лицо. Поверить не могу: мы восемь лет не виделись, а она даже не дала мне закончить фразу.

Повсюду вокруг меня разворачивались домашние сценки: Лума сидела на краю садовой ванны, отец скромно стоял и слушал Риса, который рассказывал о прошедшей охоте, бабушка Персефона постукивала костлявым пальцем по груди дедушки Миклоша.

— Ты забыл трость, — сказала она.

— На четырех лапах я обхожусь и без нее.

— Она нужна тебе по возвращении.

— Э-э-эх… — он махнул рукой. — Не нравится она мне. Чувствую себя стариком.

— Ты и есть старик.

Он положил руку ей на плечи, и бабушка согнулась, принимая на себя его вес. Когда она придвинулась к дедушке, я успела мельком взглянуть на его лицо. Именно таким я помнила его: эти добрые черные глаза, мягкие морщины на коже, лохматые брови, широкий нос. Но теперь при взгляде на это лицо я испытала совершенно иные чувства. Мне стало страшно.

— Миклош, — сказала бабушка Персефона. — Не хочешь поздороваться с Элеанор? Она вернулась.

Дедушка расплылся в улыбке и повернулся ко мне. Но тут он понюхал воздух, улыбка исчезла с его лица, а голова повернулась и зафиксировалась на цели. Как только наши взгляды встретились, дедушка опустил плечи, как будто расслабился, но в то же время… к чему-то приготовился.

Меня вдруг пробрал озноб. Дедушка был не таким, как Рис, Лума или папа. Он был старше и родом из места куда менее цивилизованного. Он видел перед собой не свою внучку Элеанор. Он видел юную девушку по имени Элеанор, которая случайно очутилась в уединенном особняке. Девушку, которой никто не хватится, если она исчезнет одним прекрасным весенним вечером.

Он сделал шаг в мою сторону. Я отступила на полшага назад, молясь, чтобы не наступить на камень, не оступиться и не упасть.

Бабушка Персефона тоже это заметила. И щелкнула пальцами у него перед носом.

— Миклош. Миклош!

Дедушка тряхнул головой, он как будто просто замечтался и теперь выпал из оцепенения.

— Я так рад снова видеть тебя, моя… дорогая, — сказал он. — Столько лет прошло.

Я кивнула, ожидая, когда мое сердце перестанет колотиться.

Бабушка Персефона взяла его под руку. Я заметила, как ее ногти впились в его куртку.

— Поднимем бокалы, — сказала она.

Все повернулись к столу и подняли бокалы с шампанским. Кто-то вложил бокал и мне в руку.

— За нашу Элеанор, — сказала бабушка Персефона, все чокнулись и выпили. Я тоже сделала глоток.

Все эти годы я представляла себе нашу встречу так часто, что картинка в голове поистрепалась. Моя семья, восторженно встречающая меня, так, словно я никуда и не уезжала. А теперь, когда это произошло, все казалось мне неправильным. Или я сама была неправильной.

Все члены семьи быстро увлеклись беседой, а я позволила себе отойти в сторонку. В школе лучшим способом справиться с неприятностями было просто перестать существовать. Я какое-то время наблюдала за остальными, пока бабушка Персефона не отделилась от них и не встала рядом со мной.

— Когда попривыкнешь, не забудь извиниться перед матерью, — сказала она. — Ты повела себя грубовато, но я уверена: она поймет, что ты всего лишь разволновалась. Этого, кстати говоря, не следует демонстрировать перед дедушкой. Если кто-то побежит, он бросится догонять.

— Я бы не испугалась, если бы ты не отослала меня тогда из дома.

Слова слетели с моих губ прежде, чем я успела себя остановить, и теперь, когда они прозвучали, я чувствовала, как во мне разгорается гнев. Бабушка пристально смотрела на меня, а я не отводила взгляда, рассматривая ее лицо, пытаясь отыскать в нем хоть тень раскаяния за то, что она со мной сделала, за то, что выгнала меня, позволила пропитаться страхом. Ничего. Я поняла, что ей любопытно: она, должно быть, знала, что я вернусь, но теперь, когда я оказалась здесь, она не до конца понимала, чего от меня можно ожидать.

— Однажды я чувствовала то же, что и ты сейчас, — сказала она наконец.

— Что, прости?

— Когда умер мой сын, — сказала она. — Рис старший. Я смотрела на твоего дедушку и не видела в нем ничего, что делало его моей семьей. Я видела перед собой лишь чудовище.

Я оглядела это сборище у стола. Как вообще она может видеть в них что-то иное?

— Дай себе время, — сказала она. — Позволь приспособиться.

Я разглядывала своих родственников. Они держались вместе, смеялись, пили шампанское. Не считая нескольких коротких взглядов, они, похоже, уже забыли, что я здесь, что это вечеринка в мою честь. Сумерки опустились на лужайку, а моя сестра все так же сидела на краю маминой ванны. Ее длинные острые зубы, которые она, в отличие от остальных, не могла втянуть, сверкнули в свете восходящей луны. Папа с дедушкой Миклошем заговорщицки поглядывали на лежавший на земле мешок.

— Что на ужин? — спросил папа у Риса. — Покажи, что поймал.

Рис схватился за мешок и за уши вытащил оттуда несколько молодых кроликов. Их головы безжизненно висели на переломанных шеях. На покрытых белым мехом глотках розовела кровь.

Может, мои глаза уже начинают приспосабливаться, подумала я, потому что все вокруг как будто потемнело. И тут я потеряла сознание.