Российский колокол №7-8 2021

Коллектив авторов, 2021

Завершается год. Время готовиться к праздникам, строить планы на будущее и подводить итоги прошедшего. В этом году Интернациональный Союз писателей провел новый конкурс, который был посвящен новелле – короткому рассказу с необычным сюжетом и зачастую неожиданной концовкой. В финальный номер «Российского колокола» вошли произведения победителей конкурса. Но не остались в тени и другие жанры. Вниманию читателей также предлагаются рассказы разного сюжета – как предельное краткие, близкие к миниатюре, так и объемные, богатые событиями и психологизмом; образцы культурологического и критического исследования – не только в области литературы, но и касающиеся свежих театральных событий. Почетное место в журнале отведено поэзии – поискам формы и разнообразию содержания. В формате PDF A4 сохранен издательский макет книги.

Современная проза

АВИ

Андрей Витальевич Иванов (литературный псевдоним АВИ) родился в 1963 г. в г. Чехове на острове Сахалин; в десятилетнем возрасте переехал в Новосибирск. Окончив радиотехникум, служил в армии, учился на филфаке Томского госуниверситета. После школы машинистов более десяти лет работал на железной дороге начальником поезда, в начале 90-х был служителем православной церкви в Томске, вернулся в мир, связал судьбу с речным флотом. С 2019 г. проживает в Екатеринбурге.

Регулярно публикуется с начала 80-х. Материалы выходили в газетах «Красная звезда», «Советский воин», «Новатор», журнале «Ровесник», литературных альманахах Москвы, Санкт-Петербурга, Алтая, Красноярского края.

В 2016–2018 гг. издано шесть книг художественной прозы.

В 2016 г. принят в Российский союз писателей, в 2018-м — в Союз писателей России.

Не бойся. Там не страшно

Безмолвие — гармония превыше музыки и слов,

И пустота — непостижимое начало всех начал.

АВИ

Когда всё кончилось, сначала стало тихо. Ушла боль. Утихли страхи. Непривычно очень. Но кто чувствует эту непривычность? Значит, что-то всё-таки осталось. Есть лёгкость, есть сознание. Кто всё это думает? Я ведь умер. Что такое это «я», которое продолжает думать?

И чем я смотрю, если нет тела, нет глаз? Значит, могила не конец.

Это первое, что я понял.

— Будто про меня пишет. Про детство особенно. Про метель и сосульки. Про то, как я жевала снег. — Слышу чей-то голос. — Интересно, сколько ему сейчас лет?

— Что это? Кто это? Кто говорит? — Моё сознание недоумевало.

— Так легко и просто пишет об одиночестве. Хотя и о себе, но мне всё время кажется, что обо мне. Надо Райке и Людке посоветовать, пусть почитают. Три часа ночи, а отрываться неохота. Ладно, надо спать. Завтра после работы ещё почитаю. Как его зовут? АВИ? Какое странное имя. А… Это псевдоним. Всё! Спать, спать, спать…

А мне не хочется спать. Это плюс. Мёртвые не спят.

О! Вижу! Женщина в возрасте, красивая. Укладывается спать. Как странно. Она говорила, а губы не шевелились. Похоже, она думала. А я слышал. И так будет всегда, когда будут вспоминать обо мне? Забавно. Не знает ещё, что меня нет в живых. Что осталось от меня у них, живущих? Тексты. Мои тексты. У некоторых из них есть память обо мне. Но вскоре и память сотрётся. Даже у близких. У друзей раньше, у родных чуть позже.

А кто у меня родные? Нет их среди живых. Раньше меня ушли.

Я никогда не любил похороны. Старался не бывать. Смотреть, как в землю опускают ящик с холодной оболочкой, не интересно. Традиция людей. Прощание с телом усопшего. Да разве тела я любил? Я их живых любил. Настоящих. А тело — старый, поношенный костюм. Теперь я и сам без тела.

— Ну, давай за Андрюху! Не чокаясь. Неплохой был мужик. Конечно, с придурью. Но кто сейчас без неё?

Вижу: пара друзей, за меня пьют. Поминают. Водочка, закусочка, сигаретный дымок над столом. Бывало, и я любил этот нехитрый мужской антураж. А теперь со стороны смотрю.

Они не знают, что я здесь. С ними. Не могут знать. Чувствую себя шпионом. Невидимкой. Забавно.

— Да. Странный он был. — Слышу продолжение разговора. — То болтает без умолку, слова не вставить. А то вдруг замолчит и в одну точку смотрит. Будто он в последние годы немного умом подвинулся. Книжки писать начал. Пить совсем бросил.

— Это точно. И я заметил. Перестал ко мне приезжать. Сколько его ни звал к себе, он всё причины выдумывал. Дома сидел и сочинял свою белиберду.

— А ко мне в прошлом году приезжал пару раз. С виду нормальный. Но молчаливый стал. А если и говорил, то только о своих книжках. Но вот слушать он умел, как никто. Теперь это редкость.

Приятно было видеть друзей. Слушать их разговор. Читать их мысли. А что у меня ещё осталось? Только это. Никаких знаков о себе подать я не мог. И, как уже догадывался, слушать о себе мне придётся ещё долго. От разных людей, от читателей, от бывших жён и любовниц, от моих детей и друзей. От тех, кто жив и помнит.

Не только хорошее слушать. Но и всё то, о чём хочет забыть моя совесть. Всякое было в жизни. Люди ещё напомнят мне мои гадости и подлости. Вспомнят меня отвратительно трусливым и слабым. Они знали меня и таким. Я должен быть к этому готов. В их памяти остались мои поступки, мои ошибки. Всё это заслужил.

Сознание и совесть — это всё, что осталось в этом странном мире теней и света.

Голоса смолкли. Друзья заговорили о чём-то другом. Я мог слышать только о себе. Пока затишье, самое время осмотреться.

Ни райских просторов, ни адских костров. Ни Ангелов поющих, ни демонов кошмарных. Ни неба, ни земли, лишь пустота.

Нечего и рассматривать. Ни звёзд, ни солнца, ни луны. И воздуха нет. Тишина, безмолвие, отсутствие всего. Только сознание и совесть.

А желания? Желания остались. Они впечатались в сознание, глубоко въелись в душу. Как татуировка в кожу. Хочется курить. Рта нет, горла нет, лёгких нет, а хочется. Вот же, блин… Не успел бросить при жизни. Теперь вот мучайся. Ладно, это не самое худшее.

Значит, троица. При мне сознание, желания и совесть, а больше ничего. Конечно, к этому привыкну. Развлечение одно. Выслушивать разговоры и мысли знакомых, друзей и читателей обо мне. Пока не забудут. А забудут, что тогда? Пока не знаю.

Хочется рассказик сочинить. Проклятое желание. Тут ни бумаги, ни стола. Даже и рук нет. А писать хочется. Буду терпеть.

— Смотри, как он начинал. Сначала писал о детстве, о работе, о своих чувствах. — Слышу голос женщины лет тридцати. Пригляделся. Нет, раньше её не видел. — И только в двух последних книгах начал по-настоящему сочинять истории.

Сюжеты уже не из своей жизни, а выдуманные. Но не менее правдоподобные. Он будто полюбил проживать чужие жизни в своих книгах.

Вижу просторный зал со стеллажами книг. Это явно не квартира. Похоже, библиотека. Неужели меня в век интернета в библиотеках читают. Две подруги, термос с кофе, чашки на столе. Разве теперь разрешается пить кофе прямо в читальном зале? Интересные времена. Читатели, до сих пор не разлюбившие бумажный запах книг и шелест страниц.

— Может, он и любил проживать чужие жизни в своих книгах, только мне непонятно, почему у него почти ничего нет о любви. Самой обычной человеческой любви мужчины к женщине. У него всё в основном о страданиях и одиночестве, о покинутых всеми стариках, о несчастных женщинах и детях-инвалидах. Много пишет о смерти. Он что, никогда не любил?

— Думаю, что любил. Но или не хотел раскрывать эту, слишком интимную для него, тему, или просто не успел.

— Как не успел? Он уже умер?

— Ты не знала? Девять дней назад похоронили.

— А ты как узнала?

— Мне из Новосибирска сообщили. Там моя подруга живёт, она лично у него книги с автографом покупала. Тоже случайно узнала. В последний год он мало появлялся на люди. Пришла на литературную встречу, там ей и сказали. Умер тихо, незаметно.

— Земля ему пухом. Интересный писатель был. Своеобразный. Теперь почти никто так не пишет. Читаю, и душу наизнанку выворачивает. Но бывает и смешно. Столько иронии к себе, фантазии.

— Да почему же был? Он и остался писателем. Ещё увидишь, как к его книгам известность придёт. Только ему при жизни признание нужно было. А теперь только посмертно. У нас, в России, почти всегда так.

Я слушал эту беседу за кофе, и стало хорошо и спокойно. Они правы. Теперь мне не нужно ничего. Ни денег на жизнь, ни славы, ни почестей, ни тиражей, ни издателей, ни верных поклонниц. Всё это в прошлом.

Моё «я» лишилось земных потребностей. Почти всех. Только вот курить охота. Думаю, и это желание стихнет во мне и испарится в Вечности. Утихнут и все разговоры обо мне. Кому нужны чьи-то мысли, записанные в книгах? Люди озабочены своим земным, насущным. Это вполне нормально.

Но вот как донести до живых, что смерти нет? Что совесть не умирает? Что сознание вечно? Не знаю.

Ведь все ниточки, связывающие меня с миром живых, обрезаны. Нет! Не все. Обо мне ещё помнят, думают, говорят. Значит, связь есть. Последняя не разорвана нить. Она от людей ко мне. И от меня к ним. Я должен не потерять эту связь. Пока не знаю как… Но, может быть, достучусь до их сердец своими книгами. Они живы. И я жив в памяти людей, пока цела эта последняя нить.

А что это за звуки? Противное жужжание. Ещё и скребётся кто-то. А…

Это муха на мою книгу села. Вот зараза поганая! Лапки чистит на обложке. Вдруг ещё и нагадит! А согнать не могу. Вот они, минусы загробной жизни. На мою книгу гадят, а я смотри.

Вижу, подходит товарищ мой. Согнал насекомое. Вот молодец. Желание моё предугадал.

— Слышь, Серёга. Похолодало, что ли? Может, печку растопить? — Лёха берёт в руки книгу, спасённую им от надругательства мухой. — Давай растоплю.

— В доме тепло. Тебя с похмелья морозит. Хотя… растопи, если мёрзнешь, — отвечает Сергей.

— У тебя газеты есть? Чем растапливать-то? Или эту порвать?

Тут до меня доходит, что Лёха, согнавший муху, собирается растапливать печь моей книгой. Уж лучше бы на обложке сидела и гадила муха.

— Положи. Это мне Андрей подарил. Даже подписал на память. За диваном газеты. Поленница на дворе, под навесом.

Книга вторично спасена. Вот чего я лишён был при жизни, так это наблюдать судьбу своих книг. Кто-то с ними в туалет ходит, явно не для чтения. Кто-то печь растапливает. Кто-то на них селёдку и колбасу режет. Кто-то из этих страничек кульки для семечек вертит. А кто-то читает и перечитывает.

— Да у него же вся проза любовью пронизана. — Слышу я продолжение разговора в библиотеке. — Ты, Лиза, что чувствуешь, когда читаешь его роман или рассказы?

— Тепло, лёгкость, нежность, иногда сострадание.

— Это и есть свойства любви. Тепло, нежность и сострадание. А чего тогда тебе не хватает в его книгах? Постельных сцен? Поцелуев при луне? Охов-ахов, эротики? Настоящая любовь тиха и не показушна.

— Тогда почему его не печатали при жизни? Все свои книги, насколько мне известно, он издавал на свои деньги.

— А ты сама посмотри, каких авторов сейчас печатают при жизни. И что печатают? Иронические детективы, фантастику для подростков, кулинарные рецепты, школьные учебники, эзотерику, разношёрстную магию, эротику, пособия по бизнесу и маркетингу. Из классики переиздают в основном зарубежных авторов. Из русских только пять-шесть популярных прозаиков. Поэзию вообще почти перестали публиковать. Зачем бы мне было ходить в библиотеку, если бы это лежало в книжных магазинах? А цены на книги какие? Рассказы АВИ в магазинах не купишь. Только заказывать в интернете. Или в библиотеках читать. Да и то далеко не во всех.

Женщины были правы. Издатели меня игнорировали. В толстых журналах издавали нечасто. Было время, когда я засомневался в себе и хотел бросить писать. Не получилось. Не издавали, но не писать я тоже не мог.

Ещё я видел сны о себе. Конечно, умерев, не имел желания спать. Но мог смотреть чужие сны о себе. Всё, что касалось моей персоны, разговоры, мысли, сны, обязательно доходило до моего взгляда и слуха.

Однажды я приснился восьмидесятилетней даме из города Кемерово. Она уснула. И вдруг якобы явился я и начал щекотать её в самых разных местах. Пожилая женщина заливисто хихикала во сне, смущалась и игриво просила меня перестать. Перестать я никак не мог, потому что снился ей. И выключить этот пошлый бред не имел никакой возможности. Приятного мало. Умер-то я не совсем ещё старым, в пятьдесят пять. Да и щекотать престарелых дам не входило в список моих земных интересов. Пришлось лишь смириться и ждать, когда же закончится эта глупая комедия.

Отдых приходил лишь тогда, когда обо мне не разговаривали, не думали и когда я никому не снился. В общем, когда обо мне на время забывали.

Но тогда начиналось другое испытание. Ко мне приходили муки совести. Всплывали факты жизни, за которые было особенно стыдно. Дерьма за жизнь скопилось настолько много, что если бы я имел тело, то краснел и потел бы от стыда за все свои подлости и мерзости. В моё сознание, будто навозные черви, вползали горькие воспоминания прошлого.

Вспоминалось и хорошее. Детство, юность, первая чистая любовь. Студенческие годы. Из небытия далёкого прошлого всплывали мои наивные мечты и надежды. Тогда я улыбался. Не губами, конечно. А улыбалась моя душа. Словно в дальние закоулки моей странной жизни в эти мгновения проникал нежный лучик света. Но это было так редко и так недолго.

Потом обо мне снова кто-нибудь вспоминал, и я должен был наблюдать и слушать чужие мысли и разговоры. Больше всего это напоминало собаку на цепи. Я не мог, не имел никакой возможности не слушать, не видеть то, что обо мне говорят и думают живые люди. Сорваться с этой цепи было абсолютно невозможно. В самые яркие моменты дикого отчаяния мне особенно сильно хотелось курить.

Удача блудного беса

— Приидите ко Мне, все труждающиеся

и обремененные,

И Аз успокою вас.

Евангелие от Иоанна

Алексей, обычный советский парнишка, был призван на службу в армию в середине восьмидесятых. Волею судеб попал в воздушно-десантные войска, в штурмовую бригаду. Отбирали туда самых физически крепких, высоких ростом и неглупых ребят. Из них собирались готовить решительных и бесстрашных головорезов, обучая действиям в тяжёлых, порой экстремальных, условиях учебного боя.

Ближе к концу срока службы Алексея, бригаду десантников ждали очередной учебный бой и прыжок с парашютом. Ничего необычного, привычная тренировка. Учения не предвещали ни неожиданностей, ни беды. Всё давно знакомо, учтено, отработано до автоматизма.

Однако перед самым приземлением раскрытый парашют Алексея попал в мощный поток шквального бокового ветра. И опытного десантника внезапно понесло не к земле, а вдоль неё. Всего в сотне метров от каменистой поверхности.

При такой скорости полёта Алексея не спас бы ни шлем, ни опыт. Парня могло размозжить при ударе о камни.

Сердце бешено колотилось. А дрожащие губы сами собой лихорадочно зашептали:

— Господи, спаси! Господи, помилуй! Гооооосподи, спасиииииииии!!!

И вдруг произошло чудо. Ветер внезапно стих, и Алексей плавно опустился на землю. Но силы оставили его. Вокруг шла атака, а он лежал на земле, как мешок, ничего не понимая. Словно контуженный или полумёртвый.

Нужно было срочно освободиться от парашюта и бежать в учебную атаку, вместе с товарищами. Но шок ещё не прошёл. Наступило временное отупение, ум никак не мог поверить в спасение от неминуемой гибели.

— Лёха, разбился, что ли?! Живой? — подбежавший зам. командира бригады пару раз хлопнул десантника по щекам. Алексей очнулся и стал ошалело осматриваться по сторонам, приходя в себя.

Случилось так, что это был его последний прыжок. После демобилизации решил ехать не домой, его потянуло в монастырь.

Никто не знал истинные мотивы этого поступка, кроме самого Лёши. Может быть, после спасения ему захотелось как-нибудь послужить своему Спасителю, отблагодарить Его. Возможно, что-то изменилось в его молодой, шокированной тем случаем психике.

Поступив в монастырь, парень сразу попросил себе послушание, и настоятель назначил Алексея истопником в храме. В его обязанности вошло топить печь, следить за тем, чтобы в церкви всегда было тепло. Как и многие тут, Лёша стал обычным послушником, молился, читал Святое Писание, жил тихо, неприметно и скромно.

Поздняя осень 1990 года выдалась снежной и холодной. Таёжный ноябрь. Молодому истопнику приходилось часто выходить в монастырский дворик за углём и дровами. В перерывах Алексей читал Евангелие или недолго дремал у печи. В храме пусто и тихо, тепло и спокойно. Обычная северная ночь. Насельники в своих монастырских кельях спят, устав от дневных трудов и непрестанных молитв.

Уже несколько лет Лёша жил в монастыре. Но сегодня истопник снова не мог уснуть. Он сидел на лавке у печи, медленно раскачиваясь из стороны в сторону, зажав голову обеими руками. Его тело и душу мучил блудный бес.

Несмотря на постную монастырскую пищу, в парне кипела молодая кровь. Хотелось женской ласки и любви.

Он изнурял себя работами, старался меньше есть, меньше спать, до изнеможения пилил, колол дрова, разгружал машины с углём. Но ни недоедание, ни упорный труд, ни молитва, ни частая исповедь и причащение не смогли полностью избавить Алексея от похоти. Тело изнывало. Мысли путались и уводили в страстные картины блуда. В голове стоял непрестанный похотливый жар.

Молодые послушницы и монахини казались парню настолько желанными, прекрасными, нежными и ласковыми, что ничего поделать с этим он не мог. Блудные фантазии уводили душу Алексея в воображаемые наслаждения тела.

В сегодняшнюю ночь бесы особенно сильно сводили его с ума. Детородный орган восстал, похоть рисовала в сознании яркие и страстные картины совокупления. Молодое и сильное тело упорно просило удовлетворения.

Парень постоянно исповедовался перед батюшкой в грехе рукоблудия, но желание самоудовлетворения мучило его всё больше и больше. Алексей судорожно схватил Евангелие и наугад открыл его на первой попавшейся странице.

« — А Я говорю вам, что всякий, кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с нею в сердце своём.

Если же правый глаз твой соблазняет тебя, вырви его и брось от себя, ибо лучше для тебя, чтобы погиб один из членов твоих, а не всё тело твоё было ввержено в геенну огненную.

И если правая твоя рука соблазняет тебя, отсеки её и брось от себя, ибо лучше для тебя, чтобы погиб один из членов твоих, а не всё тело твоё было ввержено в геенну огненную».

«Вот выход! Вот спасение!» — зашептали, перебивая друг друга, сталкиваясь и суетясь в уме, бешеные мысли.

Парень нервно нащупал под ногами топор и как-то вне себя, как в кошмарном сне, покачиваясь будто пьяный, двинулся к выходу храма.

Вот сосновая чурка, на которой он обычно рубит дрова. Перекрестился. И зашептал:

— Господи, помилуй, прости и благослови.

Он поднял глаза к небу. Небо хмуро и равнодушно молчало. Лишь луна и звёзды с холодным светом безразлично смотрели на жгучие мучения Алексея.

Послушник медленно, как в бреду, приспустил брюки. Достал восставший и мучивший его орган. Выложил член на чурку. Короткий, но сильный и решительный взмах наточенного до блеска топора. Мгновенная вспышка и россыпь ярких искр перед глазами. Болевой шок. Алексей потерял сознание.

Когда он очнулся, страшная боль сковала не только тело. Но всю его душу и ум.

Ему казалось, ночное небо со звёздами падает на него. В ушах стоял нестерпимый гул, хохот, грохот, вой. Вся Вселенная рушилась и вопила. Каменный храм накренился и начал клониться на измученное тело послушника. Он хотел закричать от ужаса и боли, но не смог. Губы лишь беззвучно шевелились. Из открытого рта струился только пар и вырвался слабый стон.

Обезумевшего от страданий, всего мокрого от крови и слёз, парня нашли уже под утро поднимавшиеся первыми монахини. Припорошенный ночным снегопадом Алексей лежал на куче дров и тихонько стонал. Руками он зажимал кровоточащую промежность. Как он не умер от потери крови — знает только Бог. Сначала всем показалось, что от боли он сошёл с ума.

Поздней осенью паром через реку уже не ходит, а лёд ещё не крепок. Машинам приходится делать большой крюк через дальний мост. Бригаду скорой помощи придётся ждать очень долго. Местный фельдшер помочь ничем не смог. Только мрачно сказал:

— Ему нужна экстренная операция в городе. И ещё много донорской крови. Ничего этого здесь нет. Необходимо немедленно вызвать вертолёт. Срочно, иначе больной погибнет. Другого выхода не вижу.

Через два часа вертолёт приземлился в городе. Алексей выжил. Операцию ему сделали. Насколько успешно, мне неизвестно.

После долгого лечения Лёшу выписали из областной больницы. В монастырь он не вернулся.

Впервые увидел его весной, сидящим на лавочке в церковном дворе, возле семинарии. Не знаю почему, но мне всегда были интересны странные люди. Захотелось подойти и заговорить с несчастным парнем. Тем более что я уже знал его историю.

— Добрый день, Алексей. — Я тихонько присел рядом.

Он неторопливо, слегка повернул голову в мою сторону. На меня не мигая смотрели абсолютно непонимающие, пустые глаза с лёгкой тенью равнодушного удивления.

— Господи, помилуй! Господи, помилуй! — это всё, что чуть слышно прошептали губы Лёши мне в ответ.

Он поднялся с лавки и спешно отошёл, не оглядываясь. Я проводил его взглядом.

Ещё примерно с неделю после Пасхи иногда встречал его бесцельно бродившим во дворе собора или за общим столом в трапезной. Но он ни с кем не общался, а если люди пытались с ним заговорить, молча отходил в сторону.

Потом он куда-то уехал и больше я его не видел.

Через год мне рассказали, что бывший послушник Алексей устроился куда-то на работу личным охранником. Значит, навыки, полученные в армии, пригодились. Телохранитель у какого-то богатого коммерсанта. Женился. Казалось бы, сбылось у парня всё, о чём он мечтал. Но счастлив ли он теперь?

2019

Платон Гарин

Рассказы Платона Гарина впервые были опубликованы на страницах «Российского колокола» (http://ros-kolokol.ru/sovremennaya-proza/astrahanskie-rasskazy.html).

В настоящее время живёт в Краснодаре. C 2015 г. является постоянным читателем журнала. В ноябре 2020 г. стал победителем V Всероссийского литературного фестиваля-конкурса «Поэзия русского слова».

Старик и река

По пыльной сельской дороге торопливым шагом в сторону правления колхоза шёл старик. Позади него, семеня босыми ногами, то и дело поправляя спадающие штаны, бежал малец.

— Семёныч, ну возьмите с собой, Семёныч! Ну пожалуйста! — вопил малой, стараясь не отстать от старика.

— Уйди, сопля, зашибу ненароком! — буркнул старик, не сбавляя шаг.

— Семёныч, ну возьмите! — не унимался тот.

Старик поднялся на крыльцо правления и рванул входную дверь.

— Это что же такое получается, товарищ предсядатель, почему именно я должо_́ н ехать на острова? Али у нас в колхозе дел нет важнее? — резанул старик с ходу.

Председатель молча затушил папиросу, поправил пустой левый рукав гимнастёрки в ремень и подошёл к окну. Старик стоял перед ним, словно накалённый стержень. Высокий, мускулистый, широченный в плечах, в светлой рубахе и засаленной кепке на лысой голове.

— Хорошо, что сам пришёл. Глянь, Семёныч, кто на земле остался? — председатель мотнул головой в сторону поля. — Я — калека да ты — старик. Одни бабы кругом, они тебе и сеют, и пашут, и рыбу тянут.

— Да у нас трактор того гляди встанет! — не унимался старик.

— А у меня, Семёныч, план! Фронту нужна рыба! На Дальнем бабы насушили почти центнер, вот и надо забрать. Я, что ли, поеду?

Семёныч сел на лавку, вытер кепкой пот со лба и осклабился.

— Да знаю я, — уже спокойным голосом сказал старик, потом посмотрел на председателя, — но и ты пойми: Семёныч туда, Семёныч сюда, а я, может, на фронт хочу!

Председатель достал пачку папирос, ловким щелчком выбил одну и протянул старику.

— Ты с какого года?

— С семьдесят восьмого, — ответил старик, разминая папиросу.

— Вот сам себе и ответил на вопрос! Твой фронт здесь. Так что собирайся на Дальний и точка!

В это время в открытом окне появилась растрёпанная детская курчавая голова:

— Семёныч, ну возьмите меня!

— Это кто тут ещё такой? Ну-ка подь сюды.

Председатель ловко поймал мальца за ухо.

— Ай, дяденька, больно! — заныл малой.

— Ну, кто таков, чей будешь? — грозно рявкнул председатель.

— Миша я, с Анной из Речного приехал, — про скулил тот.

Председатель узнал мальца и отпустил его ухо.

— Ну что ж ты так, мог бы и в дверь постучаться, войти. Ну, чего тебе?

— Анна скоро уезжает и меня заберёт обратно, а я на островах не был и Семёныч меня не хочет брать с собой, — обиженно проныл малой.

Председатель посмотрел на распухшее красное ухо пацана.

— Ладно, я поговорю с ним. Ты тока Нюрке не трезвонь, что я тебе это…

— Хорошо, дяденька председатель, не скажу, только вы с ним поговорите по строже! — сказал малой и шмыгнул носом.

Когда малец убежал, прикрывая рукой ухо, председатель вновь поправил пустой рукав.

— Семёныч, да возьми ты его с собой. Нюрка она своих двоих без мужа подымает, да ещё из детдома кажный раз берёт. Вот и сейчас мальца привезла этого.

— Да на кой он мне сдался? — сердито возразил старик.

— Ну вот что, Семёныч, это тебе и приказ, и просьба. Я сам зайду к Нюрке, скажу, чтобы пацана собрала с тобой!

Рано утром старик сидел в лодке и нервно курил. Наконец послышались шаги, а потом из тумана вынырнула фигура мальчика.

— Ах ты, сукин сын, я тебя цельных два часа жду!

— Я, Семёныч, проснулся, а Аня уже ушла на утрянку. Она мне с вечера сказала, что вы ровно в шесть будете ждать на берегу, а я без пяти выбежал из дома, и поэтому вы не могли меня два часа ждать! — заикаясь, оправдывался малой.

— Вот, едрит твою пять… умник нашёлся! — выругался старик и со злостью кинул окурок в реку.

Малой сел в лодку и замолчал.

Старик опустился на колени, достал из ворота рубахи нательный крестик и зажал его в руке.

— Господи, дай нам пути лёгкого, воды спокойной, избави нас от… — молился старик, закрыв глаза.

— А бога-то нету! — прервал молитву мальчик.

Семёныч замолк, злобно зыркнул на малого, перекрестился, сунул крестик обратно за пазуху:

— И терпенья мне ангельского!

Оттолкнув лодку, старик сел за вёсла и стал грести. Лодка медленно растворялась в густых слоях тумана, а вскоре и вовсе исчезла.

Прошло чуть более часа. Мальчик, накрывшись фуфайкой, спал на дне лодки. Равномерный скрип уключины, словно сладкая песнь Морфея, убаюкивала и Семёныча. Он то и дело зачерпывал рукой воду, омывая своё лицо, руки, грудь, шею.

Мальчик проснулся. Вытянув голову, он увидел, что лодка стоит у берега, а старика нет.

— Семёныч, вы где? — испуганно закричал малой.

На берег из зарослей ивняка вышел старик.

— Оправиться хочешь? — спросил Семёныч.

— Что, извините? — переспросил мальчик.

— Иди сходи по нужде за дерево, — произнёс старик и слегка толкнул в плечо мальца своей гигантской рукой.

Когда мальчик вернулся, то на носу лодки лежал ломоть хлеба, несколько варёных картофелин, огурец и пара кусков варёной рыбы.

— Давай налегай, а я покемарю чуток, — сказал Семёныч и лёг на дно лодки.

Мальчик наклонился к воде, вымыл руки.

— Семёныч, а у вас полотенце есть руки вытирать?

— Нет у меня, — буркнул уже засыпающий старик.

— А соль? Я без соли не могу.

— Рыба солёная, — уже сквозь сон послышался ответ гиганта, лежавшего в лодке.

— Семёныч, а вы мне огурчик порежьте, пожалуйста, мне Аня всегда так делает.

Старик быстро вскочил на ноги. Лодка закачалась. Малой со всей силой вцепился руками за борта лодки, боясь упасть в воду, и испуганно посмотрел на старика.

— Ты ж, едрит твою пять, огурчик ему порежьте, барин нашёлся. Ешь, что дали, и поплывём дальше! — вскрикнул старик.

Семёныч выпрыгнул из лодки на берег и бросил кепку на песок.

— Ну прядсядатель, ну удружил! А то думаю, что он всё — Нюрка да Нюрка! Свадил мне сопляка! Когда вернёмся, я ему такой огурчик устрою! — возмущался старик.

Расстегнув все пуговицы на рубахе, Семёныч грёб вёслами и матерился.

Мальчик сидел на корме и боялся даже взглянуть на старика.

Хотя какой он старик, подумал пацан. Семёныч был двухметровый человек-гора, лысый, с широким квадратным подбородком, чисто выбритым лицом и огромным, с небольшой горбинкой носом.

Семёныч и вправду был человек-гора. Жил он в деревне один. Жена его Рая, как узнала, что второго сына убили, так и преставилась. Старик и раньше был нелюдим, а потом стал и вовсе бирюк, но местные его любили, уважали. До войны был сторожем на полях, в саду. А как всех на фронт забрали, так остался он единственным мужиком в деревне, пока не прислали председателя из района, фронтовика покалеченного.

Прошло некоторое время. Старик успокоился. Его лицо уже не сокрушала страшная гримаса. Не верилось, что совсем недавно он материл всё, на чём стоит белый свет, вспоминая Нюрку, председателя и ещё много кого других, которых мальчик не знал.

— Семёныч, а вы до войны кем были? — робко спросил малой спустя некоторое время, когда понял, что старик немного остыл.

— В колхозе работал, сады и поля охранял, — после продолжительной паузы нехотя ответил тот.

— Вот с этим ружьём? — Малой показал на ружьё, лежавшее на дне лодки.

— Да, с этим, — буркнул Семёныч.

— А если ружьё взять и…

— Цыц! — оборвал его старик и вытащил из воды вёсла. — Слышишь гул?

— Нет! — удивлённо протянул мальчик.

— Вон с той стороны. Кажись, самолёт летит, — сказал старик и показал на чёрную точку в небе.

Мальчик встал на корму и замахал руками.

— Самолёт, самолёт, ты возьми меня в полёт! — кричал малой приближающейся ревущей крылатой машине.

В это время стальное брюхо, словно серая туча, тенью пролетело над лодкой.

— Немцы! А ну, ложись! — крикнул старик и стал с усилием грести к берегу.

Самолёт уходил вдаль. Вскоре от него не осталось и звука.

— Что ему надо было тут? — испуганно спросил мальчик.

— На море идёт, гад.

— Семёныч, как думаешь, он заметил нас?

— Можа и заметил. Надо быстрее доплыть до Дальнего.

К ночи старик и мальчик доплыли до места.

— Бабы, гляньте, сам Геннадий Семёныч собственной персоной к нам пожаловал! — послышался чей-то женский голос на берегу.

— Вам бы всё языками стрекотать, вот мальца лучше накормите, — бросил в ответ старик, подгребая к острову.

Вытащив лодку на берег, Семёныч сел на край кормы, достал папиросу.

— Семёныч, ты? — послышался голос во тьме.

— Здравствуй, Тося, — ответил старик и спрятал папиросу обратно в пачку.

Женщина поправила платок, накинутый на плечи, и села рядом.

— Это чей малый? — спросила она и кивнула в сторону пацана.

— Нюрка опять из детдома привезла, вот и напросился, — устало ответил Семёныч.

— Ох, Нюрка, добрая она баба.

— Не чета вам, тутошним! — ответил сурово старик.

— Ай, Семёныч, и многих ли ты тутошних знаешь? — ехидным голосом произнесла женщина.

— Ты, Тоська, на что это намекаешь?

— Да бабы всякое говорят про тебя. Гулял ты будь здоров, а Райка твоя всё прощала.

— Ты, Тоська, Раю не трогай, она была хорошей, любил я её.

— Ладно уже, буди мальца, на столе ужин стынет.

Утром, загрузив в лодку последний мешок с сухой рыбой и получив сопроводительные документы, старик и мальчик двинулись в обратный путь.

Вся лодка была завалена мешками. Малец, опустив руку в воду, пытался ухватить проплывающие мимо водоросли.

— Вынь руку! — велел старик.

Пацан стряхнул в воду набранные водоросли и улёгся на мешки с сухой рыбой.

— Не крутись на мешках, всю рыбу изломаешь! — прикрикнул негромко старик.

— Семёныч, я в туалет хочу.

— Вот ты ж, едрит твою пять! Ну куды ж я причалю, камыш стеной с двух сторон.

— Семёныч, мне очень надо, — жалобно попросил мальчик.

— Там дальше камыш пореже, вот можа и будя, где причалить. Ух заноза-то! — выругался старик.

Лодка ткнулась носом в берег.

— Только живее, нам засветло успеть надо! — крикнул старик вслед убегающему мальцу.

Достав пачку, Семёныч увидел, что осталась всего одна папироса.

«Не, на вечер оставлю», — решил старик и вновь сунул пачку в карман.

В это время вернулся малой и залез в лодку.

— Ноги обстучи, всю рыбу песком обсыпешь! — воскликнул Семёныч.

— Она же в мешках.

— Не перечь, делай, что велено тебе.

Стряхнув песок со своих босых ног, мальчик уселся рядом с Семёнычем.

— Не сиди тут, мешать будешь мне! — сурово произнёс Семёныч.

Пацан пересел поближе к корме.

— С тобой бяда прям! Тебя как кличут? — спросил старик, поправляя весло в уключине.

— Миша я.

— А в детский дом как попал?

— Папку на войне убило, мамка в Ленинграде умерла. Так и попал.

— А папка иде воевал?

— Он музыкантом был, мамка говорила, что он с бригадой на передовую поехал, там и накрыло всех сразу.

— И такое бывает! — тяжело вздохнул старик.

Семёныч оставил вёсла и полез в карман.

— А на чём папка твой играл?

— На скрипке. У нас все на скрипке играли: и дедушка Изя, и дядя Шлёма.

Старик всё-таки вытащил папиросу, чиркнув спичкой, прикурил и выпустил струю едкого дыма. Он вспомнил, как в девятьсот пятом охранял покой Москвы. Тогда город бурлил: митинги, баррикады, революционеры. Почти каждый день казаки разгоняли толпы демонстрантов.

В один из дней демонстрация рабочих двигалась по узкой улочке, а впереди них шли музыканты, играющие какую-то революционную песню. В конце улицы на площади стояли казаки. Кони били копытами о мостовую, словно рвались в бой. Седоки молча наблюдали за надвигающимся шествием. Это было первое участие Семёныча в усмирении.

— Братья казаки! — громко произнёс урядник. — Этот сброд большевиков желает свержения нашего царя-батюшки, они сеют смуту среди народа, подстрекают к погромам и убийствам. Слушай команду! Шашкииии нагооо-ло!

Что было потом, Семёныч не любил вспоминать и не рассказывал никогда никому по понятной причине. Первым, кто попал под копыта его коня, был скрипач. Музыкант, завидев надвигающегося на него всадника с шашкой, бросил смычок и от ужаса закрыл лицо скрипкой. Взмах. Удар. Рассечённое надвое окровавленное лицо музыканта и разлетевшиеся в разные стороны от удара шашки скрипка и очки. Кровь хлынула на голенище казака.

— Ух ты ё… — вскрикнул старик, сплюнув на обожжённые истлевшей папиросой пальцы.

— Ты что, Семёныч?

— Да так, вспомнилось…

Старик грёб веслами и молчал. Мишка сидел на корме и рассматривал птиц, пролетавших над водой.

— Семёныч, смотри, кажется, самолёт! — мальчик показал на чёрную точку в небе.

— Надо к берегу, в камыши, не ровён час опять фриц.

— А если наши?

— Если наши, пущай себе летять.

Самолёт низко пролетел над водой, а потом пошёл на второй круг.

— Заметил фриц, — крикнул старик и с ещё большим усердием стал грести к берегу.

Страшный треск разорвал девственную тишину дельты реки. Звенящая стальная очередь, словно большие капли, ровной полосой прошла почти рядом с лодкой.

— Пригнись! — скомандовал старик.

— Семёныч, миленький, ещё чуточку осталось до берега! — вопил малой.

Лодка носом разрезала высокую и густую толщу камыша и уткнулась в берег. Самолёт сделал ещё один заход, но то ли потерял лодку из виду, то ли пожалел патроны, с рёвом пронёсся над рекой и ушёл вдаль.

— Семёныч, смотри, вода на дне! — испуганно сказал мальчик.

— Живо на берег! — скомандовал старик и спрыгнул в воду.

Когда все мешки были выложены на сухом берегу, старик вытащил лодку из воды.

— Ах ты, едрит твою пять, пробоина. Надо заделать чем-то.

— А чем? — спросил Мишка.

— А шут его знает. Что-нибудь придумаем, — негромко ответил старик.

Семёныч был ещё тот «калач», у него всегда в лодке лежал кусок смолы про запас.

— Иди веток сухих набери, а я смолку поищу, — сказал Семёныч, перебирая хлам в корме.

Малой ушёл, а старик, выложив найденный спасительный кусок смолы, стал на берегу потрошить намокший мешок с рыбой.

«Да уж, хорошо, что вся не промокла», — подумал он.

Малой занимался костром, а старик аккуратно нанизывал на собранные длинные ивовые ветки намокшую рыбу.

— Костёр готов! — радостно крикнул Мишка.

— Ну и я всю промокшую рыбу насадил. Пущай просохнет на солнышке, да обветрится, авось обойдётся, — произнёс Семёныч, крепя последнюю ветку с рыбой на сухое сваленное дерево.

Старик достал кусок смолы размером с кулак и бросил его в огонь.

— Ведра у нас нет, поэтому ты дровишки не на него, а с бочков ложай, так топиться быстрее будя, вот так…

Старик аккуратно положил сухую ветку рядом с куском смолы.

Вскоре над берегом поднялся чёрный смоляной дым.

Малой откинул в сторону сгоревший уголь и подбросил свежие ветки. Смола стала шипеть, издавая зловонный запах.

Семёныч то и дело подходил к наспех сооружённым вешалкам и щупал рыбу.

— Сыра ишо! — с горечью произносил он.

Неожиданно послышался гул, а потом в небе показался самолёт.

— Обратно летит! — с тревогой сказал Мишка.

— Вот я его сейчас… — Семёныч метнулся к лодке, достал ружьё.

Немец летел точно на старика. Когда самолёт уже был над ним, старик вскинул ружьё и выстрелил.

Немецкий лётчик видел, как человек внизу выстрелил.

— Дитер, этот русский словно безумный. Жаль, мы в море отстреляли все патроны. Я сейчас ещё один круг ниже сделаю. Напугаю его, — спокойно произнёс немец.

— Нет, Вальтер, не делай этого.

— Не переживай, Дитер, всё будет красиво.

Немец сделал круг и пошёл на снижение.

Старик, дождавшись, когда самолёт будет аккурат в прицеле, выстрелил.

Тр-р-р-р-р, тр-р-р-ры, трык. Двигатель застрекотал, а потом заглох и замолк, а из-под винта повалил чёрный дым.

— Семёныч, молодец, попал. Ура-а-а-а! — радостно воскликнул Мишка.

Качая крыльями из стороны в сторону, самолёт на бреющем полёте, едва задевая макушки зелёного камыша, скрылся за густой зелёной стеной. А ещё через некоторое время послышался всплеск воды.

— Вот тебе за сынов моих! — крикнул старик.

— И за папку и мамку мою! — произнёс малой, тряся кулаком в сторону исчезнувшего самолёта.

В это время на другом конце острова два немецких лётчика выбирались из упавшего самолёта.

— К чёрту, Вальтер, ты идиот! Кретин! Нас сбил какой-то русский из винтовки! — ругался пилот, отстёгивая ремни.

— Лучше помоги выбраться. У меня нога очень болит, — с трудом ответил тот.

— Завтра Югенс полетит по нашему курсу, он-то нам точно поможет выбраться из этой дыры, — произнёс Дитер, а потом обхватил своего товарища, стал вытаскивать его из кабины самолёта.

Старик опустил ружьё.

— Ну Семёныч, ну ты молодец! — не унимался малой.

— Да не ори как оглашенный. Давай быстрее лодку чинить, — сказал старик и слегка потрепал кудри мальчика.

Законопатив пробоину и залив её горячей смолой, старик потрогал пальцем свежую заклёпку.

«До вечера не высохнет, как пить дать не высохнет».

Солнце скатилось за горизонт, покрывая пушистые верхушки камыша алой бахромой. Птицы своим вечерним пением провожали ещё один прожитый день.

— Семёныч, а это что за варежка? — спросил Мишка и показал рукой на ветку дерева.

— Это, брат, не варежка, это гнездо птицы, — спокойно ответил Семёныч.

— Интересно, как будто варежка или маленькая серая валенка, — удивлённо, по-детски ответил Мишка.

— Накинь фуфайку да погрызи что-нибудь. Тоська нам вот собрала в дорогу харчей мал-мал, — сказал старик и развернул узел с едой.

— Семёныч, а правду говорят, что ты четверых белогвардейцев уложил? — спросил мальчик, раскладывая еду себе и старику.

— Мне не надо, сам ешь. А за это дело врут всё. Не четверых, а шестерых. Двоих потом в амбаре нашёл, спрятались. Ну я их как котят и удушил. Вот этой самой рукой.

Мишка посмотрел на могучую ладонь старика и от удивления открыл рот, набитый рыбой.

— А ты в гражданскую воевал? — немного прожевав, спросил Мишка.

— А хто не воевал? Все воевали. Брат на брата, сын на отца. Всяко было_́, — задумчиво ответил старик.

Мишка завернул остатки еды в тряпицу и завязал в узел.

— А ловко ты немца сбил! — гордо сказал мальчик.

— Я, брат ты мой, ещё германца в империалистическую бил. Меня в пятнадцатом забрали и попал я на германский фронт. Немец с характером был. Шлема носили с пиками сверьху. Помню, лежим в окопе, а немец кричит: «Комрад, комрад, иди домой!» Ну, комрад по-ихнему товарищ значит. Бывало, месяцами лежали в окопах друг супротив друга, а в атаку не ходили. Ну а потом, как революция наступила, многие домой ушли. Однажды к нам приехал командир красный, с бантом, с большими усами, Будённый стало быть, ну и говорит: «Браты, отечество в опасности. Антанта давит молодую республику». Вот так я и стал конармейцем. А раз в бою мне пикой ногу прошили. Когда рану залечили, домой отправили. А дома горе. Белые пришли, узнали, что я в конармии Будённого, вытащили моего отца из хаты и зарубили на глазах у матери. А потом пришли красные. Брат мой Яшка за белых был. А когда наши их стали громить, он прибежал домой и сховался. Его красные и повесили. Вот такой коленкор.

— Знаешь, Семёныч, я не хочу с Аней обратно в детский дом. Мне тут нравится.

— Ну, брат, если бы мы делали всё, что хотим!

— Семёныч, миленький, забери меня к себе жить. Я буду тебе на скрипке играть.

— Спи ужо! Утром мешки погрузим и дальше поплывём. Да и я что-то с тобой разговорился, — негромко произнёс старик и поправил фуфайку, накинутую на мальчика.

— Хорошо, Семёныч, что ты ружьё взял с собой.

— А как тут без ружья в диком месте. То кабан, а то вот немец…

Но малой его уже не слышал. Он уснул, завернувшись в фуфайку и прижавшись к старику.

«Эка жизнь какая, словно река, — размышлял старик, глядя на спящего Мишку. — Также начинается с маленького ручья и чем дальше, тем становится полноводнее, извилистее, с крутыми берегами, обрывами, большой волной. В каждой реке есть свои пороги и водовороты. Где-то реки встречаются, расходятся, но всё равно они впадают в море, там и растворяются на веки вечные. И нет конца той воде, что течёт в реках, так же нет конца роду человеческому. Одни уходят, а в это время рождаются новые, будто где-то за тысячи вёрст бьёт ручей жизни и даёт новую волну. И бежит она через необъятные просторы, пока не канет в морской пучине…» С этой мыслью Семёныч и уснул.

Старик проснулся рано. Мальчик спал рядом. Ощупав ещё свежую смолу, он решил, что уже можно спокойно плыть дальше.

— Эй, малец, подымайся, собираться надо, — произнёс старик и слегка тронул его за плечо.

Паренёк встал, потянулся, глотнул из фляжки воды.

— А у нас осталось что-то поесть? — зевая, спросил Мишка.

— Есть малость, да ты вон поди пособирай свежую ежевику, её тут полным-полно, а я покамест мешки перенесу.

Уложив в лодку последний мешок, старик осмотрелся. На песке вдоль берега были детские следы.

— Малой, хде ты есть? Вот окаянный! Ну холера, я тебе задам! — выругался громко старик.

Неожиданно из кустов на берег выскочил мальчик.

— Семёныч, т-т-ам немцы! — произнёс Мишка, заикаясь от испуга.

— Какие такие немцы? — удивился старик.

— Наверное, которых мы сбили, — ответил Мишка, показывая рукой на ружьё.

— Да шут с тобой, — растерянно произнёс Семёныч.

— Честно говорю, два лётчика, там, на берегу.

Старик взял ружьё и ссыпал в карман патроны.

— Где они, говоришь? — спросил он Мишку.

— Иди вдоль берега, там будет сваленное дерево. Они там, за ним, — ответил тот и показал рукой в сторону.

— Оставайся тут! — сказал Семёныч.

— Не, Семёныч, я с тобой. Я один боюсь.

— Цыц, сукин ты сын! Делай, что тебе велено. Спрячься за лодку. Я скоро! — прикрикнул Семёныч.

Ступая осторожно, старик вскоре увидел на берегу сваленное сухое дерево. За ним, как и говорил мальчик, были люди.

Прислушавшись, Семёныч понял, что это настоящие немцы. Один из них лежал на земле, второй по колено стоял в воде и что-то говорил.

— Эх, мать честная! — шёпотом произнёс старик.

Он лёг на землю, протиснув ружьё среди сухих веток поваленного дерева, прицелился и выстрелил. Перезарядив, Семёныч вновь прицелился. В это время в его сторону стали стрелять. Фриц, стоявший в реке, уже успел выскочить из воды и, отстреливаясь из пистолета, бежал в камыши.

Семёныч почувствовал резкий толчок в правый бок.

— Ловкий ты, гнида, но не уйдёшь, гад! — ругнулся старик, не обращая внимания на боль.

Выстрел. Бегущий споткнулся и упал лицом вниз.

— То-то же! — ухмыльнулся Семёныч.

Немец, лежавший на земле с перевязанной ногой, поднял руки вверх и что-то стал кричать. По всей вероятности, он сдавался.

Старик поднялся, стряхнул песок с рубахи, увидел багровое грязное пятно.

— Ах ты ж, едрит твою… — вскрикнул Семёныч и вновь почувствовал резкую жгучую боль в правом боку.

Отложив винтовку, он задрал рубашку. На теле была рана, из которой сочилась кровь.

— Вот будь оно неладно! — выругался старик.

Перешагнув через сухой ствол дерева, прижимая рану рукой, он направился к лежащему немцу.

Подойдя ближе, старик увидел, что живой немец лежит в трусах, а его правая нога ниже колена сильно опухла и была небрежно забинтована.

— Ich bin krank, ich schieße nicht! — кричал немец и показывал рукой на свою распухшую ногу.

Конец ознакомительного фрагмента.